Текст книги "Начало пути"

Автор книги: Виталий Василевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

5. В ЗДАНИИ ГИДРОГРАФИЧЕСКОГО ИНСТИТУТА

Гор. Васильсурск,

Горьковской области,

Сергею Ивановичу Романцову.

«Дорогие мамочка, папочка и Лена! Сообщаю, что я жив и здоров, чего и вам желаю. В моей фронтовой жизни произошла крупная перемена. Вы помните, как я всегда хотел быть военным и, несмотря на возражения папы, собирался поступить в артиллерийское училище. Так вот, сбылась мечта моя! Меня направили на фронтовые курсы младших лейтенантов.

Наши курсы находятся на окраине города, в здании бывшего Гидрографического института. Новый, отлично построенный дом. Я попал в стрелковую роту. В общежитии – восемь коек. Обстановка и питание не оставляют желать лучшего. Учимся мы двенадцать часов в день: десять – занятия и два часа – самоподготовка. Начали с «азов», и мне пока учиться легко.

Вот, пожалуй, и все мои первые впечатлении. У нас здесь на окраине тихо. Но город подвергается непрерывным обстрелам. Гибнут мирные люди: старики, женщины, дети. Но в городе работают два театра – Большой драматический имени А. М. Горького и Музкомедия. Круглые сутки горит электричество, действует водопровод, заводы непрерывно увеличивают выпуск оружия. Перелом во всем: и в ходе военных действий, и в жизни города, с которым уже давно связана моя судьба.

О таком городе надо говорить какими-то особенными словами. Я не умею.

Целую вас, мои дорогие, еще раз желаю здоровья и бодрости!

Ваш сын и брат С. Романцов».

* * *

Июньский день неуловимо переходил в белую Ночь. Время остановилось. Зыбкий, тревожащий сердце, полусвет окутал недостроенные дома Охты и набережную Невы. Где-то на западе клубилось, вспухало зарево. Но, может быть, это был закат?

После занятий курсанты гуляли по набережной, швыряли камешки в воду, беседовали. Часто они со свойственной юношам страстью спорили, обижались друг на друга, а затем быстро мирились.

Обычно Романцов ходил гулять с гвардии старшиною Василием Волковым, сержантами Рябоконь и Шерешевским.

Шерешевскому было тридцать три года. Он был всегда спокоен и уверял, что если бы не война – то в сорок первом году он поступил бы в университет, на юридический.

Василий Волков окончил три класса начальной школы, был смазчиком на железной дороге. Он пришел в армию пять лет тому назад, в совершенстве знал стрелковое оружие, тактику в объеме взвода, но искренно изумился, узнав от Романцова, что чехи и словаки, хотя и братские, но различные народы. Он думал, что слово «чехословаки» означает то же самое, что сербы или поляки. Широко расставленные глаза Волкова под толстыми и круглыми бровями отличались голубизной, свойственной псковским крестьянам.

Третий – Никита Рябоконь, смазливый, с томными глазами, часто по вечерам убегал от приятелей и возвращался уже к отбою прямо на курсы. Он пользовался исключительным успехом у женщин и не терял зря времени. Учился он средненько, но память у него была отличная.

Споры начинал Шерешевский. Грузно усевшись на берегу, он оживленно рассказывал о разных разностях, путал, нес такую ахинею, что Романцова мороз подирал по коже.

Однажды Романцов так рассердился, что едва не побил Шерешевского. Они спорили о том, каким должен быть офицер Красной Армии, и Шерешевский развязно заявил:

– Из нас не выйдут хорошие офицеры. Нельзя в три месяца воспитать кадрового офицера. Суворовцы – иное дело, они через десять лет станут полноценными командирами. Кадетские корпуса надо было открыть давным-давно.

«В этом он прав», – против воли согласился Романцов.

– А мы – времянки! Как печи-времянки, которые ставят на зиму, когда не действует паровое отопление.

– Забываешь, кто мы все уже воевали, – убежденно возразил Романцов. – А день на фронте для умного человека равняется, пожалуй, двум-трем месяцам мирной жизни. В смысле закалки характера и приобретения жизненного опыта мы – взрослые люди. Хотя по паспорту нам и не так много лет.

