Текст книги "Начало пути"

Автор книги: Виталий Василевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

4. ТРИ БЕРЕЗЫ НА СКЛОНЕ ОВРАГА

Между нашим боевым охранением и финскими позициями пролегал широкий овраг, по дну которого протекал ручей. Сейчас он вздулся, набух от весеннего паводка, желтая вода, пенясь, перекатывалась через гряду остроугольных валунов и, сдавленная узкими берегами, клокоча неслась к югу.

К утру стихала стрельба, переставали взлетать ракеты, все реже и реже слышались разрывы мин, и чем тише становилось в боевом охранении, тем громче слышался шум ручья.

Наши разведчики не ходили через овраг, Предполагая, что финны простреливают его кинжальным огнем из пулеметных дзотов и что противоположный берег Минирован. Перейти вброд ручей было тоже трудно.

Разведчики ходили к финским позициям по заросшему кустами полю, думая, что кусты надежно прикрывают их от вражеских наблюдателей. Однако каждый раз финны замечали разведчиков и обстреливали их.

Романцов достал из баула записную книжку, купленную еще в Ленинграде. На первой странице он написал: «Действовать не шаблонно!» Что надо писать дальше – он не знал. Вздохнув, он положил книжку в карман.

Земля еще не покрылась травою. Она была рыхлая, черная. Романцов выгреб из трубы землянки сажу и сварил отвратительно воняющую краску. Старшина дал ему несколько рваных рубах и шаровар. Романцов сшил халат с капюшоном и маской. Выкрасив халат сажей, он три дня сушил его на солнце. Бойцы ничего не понимали, посмеивались. Молибога добродушно ворчал.

– «Маскарад», драма в пяти действиях, сочинение Лермонтова!

Бог знает, когда ему довелось читать «Маскарад».

На рассвете Романцов надел халат. В халате он был похож на католического монаха. Сопровождаемый добрыми пожеланиями и необидными насмешками бойцов, он вылез из траншеи.

Полез он медленно, зигзагами. Он долго лежал неподвижно на одном месте, надеясь, что финские наблюдатели через лощину не отличат его от камня. Лицо его было прикрыто черной маской. Земля была влажная. Халат и гимнастерка промокли.

У края оврага росли три березы. Рваные ссадины и царапины от финских пуль покрывали их стволы. Густой, липкий сок сочился из ссадин. Пули впивались в стволы высоко, пожалуй – метр-полтора от земли. Не ниже! Осторожно Романцов дополз до другой березы. И она была почти перепилена финскими пулями на высоте полутора метров от корней.

Открытие было первостепенной важности. Он благополучно добрался до траншеи.

В этот вечер Романцов был оживлен и весел, как прежде. Восхищенный Молибога наконец-то услышал от него шестую главу романа Жюль Верна.

Ночью с разрешения лейтенанта Матвеева Романцов снова вылез к березам. Вспышки ракет, шипенье и взрывы финских мин, пулеметная стрекотня, – обычная фронтовая ночь! Он лежал у берез, и пули, взвизгивая, проносились над его головою. Они впивались в березы, и деревья порою вздрагивали, словно от жгучей боли.

И все же ни одна вражья пуля не впилась в корни или землю. Романцов услышал бы.

Тогда в порыве дикой удали он скатился по склону оврага к ручью.

Течение было такое быстрое, что удар палкой не разрубил воду, а лишь высек брызги, как удар железом по кремню – искры.

Он долго ползал на четвереньках, копая руками рыхлую землю. Он не нашел в земле ни одной пули. Земля была густо насыщена осколками финских мин и снарядов. А пуль не было.

Сердце Романцова замирало от радости. В землянке он сбросил халат, мокрую одежду и полуголый, греясь у печки, написал в своем блокноте:

«Для разведчиков ночью самое главное – не напороться на кинжальный огонь финских пулеметов. У финнов все пулеметы имеют определенное направление огня. Прицельная стрельба ночью, как правило, невозможна. Если финский часовой увидит нашего разведчика, он не будет стрелять. Бросит гранату!

Факты: финские пули пронзают березу на метр-полтора от земли. Ниже пули не летят. В земле пуль тоже нет, как на гребне, так и на склоне оврага.

Вывод: пулеметы кинжального действия не простреливают овраг. Важно проползти мимо берез. А чем ниже, тем безопаснее. У ручья ночью можно итти в полный рост».

* * *

С минуту Шостак сидел, напряженно думая. Сосредоточенный взгляд его был устремлен на потолок. На щеках стоящего у двери Романцова то появлялись, то пропадали лихорадочно яркие пятна. Наконец, Шостак рассмеялся и весело проговорил:

– Догадался! Догадался!

