Текст книги "Начало пути"

Автор книги: Виталий Василевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 7 страниц)

3. СТРЕЛКОВОЕ ОТДЕЛЕНИЕ

В марте сорок третьего года Романцова выписали из госпиталя. Он пробыл несколько дней в батальоне для выздоравливающих. Там было скучно, кормили плохо, и он обрадовался, когда получил предписание: выехать на Карельский перешеек, в Сертолово, в штаб Н-ской дивизии «для прохождения дальнейшей службы».

С вечера он аккуратно уложил вещи в самодельный фанерный баул, ушил непомерно длинную я широкую шинель, полученную в батальоне; затем, немного подумав, решительно снял с гимнастерки ордена и медаль и, бережно завернув их в темнолиловый платок, сунул в порыжевший и потерявший от времени форму бумажник. Он решил не носить их. Почему? Навряд ли он смог бы объяснить свой поступок. «Ведь будут спрашивать – кто да что, откуда ордена? – думал он. – А что мне говорить, если погиб Курослепов?..»

На рассвете пригородный поезд подошел к станции Песочная. Он остановился у семафора. Обычно финны утром обстреливали из тяжелых орудий станцию. Каждый день поезд останавливался на новом месте.

Мартовское небо голубело над черными вершинами деревьев, над черными крышами. Хрупкий ледок хрустел под каблуками Романцова. Перегоняя одиноких разбредающихся по улицам пассажиров – офицеров, бойцов, женщин в ватных брюках с мешками за спиною, он медленно, слегка припадая на левую ногу, пошел по шоссе к Сертолово.

Командир третьего взвода лейтенант Матвеев был добродушным, ленивым человеком. Под его мясистым, с широкими ноздрями носом висели черные пышные усы. Он сидел на койке, поджав под себя ноги, в расстегнутой рубашке, без пояса и, сонно потягиваясь, расспрашивал Романцова:

– Комсомолец?.. Двадцать лет… Романцов… Есть такой снайпер Романцов!

– Это однофамилец, – сказал Романцов решительно. Ему было трудно сказать это, как трудно выбросить старую, сломанную вещь, к которой давно привык. Конечно, это был плохой выход, это была глупость, но ведь он и не собирался хвастаться.

– Вы, Романцов, будете командовать вторым отделением. Сейчас наша рота стоит во втором эшелоне. Как видите, мы учимся.

– Сколько бойцов в отделении, товарищ лейтенант?

– Восемь. Валуев! – крикнул лейтенант ординарцу и потянулся к столу за папиросами. – Проводи сержанта в землянку взвода.

Взводная землянка находилась недалеко в лощине.

Пнув ногою тонкую дверь, Валуев торжественно, как конферансье, извещающий зрителей о выступлении знаменитого артиста, объявил:

– Второе отделение, смирно! Принимайте нового командира. Сержант Романцов! Прошу любить и жаловать!

Землянка третьего взвода была такая же, как все землянки, в каких жил Романцов. Железная печка с длинной трубой, маленькие оконца, нары, прикрытые плащпалатками, столик из консервных ящиков.

Бойцы сидели на нарах, курили и о чем-то разговаривали. При виде Романцова они сразу же, как по команде, замолчали. Романцов поставил на земляной пол баул, снял шинель. Он чувствовал себя неуверенно.

– Здравствуйте, товарищи! – громко оказал он, подходя к парам. – Ну, кто из второго отделения? Давайте познакомимся.

Восемь бойцов слезли с нар и остановились перед ним, с интересом рассматривая его лицо. Романцов вынул записную книжку.

– Молибога, – сказал пожилой усатый боец. Толстые губы его были ехидно поджаты. – Иван Иванович Молибога. Из Рязани.

– Колхозник?

– Разумеется. Земляной червяк!

– Как это понять?

– Мужик, что червяк – всю жизнь в земле роется, – весело заявил Молибога.