– Ты хочешь сказать, что стал офицером еще до курсов? Какое самодовольство! – с притворным огорчением вздохнул Шерешевский.

Романцов смущенно покраснел.

– Нет! Так я не говорю. Но, действительно, я шел к тому, чтобы стать офицером.

– А Волков?

– И Волков! Как известно, Волков командовал под Красным Бором взводом и выполнил задачу.

– Некультурный человек!

– Сам ты – некультурный! – вспылил Романцов. – А что в тебе-то от ленинградской культуры? Музкомедня и джаз Скоморовского! Больше ничего не знаешь! Все – наносное, с чужих слов.

Волков муслил губами окурок, уставившись в воду. Мелкие капли пота выступили на его багровых щеках. Романцову стало обидно за него.

– Конечно, у него нет систематического образования. А у тебя есть? Волков будет учиться, будет читать!

Он говорил с таким волнением, ибо вспомнил Курослепова, и сердце его наполнилось гордостью за своего друга.

– Я тоже некультурный человек, – неожиданно признался Шерешевский. – Все мы некультурные! Один академик Крылов – культурный. Из меня тоже офицер не выйдет – старый. Война мне не по душе, я хочу быть юристом. А этот? – Он бесцеремонно показал на Рябоконя. – Бабник! Чему он научит своих бойцов?

– Не понимаю, Шерешевский! Всех ты ругаешь, ворчишь…

– И себя ругаю, – ухмыльнулся Шерешевский. – Ты будешь офицером. Несомненно!

Романцов сидел с неподвижным лицом. Он не понимал; шутит Шерешевский или говорит серьезно.

– Ты думаешь о войне, а не о мамзелях, как Рябоконь, не о второй тарелке супа, как Волков, не о семье и кружке пива, как я…

– Бессовестно! – вскричал Романцов, сжимая кулаки. – Не позволю так говорить о Ваське и Никите. У тебя отвратительная манера изображать все в черном свете!

– Мне тридцать три, – вяло сказал Шерешевский, – я не идеалист! Восторженности во мне ни на грош!

Рябоконь равнодушно плюнул в воду и сказал:

– Это видать. Ты и на курсы пришел, чтобы отдохнуть! Надоело в окопах-то киснуть…

Певучий, сдержанно нетерпеливый, жаркий голос горна, донесшийся из здания курсов до Невы, позвал их на ужин. Они торопливо вскочили и, отряхнув с одежды песок, пошли по проспекту.

Шерешевский отстал. Озирая громады недостроенных домов, выщербленный осколками снарядов асфальт, белесое небо, он думал, что Романцов не ошибся, что он действительно мелкий человек, что жизнь его уже пошла на убыль.

* * *

В этот день Романцову довелось первый раз в жизни командовать наступающим стрелковым взводом. Было это на тактических занятиях. Однако Романцов накануне сбегал на учебное поле, расположенное у Финляндского железнодорожного моста, обошел, оглядел высотку, огородные гряды, шоссе. Ему было известно из вводной, что «противник» на высотке, левее насыпи, имеет пулеметный дзот и две траншеи.

Набравшись смелости, он отправился к полковнику Уткову, начальнику курсов, который преподавал в их роте тактику, и опросил: какие средства усиления будут даны ему для «боя».

– Два станковых пулемета. Взвод ротных минометов, – сказал полковник серьезно.

Он уже заметил Романцова и выделил его в своей памяти из состава роты. Романцов учился жадно, напористо, страстно. Разумеется, это не означало, что он был круглыйпятерочник. Наоборот, он зачастую путал, нарушал требования устава, порою не умел сделать точный расчет своих сил и лез очертя голову на «врага». В нем не было равнодушия. Полковник ценил это в людях.

В начале Отечественной войны полковник был тяжело ранен. Ему отрезали до колена левую ногу. Он изведал горечь отступления. А счастье победы? Он мог лишь мечтать о том, чтобы это счастье выпало на долю его учеников. Он ходил, тяжело припадая на протез и опираясь на трость. Он не любил начетчиков, зубривших параграфы устава, а Шерешевскому решительно заявил, что не позволит ему «отбывать номер» на курсах.

