Текст книги "Начало пути"

Автор книги: Виталий Василевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Виталий Василевский
НАЧАЛО ПУТИ
_{ПОВЕСТЬ}

1. ВЫСТРЕЛ В МИНУ

Рано утром в августе 1942 года, в тридцати двух километрах севернее Ленинграда, на приморском «пятачке» (так называли в то время удерживаемый нашими войсками участок западного побережья Финского залива от Ораниенбаума до Копорья), сержант Романцов вышел в снайперскую засаду.

Было еще темно. По мокрой от росы траве он спустился в овраг. На востоке светлело небо. Романцов взглянул на небо и поежился от предрассветной прохлады. Склон оврага был крутой, и ему пришлось цепляться за кусты. В левой руке он держал снайперскую винтовку с оптическим прицелом.

Узкоплечий, худощавый, ловкий в движениях, Романцов легко взошел на гребень оврага. Здесь росли густо облепленные зелёным пахучими листьями кусты. Он лег на землю. Дальше итти было нельзя: немецкие наблюдатели могли заметить его. Он проворно пополз среди кустов, плотно прижимаясь к захолодалой земле.

Его стрелковая ячейка была устроена в глубокой рытвине. Позади стояли два дерева. Внизу на тонких и прямых стволах веток не было: он обрубил их. Ветки начинались высоко вверху. Днем они отбрасывали на землю густую тень. Романцов постлал на темный от росы песок плащ-палатку. Лежать было удобно. Пелена серого тумана закрывала немецкие позиции. Он ждал, когда взойдет солнце.

Из этом рытвины он застрелил двадцать три немца. Кора деревьев во многих местах была сорвана вражескими пулями. Но это были шальные пули. Немцы не знали, где схоронился русский снайпер. Они не знали, что Романцов лежит в ста пятидесяти метрах от их траншей.

Лицо его с резко выдающимися скулами и тонкими плоскими губами было задумчиво. На мгновенье он закрыл глаза и прижался щекой к траве. Тоскливо было на его душе. Уже три месяца он не получал писем от невесты. Он давал себе клятву не думать о Нине, забыть ее, он пытался ругать ее. Напрасно! Он любил ее еще сильнее, чем раньше, с нежностью он повторял ее имя, она всегда была с ним: бессонной мочью в землянке, на посту в боевом охранении, в снайперской засаде.

Сейчас Романцов почему-то вспомнил, как летним вечером в Васильсурске он шел к Нине? Ему не захотелось итти по пыльному приволжскому бульвару, и он свернул в овраг. Среди зарослей крапивы и лебеды светлела тропка: по ней Нина ходила к Волге. Он перелез через поваленный плетень и вошел в сад. В темноте с дробным стуком падали в траву яблоки. Окно в ее комнате было открыто. Нина лежала на подоконнике, голова ее была повязана белой косынкой: должно быть, недавно вернулась с купания. Ока напряженно всматривалась в темноту. Она ждала его, она его любила…

– Ну, что ж, Нина Павловна, – проворчал он, – как вам будет угодно! Мы не виделись уже год. Срок достаточный!

Взошло багровое солнце. Тонкий пар тянулся от земли. Влажный воздух был насыщен запахом полыни. Теперь Романцов уже видел темножелтые брустверы немецких траншей. За траншеями, в перелеске, из трубы землянки поднимался синий дымок. Плотно вытоптанная дорожка вела от землянки к траншеям. Раньше по ней немцы ходили днем. После того как Романцов убил на этой тропинке восемь солдат, – немцы начали ходить по глубокой лощине.

Было так тихо, что Романцов слышал, как в ближнем дзоте кашлял немецкий часовой. Изредка часовой стрелял из автомата по нашим позициям. Долго гудело эхо в лесу, а потом все снова затихало.

Романцов пошевелился, и внезапно с него слетела пилотка: он не услад даже услышать взвизга немецкой пули. Резко рванувшись в сторону, он припал к земле. За ним следил вражеский снайпер. Вторая пуля влилась в песок рядом с его рукою. Он быстро сполз в рытвину. Немецкий снайпер не мог сидеть на дереве: ближайшие клены – за лощиной, а оттуда до Романцова не менее 700 метров. Немец был где-то очень близко, если заметил лежащего в тени Романцова.