Вторым в шеренге стоял юноша, казах, с узким, покрытым нежным смуглым румянцем лицом. Он был похож на девочку, которая похожа на мальчика. Взгляд у него был печальный.

– Баймагомбетов Тимур.

– Это мы, товарищ сержант, ручные пулеметчики, Я – командир, а Тимур – мой второй номер, – объяснил Молибога, ковыряя пальцем в носу.

– Вы бы еще весь кулак в нос засунули, – сказал сухо Романцов. – Перед командиром надо стоять в положении «смирно».

– Виноват-с! – хихикнул Молибога, втягивая живот.

– Клочков Валентин! – громко сказал третий боец, высокий, сильный парень. Узенькие, прищуренные глаза его насмешливо смотрели на Романцова. Он беспечно улыбался.

Романцов тоже улыбнулся. Он не знал, что ему делать дальше.

– Грузинов… Иванов… Олещук… Мурзилин… Слыщенко…

Он захлопнул книжку. Что должны сейчас делать по распорядку дня бойцы? Оказалось, что бойцы ждут обеда. Учебных занятий сегодня не было. Они строили конюшню для транспортной роты. Есть ли свежая газета? И газеты не было. Ему оставалось одно – закурить. И он вынул кисет, наблюдая, как Молибога, с длинными, почти до колен, руками, неизвестно для чего ходил из угла в угол, топал огромными валенками, кряхтел и отдувался.

* * *

Труднее всего было с Баймагомбетовым.

Даже Молибога через неделю смирился и перестал называть Романцова на «ты». А вначале он притворно охал:

– Так ведь я, парень, старше тебя! Мне сорок стукнуло!

Но Романцов был непреклонен. Однажды он так гаркнул на него, что Молибога лишь сердито плюнул.

– Сатана! Чистый сатана!

И начал называть Романцова подчеркнуто вежливо: товарищ сержант. При этом он глядел куда-то в сторону и ехидно кривил толстые губы…

На другой день после прихода во взвод Романцов увидел, что бойцы идут умываться в шинелях. Он возмутился и приказал своим бойцам сиять не только шинели, но и гимнастерки.

– Здесь, товарищи, не детский дом! – сказал он упрямо.

Солдаты Романцова неохотно сняли одежду. На беду все это увидел лейтенант Матвеев, стоявший в дверях своей землянки.

– Кто приказал итти без гимнастерок?

– Сержант Романцов! – четко отрапортовал Романцов, поднося руку к шапке.

– Молодец! Объявляю тебе благодарность. Помкомвзвод, ко мне!

Старший сержант Голованов на цыпочках подбежал к лейтенанту.

После этого уже все бойцы взвода ходили умываться без гимнастерок. Потом Романцов, которому лейтенант, к тяжкой обиде Голованова, поручил проводить физзарядку, заставил их бегать по дороге. Через три дня они уже делали гимнастические упражнения.

Молибога шумно негодовал и плевался.

– Откуда только пригнали эту сатану? – кричал он, когда Романцова не было в землянке. – Навязался напашу шею!

– Стильный паренек, – сказал Клочков со своей обычной дерзкой улыбочкой, – фасон давит!

Помкомвзвод Голованов в таких случаях вынимал из кармана старую газету и прикидывался, что целиком поглощен чтением. Но и ему надоела эта воркотня. Он прошел кадровую службу. Чувство обиды на Романцова постепенно притупилось.

– Довольно! – рявкнул он и так стукнул кулаком по столу, что лампешка подскочила и потухла. – Если услышу еще одно слово о Романцове, наложу взыскание, – гневно пригрозил он. – Сержант Романцов прав абсолютно и безусловно. Окопные крысы!

– А он? – лукаво спросил Молибога, чиркая спичками.

– Он участвовал в боях по прорыву блокады. Был ранен под Дубровкой.

– Все же ордена нет, – заметил Грузинов.

– И у меня нет, – решительно ответил на это Голованов, – а я два раза ранен и не хвалюсь!

