Текст книги "Начало пути"

Автор книги: Виталий Василевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Романцов даже не смог сказать: «Простите меня». Он умоляюще смотрел на Катю, что-то бормотал, неловко одергивая гимнастерку.

И все переменилось. Внезапно покраснев. Катя быстро взглянула на асфальт, потом на Романцова, потом, снова на тротуар и, горько усмехнувшись, сказала:

– А ведь все могло быть по-другому! Совсем по-другому!..

– Катя! Если можно, не уходите, – прошептал он. – Может быть, я не такой уж плохой! Я не могу это объяснить! – Он хотел сказать, что тогда ночью его толкнула к Кате какая-то страшная сила, что он презирает себя за то, что поддался этой силе, но вместо этого наивно повторил: – Не уходите!..

И Катя поняла его. Она поняла не потому, что изучала психологию, и не потому, что ее убедили его слова, а потому, что она увидела в его глазах слёзы.

Стараясь не смотреть на него и как-то странно подняв левую руку, Катя сказала:

– Ладно… Забудем об этом… Ну, я на трамвай! Вам ведь в караул! Может быть, придете в воскресенье…

– Я попрошу лейтенанта! – с отчаянием выпалил Романцов. – Ей-богу, он разрешит мне уйти! До ужина!..

Лейтенант разрешил.

Они пошли не к Неве, где, по мнению Романцова, Кате было бы холодно от ветра, а в сквер. Разумеется, никакого ветра не было. На набережной гуляли курсанты, а Романцов почему-то не хотел, чтобы они увидели Катю. Заборы вокруг сквера были сломаны на дрова еще в голодную зиму. Дорожки заросли травой. Кусты росли прямо из клумб, вкривь и вкось: садовника здесь не бывало уже два года. Но, может быть, так хорошо я было в сквере лишь оттого, что деревья, кусты, трава, цветы буйствовали без присмотра, своевольничали, наслаждаясь своею силой и свежестью.

– У нас сегодня выходной! Курсанты ушли в город, – для чего-то сообщил Романцов.

– Мне бы только не опоздать на последний трамвай, – думая о чем-то ином, сказала Катя.

– А если обстрел? – тревожно спросил Романцов.

– Пешком дойду! Садитесь сюда…

Натянув на круглые колени юбку, Катя прислонилась к стволу тополя, покойно положила руки на траву, на горячую от дневного зноя землю.

Все в ней было чудесным: и нежноголубая кофточка с короткими рукавами, и сильные, крепкие, розовеющие сквозь ткань плечи, и улыбка, свидетельствовавшая о правдивости характера.

Катя и Романцов разговорились не сразу. Они говорили о разных, то серьезных, то незначительных, вещах. И хотя оба они ни единым словом не обмолвились о том, что случилось неделю назад, Романцов говорил лишь об одном я желал одного: убедить Катю, что больше этого не повторится.

Недостроенные дома Охтенского жилмассива стояли вокруг сквера, как башни древнего города. Чудом уцелевшее окно в пятом этаже отражало в стекле последние лучи заходящего солнца. Выше этого окна, ниже и по бокам зияли черные впадины.

Катя задумчиво следила взглядом за бабочкой, порхавшей с цветка на цветок.

– Вам скучно? – испугался Романцов.

– Я думаю… иногда встретишься с человеком: весело, смеешься, а дома, на утро, и вспомнить нечего. Пустяки какие-то… Надо говорить о самом важном для себя! Самое благородное в человеке – щедрость ума! Мой отец умел так говорить со мною. Как бы думал вслух!

– А кто ваш отец, Катя?

Ее отец – военный врач – был где-то на юге. Уже третий месяц Катя не получала писем. А мама и тетя Саня умерли в голодную зиму. Она тоже едва не умерла, она лежала в беспамятстве, когда унесли маму и тетю, и Катя не знает, где они похоронены. Брат Алешка, малыш, – эвакуирован с детским домом. Катя жила одна, училась на втором курсе Медицинского института, весною работала на торфоразработках.

«И у нее горе» – подумал Романцов. Словно летучая тень, всплыл пред ним образ Нины. Разве он виноват перед нею? Бессердечно было бы сравнивать ее с Катей. Жизнь звала к себе Романцова. «Будь благословенна любовь на земле», – прошептал он слова, прочитанные в какой-то книге.