«А если в дзоте? – подумал он, перекусывая какую-то горькую травинку. – Нет, амбразура дзота обращена влево, на развалины сарая, а не на меня»;

Быстро вынув карманное зеркало, он привязал его к палочке и поднял. Мгновенно же ослепительно брызнули осколки. Он невольно зажмурился. Немецкий снайпер лежал прямо против Романцова. Где? Хотя Романцов и думал о Нине, но неотрывно глядел на вражеские траншеи. Это был тот благотворный автоматизм наблюдения, который возникает в солдате лишь после долгих месяцев непрерывной тренировки. И он знал, что в траншеях немецкого снайпера не было.

Сжавшись в комок, он лежал на песке и бормотал:

– Погоди, погоди… Немцы ночью вырыли из передней траншеи в мою сторону узкий ров – «ус». Землю они, конечно, унесли в мешках, чтобы не было бруствера. Но я и без бруствера заметил бы этот «ус», ведь здесь не больше ста пятидесяти метров. Значит, «ус» закрыт от меня каким-то высоким предметом…

Он счастливо улыбнулся! Пень! Перед немецкими траншеями был широкий пень, прочно впившийся, в землю узловатыми корнями. Он был похож на огромного краба, уродливо растопырившего клешни.

Романцову было приятно, что он разгадал вражескую уловку. Значит, немецкий снайпер по вырытому ночью мелкодонному ровику прополз к пню. Вероятно, он под самым пнем и оборудовал себе огневую позицию. Схватив ком земли, Романцов швырнул его в траву. Сразу же грянул выстрел. Немец услышал шорох, он был близко. За пнем!

Лето было жаркое, и Романцов подумал, что бронебойнозажигательными пулями ему удастся поджечь пень. Путаница зеленых ветвей кустарника укрыла его. Он отполз влево, к заросшему зеленоватым мхом камню. Он выстрелил пять раз, и пять раз он слышал глухой удар пули о что-то твердое, словно о броню. Он длинно выругался и сердито ударил кулаком по земле. Что за чертовшина! В этот миг короткая, резкая боль пронизала его левую ногу. Пуля немецкого снайпера сорвала каблук сапога и обожгла пятку.

Ему пришлось забиться за камень. Через минуту с какой-то виноватой улыбкой он сполз в овраг.

* * *

– Самое неприятное не то, что немецкая пуля оторвала каблук на твоем сапоге, – медленно сказал ефрейтор Курослепов, – а то, что в засаде ты думал о Нине. Сколько раз я говорил: у снайпера в засаде должна быть одна мысль, одна цель – найти и убить немца!

Он сидел на нарах и, неуклюжа сжимая сильными пальцами иглу, пришивал заплатку к рубахе.

– Я тебе рассказал все откровенно, а ты ругаешься. – проворчал Романцов. Он сердито посмотрел на широкое, морщинистое, с отвислыми щеками лицо ефрейтора.

– Ты меня не понял. Я говорил о самодисциплине. Не трудно быть дисциплинированным бойцом, когда весь день рядом с тобою лейтенант или старшина. А в снайперской засаде ты один. Один! И грош тебе цена, если ты не можешь в это время управлять своими нервами. Кроме того, я не склонен к сентиментальности, – грубовато сказал Курослепов. – Когда ко мне прибегал плачущий Андрюшка и жаловался, что его побили мальчишки, я брал ремень и хладнокровно порол племянника. Порол и говорил: не реви, подлец, не жалуйся, а сам лучше дерись!

– Хороша педагогика! – фыркнул Романцов.

Он снял сапог и осмотрел торчащие из подошвы гвозди.

– Как бритвой срезал! Пр-роклятый немец! Влеплю я пулю в его лоб!

– Это легко сказать и весьма трудно сделать!

– Ты думаешь?

– Да.

– Броневые шиты?

– Разумеется!

Они понимали друг друга с полуслова. Курослепов аккуратно сложил рубаху, спрятал иголку и нитки в вещевой мешок.

– Меня раздражают статейки в газетах, где немцев обзывают дураками и идиотами. – Он усмехнулся. – Конечно, они и есть дураки. Но в несколько ином плане… Снайпер Сережа Романцов убил в августе на одном участке двадцать три немца и наивно вообразил: завтра и послезавтра он будет здесь так же легко убивать фашистов. Но немцы не такие уж дураки, и все вышло по-другому.