– Товарищ капитан, – запинаясь, сказал Романцов.

– Почитай-ка еще из своего блокнотика!

Облокотившись на стол, он внимательно слушал. Прозрачные, голубоватые веки прикрывали его утомленные глаза.

– Догадался, – повторил он и погладил подбородок. – А сколько человек?

– Четыре: Клочков, Молибога, Тимур, я.

– Идет, – сказал Шостак. – Я поговорю вечером с майором.

– Товарищ капитан, вы-только не отдавайте этот план полковым разведчикам, – робко попросил Романцов.

Шостак насмешливо засопел.

– Разумеется! Ведь я в этом тоже заинтересован. Мой батальон возьмет «языка»! У меня, сержант, тоже есть тщеславие! Правда, оно меньшего размера, чем ваше. Но, вероятно, это от старости…

Романцов с виноватым видом опустил голову.

* * *

Ему и его разведчикам нужен был учитель.

Вполне возможно, что Романцов со свойственной юношам беспечностью отправился бы в ночной поиск преждевременно, без серьезной подготовки. Однако в батальоне был Шостак, умный и осторожный человек, который знал, что на войне поспешность вредна. Он пристыдил Романцова.

Вскоре в батальон пришел старший лейтенант Лысенко, бывший командир разведки соседнего полка. Он еще не оправился после тяжелого ранения и находился в резерве комдива. Это был человек немногословный, но тем дороже ценили бойцы каждое его слово. Он был командиром строгим, порою даже до бешенства злым, но как радовались разведчики, получив от него благодарность за прилежание. Он отлично знал, что должен делать любой солдат в разведке, и учил своих подчиненных лишь тому, что понадобится им в разведке.

Лысенко приказал Романцову отыскать в лесу лощину с крутыми склонами, с такой же бурной, как и перед финскими позициями, речкой. Ночи были темные. Молибога объяснил, что это предпасхальные ночи. Романцов и Клочков обрадовались, а Тимур ничего не понял.

На противоположном, «вражеском» берегу разведчики построили самый доподлинный дзот, опоясали его проволочными заграждениями. В нем и сидел старший лейтенант Лысенко. У него были свисток и взрывпакеты.

По мокрой земле ползли с гребня лощины к речке разведчики. Романцов начал резать проволочные заграждения, поставленные на нашем берегу. Глухой удар о землю, тусклая вспышка взрывпакета.

– Немцы и финны обычно минируют свои проволочные заграждения, – сердито говорил Лысенко с того берега. – А вы, Романцов, даже не осмотрели, есть ли тут мины. Повторить!

Разведчики Романцова, барахтаясь в месиве кромешной тьмы, сделали проход в минном поле, перерезали «колючку», но Молибога сделал неосторожное движение и поднялся.

Раздался свисток.

– В пятидесяти метрах от финских позиций уцелеет лишь тот разведчик, который умеет ползать по-пластунски! – крикнул старший лейтенант. – Повторить!

Как-то раз, уже на берегу, Романцов неосторожно кашлянул.

Свисток!

– В самом яростном бою, – указал Лысенко, – бывают несколько секунд тишины. Если финский наблюдатель не увидит тебя ночью, то услышит твой кашель. Скверно! Повторить!

– Товарищ старший лейтенант, а если кашель одолевает?

– Зажми рот пилоткой, уткнись в землю и кашляй! Земля сожрет твой кашель. Повторить!

Молибога отчаянно бранился, а Тимур с уважением шептал: «Какой строгий начальник!» Клочков дерзко усмехался. Лишь Романцов покорно молчал.

Он замечал, что лучше всех ползал Клочков: быстро и бесшумно. А Тимур видел ночью, как сова. Молибога был упрямый, спокойный.

Частенько по ночам приходил в лес Шостак. Усевшись на пень у ручья, он внимательно смотрел, хотя почти ничего в темноте и не видел. Он слушал свистки старшего лейтенанта Лысенко, его сердитую ругань, а во время отдыха щедро угощал разведчиков папиросами.

– Помните, каждый из вас идет добровольно, – говорил он. – Кто не хочет, кто боится – расчет! Немедленно! По принуждению нельзя быть хорошим разведчиком!

– Наслыханы! – ворчал Молибога.

Тимур звонко говорил:

– Я сам хочу, начальник!

Клочков упрямо молчал, пристально глядя на багровеющий конец папиросы.

А по берегу быстро расхаживал Лысенко – высокий, костлявый – и вспоминал о том, как его разведчики хитро и дерзко брали «языков», а потом разучились делать это. Теперь старший лейтенант понимал, почему это случилось. Разведчики успокоились. Они повторяли свои приемы.

