Текст книги "Клуб Колумбов"

Автор книги: Виталий Бианки

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)

Охотник Колк нашёл в себе мужество упомянуть в критический для подсудимого момент рассказ замечательного нашего орнитолога Сергея Александровича Бутурлина о том, что случилось с белыми куропатками в Норвегии – стране, соседней с нашей.

Бутурлин рассказал нам вот что.

В нагорных тундрах Норвегии много белой куропатки. Добыча её – подсобный промысел местного населения. Единственный серьёзный враг куропаток в тех местах – ястреб-тетеревятник: в его когтях гибнет немало их, особенно молодых. Вот норвежцы и уничтожили у себя всех тетеревятников. А через несколько лет им пришлось ввозить от нас этих ястребов: исчез хищник – быстро начала исчезать и его жертва!

На первый взгляд – абсурд, нелепость. Присмотришься – нет, это закономерность.

Естественно, что хищник вылавливает всех слабых и больных куропаток. Сильную, энергичную в полёте, внимательную куропатку ястребу скогтить трудно. Хилую, неосторожную – очень просто. Вот и получилось, что, когда не стало ястребов, некому стало отлавливать больных да хилых куропаток, – среди них стали распространяться болезни и род их быстро пришёл в упадок. Видно, как говорится, «на то и щука в море, чтобы карась не дремал».

На этом основании биосуд из трёх специалистов постановил:

– первое – ни смертному приговору, ни оправданию Ястреб-Тетеревятник не подлежит;

– второе – П. X. Реньо-Карб – обвинитель – подлежит немедленному заключению под стражу и привлечению к строжайшей ответственности по обвинению в преступном расхищении естественных богатств страны.

Столь неожиданный поворот дела заставил всех присутствующих широко разинуть рты. Сразу никто не мог понять, что случилось.

Неожиданным смятением мгновенно воспользовался обвинитель: высокая чёрная фигура его мелькнула по направлению к выходу, Сеттер и Лайка, выпустив Ястреба, метнулись было за беглецом, но поздно; он крикнул: «Не пойман – не вор!» – захлопнул дверь у них под носом и исчез.

Все в зале опомнились только тогда, когда опять раздался спокойный голос главного судьи:

– Граждане, не волнуйтесь! Этот весь в чёрном и в чёрной полумаске, всех обвинявший и сам больше всех виноватый, не уйдёт от нас, не скроется. Заметили ли вы, как он сам себя выдал с головой?

Он подтвердил показание Сороки, что пятнадцатого июля – в разгаре лета, когда никому не разрешается охотиться или ловить зверей и птиц, – находился в лесу с ружьём и ловушками. Он берётся судить птиц, обвиняет их во всех смертных грехах, а сам не различает даже двух разных пёстрых дятлов. Он слыхал, что «мыши вредны», и не дал себе труда разобраться даже в том, какие мыши, где, в каких условиях. Почему-то у него «случайно» оказались разряженными оба ствола его двустволки после того, как он поднял – заметьте: семнадцатого июля, когда охота запрещена, – поднял выводок белых куропаток на моховом болоте, а на следующий день он подарил Ястребу молодого тетерева с перебитым крылом и двух подранков-куропаток. Наконец, он сам признал, что пытался убить палкой глухарку-мать, «отводившую» от малых своих глухарят.

Пора разоблачить этого чёрного, плохого человека, раскрыть его псевдоним – имя, за которым он спрятался. Две буквы перед его фамилией: П. X. означают: «плохой хозяин», а двойная фамилия его – Реньо-Карб – есть не что иное, как перевёрнутое слово «браконьер!». Он и есть самый мерзкий, самый страшный наш враг, самый тупой и упорный вредитель народного хозяйства, хотя и прикидывается ретивым его защитником.

Прав поэт! Расширив первую строку его стихотворения, смело можно сказать:

 
Хищник, грызун и дятел —
Дети могучих лесов.
Зря обвинитель тратил
Против них столько слов!
 

Лес – отец, и все лесные растения и животные – его дети. Все они находятся между собой в сложнейших и тончайших взаимоотношениях. Тронь одного – скажется на всех. Как в лёгкой постройке карточного дома: только тронь одну карту – мгновенно нарушится равновесие и вся красота разрушится. Любовь к лесу, любовь ко всем его детям помогает узнавать хитрые их взаимоотношения и постигать сложные законы жизни леса. Кто не любит, тот не знает. Браконьер не любит детей леса и не знает их. Он равнодушен. Значит, хуже, чем зол. Ни один зверь не в состоянии так навредить лесу, как браконьер.

Приговор биосуда: браконьера – на скамью подсудимых!

Месяц двенадцатый

Скачок в будущее. – Мысли юнестов. – Речь президента Клуба

За окном лютовала метель, выла, свистела, швыряла в стёкла пригоршни колкого снега. Прохожие зябко кутались в платки и шубы, втягивали головы в поднятые воротники. Вечерело.