– Они не видели меня! – запальчиво сказал Романцов.

– Да-а, вчера они еще не видели тебя. Но вместо одного наблюдателя они выставили трех. Или восемь! Не знаю. А сегодня в засаду вышел первоклассный немецкий снайпер. Не случайно они оборудовали для него такую надежную позицию.

– Я ночью приползу и украду щиты!

Курослепов рассмеялся:

– Глупо! Они установят новые. Иди. Сережка, к сапожнику.

Романцов спрыгнул с нар, поправил пилотку и решительными шагами пошел к командиру взвода.

В землянке лейтенанта Суркова было тихо. Старательно заправленная койка белела у стены пикейным одеялом. На дощатой стене висел портрет Сталина, фотографии киноактрисы Орловой и двух дочерей лейтенанта: пухлых, тяжелогубых девочек с широкими бантами в светлых косах.

– Иди, – сказал Сурков, продолжая читать книгу. – После обеда тебе придется заняться с Галлиулиным и Ширпокрылом по стрелковому делу.

– А где заниматься? – ровным голосом спросил Романцов и почесал ногтем переносицу. Он не любил заниматься с молодыми бойцами.

– В лощине, – сказал лейтенант, перелистывая страницы. Романцов заглянул через его плечо: Стендаль – «Красное и черное».

На Ленинградском фронте от Ораниенбаума до Морозовой в тот год все офицеры, сержанты и бойцы читали «Красное и черное». В первые дни войны Гослитиздат выпустил эту книгу. Немецкая блокада перерезала все пути из города. Сто тысяч экземпляров романа остались в Ленинграде.

– Вчера фриц в лощину пять мин бросил.

– И сегодня бросит, – равнодушно сказал лейтенант.

Выйдя из землянки, Романцов со злости плюнул на песок. «Этот Ширпокрыл на редкость тупой парень, – подумал он. – с ним придется долго возиться. Не понимаю я лейтенанта, ей-богу не понимаю… Куда полезнее, если с новичками будет заниматься Курослепов. У него есть педагогические способности».

* * *

За казенными конюшнями Ораниенбаумского дворца ездовые играли в рюхи. Романцов остановился и посмотрел, как летят, рассекая жаркий воздух, тяжелые палки, послушал, как гудит от ударов раскаленная земля.

На окружающих Ораниенбаум холмах дрожало и переливалось, словно расплавленное стекло, знойное марево.

Голубоватый дымок лениво поднимался из трубы походной кухни.

Вдыхая густой запах борща, Романцов приветливо помахал рукою повару Савоськину и весело крикнул:

– Тимофею Васильевичу пламенный фронтовой привет! Еще на шоссе я учуял, как воняет тухлая свекла. Меня аж за мутило!

Повар сонно посмотрел на него я пробормотал:

– Ох, Сережка, будет у нас разговор!..

– Что такое? – возмущенно спросил Романцов. – Грязь! Мусор! Навоз! Никакой санитарии и гигиены! Где суворовская забота о бойце? Где белоснежный фартук повара? Мне противно смотреть на эту рогожу, на грязный черпак, на заросшую щетиной рожу повара! – Прыгая на одной ноге, он ловко стянул сапог; – Виленчук! Виленчук! – закричал он. – Комбат приказал немедленно отремонтировать мои сапоги! Вечером я плыву в Ленинград на слет знатных снайперов фронта!

Из окна выглянул мрачный сапожник и, раздувая черные усы, сказал:

– Актер!..

Виленчук недолюбливал Романцова. Это не мешало ему раз в месяц добросовестно ремонтировать его сапоги.

– Кто актер? Кто?!

– Давай сапог! – нетерпеливо сказал Виленчук и захлопнул окно.

Размотав портянку, Романцов положил ее на нагретый солнцем камень и снова, прихрамывая, пошел к кухне.

Отвернув лицо от плотной струи пара, повар сыпал из решета в котел сушеную картошку.

– Почему ты не толстеешь? – спросил Романцов. – Нахально жрешь сосиски с тушеной капустой, а нас кормишь тухлой свеклой… И все ты, Тимофей Васильевич, худой, кик щепка! Может быть, у тебя глисты? – тихо сказал он, кладя руки на медную крышку котла и поглядывая хитрыми глазами на повара. – Иди к врачу!