* * *

Обвязав конец веревки вокруг пояса, Романцов вошел в воду. Вода была такая холодная, что у него перехватило дыхание. Он поплыл на боку, плечом рассекая волны, сильными рывками двигаясь вперед. Он ничего не видел: мрак ночи заволакивал глаза.

Заломило ноги, это была ноющая, острая боль, словно кто-то пилил колени пилой.

Мелкая волна захлестнула его лицо.

Почувствовав, что ноги коснулись дна, он вышел на берег, отряхнулся. Лысенко стоял у дзота. Романцов не заговорил с ним. Онемевшими руками он привязал, туго натянув, веревку к дереву.

– Первым плывет Клочков. – скомандовал старший лейтенант, – потом Тимур! – Молибога может остаться. В разведке он будет на нашем берегу с ручным пулеметом.

– Уж плыть, так всем! Без выбора! – огрызнулся Молибога. – Погибну, так с вами. – прошептал он дрожащими губами.

– А зачем вы хотите плыть, Молибога? – спросил резко старший лейтенант.

– Господи боже, мало ли что случится… Это ж, товарищ лейтенант, – разведка! Бой! Дело темное, смертное… Риск! Не только пулей, – руками помогу, если что…

– Начинайте! – так же резко отрывисто сказал Лысенко.

Клочков быстро переплыл речку. Задыхаясь, шумно сопя, вытаращив глаза, он полез на берег. Однако, когда он повернулся к Романцову, вид у него был безразлично равнодушный, словно ему не стоило никакого труда пробыть так долго в воде.

– Холодно? – спросил Романцов.

– Как огнем жжет, – сказал Клочков, стуча зубами.

– Завтра поплывешь с автоматом и двумя гранатами.

– Понимаю, товарищ сержант!

Тяжелая волна подбросила Тимура и швырнула вниз, в ключом кипящую среди камней стремнину. Мелькнула поднятая рука.

«Зачем он выпустил веревку?» подумал испуганно Романцов и побежал по берегу.

Но Тимур уже выползал на лесок, держась за корни ивы. Он фырчал как кошка.

– Я еще поплыву, – решительно заявил он.

– Не разбил ноги?

– Ты скажи лейтенанту, не надо сердиться. Я еще поплыву!

К берегу подошел Молибога. Он для чего-то лег, поджал ноги, как жаба прыгнул, плюхнулся в мерную воду. Быстро перебирая руками по веревке, он единым махом добрался до противоположного берега. Вода бурлила между его ногами.

– Погибну, так с вами, – с добродушным возмущением ворчал он.

– Корова! – сердито проговорил Лысенко. – Неужели нельзя плыть бесшумно?

– Разрешите вести разведчиков в землянку, доварит старший лейтенант?

– Нельзя. На финском берегу нет для вас теплой землянки, – скрипуче сказал Лысенко. – Вы переплывете ручей, а затем, мокрые и озябшие, должны будете сделать проход в финской «колючке», снять финские мины. – Он говорил нарочно медленно, строго, он не разрешил разведчикам курить, а мог бы догадаться, что от крепчайшей махорки им было бы теплее. – Все? Нет, вы еще должны доползти бесшумно до финской траншеи. В это время десятки часовых будут чутко прислушиваться, зорко вглядываться в темноту. Услышат – и убьют! Увидят – тоже убьют! Сейчас сержант Романцов думает, что финский часовой стоит перед дзотом. А если он будет стоять за дзотом? Знает ли сержант Романцов, что нужно делать в этом случае? Лично я – не знаю! А если осколок шальной мины перерубит веревку? – голос старшего лейтенанта звучал сердито. – Не думайте, что я могу научить вас, как взять в плен финского часового. Повторяю: я не знаю, как сделать это, Пока у нас в руках лишь одна нить: овраг не простреливается огнем кинжальных пулеметов. Это узнал сержант Романцов. Это делает честь его сообразительности. – Он хвалил Романцова, а говорил сухо, брезгливо. – На беду, каждая разведка – цепь неожиданностей и случайностей. Иногда трагических! Я могу подготовить вас к тому, чтобы вы не боялись случайностей. Разве этого мало? – Лысенко поднял руку, – Внимание! Финский часовой убил Романцова. Кто командует группой?

– Я! – с отчаянием крикнул дрожащий от озноба Клочков.

Старший лейтенант улыбнулся. Стоящий вплотную к нему Романцов с изумлением увидел: улыбка была добрая, восхищенная.

– В землянку бегом! – приказал он.