– Я на войне понял, что не всякая смерть страшна, – сказал Романцов. – Ужасно умереть бессмысленно, утонуть в реке или задохнуться ночью от угара.

– Вы были в Крыму? В Херсонесе я видела древние греческие могилы. На каменных плитах два слова: «Прохожий, радуйся».

– Чему?

– Ну, как вы не понимаете! Радуйся, что здесь похоронены герои. Радуйся, что ты жив. Как замечательно, не правда ли?

Теперь он мог говорить с нею о самом сокровенном, самом волнующем. Он рассказал Кате о Курослепове, о березах, растущих на склоне оврага, о Тимуре Баймагомбетове.

– Как много мне надо сделать, чтобы стать хоть капельку похожим на Ивана Потапыча!

Ему показалось, что Катя улыбнулась. Она выпрямилась и как-то совсем по-мужски, искоса взглянув на него, сказала:

– Лучше дружбы нет ничего на свете! Я это поняла лишь теперь, когда узнала, что не вернется с фронта один ополченец…

Она долго молчала, и Романцов не решался заговорить с нею.

– Катя! – наконец сказал он робко и тихо. – А если бы мы с вами стали дружить?

Губы Кати страдальчески дрогнули.

– Но если… – запнулся Романцов. – Скажите прямо! Так будет лучше… Ведь вы кого-то ждали тогда…

Катя удивленно взглянула на него заблестевшими глазами.

– О, господи! Да ведь это же наш хирург! Подполковник! Старый друг отца! У него – этакая лысина и взрослые дети! Я пошутила…

Они долго гуляли по проспекту.

Романцов рассказал ей о том, как к нему приезжал в гости капитан Шостак, как они ходили в Большой драматический театр…

Катя просила Романцова не провожать ее до трамвая, но он был так счастлив, что не мог согласиться на это.

Дребезжащий, высекающий из проводов зеленые искры, трамвай неуклюже вполз на Охтенский мост, увозя Катю.

…На лестнице, где разрешалось курить, Романцова поджидал Шерешевский. Грызя мундштук трубки, он проворчал:

– Влюбился! По глазам вижу.

– Если бы ты знал, Шерешевский!..

– Вот именно, если бы знал! – фыркнул Шерешевский. – Да, любовь – птичка неземная! Если тебя не убьют или не оторвут тебе некоторые необходимые части тела, – после войны ты вернешься в Ленинград! К тому времени сия чистая девушка поспит с каким-нибудь интендантом, сделает аборт…

Он не договорил. Сильным ударом в висок Романцов, опрокинул его на пол.

– Дрянь! – сказал он тихо.

Романцов наотрез отказался объяснить дежурному офицеру, почему он ударил Шерешевского. Неминуемо он получил бы десять суток ареста, но полковник видел из окна Катю, идущую с Романцовым.

Он только спросил Романцова:

– Он ее обидел?

Романцов молча кивнул головою.

* * *

Комсомольское бюро поручило Романцову сделать на собрании доклад – «Что такое храбрость?» Прочитав несколько брошюрок и газетных статей, он понял, что этого для доклада мало. Ему разрешили через день ездить заниматься в Публичную библиотеку.

Летом сорок третьего года большой читальный зал Публичной библиотеки, выходящий окнами на Александрийский театр и сквер с памятником Екатерине Второй, был закрыт. Окна с выбитыми стеклами были заколочены фанерой, заложены мешками с землей.

Читальный зал помещался в маленькой комнате на третьем этаже, и входить надо было с Садовой. Романцов сдал в прихожей пилотку и полевую сумку закутанной в шаль старушке. Седобородый пожилой человек, налегая грудью на стол, быстро писал. Две девушки шопотом читали учебник химии. На них были длинные брюки и зеленые куртки. Романцов рассеянно взглянул на них. Решительно – Катя была лучше всех девушек.

Он прилежно занимался до восьми вечера. Пожалуй, он мог бы работать еще час. Но его потянуло к Кате, и он не смог совладать с этим стремлением.

Дверь Романцову открыла высокая, ширококостая девушка. На щеках и на лбу у нее были огромные багровые пятна. Она была такая страшная, что Романцов невольно отшатнулся.