Савоськин угрожающе поднял черпак над головой Романцова, но сразу же засмеялся:

– Балаболка, скрипучая балаболка! – укоризненно сказал он. – Нет в тебе, Сережка, серьезности!

– Погоди, – обиделся Романцов, – заведу себе восемь детей и буду серьезным! Скоро у тебя будут готовы эти помои? – строго спросил он. – Плесни мне два черпака!

– Так бы и сказал! А детей у меня трое… – он протяжно вздохнул. – Иди в палатку.

Через час Романцов в отличном настроении возвращался в роту. Сапог был починен, повар налил ему котелок превосходного борща, такого густого, что в нем стояла ложка. Если бы ему удалось уговорить Курослепова позаниматься с Галлиулиным и Ширпокрылом…

На шоссе он встретил комсорга полка – младшего политрука Анисимова, длинноногого, сутулого парня. Анисимов остановился, вынул кисет с махоркой. Мечтательная улыбка была на его пухлых губах. В воздухе потянуло крепким табачным запахом.

– Мне говорили, что сегодня у тебя была неудача.

– Так точно, товарищ младший политрук, – сердито отрезал Романцов.

– Зачем сердишься? – удивился Анисимов. – Как тебе не стыдно? Мы хотели на комсомольском бюро полка поговорить о действиях истребителей. И намечали поставить твой доклад.

Романцов вспылил, ему стало трудно дышать. Почему-то в этот миг он представил себе, как, забившись под пень, сидел сегодня утром немецкий снайпер, обложенный с трех сторон броневыми щитками. Да, Курослепов прав: воровать щитки не нужно.

– Не протоколами, а моими пулями, товарищ младший политрук, истреблены семьдесят шесть немцев! И немецкого снайпера убью я!

Он с независимым видом засунул руки в карманы брюк и, обойдя растерянного Анисимова, быстро пошел по дороге.

К его огорчению Курослепов отказался заниматься с молодыми бойцами. Романцов два часа терпеливо объяснял Галлнулину и Ширпокрылу устройство затвора. К концу занятия он уже не думал, что лишь у Курослепова есть педагогические способности.

Вечером он выстирал в ручье полотенце и носовые платки. Узнав, что с четырех часов утра он должен охранять землянку взвода, он лег спать, ругая себя за то, что все еще не знает, как убить немецкого снайпера.

* * *

Он проснулся поздно ночью.

В землянке было пусто: все бойцы ушли в караул. Они стояли на постах ночью, а спали днем. Сделанная из консервной банки лампешка тускло мигала на узком столике. Ефрейтор Курослепов сидел на нарах, свесив босые ноги и читал «Краткий курс истории ВКП(б)».

– Если бы ты знал, Иван Потапыч, как мне тяжело! – сказал Романцов, приподнимаясь на локте.

– Знаю. Спи..

– Зачем ты так долго читаешь?

– Глупый вопрос!

– Я сам понимаю, что глупый! Боже, какое у тебя грубое сердце! Человек тоскует, ищет сочувствия, дружеской, поддержки!..

Курослепов захлопнул книгу.

– Если бы тебе хоть раз пришла в голову мысль, как мелочны твои огорчения. Рядом с тобою воюют так же, как ты, честно выполняют свой долг люди, обремененные страданиями! Вот Лубенцов: ведь у него от голода умерли в Питере жена и дети. Ты не замечаешь этого! Ты полон собою…

– Я не виноват, что так устроена жизнь, – решительно возразил Романцов. – Человек по природе своей – эгоист! Это неизбежно! Все разговоры о полном отречении от своей личной жизни – лицемерие!

– В чем же твоя личная жизнь? В сегодняшней неудаче? Или в письме от Нины, которого ты ждешь и не можешь дождаться уже три месяца?

Романцов замялся:

– Видишь ли… я верил, что Нина хорошая, – жалобно сказал он.

Курослепов недоумевающе пожал плечами…

– Она и осталась хорошей. Если она забыла тебя, то это значит, что только для тебя одного она стала плохой. А для кого-то другого она – хорошая! И почему ты полагаешь, что она должна ждать тебя? Что в тебе особенно привлекательного? Может быть, она полюбила человека, который благороднее тебя, умнее, наконец, храбрее? И орденов у него больше…

Романцов покусал губы мелкими, как у кошки, зубами.