* * *

Через несколько дней Романцов написал в дневнике: «Клочков плыл, держась за веревку правой рукою, а левой волочил по воде брезентовый мешок с автоматом и гранатами, Вдруг старший лейтенант выхватил нож и перерубил веревку. Вода мгновенно сожрала Клочкова, Я побежал, но Лысенко схватил за плечо.

– Стой! – зашипел он. – На тебя бегут пять финнов!

Клочков вылез лишь у сухой березы: сто метров ниже по течению. Он ушиб о камень ногу, но не потерял мешок с оружием…

– А если бы Клочков утонул? – спросил я Лысенко.

– Здесь не танцкласс, – грубо перебил он меня, – а я не учитель танцев. Я – разведчик! Для солдата – высшая честь быть разведчиком! Я – солдат, и если бы моя рана затянулась, я пошел бы с вами в разведку! Я живу мечтой о бое! И хочу, чтобы мои солдаты были победителями! Я жестокий командир. Пусть! Но я люблю вас, Романцов, и не хочу, чтобы финны убили вас, как кролика. Нельзя словами сделать из вас разведчика. Я буду беспощаден! Кровавые мозоли покрывают ваши руки и ноги. Вы дрожите от холода, жидкая грязь облепила вас до ноздрей. Гордитесь этим! Иного пути нет. Это – великая школа разведчика!..»

* * *

Деловой разговор был окончен. Надев шинель, капитан Шостак передохнул, тихо, словно говоря с самим собою, сказал:

– Товарищи, вы идете на трудное дело. Берегите себя. Помните: полк от майора до бойца, не говоря уж обо мне, – душевно с вами. А на всякий случай… Три группы бойцов будут на берегу. Они всегда помогут!

Капитан устало опустил седую голову.

Романцов проводил его до штаба батальона.

В лесу от весеннего паводка, преисполненный веселья, ревел ручей.

Бесплодная, жаждущая посева земля была распростерта во мраке ночи. С грустью и сожалением смотрел на эту землю взволнованный беседой с Шостаком Романцов. Он вообразил, как прорастающее зерно приподнимает камень, как щедро цветут вереск и птичья гречиха, Как ветер раскачивает вершины светолюбивых берез.

Он выпрямился и глядя на далекий лес, медленно произнес:

 
Нас водила молодость
И сабельный поход.
Нас бросала молодость
На кронштадтский лед.
Боевые лошади
Уносили нас.
На широкой площади
Убивали нас…
Пела наша молодость.
Как весной вода…
 

У печки на обломке камня Тимур точил кинжал. Клочков, налегая грудью на стол, писал письмо. Он даже не оглянулся на вошедшего Романцова. Через минуту он подал письмо Романцову.

«Милая мама! Завтра я иду в разведку. Может быть, я не вернусь. Если это случится, то знай – я погиб честно. Я все забыл, что было до войны. Того Вальки, из-за которого ты страдала и плакала, – больше нет. Я честный красноармеец. Мой командир, сержант Романцов, пусть подтвердит эти слова.

Твой сын Валентин».

С надеждой и ожиданием смотрел на Романцова Клочков. Сергей пожалел, что ему не сорок лет, как Шостаку, что он не умеет говорить так задушевно и просто, как Шостак. Но, может быть, и не надо было ничего говорить? Он обнял Клочкова.

– Я хочу, – мерно сказал Клочков, – чтобы все забыли после этого поиска, что я – вор!

Тимур точил кинжал, пробовал лезвие на ноготь и радовался как ребенок, которому сказали, что завтра – праздник.

* * *

Романцов осторожно выполз на бруствер финской траншеи. Внезапно всплыла перед ним в ночной мгле четвертая, дополнительная линия проволочных заграждений. Он увидел висящий на колючке фугас. Осторожно вытащив ножницы, он перерезал проволоку и бережно опустил фугас на землю.

Он слышал дыхание финского часового. Тлеющий окурок, очертив в темноте огненную дугу, упал на руку лежащего рядом Тимура. Баймагомбетов прижал его ладонью, морщась от боли, потушил.

Позади лежал Клочков.

К мокрой одежде Романцова прилипла земля. Он чувствовал, как озноб колючей волной растекается по телу. Финский часовой кашлянул за бруствером. Он ничего не видел, ничего не слышал. Здесь было спокойное место. Финн дремал.

Романцов прыгнул с бруствера на часового. Они катались по траншее, кусая друг друга. Кто начал первым кусаться, – Романцов так и не запомнил. Финн стонал и склещивал пальцы на горле Романцова.

Тяжелый, как топор, кулак Клочкова опустился на голову финна. Клочков стоял взъерошенный, дикий, грязный, в растерзанной черной рубахе.