Это была Катина соседка – Настя Бакланова, токарь с завода Марти. Еще год назад Настя была хорошенькой девушкой, но немецкий снаряд взорвался около ее станка и осколки сорвали кожу с лица. Выйдя из госпиталя, Настя перестала обращать внимание на мужчин. Они тоже не обращали на нее никакого внимания. Настя выполняла норму на сто двадцать процентов, училась на вечерних технических курсах, с презрением относилась к немецким снарядам. Ее часто хвалили в газетах. Подругам она объясняла, что «мужики завсегда болтуны и обманщики».

– Дома Катя Новикова? – робко спросил Романцов.

– Дома! Пожалуйста! – сказала Настя, подозрительно поглядывая на Романцова. – Пожалуйста! Третья дверь налево…

В коридоре у стен стояли детские коляски, матрацы, ведра, велосипеды.

– Екатерина Викторовна, к вам! – крикнула Настя, еще раз с нескрываемым подозрением взглянув на Романцова. И так бухнула дверью, что в соседней комнате долго гудели струны рояля.

– Сережа!

Как чист и ясен был ее голос.

Она стояла перед Романцовым в халате.

– Только не смотрите на меня, – смущенно сказала Катя. – Я занимаюсь стиркой. Садитесь здесь. Сейчас кончу! Ладно?

Она провела его к дивану. Сырые испарения наполняли комнату. Журча, лилась из чайника вода в эмалированный таз. Комната была огромная. Окна выходили в сад. «А окна – на запад, это опаснее», – подумал Романцов. Стекла были чисто вымыты, прозрачные, едва различимые. В зеркальном шкафу отражались колеблемые ветром зеленые вершины тополей.

Он сидел спиною к Кате, всем существом ощущая ее присутствие: легкие шаги, усталое дыхание…

– Вот и все! – весело сказала Катя. – Сейчас унесу ведро. Не очень-то прилично стирать в комнате… Но в кухне обрушился потолок.

– Снаряд?

– Снаряд!

– Вы устали, Катя?

– Ну-у, разве это усталость! На торфе уставала до ужаса! Плакала, так руки болели! А сейчас я уже отдохнула и все забыла!

Она вышла, но Скоро вернулась, раздвинула у кровати ширму, велела Романцову рассказывать обо всем, что он сделал за эти два дня, и начала переодеваться. Он слышал, как упал на пол халат. Зелёные ветви за окном струились по ветру, а выше и дальше их по закатному небу просторно и вольно летели розовые венки облаков.

– Я долго был уверен, что храбрость – врожденное чувство, – сказал Романцов. – Пожалуй, я бы и сейчас ошибался, если бы не этот доклад. С каким наслаждением я прочитал сегодня статью Громова! Михал Михалыча! Героя Советского Союза. Хотите, прочитаю отрывки?

Катя утвердительно кивнула.

Романцов вытащил из сумки записную книжку.

– Я уж тогда все прочитаю, – неуверенно заявил он, – что сегодня написал в Публичке. Ну, вот… «5 августа 43 года. Громов решительно утверждает, что каждый человек может стать храбрым. Нужно только долгое время систематически воспитывать себя в таком духе, приучить себя слушаться своих приказов, твердо выполнять то, что решил сделать. Продумать эту мысль. Я думал иначе. Вот я, если по-честному, – храбрый? Пожалуй, храбрый». Это ведь я для себя записал. Как дневник! – тревожно объяснил он испугавшись, что Катя подумает, будто он хвастается.

Катя вышла из-за ширмы в знакомой уже Романцову светлоголубой кофточке с синим галстуком, в синей юбке, и, чувствуя, как она хороша, села в кресло напротив Романцова и так спокойно улыбнулась, что он успокоился.

«У меня было храброе детство, – продолжал он, опуская глаза. – Я плавал на Волге, тонул, ходил по лесам на охоту с дядей Степой, катался на лыжах с гор. Это была до некоторой степени школа храбрости. Но все ли юноши прошли такую школу?»

– Значит и я могу стать храброй?

– Вы и так храбрая!

– А ночью реву, как белуга! – лукаво усмехнулась Катя.

Романцов почувствовал, что не знает, что ответить. Почему-то он закрыл книжку.