– Я люблю ее!

– Любишь? – недоверчиво спросил Курослепов. – А сержант Патрикеева?

Романцов густо покраснел и уткнулся лицом в подушку. С минуту Он лежал молча. Подняв голову, он увидел, что по бревенчатой стене неспешно и солидно ползет огромный таракан. «Как автобус» – подумал он.

– Знаешь, это – подло! Напоминать!.. Это была трагическая ошибка! И… я мужчина, чорт побери! – он защищался неумело и от этого еще больше злился. – В конце концов, кто ты такой, что смеешь обвинять меня?

– Я не судья! – Курослепов медленно свертывал цыгарку. – Не судья! Ты меня образованнее. – честно признался он. – Но моя жизнь – иная…

– Примитивная?

– Может быть и так. Но мне нечего стыдиться своей жизни…

Он вышел из землянки.

Где-то близко разорвалась немецкая мина: с потолка посыпался песок. Романцов глядел на ползущего по стене таракана, не замечая, что он уже перестал думать о Нине. Признаться, за эти три месяца он привык, что от нее нет писем. Сегодня это огорчало его меньше, чем вчера, чем неделю назад. Он думал теперь о немецком снайпере, который сидел, как крот, в бронированном колпаке.

Вернувшись, Курослепов сразу же заметил, как изменился Романцов, и молча лег на тощий матрац.

Разорвалась немецкая мина у самых дверей. Лампешка потухла. С потолка посыпался песок.

Романцов чертыхнулся. Проклятая мина! Потом ему стало приятно, что в землянке темно и только окно расплывалось зеленоватым пятном, словно лужа, подернутая льдом.

– Я попрошу минометчиков сделать огневой налет по пню. – говорил он вслух, сам не замечая этого. – Из двадцати мин может быть одна попадет в цель. Но пробьет ли она броневой колпак? Сомнительно! Я попрошу артиллеристов прямой наводкой разбить пень. Это возможно, но место там ровное, немец пристрелит двух-трех бойцов и уползет в траншею. Опять не годится. Моя задача – убить снайпера… Ага, понял! Понял! – крикнул он так оглушительно, что Курослепов испуганно вздрогнул. – Иван Потапыч, друг милый, мне мина нужна, Я ночью мину зарою в песок под броневым колпаком. Немцы не заметят!

– Зачем же ночью взрывать бронеколпак?

Романцов замотал головою так, что светлые волосы его разлетелись.

– Нет, по-другому! Я зарою мину ночью. Придет днем немецкий снайпер на свою позицию, а я – бронебойной пулей в мину! И взрыв мины разнесет в клочья немца!

Ефрейтор засопел, нашел в темноте Романцова и сочно чмокнул его в нос.

– Ну-у, Сережка… Вот за это – люблю! – растроганно сказал он.

* * *

Ночь была темная. Немцы почти непрерывно пускали осветительные ракеты. Когда небо раскалывалось багровокрасной трещиной и из мрака выступала металлически блестящая, словно вырезанная из жести, листва деревьев, Романцов и Курослепов плотно прижимались к земле.

Между нашим боевым охранением и немецкими позициями лежала шоссейная дорога.

Ночью камни светлее, чем земля. Они боялись, что немцы заметят, когда они будут перебегать шоссе. Немецкие часовые изредка стреляли в темноту. Воздух почти над самыми головами Романцова и Курослепова звенел от проносившихся пуль.

Мину нес Романцов. Взрыватель он вывинтил и положил в карман. Мина была противотанковая, круглая, похожая на сковороду.

Они быстро перебежали дорогу и упали в канаву. Смачно шмякнулась о влажную землю немецкая мина. Тяжелый удар взрывной волны прижал Романцова к песку.

«Заметили», – тревожно подумал он. Он видел рядом угловато торчащее плечо ничком лежащего ефрейтора. Но вторая мина упала уже за шоссе.

Романцов был спокоен. Это было какое-то странное солдатское спокойствие. Он привык к разрывам вражеских мин и к визгу проносившихся пуль. Иногда он думал, что до войны мог уверенно, ходить по своей комнате ночью, в темноте, не боясь, что налетит на угол шкафа. Пожалуй, именно с такой уверенностью он сейчас и полз по траве.

Это была уже немецкая трава.