Как легко было Романцову мечтать ночью, закрывшись с головой одеялом, что занятия пройдут отлично! А выйдя по приказу полковника и остановившись перед строем курсантов, он оробел. Губы пересохли, он облизал их. Он стоял перед бывалыми солдатами, которые прошли сквозь бурю многих сражений, которые спали рядом со смертью у костра, просыпались вместе со смертью, шля нога в ногу со смертью в атаку. Ордена были ввинчены в их гимнастерки. Конечно, Волков, захвативший со взводом у Красного Бора три немецких дзота, сейчас не помнил, как он отдавал приказ на атаку, придерживался ли он устава в своих действиях или нет.

– Товарищи сержанты, слушайте приказ на наступление!

Он знал, что полков ник любил в курсантах «командирский голос» и кричал изо всех сил. Капустницы с соседних огородов побросали работу и вышли к дороге. Он сказал, что место – ровное, бросать в атаку весь взвод нецелесообразно, надо бить «противника» огнем четырех ручных и двух станковых пулеметов, надо огнем минометов накрыть и разрушить «вражеские» траншеи. Взвод залповым огнем «прижмет» к земле «немцев». В его руках – огонь огромной силы, и он обрушит на позиции «противника» огневой, сокрушительный шквал. Но даже и после этого нельзя вести по ровному полю весь взвод в атаку. «Немцы» имеют в резерве огневые средства, они успеют их ввести в бой. Значит, гвардии старшина Волков с отделением под прикрытием сосредоточенного огня пройдет по рву вдоль железнодорожной насыпи и с фланга ударит на высоту. Лишь тогда взвод пойдет во фронтальную атаку.

– На мощный оборонительный огонь противника надо отвечать огнем и действиями мелких групп! – воскликнул он и сразу же осекся. – Простите, товарищ полковник, я увлекся.

Сидевший на траве полковник стряхнул с папиросы пепел, рассеянно кивнул головою. Его улыбка ободрила Романцова. Он отдал еще несколько дополнительных приказаний и сказал:

– Действуйте!

Полковник откинулся на спину, вытянул ноги и начал читать свежий номер «Ленинградской правды». Однако он слышал дребезжанье трещоток, лязг затворов, команды Романцова. Фуражку он снял. Свежий ветерок приятно холодил лысину.

– Что поглядываете? – неожиданно спросил он. – В бою меня рядом не будет. Вы будете воевать, а я – учить новых курсантов.

Романцова поразила какая-то затаенная в этих словах тоска.

Полковник снова поднял с травы газету. До конца занятий он ни разу не посмотрел на Романцова. Лишь потом Романцов понял, что тема занятия была простенькая, что полковник с его военным опытом заранее знал, каковы будут удачи и ошибки Романцова.

– Чего замолчали? – спросил через минуту полковник. – Решили отдохнуть? Горло надорвали?

– Я отдал все приказы, товарищ полковник, – растерялся Романцов. – Сейчас высота будет взята!

– Ну-ну… Отдыхайте!

Высота была взята.

Романцов объявил отбой.

Увязая в песке, полковник вышел на дорогу, к сколоченному из досок сараю, закурил, угостил папиросами курсантов. Серебряный, тяжелый портсигар его пошел по кругу, потянуло сладким дымом.

Трамвай выскочил из-за Охтенского кладбища и проворно побежал через поле. Капустницы на огородах пели какую-то протяжную песню.

– Доволен, что не было шаблона, – сказал негромко полковник. – У сержанта Романцова был свой план боя, своя мысль. Да, современный бой – прежде всего огневой бой. Немцев надо бить огнем. И у Романцова был огневой кулак. Он ударил сильно. Он понял характер местности, как понимают характер человека, с которым надо бороться. И местность помогла ему. Приказ многословен. Нельзя в бою говорить пятнадцать минут подряд. И вовсе незачем кричать. Командирский язык – властный, волевой язык. У офицера должна быть могучая воля. Надо в приказе передать свою волю бойцам, но не кричать на них.

Он передохнул, вытер платком лысину.

– Романцов был пассивен. Скверно! Замысел – смелый, выполнение – робкое. Так в бою не бывает: отдал приказ и жди победы. Гвардии старшина Волков захватил вражеский дзот. А дальше? В бою немцы бросили бы в контратаку автоматчиков. Все погибло! Они истребили бы отделение Волкова и закрепились бы. А где ваш взвод, Романцов? Огонь надо подкреплять движением. Ударом живой силы. Вывод? Скажите Волков.