– Вот дальше очень интересно, – сказал он быстро. – В двадцать седьмом году Громову пришлось выпрыгнуть с парашютом из самолета, потерпевшего аварию. Слушайте, как точно описано. – Он прочитал: – «Я поправил лямки парашюта и тут почувствовал, что у меня сильно горят щеки. Значит я все время реагировал правильно. Кровь прилила к мозгу. Если человек бледнеет, если у него дрожат ноги и от мозга отливает кровь, значит он испугался. В такие минуты решения бывают неправильны. А я не испугался и действовал четко и продуманно».

Он вопросительно посмотрел на Катю.

– Действительно, точно! Как в учебнике, – сказала она серьезно. Эти серьезные слова не помешали ей тотчас же оглянуться на зеркало и поправить прядь волос на виске.

– А не думаете вы, – сказала Катя, и в ее глазах вспыхнули насмешливые огоньки, которых обычно опасался Романцов, – что уж очень легко таким способом воспитывать храбрецов? Достаточно открыть где-нибудь… на Волге «школу храбрости»! Пожалуй, и Михал Михалыч Громов не раз в жизни бледнел! Может быть, даже плакал от страха? Не одна же я реву ночью, если близко упадет снаряд!

– Это пока материал. Я подумаю… – неуверенно заявил Романцов.

В коридоре затрещал звонок, послышались тяжелые шаги Насти. Скрипуче взвизгнула входная дверь. Затем что-то загремело, видимо упал велосипед, раздался звонкий смех, миг – и в комнату влетели две девушки. Настя уже успела с возмущением сообщить им, что у Кати сидит «какой-то сержант». С любопытством взглянув на Романцова, они бросились обнимать Катю.

– А мы тебя хотели позвать в кино, – с притворным огорчением сказала пухлая, круглолицая девушка.

– Я не пойду! – голос Кати почему-то звучал сердито.

– Понимаю, что не пойдешь! – протянула девушка и, не удержавшись, фыркнула, бросив пристальный взгляд на Романцова.

– Знакомьтесь! Это мои подруги по институту…

– И по торфу! Маня Ливеровская. – Круглолицая девушка сделала строгое лицо и протянула вскочившему Романцову мягкую руку.

– Лиза Кудрявцева!

Романцов поклонился другой девушке – худенькой, черноволосой, с узкими злыми губами. Она была красивая, но Романцов уже с месяц не понимал ничего в девичьей красоте. Он видел лишь одну Катю…

Он ушел от Кати в двенадцать часов, отлично зная, что не попадет в трамвай и ему придется итти пешком на Охту. Он больше не читал ей рассуждений Громова о храбрости, но, признаться, не жалел об этом. Они танцовали, и Кате приходилось насильно заставлять Романцова приглашать Маню и Лизу.

7. УДАР В НОЧЬ

За каменным сараем горел низкий костер. Пламя пожирало яростно трещавшие поленья. Так трещать могли только поленья, облитые керосином.

На снегу у костра сидели командир седьмой роты младший лейтенант Романцов, командир взвода младший лейтенант Рябоконь и разведчики – сержант Михеев и рядовом Азбек Минбаев.

Январские сумерки синели среди сосен. Вскоре показался чистый бледный месяц. На охапках сена, на сосновых лапах спали в обнимку с автоматами, поджав ноги в огромных, разношенных валенках, упрятав головы в поднятые воротники полушубков, изнеможенные бойцы. Самый черствый сердцем человек ласково улыбнется, взглянув на спящего ребенка. Однако куда трогательнее вид сраженного усталостью солдата которого сон опрокинул на рыхлый снег.

Романцов степенно беседовал с Рябоконем и разведчиками о незначительных событиях полковой жизни.

Пять дней, назад, 14 января 1944 года, с Приморского «пятачка», южнее Ораниенбаума, оттуда, где когда-то давным-давно исправно нес воинскую службу снайпер Романцов, где он убил 117 немцев, – войска Ленинградского фронта начали успешное наступление. Через день пошли в бой гвардейцы генерала Симоняка от Пулкова – на Урицк и Стрельну. Два удара – с южных рубежей Ленинграда, от больницы Фореля, от Автова, от Пулковской обсерватории и с «малой земли», от Ораниенбаума – раздробили немецкую оборону. Уже были взяты Ропша, Петергоф, Стрельна, Красное Село. Уже Романцов и его солдаты привыкли к наступлению. То что волновало и до слез радовало в первом бою: сотни окостенелых трупов немцев, разбитые дзоты и железобетонные доты, сожженные танки, вдавленные в землю пушки, русские крестьяне, которые в рубищах и лохмотьях выходили из леса и, рыдая от счастья, обнимали фронтовиков, – все это становилось теперь для Романцова обыденным и будничным.