Они подползли к проволочным заграждениям. Курослепов вынул саперные ножницы. Он не разрезал, а лишь надкусывал проволоку, чтобы проволока не звенела. Романцов же обеими руками поддерживал проволоку и, разламывая ее, бесшумно опускал на землю.

Вскоре они были невдалеке от немецких траншей. Уныло насвистывал часовой. С глухим шумом упал на дно траншеи ком земли: должно быть крыса пробежала.

Романцов нащупал в темноте пень. Действительно, с трех сторон он был обложен броневыми щитками. Старик прав. «Умный!» – с искренним восхищением подумал Романцов.

Вырыв руками ямку под пнем, он бережно положил в нее мину. Затем засыпал мину песком, но не всю: одну, обращенную к нашим позициям, сторону он оставил открытой. Хлебным мякишем он прилепил к этому месту кружок белой бумаги.

Уползая назад, Романцов часто оглядывался и видел словно светящийся в темноте белый блик. «Как бельмо». – подумал он. В этот кружок бумаги завтра утром он и будет стрелять бронебойной пулей…

Скатившись в овраг, Романцов и Курослепов возбужденно засмеялись, поглядывая друг на друга. Затем вынули кисет и курительную бумагу: трудно не курить два часа подряд.

– Состряпали пирог с начинкой! – промолвил Курослепов.

– А они не заметят?

– Полагаю, что не заметят. Зачем им осматривать землю вокруг пня?

– Иван Потапыч, а ведь мы могли бы немецкого часового в плен взять! – сказал Романцов, шагая позади ефрейтора. – Ты слышал, как он кашлял? Нам бы по ордену дали!

– Хватит тебе двух орденов, – проворчал Курослепов. – «Язык», «язык»! Завтра мы убьем знаменитого немецкого снайпера.

* * *

На рассвете Романцов приполз на свою позицию между тремя деревьями.

Курослепов лежал правее, в траншее.

Почему-то сейчас Романцову не хотелось, как в тот раз, думать о Нине, о своей любви к ней. Он думал, что скоро приползет немецкий снайпер и забьется под пень, обложенный с трех сторон броневыми щитками.

Чтобы «не засорять глаза», Романцов не смотрел на кружок бумаги, прилепленный к мине.

Изредка, как и было условлено, Курослепов стрелял из траншеи. Потом он привязал к палочке карманное зеркало и чуть приподнял его над бруствером.

И немец откликнулся. Гулко загремели выстрелы.

«Пришел, пришел», – обрадовался Романцов и вскинул винтовку.

Он теперь не боялся, что немец его заметит: вражеский снайпер стрелял по траншее, по Курослепову. Кружок белой бумаги всплыл перед его глазами с поразительной отчетливостью. Он плавно спустил курок. Бронебойная пуля пронзила мину. Взрыв был такой оглушительный, что у Романцова заныло в ушах.

Комья земли и песка падали около него на траву.

Потом что-то звякнуло о его винтовку.

Пуговица. Светло начищенная медная пуговица с выпуклой свастикой.

Это было все, что осталось от разорванного немецкого снайпера.

Романцов подышал на пуговицу, потер ее о рукав гимнастерки и спрятал в кошелек.

* * *

Романцов решил читать «Временное наставление по полевой службе войсковых штабов» после обеда – от четырех до шести: два часа, без перерыва, не слезая с нар. Он увлекся и читал до тех пор, пока тупая боль в спине не заставила его закрыть книгу.

Бесшумно ступая босыми ногами по земляному полу, он вошел к двери. Было приятно чувствовать во всем теле усталость. Он лениво потягивался.

В теплом воздухе желтое пламя спички, не колеблясь, стояло высоким узким язычком. Он выпустил через нос густую струю синеватого дыма и неожиданно вздрогнул: муравей заполз на ногу.

Вернувшись в землянку, Романцов увидел, что около его матраца стоял старший сержант Подопригора, рослый крепыш, с белорозовыми, мягкими и пухлыми щеками.

Держа в руках «Наставление», он укоризненно посмотрел на подошедшего Романцова, размашисто бросил книгу на сшитый из плащпалатки и набитый травою матрац.

– Чепухой занимаешься, Сережка! Солдат, ежели он свободен, что должен делать? Он должен спать! А такие книги для средних командиров, Для комбатов и даже выше.

Романцов миролюбиво улыбнулся.