– Надо силами всего взвода атаковать высоту!

– Рябоконь?

– Атаковать!

– Шерешевский?

– Простите, товарищ полковник, не слышал вопроса.

– Идите к командиру роты и доложите: я выгнал вас с занятий.

Обрюзгшее лицо Шерешевского потемнело от досады. Он кашлянул, переступил с ноги на ногу.

– Виноват, товарищ полковник, больше не буду!

– Выполняйте приказ! – резко сказал полковник. – Сегодня в часы самоподготовки каждому курсанту написать свое решение: как бы он действовал в такой обстановке. В бою! В чем ошибка Романцова?

У стоящего на левом фланге взвода Романцова был такой подавленный, такой несчастный вид, что полковник невольно улыбнулся. Он ударил тростью по песку.

– Самое страшное для армии – шаблон! Уставы Красной Армии говорят: нельзя воевать шаблонно! Немецкие уставы, – я их вам еще покажу, – с методической стороны разработаны удовлетворительно, хорошо, но немецкий офицер – раб устава. Советский офицер – творец! Он творчески относится к своим действиям. Я прощаю Романцову все ошибки за то, что он искал самостоятельное решение, а не повторил чужие приемы.

6. КАТЯ

В конце июня в Доме культуры имени Первой пятилетки состоялась встреча курсантов с комсомольцами Октябрьского района.

Романцову поручили выступить на этой встрече с приветствием. Он долго отнекивался, но потом притащил из библиотеки подшивки «Комсомольской правды» и «Смены» и через час написал конспект своей речи.

Вечером накануне встречи он попросил у сторожихи утюг, выгладил гимнастерку и брюки, начистил до жаркого блеска сапоги. Ордена и медали снова украшали его грудь.

Его речь понравилась всем, а особенно комсомолкам. В Романцове был темперамент, была страсть. Он говорил взволнованно, горячо. Кроме того, он был красив.

После заседания начались танцы. Романцову танцевать не хотелось, и он пошел к выходу.

И почти у самых дверей, почти на пороге он увидел девушку в черной бархатной курточке. Она стояла, прислонившись к колонне, наклонив голову. Лицо ее было полно печали и очарования.

Он остановился, еще раз взглянул на ее легкие, светлые волосы; на вздернутый, несколько широкий, чтобы его можно было назвать красивым, нос, на свежие, темновишневые губы, и был ошеломлен суровой и пленительной нежностью девушки.

– Простите, – почтительно сказал он. – почему вы не танцуете?

Она посмотрела на него пристально и недоверчиво.

– Разрешите пригласить вас, – сказал он.

Девушка положила руку на его плечо, Романцов не услышал ее слов, он обнял ее, и то волнение, которое он испытывал лишь на берегу Волги или при воспоминании о Нине, охватило его. Крохотный джаз из стариков и инвалидов гремел на эстраде. Если бы не она, с каким отвращением сморщился бы Романцов от этой музыки. Сейчас все было иным. Она была рядом с ним.

– Почему вы такая печальная? Все веселятся! Молодость – всегда молодость! В этом наше счастье.

– Мне трудно жить, – ответила она просто.

– И мне трудно, – сказал он. – Это явление обычное. Не знаю, есть ли в Ленинграде люди, которым легко жить.

– Есть трудности бытовые. Они не так угнетают меня. А вот душевные трудности мучительны. Разве не так?

– Да, – согласился Романцов. – Но ведь в этом случае самое ужасное – одиночество! Если вы одна… Простите, – запнулся он.

– Ничего… Я и одна – и не одна! Днем я учусь, вечером – в госпитале. Он за углом, близко. Там мне как-то легче!

– А сюда зачем пришли?

– Танцовать! – удивленно сказала она. – Я каждое воскресенье прихожу танцовать!

– И… не танцовали!

– Я ждала… одного человека. Уже хотела уйти!

– И ушли бы?

– Да. Если бы не подошли вы, – сказала она так же просто.

Неожиданно в толпе танцующих раздался громкий, тревожный голос:

– Товарищи, начался обстрел района! Прекратить танцы! Прошу всех уйти в бомбоубежище!