В тёплом, светлом помещении редакции «Лесной газеты» пела тоненькая нежно-жёлтая птичка. Взяв несколько высоких нот, будто для пробы голоса, она залилась вдруг такой жаркой радостной трелью, что у всех колумбов стеснилось в груди дыхание. Споры смолкли. Тёмные и русые, вихрастые и гладко причёсанные головы повернулись к окну, где в тесной клетке пела чудесная певичка.

Казалось, она никогда не кончит: звучная трель лилась и лилась из золотого горлышка маленькой пленной феи – дочери воздуха, заключённой в проволочную тюрьму. И без всякой паузы, не переводя дыхания, певичка рассыпалась вдруг бисером звуков, взвилась фиоритурой и, неожиданно оборвав страстную свою песню, как ни в чём не бывало принялась чистить носиком свои мягкие пёрышки.

– Ух ты! – вскричал Колк, внезапно придя в себя от охватившего его сладкого оцепенения. – Клянусь, трель длилась дольше пятидесяти секунд! Вот это песня! У кого из наших дикарей такая? У жаворонка, у соловья – и обчёлся!

– Ид! – возбуждённо заговорила Ре, ударяя себя по лбу. – Блестящий ид, сверкающая идея! Земля Неведомая получит нового чудесного певца! И создадим его мы – колумбы!

– Что ты, что ты, что ты, что ты! – быстрой скороговоркой проговорила До. – Подумаешь, – боги-созидатели! Птицы – не растения: соединив два вида, не получишь мичуринских гибридов. Есть помеси канареек с чижами, с чечётками, с коноплянками, но они обычно просто не дают потомства, вот и всё! Как не дают потомства мулы.

– Ты меня не поняла, – мягко сказала Ре. – Не гибридизацией канарейки с нашими птицами я хочу создать новых лесных певцов, а кукидизацией. Представь себе только: в начале лета мы подкладываем сотни, нет – тысячи яичек канареек в гнёзда нашим маленьким диким певцам: чечевичкам, коноплянкам, чижам, зябликам, щеглам, зеленушкам… Они высидят нам канарейчат, выкормят их, как своих птенцов, и научат слётков всем правилам птичьей жизни. Поскольку родных родителей канарейчат в наших лесах нет, некому будет переманивать к себе слётков, – вот они и останутся с теми птицами, которые их выкормили и воспитали.

Неизвестно, чт о с ними будет дальше. Останутся ли они зимовать у нас в Земле Неведомой вместе с воспитавшими их чижиками – птицами, у нас оседлыми. Откочуют ли на юг с лесными канарейками, как зовут у нас зеленушек. Улетят ли на зимовку в Индию с воспитателями своими – красными канарейками, как мы, юнесты, прозвали чечевичек. Ведь никто ещё не производил таких опытов с акклиматизацией птиц-иностранцев с помощью кукида.

– Смелая мысль! – задумчиво сказал Анд. – Я был однажды в Колтушах, в Институте физиологии имени Ивана Петровича Павлова. Там заведующий орнитологической лабораторией, замечательный птицевод Александр Николаевич Промптов, рассказал нам о канарейках и своих опытах над ними.

Южная лесная птичка канарейка больше трёхсот лет живёт в плену у человека. Давно превратилась она в беспомощную клеточную птицу; еду добывать себе разучилась и гнёзда вить. В клетке у неё круглый год стоит кормушка с зёрнышками, очищенными от шелухи, поилка с чистой водой, купалка, а летом ей вешают верёвочные гнёзда, кладут вату и прочее, что требуется ей для подстилки. И жёрдочки у неё в клетке прямые, круглые, гладко выструганные, как раз по её тонким нежным пальчикам. Всем обеспечил её человек – только пой, пой да тут же, в неволе, выводи своих птенчиков. И, конечно, очень глупо, очень жестоко поступал человек, когда у нас в России в весенний праздник выпускал на волю вместе с нашими дикими птичками и давно отвыкшую от дикого житья, изнеженную в неволе барышню-канарейку.

Александр Николаевич задался целью выяснить, нельзя ли вернуть канарейкам те инстинкты, которые они утратили от долгого житья в клетках. Он заменил прямые, гладкие жёрдочки простыми сучками. Перестал подавать им в кормушках отборные зёрнышки, а стал разбрасывать корм по дну клетки, засовывать в щёлки овёс, ольховые шишечки, неочищенную коноплю, канареечное семя. Словом, отказал канарейкам во всех удобствах их клеточного житья. Их слёткам – а производил свои опыты Промптов именно над молодыми птицами – пришлось с самого начала упражнять свои клювы, пальчики, ножки. Садиться на кривые сучья и так и этак, тянуться к зёрнышкам и выцарапывать их носом из щёлок, освобождать от шелухи. И, когда подошло лето, не дал парочкам готовых верёвочных гнёзд-чаш, а просто положил им в клетки гибкие травинки, тонкие корешки, стебельки, конский волос, вату, – снабдил их хорошим строительным материалом для гнёзд.