Протянув к огню большие темные руки, Михеев что-то оживленно рассказывал. Остальные молча смотрели на огонь.

К костру подошел старшина роты гвардии сержант Соболев, солидный, хозяйственный, уже пожилой мужчина с тяжелой иссиня-черной бородой.

– Может быть, поужинаете, товарищ младший лейтенант? – спросил он.

– Согласен.

Опустив на снег мешок, Соболев вынул бутылку немецкого шнапса, банки норвежских селедок, головку голландского сыра – трофеи вчерашнего боя. Романцов налил водку в кружку, выпил и поморщился.

– Дрянь! – убежденно сказал он.

– Да, с русской водкой не сравнишь, – горячо откликнулся Рябоконь.

Романцов передал бутылку Михееву.

– У нас все лучше, – сказал он.

– Сущая правда, – сказал Михеев, отдавая Азбеку Микбаеву кружку и бутылку, – сахар американский я не обожаю. Тощий сахар, без сладости. А немецкие сигареты… – он презрительно повел носом.

– То ли дело «Беломор» фабрики Урицкого! – воскликнул Рябоконь.

На лицах Романцова и бойцов появилось мечтательное выражение.

С минуту все молчали.

Узкое плоское облако, освещенное месяцем, плыло над лесом и хутором.

– Товарищ командир роты, что я хотел сообщить, – сказал Соболев, – в штабе писарь Ворожейкин мне доверительно передал: едва товарищу Сталину донесли, что войска фронта взяли Кипень, он обрадовался и сказал: «Ну, через два часа Ропше – конец!» Так оно и случилось! – старшина поднял указательный палец. – Как же это вместить, что Вер-хов-ный маршал – и знает все деревни?

– Сталин все знает! – сказал Минбаев.

Романцов улыбнулся.

– Ты забыл, Соболев, что Сталин на этих местах уже воевал. Лично бывал здесь. Это когда Юденич на Питер шел. Он взглянул на карту, отыскал Кипень и сразу все понял.

– Это – человек! – протяжно вздохнул Михеев.

Заскрипел снег, из-за сарая выбежал связной, крикнул торопливо:

– Командир седьмой роты, к комбату!

Уходя, Романцов оглянулся, увидел, что старшина налил связному чарочку и протянул добрый кусок сыра.

– За твоих деток, Соболев!

– Благодарствуйте, – радушно ответил старшина.

* * *

Острый, как штык, золотистый огонек свечи заколебался при входе Романцова. Свеча была воткнута в горлышко бутылки. Жирно поблескивающие блики поползли по черным от копоти стенам бани. Комбат – старший лейтенант Петров – спал, положив голову на карту. Было ясно, что он заснул внезапно, даже не успев понять, что засыпает. На его затылке торчал смешной хохолок.

Еще вчера Петров был командиром седьмой роты. После гибели капитана Романенко он принял в бою батальон. Своего взводного Романцова он поставил на роту.

Романцов стоял у стола, не зная, что делать. Ему была неудобно будить комбата.

Проснулся Петров так же неожиданно, как и заснул. Подняв на Романцова красные глаза, он быстро сказал:

– Пришел? садись! Разведчики донесли, что в этой деревне (он показал по карте) закрепились немцы. Сколько их? Не знаю! Еще не знаю, – поправился он. – Как будто много. Два танка у них, – это точнее донесение. Мою задачу на завтра знаешь?

– Знаю!

– Выйти к перекрестку шоссе и «железки». Твоя рота сегодня была в резерве.

Романцов хотел сказать, что его рота прошла за день тридцать два километра, но промолчал.

– Если немцы останутся в деревне, они ударят нам в тыл. Ведь ясно, – видишь? Значит, утром ты должен быть в поселке. Все!

Склонившись над картой, Романцов почему-то с раздражением подумал: «Сомневаюсь, чтобы полковнику Уткову понравился такой приказ комбата на наступление». Затем он догадался, что Петров смертельно хочет спать. Ему стало стыдно.