Первыми убежали музыканты. Труднее всех было барабанщику. Он нес огромный барабан на спине, как шарманку, шатаясь и задыхаясь. Девушки из МПВО ушли спокойно, молча. Обстрел обозначал для них трудную и опасную работу. Работниц с завода Марти пришлось уводить насильно. Они кричали сердито:

– Сегодня восемь снарядов упало около инструментального. А мы работали!

Романцов и девушка стояли в толпе и, улыбаясь, смотрели друг на друга.

– Вы пойдете? – спросила она.

– Не хочется.

– И я не хочу. Пойдемте сюда, – предложила она и повела Романцова через сцену за кулисы.

Они остановились у широкого окна. Отсюда был виден узкий двор, заваленный грудами мусора.

– Познакомимся, – сказала она. – Катя Новикова!

– Сергей Романцов! Курсант курсов младших лейтенантов!

– Знаю! Я слышала, как вы говорили!

Басовито гудящий снаряд пронесся над крышей и глуха разорвался невдалеке.

Катя вздрогнула.

– Они стреляют по площади, – сказал успокоительно Романцов. – Точного закона нет. Может быть, следующий, снаряд упадет уже в другом районе.

– А может быть?..

Она ближе подошла к нему.

– Я как-то не думаю об этом…

– А я все время боюсь. Стыдно? Да? – простодушно спросила она. – Бегу по улице и боюсь. Раньше хоть ночью не боялась. А теперь и спать ложусь, а боюсь.

Романцов покровительственно улыбнулся.

– Если так думать на фронте, то обязательно погибнешь. Сразу! А люди привыкают…

– Вы участвовали в боях?

– Почти нет, – почему-то решил сказать как можно равнодушнее и пренебрежительнее Романцов.

Катя разочарованно повела плечами и так взглянула на него, что он побледнел.

– Вы же награждены! Эка – целый иконостас! Взаймы у товарищей взяли?

Он вспомнил зимние боя, смерть Ивана Потапыча, приезд на Песочную, капитана Шостака. Неужели он и дальше будет Превращать свою суровую жизнь в какую-то бессмысленную мышиную возню? Чувствуя, что бледнеет еще сильнее, Романцов торопливо закурил. Неужели он будет изображать из себя какого-то равнодушного ко всему, пресыщенного наградами человека, будет врать этой девушке, которая так доверчиво говорит с ним?

– Эта медаль… Весною я взял в плен финна! Вот и наградили! А ордена? В прошлом году, еще до прорыва блокады, до ранения я был снайпером. Говорили тогда – знаменитым снайпером! Как Ахмат Ахметьянов! Как Говорухин! Но еще недавно я не носил эти ордена! Вы не думайте… Я не играю перед вами! Иногда ордена – не только слава…

– А почему не носили?

Промолчать? Он испугался, что она уйдет и он никогда не увидит ее.

– Это длинная история, в которой много мучительного и смешного. Я бы рассказал вам ее, если вас это интересует.

– Расскажите…

Уже окончился обстрел, уже гремел на сцене оркестр, смех, звонкие девичьи голоса и шарканье ног наполняли зал, а они все еще стояли за сценой, среди пыльных кулис. Катя слушала Романцова внимательно, затаив дыхание. Ее щеки порозовели, влажно блестели в полутьме глаза, она несколько раз вздохнула, и Романцов понял, как взволновал Катю его рассказ.

Они вышли из клуба в десять часов. Темный купол Исаакиевского собора возвышался над крышами, как могучая, поросшая соснами гора. Пустые улицы были необычайно просторны. На западе, у Пулкова, где проходила линия фронта, трепетали зарницы ракет. Вода в Мойке была светлая, быстрая, она отражала в себе деревья и небо.

– Как хорошо!

Деревья, мощно раскинувшие зеленошумные кроны, стояли на берегу, как доверчивые животные, пришедшие к водопою.

– Как хорошо! – повторила Катя.