Ему было нелегко произнести эти слова…

Но в отделении Романцова был еще Тимур Баймагомбетов.

Тимур был похож на птицу, которая не успела улететь осенью на юг. Романцову казалось, что ему все время холодно. Он как-то неуверенно оглядывался на снег и вздрагивал. Прекрасные глаза его были печальны. Иногда ночью он вставал с нар и долго сидел у печки, кидая дрова в пламя. Романцов, делая вид, что спит, тревожно смотрел из-под опущенных ресниц на него и раздраженно думал: «Мимоза! У вас в Казахстане снега не бывает, что ли? Ты же не узбек. Погибну я с тобою».

Каждое утро ему приходилось ругаться с Баймагомбетовым. Тимур упорно отказывался итти к ручью.

– Начальник, – нараспев говорил он, – не пойду… Не хочу…

– Товарищ красноармеец, – ровно, тихо, с трудом пересиливая раздражение, говорил Романцов, – я приказываю вам итти к ручью. Вы – здоровый. Это притворство! Вы ни разу не простудились за зиму.

– Такова национальная окраска, – снисходительно объяснил Клочков.

Он всегда был чистенько одет, аккуратно заправлен. С ним Романцову было легко ладить. Приказы он выполнял быстро и расторопно.

Неожиданно, как это часто бывает в марте, – ударил мороз. Дневальный, надеясь на оттепель, запас с вечера мало дров. Бойцы проснулись в холодной землянке. Дверь и окна заросли инеем. Трудно было вставать и в одних нательных рубахах бежать в утреннем полумраке к ручью.

– Жили без физзарядки, – ворчал Молибога, наматывая портянки, – даже Лейтенант ничего не баял.

– Разговоры! – звонко прикрикнул Романцов, засучивая рукава рубашки.

Баймагомбетов продолжал лежать на нарах.

– Не пойду, начальник, не пойду. – заныл он.

– Встать! – сказал Романцов.

Тимур робко, умоляюще посмотрел на него.

– Встать! – повторил Романцов, взяв Тимура за плечо. – Я приказываю встать!

Глаза Тимура наполнились слезами.

– Пять нарядов вне очереди! – сказал Романцов и быстро отошел, задыхаясь от волнения.

* * *

Заместитель командира батальона по политической части капитан Шостак шел по полю к землянкам первой роты. Это был седой, но удивительно моложавый человек, бывший преподавателе истории в одной из ленинградских школ. У него была привычка при разговоре открывать рот и гладить ладонью подбородок. От этого он казался простодушным.

Налево от землянок, у колодца, стоял Баймагомбетов. На его шинели не было пояса. Беспомощно опустив руки, он глядел куда-то в самый дальний край неба, где неспешно плыли клочковатые облака.

– Что ж ты, Тимур? – укоризненно спросил капитан.

Тимур виновато опустил голову.

– Отпусти, начальник, – попросил он тихо.

– Не могу. Нельзя так, Тимур. Приказ сержанта – закон. Разве ты посмел бы не послушаться отца?

Тимур неуверенно улыбнулся. Улыбнулся он одними губами, а глаза были тоскливые.

– Отец седой. У него борода.

– А сержант – старый солдат. Он тебя умнее, опытнее, он участвовал в наступлении, – мягко сказал капитан. – Ну, работай!..

Он отошел, сел на снег, вынул трубку. Тимур умело колол дрова. Он был ловкий и сильный. Табачный дым, цепляясь за шинель, за сухие стебли травы, стлался по снегу. Расстегнув ворот, капитан смотрел на Тимура и думал о том, как трудно двадцатилетнему Романцову командовать отделением. Романцов, видимо, и не подозревал, что капитан тревожится о нем. Он видел Шостака всего два раза на комсомольском собрании и, признаться, рассеянно слушал его слова.

Тимур колол дрова и негромко пел заунывную, тоскливую песню.

Шостак приказал проходившему мимо бойцу вызвать Романцова и медленно направился в землянку лейтенанта Матвеева.