– По шоссе я не пойду, – медленно сказал он. – На шоссе у немцев сильные заслоны.

– Понятно, что заслоны, – согласился комбат, – если они засели в поселке.

– Значит я пойду по лесу. Здесь, – Он провел красным карандашом черту по карте. – А здесь пушки не пройдут. У немцев два танка. Мне, комбат, нужны бронебойщики.

– Даю взвод!

– И минометчики мне тоже нужны.

– Ну-у, – недовольно заворчал Петров, – с минометами каждый дурак возьмет деревню! – Он подумал и, с усилием разжимая потрескавшиеся от ветра губы, сказал: – Два миномета!

– Все! Деревню возьму! – оказал Романцов, отбрасывая карандаш. – Выступаю через час!

Он устало потянулся. Хорошо бы поспать до утра в этой жарко натопленной бане, даже на полу, даже у порога, от которого тянет холодом. Он застегнул полушубок, влажно пахнущий мокрой шерстью, хотел попрощаться с комбатом, но Петров уже спал. На этот раз он уснул, привалясь к стене, открыв рот и сочно похрапывая. Романцов улыбнулся и вышел, бесшумно прикрыв забухшую дверь.

Месяц уже скрылся за тучами. Бледно светящиеся трещины рассекали темное небо. Заиндевевший, мохнатый ствол немецкой пушки неуклюже торчал в вышину. На пригорке лежали трупы немецких солдат. Жирным, удушливым смрадом тянуло от пепелища, багрово светились угли. Этот одинокий лесной хутор батальон Петрова захватил с боем всего четыре часа тому назад. Немцы сожгли все постройки. Даже крыша каменного сарая выгорела и рухнула.

Одна кособокая баня сиротливо торчала у ручья. В ней-то и спал сейчас комбат Петров. Рядом была раскинута штабная палатка.

Романцов на четвереньках влез в палатку, передал старшему адъютанту приказ комбата.

Через минуту он был в своей роте.

* * *

Михеев и Минбаев спали у костра. Костер потух, лишь под пеплом дышали угли. Романцов разбудил разведчиков, при тусклом свете фонарика показал им на карте путь через лес к поселку.

– Вы, ребята, пойдете впереди роты. Мы выступим через час, – он оттянул рукав полушубка, – в девять ноль ноль. Снег – глубокий, значит мы будем итти в двух-трех километрах позади. Вы должны проникнуть в поселок, выяснить, каковы силы немцев.

Подошел Рябоконь, послушал, с плохо скрываемой досадой проговорил:

– А лыж нету!

– Да, пойдем без лыж…

– Учились два месяца ходить на лыжах, бои начались, а где лыжи?

– Сами виноваты, – пошутил Романцов. – Очень быстро наступаем. Вот обозы и отстали! По этой же причине мы едим противные немецкие консервы, вместо честной русской пшенки!

Михеев и Минбаев заулыбались. Этого и хотел Романцов. В каждом бою бывают свои неполадки. Бывалый солдат должен относиться к этому снисходительно.

– Да, чуть не забыл! Вот здесь… – Романцов снова развернул карту, – озеро; наверное, оно еще не замерзло. Хороший ориентир!

Рябоконь внимательно выслушал короткие, но точные распоряжения своего нового командира. Еще на курсах ему пришлось признать, что Романцов умнее и опытнее его. Беспечность помешала Рябоконю обидеться на это. Потом он привык покорно выслушивать советы и наставления Романцова. Помогло, что Романцов держал себя скромно, не зазнавался.

По счастливой случайности они оба были направлены в сентябре сорок третьего года в Ораниенбаум и получили назначения в один полк. Хотя Романцов был таким же командиром взвода, таким же младшим лейтенантом, как Никита, – все старшие офицеры – от комбата, до полковника – относились к нему иначе, чем к Рябоконю. Они даже ругали Романцова за ошибки не так, как других взводных, – более насмешливо, более дерзко, Никита смутно догадывался, что и ошибается-то Романцов по-своему: ошибки были умные, смелые.

Сейчас Рябоконь знал, что в батальоне нет ни одного офицера, который смог бы командовать ротой так же уверенно, как Романцов. Вот почему он с таким вниманием слушал его приказы.