– Нет ничего в мире прекраснее дерева, – сказал Романцов. – Я понимаю доктора Астрова, который страдал и мучился, когда вырубали леса. Его личная жизнь была скучной, безрадостной, однообразной. Он мечтал, чтобы мир был чудесным, чтобы леса украшали землю, чтобы среди рот и дубрав жили люди – гордые, чистые. Или, помните, у Стендаля? В «Красном и черном»… Жюльен Сорель увидел за окном дерево и улыбнулся ему, как другу. Если бы я не был военным, я бы обязательно стал лесоводом!

– Вам помешала война? – огорченно спросила Катя.

– Как вам сказать… Все равно я был бы военным. Это было решено. Конечно, сейчас все мои сверстники – солдаты. Но и до войны я хотел быть офицером.

– А почему?

– Видите ли. Катя, когда мне было четырнадцать лет, я читал книги о войне и мечтал быть полководцем! Смешно? Да? Сейчас мне двадцать один год, а я еще сержант.

Он заглянул в ее глаза и увидел, что это не смешно.

– Я ушел из пионерского отряда. Там было скучно: какие-то длинные заседания, разучивание песен. Доклады! Мы с мальчиками организовали свой отряд. Из тира Осоавиахима я украл две учебных винтовки.

Катя засмеялась, и Романцов, взглянув на нее, тоже улыбнулся.

– Мы уходили в лес на три дня. Воевали! Играли в «красных и белых». Мы жили в шалашах, варили уху и пшенку. На Волге мы играли в Стеньку Разина. Строили лодки, плоты. Я тонул два раза, едва спасли рыбаки. Вот это – жизнь! Я наладил в отряде такую дисциплину, что любо-дорого! И мне было четырнадцать лет!.. Отец Мне говорил, а он – учитель, да и сам я сейчас понимаю… если мальчик в четырнадцать лет строит модели самолета, то будет летчиком. Модель автомобиля – инженером. Воюет… не играет в войну, а именно воюет, – офицером.

– А если ничего не делает?

– Будет мелкий служащий, – жестоко, презрительно проговорил он. – Кассиром в сберкассе. Или торговым агентом…

Он был так увлечен, так взволнован, что вдруг взял Катю за руку и долго не выпускал ее горячую ладонь. Лишь на другой день он с удивлением вспомнил, что ладонь была шершавая, грубая, в бугорках мозолей. Сейчас он почему-то не заметил этого.

– Знаете, Катя, если судить о нашей жизни по кинокартинам, то можно решить: все люди какие-то особенные, талантливые. Вздор! У нас и сейчас есть мелкие люди! И не страна, не жизнь виновата. Живут они сонно, лениво, равнодушно. У них нет благородной цели в жизни. И я этих людей презираю!

Катя улыбнулась.

– Ну, вот и мой дом. Но мы ведь увидимся еще?

И в этот миг случилось то, о чем через несколько минут Романцов вспоминал с ужасом и отвращением. Неожиданно для самого себя он шагнул, сильно обнял Катю, притянул ее к себе и сказал каким-то противно-нежным голосом:

– Какая вы красивая, Катенька!

– Что вы? Зачем!.. – жалобно, совсем по-детски вскрикнула Катя.

В ее широко раскрытых глазах Романцов увидел стыд и отчаяние. Она рванулась и ударила локтем Романцова в нос, да так сильно, что Романцов зашипел от боли.

– Забавно! – сказала Катя, тяжело дыша. – Артиллерийская подготовка закончена и пора итти в атаку!

Романцов стоял, зажав ладонью нос, не зная, что ему делать. Лучше всего было бы повернуться и молча уйти.

– Больно? Покажите-ка, покажите! И кровь?

– Не надо, – пробурчал Романцов.

– Заслужили! И все же – простите, – сказала Катя. – Нечаянно! Право, я не хотела!

– Вы абсолютно правы, – медленно сказал Романцов.

Катя устало вздохнула.

– Прощайте, знаменитый снайпер! Не поминайте лихом! – сказала она. – Лучше бы я не пошла с вами танцевать! Или дождалась… одного человека!

И темнота арки скрыла ее от взгляда Романцова.

Переждав, когда стихнут шаги, Романцов вбежал в ворота. Двор был завален кирпичом и битым стеклом. Вспыхнула тусклая лампочка в окне третьего этажа. Он увидел Катю и крикнул:

– Катя!

Опустилась тяжелая штора.