Романцов одернул гимнастерку, смахнул с носков сапог золу (он сидел у печки), тщательно оглядел в зеркале лицо. Шинели он не надел. Добежав, припадая на левую ногу, до землянки лейтенанта, он передохнул, зачем-то провел рукою по щекам и громко постучал.

– Садитесь, – сказал строго капитан. – Вы дали Баймагомбетову пять нарядов вне очереди. Это ваше бесспорное право. Но подумайте, так ли уж вы сейчас уверены в своей правоте? Подумайте и скажите мне.

– Я не выдержал, товарищ капитан. Он – притворяется! Ведь он не узбек и не аджарец! У них холодные зимы.

– Конечно, притворяется! – согласился Шостак. – Капризничает! Но не симулирует. А ведь в этом разница. В поступках Тимура нет хитрости. Нет злобы. Я работал в Средней Азии, сержант. Там люди – мягкие, я бы даже сказал, женственные. Они ценят ласку и отвечают на нее крепкой и искренней дружбой. Баймагомбетов упрямится и капризничает, потому что вы не любите его.

«А меня кто любит?» – подумал Романцов.

– Вы не знаете, что Тимур уже два месяца не получает писем из дома. Ему дали узкие ботинки, которые натерли ноги. Пока я не распорядился, старшина не хотел переменить. Почему вы этого не знаете, сержант?

– Мне очень трудно, товарищ капитан, – взволнованно сказал Романцов.

– Разве вы никогда не командовали отделением? – удивился капитан.

– Я был… я был писарем.

Это было нечестно обманывать капитана. Но он уже не мог остановиться.

– А-а, – разочарованно протянул капитан. – Понятно. И… ранили вас случайно? Да?

«Боже, что я делаю? – сказал Романцов себе. – Я действительно подлец!»

Видимо, капитан заметил, как побледнел Романцов. Участливо он спросил:

– Что с вами, сержант?

– Мне очень трудно. Я не жалуюсь, товарищ капитан, но поймите…

– У вас восемь бойцов, а у меня – целый батальон. Сотни людей! И все они разные, непохожие друг на друга! У каждого свои радости, свои тревоги, огорчения, – капитан положил на ладонь Романцова тяжелую руку. – Я думаю, что из вас выйдет хороший командир отделения. Кто у вас самый лучший боец?

– Клочков!

Капитан изумленно взглянул на Романцова.

– Вы шутите?

– Он исполнительный, быстрый, ловкий. Он никогда не спорит. И военное дело знает.

– Клочков – вор! – сказал Шостак. – Он ведь был поваром, за воровство сидел в тюрьме. Мелкий воришка!

Выйдя из землянки, Романцов в отчаянии прижался к стене. Он был растерян и подавлен. Ему захотелось вернуться и рассказать Шостаку все, все! И как он был в Ораниенбауме снайпером, и как его наградили двумя орденами и медалью…

Он не вернулся. Пожалуй, только из-за гордости. А, может быть, из-за стыда. И этим он сделал свою жизнь на долгие месяцы еще более тяжелой и мучительной.

Часто ночью он ворочался на жестких нарах и с ужасом думал о том, что будет с ним, если дивизия скоро пойдет в бой. У него восемь бойцов. Много или мало? Много! Ручной пулемет и шесть винтовок. Еще у Романцова винтовка, хотя теперь и не «снайперка».

Глядя на постепенно затухавшие в печке угли, он представил себе: вот вспыхнула в вышине красная ракета. Атака! Пора выпрыгнуть из окопа, крикнуть бойцам – «вперед!», итти на врага. Даже у бывалого сержанта, у офицера в этот последний миг невольно, помимо желания возникает сомнение: «а выполнят ли мои солдаты боевой приказ?» Лейтенант Сурков однажды признался ему в этом. Как же быть Романцову с его отделением, с ленивым Молибога, с унылым Тимуром? Что надо сделать, чтобы его отделение стало боеспособным?