– А где-то Васька Волков? – вдруг спросил Романцов, вороша палкой угли.

– За Красным Селом, где ж ему быть, – негромко сказал Рябоконь. – Если еще живой, – добавил он со свойственной солдатам грубоватой правдивостью.

– Так мы и не попали в гвардию!

– Здесь тоже не плохо.

– Да, когда побеждаешь, – везде хорошо! Я подумал: как странно, что на войне люди легко расстаются. Ты обратил внимание, что фронтовики не умеют писать письма друг другу? «Жив-здоров, чего я тебе желаю». Жене, детям – да, пишут подробно, ласково.

– Я посплю немного, – сказал Рябоконь. – Спать хочется.

Он принес от сарая несколько досок, швырнул их на костер, взвились искры. Спал он тревожно: ворочался, всхрапывал, бормотал какие-то ругательства.

А Романцов ходил вокруг костра, заложив руки за спину, курил пресную немецкую сигарету и думал, что он проведет по лесу вслед за Михеевым и Минбаевым роту, ударит с фланга на немцев и к утру захватит поселок, что самое главное в этом бою – внезапность атаки.

Он легко вообразил, что к рассвету немцы в посадке успокоятся: ведь от дозорных на шоссе за всю ночь не было тревожных донесений. Успокоятся, а он их внезапно атакует с фланга. «Фланг, внезапность!» – сказал он себе. Слова были тяжелые, угловатые, словно камни. В них была почти осязаемая руками прочность. Все, что он прочитал в уставах и книгах, видел и пережил во время боев по прорыву блокады, все, чему он научился у полковника Уткова, было заключено теперь в этих словах.

Согнувшись над сугробом, начертил щепкой по снегу глубокую линию: шоссе. Рядом пролегла извилистая черта – путь его роты по лесу. И вот поселок, – он воткнул щепку и возбужденно засмеялся. «Конечно, замысел простой, ничего выдающегося в нем нет. Но год назад я бы не мог так уверенно принимать решение на бой».

Минуты покоя перед боем – самые трудные для офицера. Необходимые распоряжения отданы, выходить еще рано, а приниматься за какое-нибудь дело уже поздно.

Было тихо. На западе край неба изредка светился от вспышек немецких ракет. Скрипели полозья саней на дороге: везли боеприпасы. Снег лежал среди деревьев – синий, волнистый.

Романцов чувствовал себя спокойно. Усталости не было. Он не знал, почему это так, но усталости не было.

Вскоре пришел старшина, доложил, что через полчаса будет готов ужин. Боеприпасы – патроны, гранаты – получены.

– Пойдем без вещевых мешков, – сказал Романцов, – автомат, две гранаты, тысяча патронов на бойца. Значит, надо устроить склад, ну, хоть в сарае, охранять…

– Слушаю, Сергеи Сергеевич.

– Мы возьмем поселок еще затемно. Постарайся пораньше привезти завтрак.

– Не сомневайтесь.

Старшина, как и Романцов, был убежден, что поселок будет взят затемно.

– Лошадь достанешь?

– Не достану, так украду, – усмехнулся старшина.

Отпустив Соболева, Романцов сделал то, что сделал бы на его месте любой фронтовик: сел у костра, вынул из кармана гимнастерки письма. Он был один и мог не стесняться просветленной улыбки. Он взял измятый конверт. Полковник Утков писал, что на курсы из Н-ского полка прибыли Клочков и Тимур Баймагомбетов. Они жалели, что не застали Романцова, просили полковника передать ему привет. Затем он достал фотографию.

… И с фотокарточки ясно и доверчиво взглянули на Романцова глаза Кати. Спокойно и тихо сейчас в Ленинграде, нет и никогда больше не будет артиллерийских обстрелов. В комнате на третьем этаже спит Катя, спит самая лучшая, самая прекрасная в мире девушка, которая неизвестно за что полюбила Романцова. А, может быть, она стоит, потушив свет, у окна, смотрит на черное небо, – такое же, какое видит Романцов над собою, – на синие снега, и думает о нем, тоскует, плачет или счастливо улыбается, вспоминая его.

* * *

– Товарищ командир роты, к вам пришли!