– Я по собственному желанию.

– А твои желания перечислены в Уставе внутренней службы. – Подопригора выпятил губы: – Они должны быть подчинены воинской дисциплине.

– Дурак!

Он знал, что это неправда. Подопригора не был дураком. В мае он умело и хитро взял в плев немецкого оберефрейтора.

– Химически чистый бамбук! – Романцов сунул книгу в вещевой мешок. – Из-за таких дураков мы города и сдаем!

И эти слова были неправильные. Если бы Подопригоре приказали не отступать, он погиб бы, но не отступил.

Бойцы уже просыпались, хотя дневальный еще не объявил подъема. Иные шли в лощину к ручью умываться, другие, сочно зевая, подходили к Романцову и Подопригоре, садились рядом на нарах и закуривали.

– Я не дурак, – мерно проговорил Подопригора. – Чеши язык! Мне не обидно. В чем корень? Корень в том, что нельзя разбрасываться. В драке бить надо кулаком, а не растопыренными пальцами. Нарком приказал: изучай свою винтовку. Выполняй же этот священный приказ! А посуди, что получается, Ты не спал три часа. Значит, ночью будешь дремать на посту. Значит, ты часовой ненадежный.

– Как по нотам разыграл! – восхитился Славин.

– А у тебя, Вася, зачем в кармане комсомольский билет лежит? Чтобы членские взносы аккуратно платить? – громко спросил Романцов. – Если ты комсомолец, то всегда должен жить с плюсом. Приказ – приказом, а плюс к нему твое комсомольское желание сделать кое-что от себя. Дополнительно. От своего сердца. Ты по приказу сделаешь два шага, а я два плюс еще два. И я тебя обгоню. А ведь в бою ходят не по команде: ать-два. Ходят по присяге.

– Ты в настоящем бою еще не был, – грубо сказал Подопригора.

Бойцы заулыбались, а кто-то за спиной Романцова хихикнул. Это обидело его. Он больше всего боялся быть смешным.

– Я в атаку не ходил, – тяжело дыша, ответил он. – Моя ли в этом вина? Меня из снайперской школы выпустили в январе нынешнего года. Я три раза подавал по команде рапорт, чтобы добровольно уйти на фронт. Не пустили! Ведь меня восемь месяцев в школе учили.

– Теперь так долго не учат, – наставительно сказал ручной пулеметчик Власов.

– Нет, учат! Мой брат на двухгодичных зенитных курсах в городе Эн, – вмешался в разговор Вайтулевич. – Так и написал: я буду в городе Эн два года.

– Врешь, – хрипло сказал Власов. – Написано для агитации! Чтобы я поверил, – продолжал он, делая большие глаза, – в твои слова, если немцы в Сталинграде? Тьфу! – он плюнул и растер ботинком песок. – Глупый, неразумный ты человек! Да всякую живую душу сейчас бросают на Волгу, чтобы отбить немцев. Россия по-гиб-нет, если Гитлер через Волгу перешагнет!

– Хватил!

– Дайте человеку сказать, тише!

– Безусловно он прав.

Вернувшись с умывания, бойцы подходили к нарам, закуривали, и вскоре угрюмо молчавший Романцов оказался в плотном кольце жарко дышащих людей. Почти все красноармейцы были выше его и шире в плечах, чем он. Романцов стоял среди них, стройный и легкий, как мальчик. Сапоги его зеркально блестели. Все бойцы были в ботинках. Сапоги Романцову выдали по приказу полковника.

Он еще не понимал, почему с таким волнением, жадно ловя каждое слово, слушали бойцы этот внезапно вспыхнувший спор. Потом он подумал и понял – «Сталинград!»

– Я ночью проснусь: в груди жжет! Немец на Волге! Так бы все бросил и убежал на Волгу, сказал бы: ребята, принимайте до себя, руки винтовку держат, а жизни не пожалею!

– Что ж, Архип Иваныч, бросить Ленинград пожелал?

– Он не об этом. Мы сидим в траншеях.

– И верно, товарищи, пора бы в бой.

– Рано. Рано…

Эти слова сказал Станкевич, болезненного вида, застенчивый солдат с глазами на выкате. Он сказал тихо, но бойцы услышали его. Романцов с уважением посмотрел на Станкевича.

– У высшего командования есть свои планы, – солидно сказал Подопригора и опять выпятил губы.