Парторгом роты был старший сержант Сухоруков, уже немолодой, знающий свое дело коммунист. Он был снайпером, убил 27 финнов, недавно его наградили орденом Красной Звезды. Когда Романцов сказал ему, что не знает, как надо командовать отделением, – Сухоруков заливчато рассмеялся:

– Уморил!.. А я думал, какое-либо осложнение. Чрезвычайное происшествие. Упаси боже! Дисциплину надо укреплять. Дисциплину!

А бойцы Романцова уже были самыми дисциплинированными в роте. Это не радовало его. Дисциплина была какая-то сухая, внешняя. Может быть, это происходило от того, что он всех своих бойцов неизменно называл на «вы», требовал, чтобы к нему обращались, стоя в положении «смирно», что он не терпел жалоб и оправданий, заставлял бриться через лень я чистить золой котелки до неслыханного блеска. Конечно, и это нужно было делать. К чему сомненья? За неделю он научил всех бойцов хорошо стрелять.

И все-таки его не любили.

* * *

По вечерам командир роты Лаврецкий играл в шахматы с капитаном Шостаком. Играл он плохо, и Шостак обычна давал ему фору офицера. Они непрерывно курили и пили чай, Ординарец за вечер кипятил им три-четыре котелка чая.

– Я тебе скоро буду давать в фору еще короля, – шутил Шостак.

Лейтенант невесело посмеивался.

Однажды в землянку зашел Романцов и отрапортовал ротному, что суточный наряд сдан, никаких происшествий не случилось. По жадному его взгляду, брошенному на шахматы, Шостак понял, что Романцов – игрок. И предложил ему «сгонять» партию.

Играл Шостак медленно, осторожно, сжимая плотно фигуры сильными пальцами, и бормотал задумчиво:

 
Нас водила молодость
В сабельный поход.
Нас бросала молодость
На кронштадтский лед.
Боевые лошади
Уносили нас.
На широкой площади
Убивали нас.
 

«Багрицкий» – догадался Романцов.

Проиграв Романцову подряд две партии, капитан повеселел. Он угостил сержанта чаем и папиросами.

– А кто ваш отец, Романцов? – спросил он, поглаживая ладонью мягкий подбородок.

– Народный учитель, товарищ капитан, директор средней школы. Он – заслуженный учитель республики.

– Я тоже учитель, – улыбнулся Шостак, – бывший ленинградский учитель. Знаете, сержант, педагогический опыт изрядно помогает в работе. Командиру, даже командиру отделения, сержанту надо обязательно обладать педагогическими навыками. Был у нас когда-то генерал Драгомиров. Выдающийся, может быть подлинно великий, военный педагог. Вы не читали его сборники приказов? Будут подходящие условия – почитайте! Я дам книгу! Там много умных советов, основанных на глубоком знании армии и солдатской души… Привыкаете к отделению?

– Да как вам сказать… – вяло протянул Романцов, вертя шахматного коня.

– Трудно? Понимаю. Вас, вероятно, удивляет, почему такие сержанты, как Голованов, чувствуют себя легко и спокойно. А он, действительно, – хороший сержант. Вы слишком глубоко берете. Романцов.

Шостак откинулся на спинку стула и взглянул на Лаврецкого. Ротный понимающе кивнул головою, хотя не слышал, о чем они говорили. Он еще не пригляделся к Романцову.

– Есть такое понятие: глубокая пахота. Когда плуг глубоко взрезает целину. Это хорошо! Я доволен и желаю вам поскорее стать отличным командиром. Но не забывайте о Тимуре. О том, что я говорил вам. О любви к людям!

– Баймагамбетов? Лентяй! – решительно заявил Лаврецкий. – Я видел, как он землю копал.