Романцов торопливо вскочил. Костер затухал, и он почувствовал, как одеревянели от холода его ноги. Воздух потемнел, снега были уже не синие, а серые. Шумели сосны. Еще не очнувшись от воспоминаний, он пошел по тропинке на голос старшины Соболева и увидел идущего навстречу офицера в грязном полушубке, с порозовевшим от ночной стужи узким, изрытым оспинами лицом.

– Не узнали?

– Подождите… лейтенант Сергеев, – неуверенно сказал Романцов. – Вы работали в дивизионной газете, когда я стоял у Ораниенбаума, и написали о моем выстреле в мину. Не ошибаюсь?

– Ошибаетесь, – капитан Сергеев! Я тоже не терял зря время, работал, учился. Сейчас во фронтовой газете. Здравствуйте, младший лейтенант! Рад видеть вас. Прошло полтора года, как я писал о вашем выстреле.

– Да, время летит…

– Я искал вас и все опаздывал. Приехал в полк, а вы уже на курсах. Капитан Шостак рассказал о вашем удачном поиске. Перед нынешними боями был у полковника Уткова. Старик сказал: «Был курсант Романцов». А где он сейчас? «На фронте!»

Они засмеялись.

– Значит, офицер?..

– Да. Командир роты.

– Поздравляю!

– Неудачно вы пришли, – огорченно сказал Романцов. – Рота сейчас выходит в бой.

– Комбат мне уже объяснил. Я я заторопился, чтобы не опоздать хоть на этот раз.

– Пришли бы утром! – великодушно предложил Романцов – В пять ноль ноль я возьму поселок.

– Уверены? – осторожно спросил капитан.

Романцов только улыбнулся в ответ.

Бойцы без сутолоки поднимались со снега, встряхивались, прыгали, закуривали. Они привыкли теперь засыпать на рассвете, итти в бой вечером. Они перепутали день и ночь, жизнь их была трудной, путаной, мучительной. Сегодня им удалось отдыхать четыре часа, и за это они были благодарны Романцову и судьбе. Пришли бронебойщики, присланные комбатом. Через несколько минут остановились у костра минометчики.

– Сережка, мой взвод готов к выходу! – крикнул какой-то лейтенант.

Внезапно он остановился. Сергееву даже показалось, что он споткнулся, хотя место было ровное. Оглянувшись, капитан увидел, каким строгим взглядом прищуренных жестокохолодных глаз встретил Романцов лейтенанта. Тот выпрямился, поднес руку к шапке и четко сказал:

– Товарищ капитан, разрешите обратиться к командиру роты!

– Да.

– Товарищ командир роты, взвод минометчиков прибыл!

– Хорошо. Разрешите им курить. – Романцов обратился к журналисту: – Вынужден попрощаться с вами. Приходите утром в поселок, право… с бойцами бы побеседовали… А сейчас поужинайте. Старшина! Накормите капитана.

Узкий след Михеева и Минбаева терялся среди сосен. Рота шла невдалеке от шоссе, где стояли вражеские заслоны. Бойцы увязали по пояс в рыхлом снегу, барахтались в сыпучем месиве. Автоматы они держали высоко над головою, словно переходили вброд реку. Позади, по уже утоптанной дорожке, шли минометчики. Им было труднее всех: минометы неимоверной тяжестью пригибали их к земле.

Романцова больше всего мучило то, что нельзя было курить. И он понимал, как страдают его солдаты: ведь они тоже не курили. Изредка с вершин сосен падали хлопья снега; тишина ночи наполнялась тогда зыбким шумом, словно кто-то устало вздыхал.

Миновали широкое озеро. Оно еще не замерзло. Вода была черная. Большие, тяжелые волны били о берег, о заросшие посеребренным мхом камни.

Романцов думал, что через два километра он устроит привал, подождет возвращения из разведки Михеева и Минбаева, узнает от них расположение огневых точек противника, уточнит обстановку и внезапно атакует немецкие позиции с фланга.

На привале он обошел бойцов, строго наказал: не курить, громко не разговаривать. Солдаты лежали ничком на снегу, они были похожи на поваленные деревья. Романцов тоже лег, накрыв голову полушубком, включил электрический фонарик. На карте он отыскал поселок. Широкая поляна окаймляла его. Справа, почти вплотную к домам, подходил выступ леса: отсюда Романцов в хотел атаковать немцев. Слева глубокая, узкая трещина лощины разрезала поле.