* * *

Курсовое комсомольское собрание должно было состояться в среду. Комсорг Гусев долго готовился к нему, но неожиданно полковник назначил выход на двухдневные тактические занятия. Романцов командовал разведывательным дозором и получил благодарность полковника. Приятно возбужденный, он явился в субботу вечером ка собрание. Ему казалось, что доклад комсорга будет таким же страстным, наполненным интересными мыслями, энергией, волевым напряжением, как и прошедшие занятия в лесу. Этого не случилось. Добросовестно и скучновато Гусев говорил об авангардной роли комсомольцев.

Рассердившись, Романцов раскрыл книгу: роман А. Кронина «Цитадель». Рассеянно слушая доклад, он попытался читать, но почему-то вспомнил Ораниенбаум, Анисимова, его пухлый белый подбородок, цыплячью шею, добрую улыбку. Анисимов тоже не умел делать доклады. Однако Анисимов умел петь с комсомольцами песни, рассказывать им сказки, а главное – говорить с ними задушевно, дружески. И эти беседы в темной землянке или в траншее помогали людям не унывать, не тосковать о семьях, бодро переносить все неудобства, а порою и страдания фронтовой жизни. Вспомнил Романцов и Ивана Потапыча, густой его голос, его шуточки, прибаутки. Хорошее было время! Романцову тогда все удавалось. Он чувствовал свою силу снайпера.

А теперь? Конечно, и теперь грех жаловаться. Через три месяца он будет офицером. Хватит ли в нем силы, чтобы командовать взводом? Даже в обороне. А наступление? Он горестно чмокнул губами.

Внезапно какая-то особенная тишина, проникновенная, сосредоточенная, хлынувшая волной в зал, спугнула его мысли. Романцов захлопнул книгу и выпрямился.

На эстраде, в глубоком кресле, вытянув ноги, сидел полковник Утков. Жирный подбородок он уткнул в грудь. Улыбка его была хитроватая, снисходительная. Он говорил негромко, медленно и так просто, как будто рядом с ним были два-три близких человека, к которым он привык за годы дружбы и характеры которых он знал так же отчетливо, как свой.

– На юге нашей страны идет грандиозная наступательная битва. Гитлеровский Вавилон потрясен до основания. Времена обороны Сталинграда уже прошли. Не вернутся никогда. Мы создали под руководством товарища Сталина великую армию Наступления. Юг далеко от нас. И все же нам надо жить событиями юга.

– Оборона Ленинграда была подвигом народа. Всего советского народа. Это событие исключительное по героизму, выдержке, упорству тысяч людей. Даже сотен тысяч. Мы отстояли Ленинград. Сейчас, собственно, и понять трудно: кто обороняется – мы в Пулково и Колпино или немцы в Стрельне. Мы создали новые формы активной обороны: снайперские вылазки, стрельбу прямой наводкой. И прочее. Но ведь это вчерашний день. Теперь надо наступать. Я не знаю, когда мы будем наступать. А если бы знал. – все равно не сказал бы. Я умею хранить военную тайну.

Полковник добродушно улыбнулся.

– Но вы, товарищи комсомольцы, вы будете уже офицерами наступающего Ленинградского фронта! И у вас осталось всего три месяца для учебы, для того чтобы стать офицерами. У офицера должно быть внутреннее право командовать, вести в бой людей. Право, основанное на знаниях, на воинском опыте, на разуме и на мужестве. Надо нам, товарищи комсомольцы, подумать о своей судьбе, о том, что ждет вас после курсов, как вы будете воевать.

Полковник устало передохнул, вытер лысину огромным синим платком. Знойный ветер ворвался в раскрытое окно. 3 зале было так тихо, что Романцов слышал свое дыхание.