– Не крикнул! – прошептал Романцов, приподнимаясь.

– Испугался, – сказал так же тихо Клочков, вбивая в рот финна кляп.

Тимур подал веревку.

Они быстро связали пленного.

В этот момент позади раздался полный ужаса вопль. Финский солдат бесшумно подошел по траншее и увидел разведчиков. Пожалуй, он еще не увидел, а почуял, как собака по запаху, что это чужие.

И этот протяжный, стонущий вой объятого страхом человека услышали все финские часовые. Ракеты огненными бичами хлестнули по небу.

– Веди! – крикнул Романцов Клочкову. – Веди пленного! К ручью!

Прыгнув, Тимур с гортанным, захлебывающимся криком вонзил кинжал в грудь вскинувшего автомат финна. Он не смог вытащить кинжал обратно.

– Веди! – повторил Романцов, содрогаясь от бешенства. Он нагнулся и, напрягая все мускулы, вместе с Клочковым, схватил, выбросил пленного из траншеи.

И мрак поглотил Клочкова.

В блиндаже кричали и топали финны. Ждать, когда они выскочат? Романцов метнулся к дверям, пнул их ногою, швырнул противотанковую гранату в толпу оцепеневших при его появлении финских солдат. Страшная судорога взрыва вздыбила блиндаж. Романцова оглушило, засыпало глиной, обломок бревна ударил по плечу. Он упал. Он бы не поднялся и погиб, но Тимур оттащил его в траншею. Бормоча какие-то слова, он помог Романцову выбраться на бруствер.

Финские пулеметы гремели. Шквал трассирующих пуль, завывая, мчался над лощиной, над бушующим ручьем. Бегущий Романцов чувствовал, что горячий воздух бурлил над его головою. Однако в лощину пули не падали. Романцов не ошибся. Финские пулеметы кинжального действия не простреливали овраг.

Он нашел Клочкова на берегу.

Стоя на коленях, Клочков черпал пилоткой и швырял холодную воду в лицо финна.

– К-как мы его пе-перетащим? – спросил он, заикаясь от злости. Он в кровь искусал губы, но ничего не мог придумать.

– Умер? – воскликнул Романцов.

– Дышит! Как боров толстый. А ведь в воду его не потащишь. Утонет! Или волна захлестнет!

С минуту Романцов бесновался. Он не думал раньше о том, как перетащит пленного через ручей. Он наивно предполагал, что финн сам войдет в стремнину и, держась за веревку, переплывет на наш берег. Все пропало!

В это время он услышал сиплый голос Молибога, Тот, ползая на четвереньках по противоположному берегу, кричал:

– К бревну привяжите! К бревну!

Грохот пулеметов, оглушительные раскаты взрывов финских мин на гребне лощины заглушали его слова. А громко кричать Молибога не осмеливался. Он хрипел, давился словами, фырчал:

– Бревно эвон где… Привяжите, товарищ сержант, и плывите! Одна минута! Захлебнется. – откачаем! Бревно…

Неизвестно, как понял его Романцов, Он так устал, что держался на ногах лишь неслыханным напряжением волн. Взявшись за бревно, он почувствовал, что сейчас упадет.

К нему подбежали Клочков и Тимур…

* * *

Ротный писарь с благоговейным лицом подул на перо, осторожно обмакнул его в чернила и вывел крупными буквами в наградном листе:

– Романцов, Сергей Сергеевич.

– Ну, вот и отличился Романцов, – сказал Шостак старшему лейтенанту Лаврецкому.

– Награды есть? – внезапно спросил писарь.

Романцов глубоко вобрал воздух в легкие. Словно вновь надо было броситься в черную воду ручья и плыть к вражескому берегу.

– Да! – горячо и быстро сказал он. – Два ордена «Красная Звезда» и медаль «За отвагу».

Писарь с изумлением взглянул на него.

Романцов перевел дыхание.

– Подожди, – медленно произнес Шостак и зачем-то взял писаря за кисть руки. – Пойдем, Романцов!

Долго они сидели в лесу. Слушая сбивчивое бормотание Романцова, его оправдания, его лепет, капитан устало думал:

«Мальчик! Умный, смелый, а все же мальчик… Как отучить его от одиночества? От привычки таить боль в себе? Если бы у него был друг… А сейчас он преувеличил свою вину. Впрочем, этим он и дорог мне».

Бросив окурок, он тотчас закурил другую папиросу.

– Товарищ капитан, – боязливо сказал Романцов, – а если на миг вообразить, что Курослепов жив, – он простил бы меня? Теперь простил бы?

– Я думаю, он давно простил бы тебя.