Романцов подумал, что Подопригора – прав. И все же бойцы не обратили никакого внимания на него. Они неотрывно глядели на вертящего цыгарку Власова. Это произошло потому, что Подопригора был слишком самодоволен.

– Я про их планы не знаю, – упрямо сказал Власов. – Не моего ума дело! А немец на Волге, и нет спасения моей душе!

– Окурки на пол не бросать! – строго крикнул Подопригора. – Ширпокрыл, подыми и выбрось!

Ширпокрыл побагровел от смущения и нагнулся.

«Все же Подопригора хороший сержант», – сказал себе Романцов. Он сам был тоже сержантом, но отделением не командовал. Он был снайпером командира взвода.

– Смирно! – вскричал Дневальный.

Бойцы вскочили с нар. В землянку вошел ротный – старший лейтенант Шабанов.

– Товарищ старший лейтенант, личный состав взвода готовится к осмотру оружия, – отрапортовал дневальный.

– Не вижу, – сказал ротный. – Власов – без пояса, а Ширпокрыл и того хуже – босой! Накурили, как в пивной, а был мой приказ: в землянках не курить.

Он сел к столу, закинул йогу на ногу и с недовольным видом оглядел бревенчатые стены. Маленькие светлорыжне усы торчали под его носом, как стертая зубная щетка.

Ширпокрыл почему-то на цыпочках подошел к нарам, взял ботинки и выбежал из землянки. Бойцы торопливо приводили себя в порядок. Они привыкли, что командиры время от времени сердятся. Один Подопригора чувствовал себя виноватым за всех бойцов и сосредоточенно разглядывал носки своих ботинок.

– Ночью будет работа, – сказал ротный вполголоса и посмотрел на дверь.

Мгновенно дневальный закрыл дверь. Шабанов улыбнулся, топорща усы. Он был доволен, что бойцы научились без приказа выполнять его желания.

– Видимо, скоро будет небольшой сабантуй!

Бойцы насторожились: в полку «сабантуем» называли разведку боем.

– Надо будет ночью кое-где снять немецкие мины. Я еще поговорю с Сурковым, мы выделим команду.

– Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться. – Романцов решительно вышел из толпы. – Я думаю, что можно мины и не снимать.

Подопригора презрительно усмехнулся, хотя еще не заметил, что ротный недоумевающе взглянул на Романцова. Подопригора был парень самостоятельный.

– Трава уже выгорела. Немцы сразу заметят, что мы сняли мины, и ночью поставят новые. Разумеется, они усилят на этом участке наблюдение.

– А вы, сержант, по воздуху намерены лететь к немецким позициям?

– Нет, товарищ старший лейтенант, не по воздуху, – продолжал Романцов. – Выгоднее, по моему мнению, осторожно, не разрушая земляного покрова, вывернуть из немецких мин взрыватели. А мины оставить. Тут уж немцы ничего не заметят. Ведь бугорки над минами останутся. А по обезвреженным минам можно в бою бежать, как по булыжнику.

В землянке было тихо. Бойцы брали из пирамиды винтовки, но было понятно, что им не хочется итти в ложбину.

Подопригора даже отвернулся. Ему было противно это всегдашнее желание Романцова действовать по-своему, не так, как делали др него. Он объяснял это тщеславием.

И верно, – Романцов был тщеславный.

Старший лейтенант постучал пальцем по столу, подумал.

– Зайдите ко мне через десять минут, – сухо сказал он и начал осматривать личное оружие бойцов.

* * *

Когда Романцов вернулся от ротного, в землянке было уже темно. Дневальный зажег лампешку. В ожидании ужина бойцы лежали на нарах, писали письма родным, играли в домино. Недавно пришедший из штаба полка Курослепов рассказывал, что в седьмой роте два бойца взорвались на своем же минном поле, а снайпер Ахат Ахметьянов убил в Петергофском парке трех немцев.

Романцов улегся на нары. Старший лейтенант одобрил его предложение и обещал завтра посоветоваться по этому вопросу с полковым инженером.

У стола оживленно разговаривали бойцы, дымя цыгарками и смеясь. Романцов откинулся на спину, устроился поудобнее на матраце. Теперь ему был виден лишь стоящий Курослепов, его могучие плечи и спутанные волосы над меднокрасным от загара лицом.