– Вообразите на минуту, – продолжал полковник, – шахматист идет на турнир. Он изучил учебники шахматной игры, он знает сотни комбинаций, дебютов, гамбитов. И прочее. Но разве он будет повторять на турнире уже известную всем, даже противнику, комбинацию? У него есть новая идея, он учился, чтобы уверенно творить, изобретать, дерзать! Сравнение условное. Да и не все из вас играют в шахматы. К сожалению, далеко не все… Я не хотел, чтобы в бою кто-нибудь из вас сказал: «вот чему учил меня старый полковник Утков, сделаю так». Преступление! – полковник ударил тростью по сапогу. – Я учу вас, чтобы ваши глаза были более зоркими, мысли – острыми, слова – точными, воля – более крепкой! Нельзя офицера делать на конвейере. Как трактор! Все вы были в бою. Люди вы – разные. Значит, и офицерами будете разными. И это очень хорошо. Я хочу, чтобы вы были офицерами самостоятельными, чтобы били немцев не превосходством в технике, а умением, дерзостью, мастерством! Прошу прощения у комсомольцев, что я говорил не по теме доклада. – Толстые губы полковника раздвинулись в лукавой улыбке. – А, может быть, и по теме. Подумайте! Вот есть у нас курсант… Фамилия? Неважно! Он молод. Вы все – молодые. И думаю, что для немцев это страшнее всего: их победят… скоро победят молодые сыны Ленинграда! Он тоже был в бою как и все вы. Он награжден, как и все… или почти все вы. В чем же похвальное отличие? Он хочет быть офицером. Хочет! Какая благородная цель! Он не только изучает уставы и наставления. Он – изобретает! Конечно, и он звезд с неба не хватает. И он еще долго-долго не сможет самостоятельно организовать бой. И он еще по-мальчишески упрощает войну. Однако он фантазирует, он ищет, он читает книги, не указанные в программе, он комбинирует… Желаю тебе боевого счастья, дорогой мальчик!

И полковник по-стариковски развел тяжелые, с взбухшими жилами руки.

Ему долго и Дружно аплодировали вскочившие и бросившиеся к сцене курсанты.

Бледный, с раздувающимися ноздрями, сидел Романцов и почему-то думал не о себе, как это было бы естественно предполагать, а о Никите Рябоконе, о том, что если ему не удастся заставить Рябоконя прилежно учиться – из самого Романцова никогда не выйдет хороший офицер.

Странно, что он подумал в этот момент о Рябоконе, которого, честно говоря, не любил.

* * *

А Катя? Где Катя?

Катя сама приехала к нему в воскресенье.

Всю неделю Романцов старался не думать о ней. «Как это могло произойти? – спрашивал он себя. – Ей-богу не понимаю! Я такой же пошляк, как Рябоконь!» Он вспоминал, какие у нее шершавые, мозолистые руки. Вероятно, весною Катя работала на торфоразработках. «Господи, как я мог обидеть ее?» Он заставил себя работать еще более напряженно, чтобы не было ни одной свободной минуты, чтобы поскорее забыть о Кате. Иногда это ему удавалось.

В воскресенье Романцова назначили в суточный наряд. Ок был рад этому. Что бы он стал делать, получив увольнительную в город? Итти в клуб имени Первой пятилетки? Стыдно! Стыдно и невозможно, и она никогда не простит его.

Вечером в караульное помещение вошел сержант Никулин. Прерывисто забилось сердце Романцова, когда он принял из его рук записку.

«Знаменитый снайпер! Полагала, что Вы сегодня явитесь в Дом культуры. Не под арестом ли Вы? Право же, Ваш прошлогодний выстрел в мину – куда благороднее и умнее нынешних ночных похождений! К счастью, я – медик, изучала психологию и по теме «бессознательные поступки» получила пятерку. К. Н.».

– Где она? – испуганно спросил Романцов.

– Ушла! Я сказал, что ты в наряде!

– Правильно! Действительно, я в наряде!

Через минуту, прыгая по ступенькам, он мчался вниз. Ударом сапога он распахнул дверь. Катя медленно уходила по проспекту к трамвайной линии. «Я, действительно, в наряде». Сейчас Катя завернет за недостроенный дом, стена которого разворочена немецким снарядом. Никогда больше он не увидит ее. Ему стало так страшно, так тоскливо, что он опрометью побежал за ней.

– Катя!

В бледноголубой кофточке с синим галстуком, с непокрытой головою стояла она перед ним. У нее был такой неприступный вид, что Романцов растерялся.

– Я зашла узнать о состоянии вашего носа, – отчеканила она. – А вы, наверное, подумали бог знает что? С радостью вижу, что опухоль опала! Ну, вам пора на дежурство, мне – на трамвай!