– Он не умел делать это, Лаврецкий, – мягко сказал Шостак. – Каждый боец что-нибудь да не умеет… И с офицерами тоже так. Тут ничего не поделаешь. Приходит в армию юноша, который о войне судит по книжкам. Надо из него сделать солдата! Суворовца! – Он погладил подбородок, дружелюбно взглянул на Романцова. – Трудная задача! Но мы ее выполним. Этого требует от нас Сталин. Все его приказы бьют в одну точку: воспитывайте воина храброго и умелого! И Тимур тоже будет хорошим солдатом, если этого захочет Романцов.

* * *

Вскоре батальон, в котором служил Романцов, ушел из второго эшелона на передний край.

Взвод лейтенанта Матвеева был направлен в боевое охранение.

Лишь в эти серые дождливые дни, в эти темные апрельские ночи Романцов неожиданно для себя почувствовал, что его полюбили бойцы.

И не потому, что он спокойно ходил по траншеям, когда невдалеке ложились мины. Не потому также, что он устроил через простреливаемую финнами лощину канатную дорогу, по которой теперь три раза в день в термосах доставляли бойцам горячую пищу.

Нет. Он читал вслух свободным от караула бойцам художественную литературу. Ему удалось достать у Шостака роман Стивенсона «Остров сокровищ». Когда он дочитал его до конца, Молибога потребовал, чтобы Романцов начал с первой главы. Других книг в роте не было. Тогда Романцов начал рассказывать роман Жюль Верна «Пятнадцатилетний капитан». Память у него была отличная.

Он рассказывал на разные голоса, смеялся, плакал, всплескивал руками, а вокруг него сидели и стояли оцепеневшие от удовольствия бойцы.

Когда им надо было итти в караул, они с досадой хватали винтовки я жалобно просили:

– Товарищ сержант, вы, того… второй смене не рассказывайте, отдохните!

А Молибога нахально требовал:

– О своем отделении надо заботиться. Я шестую главу так и пропустил. Обидно, слеза жжет…

И, уходя из землянки, весело ухмылялся, скалил желтые от табачного дыма, крупные, как у лошади, зубы.

Ночью Романцов любил стоять в дзоте рядом с Молибога я Тимуром. Так же, как в Ораниенбауме, трассирующие пули прошивали темноту, так же лопались ракеты в вышине, заливая землю мертвенным светом, и плюхались кругом мины.

Но он знал, что не повторится то страшное, что произошло в январе на высоте № 14. Он знал, что живет правильно, делает то, что обязан был делать.

А если Романцов и теперь иногда шел по траншее с мокрым от слез лицом, – кто же осудит его?

В эти минуты он с нежностью вспоминал Ивана Потапыча, их совместные вылазки в снайперские засады, их задушевные беседы. Он вспоминал Нину и говорил себе, что навсегда сохранит в душе любовь к ней.

Как приятно было Романцову услышать от капитана Шостака, пришедшего на рассвете в боевое охранение:

– Ваше отделение хорошо несет вахту! Комбат доволен. – И он ласково обнял узкие плечи Романцова.

Вдруг Шостак помрачнел. Сухо и раздраженно он произнес, комкая папироску:

– Завтра здесь будет действовать дивизионная разведка. Следите в оба, Романцов. Если что – идите на выручку. Плохо у нас с разведкой. За три недели – ни одного «языка!»

– А если нам самим пойти? – спросил Романцов.

– Попробуйте, – усмехнулся Шостак.

Он ушел из боевого охранения к концу дня. Романцов весь вечер находился в состоянии какого-то мучительного оцепенения. «Язык»! Он должен взять этого «языка».

«Неужели убить 117 немцев легче, чем поймать одного живого финна? – размышлял он, меряя шагами траншею. – Вздор! Я смогу сделать это! И сделаю! И Клочкова возьму и Молибога».

Он снова стал нелюдимым, молчаливым, и этим огорчил бойцов. Он сказал им, что страдает от головной боли. А про себя добавил: «Это последняя ложь». Он выпросил у Голованова трофейный бинокль и весь день наблюдал за финскими позициями.