И что же? В лаборатории молодые парочки канареек отлично начали вить себе гнёзда совсем так, как вьют у себя на родине, на Канарских островах, дикие канарейки. Вот, значит, как могут приспосабливаться к новым условиям жизни птицы, даже сотнями поколений отвыкавшие от вольной жизни, – от жизни, можно сказать, целиком на свою ответственность.

Надо полагать, что воспитанные нашими красными и лесными канарейками, чижами, коноплянками, рождённые у нас канареечки вполне могут обжиться в Земле Неведомой и стать у нас туземцами.

– Правильно! – гаркнул Колк. – А чтобы они не потеряли своего искусства, не разучились бы петь, как их пленные родичи, мы будем летом вывешивать в лесу клетки с лучшими певцами-кенарами: пускай у них учатся, наматывают себе на ус! Певчие птицы ведь здорово переимчивы. Может, у нас и чижики начнут петь по-канареечному! Вот будет лесной хор в Земле Неведомой!

– Товарищи! – напомнила всем Ми. – Ведь сегодня мы собрались, чтобы отпраздновать годовщину открытия нашего Клуба. Чай подан, – пожалуйте за стол! Председательствовать за столом и сказать речь или хоть речишку попросим Президента нашего Клуба.

– Друзья! – сказал Таль-Тин, когда все заняли места. – Как радостно слышать, что наши колумбы открыли свою Америку, полную чудес в настоящем, прошлом и будущем! В настоящем вы открыли в ней такие маленькие неожиданности, как американского жителя ондатру, морских побережий странника камнешарку, медоносное дерево аллейну. В прошлом – преисподнюю нору озера Прорвы, едва не стоившую жизни четверым из нас. В будущем – новую прекрасную певицу нашей Родины – переселенку с далёких Канарских островов.

На будущем нашем позвольте мне остановиться.

Вот затеяли вы акклиматизировать в Земле Неведомой канарейку. Дело хорошее – мечта! Только будьте внимательны, наблюдайте, размышляйте, не ныряйте со всех ног головой в воду. Помните, что обнаружилось на прошлом нашем собрании – на суде-маскараде. Сам себя губит тот, кто ничего не знает и никого не любит. Самое простое дело – разрушать, убивать. Ни любви для этого, ни знаний не требуется. В кромешной тьме незнания таится ненависть, таятся страхи, сама смерть таится. Каким страшным казался лес нашим предкам! «Лес – бес! Жить в лесу – видеть смерть на носу». И населяли наши предки и лес, и воды, и небо таинственными духами, жестокими богами и старались откупиться от них, приносили им жертвы, человеческие жертвы… И, чтобы избавиться от тёмного страха, рушили лес. И губили себя: наступала пустыня.

Строить, созидать прекрасное гораздо труднее. «Прекрасное – трудно», – сказал мудрец древности. Лес прекрасен. Беречь его надо и, если перестраивать в нем жизнь, перестраивать с любовью и глубоким знанием дела.

Вот вы хотите дать нашему лесу небывалую прекрасную певичку. Возможно, вам это и удастся, – удастся включить ещё один голос в хорошо слаженный лесной хор, подложить лишнюю карту в постройку карточного домика. Возможно, говорю. Но тут требуется точнейший расчёт и горячее внимание любящих сердец.

Не так-то просто обстоит дело: дескать, дать нашим птицам высидеть канарейчат из яичек, – а там они выкормят птенчиков и научат их всему, что требуется для благополучной жизни в наших краях. Тут возникает много тревожных вопросов. Да, Промптов доказал, что в клетках молодые канарейки могут, так сказать, вернуться к первобытному состоянию: научиться добывать себе клювом зёрнышки из шелухи, вить гнёзда. Неизвестно, однако, – сумеют ли они сами находитьсебе подходящую еду в нашем северном лесу, в не ведомой не только нам, но и им земле?

Неизвестно, оденутся ли у нас молодые канарейки осенью достаточно тепло, чтобы перенести нашу суровую зиму, или разовьётся ли у них с достаточной силой перелётный инстинкт, чтобы совершить длинное путешествие на зимовки. Ведь в тропиках, на старой родине всего их рода, вечное лето.

Неизвестно, достаточно ли быстро вернётся к рождённым в наших краях канарейкам инстинкт защиты от многочисленных врагов, или при виде ястреба они будут только приседать на ножках, как это делают на жёрдочках в клетке при виде опасности.

И – поскольку опыт будет производиться под открытым небом, на воле, – очень трудно будет учесть его результаты; неизвестно, что станет с каждым из маленьких переселенцев. Поэтому было бы лучше начать проделывать этот опыт акклиматизации в лабораторных всё же, хотя и больших, масштабах: экспериментировать со многими молодыми канарейками в каком-нибудь саду-вольере, целиком забранном сеткой. Кто знает, может быть, одичалых уже молодых канареек придётся первое время подкармливать около человеческого жилья.

Ещё надо иметь в виду, что необычайно длинная, так восхищающая вас песнь кенара – продукт человеческого воспитания, продукт культуры. Есть такой анекдот: американского миллиардера привёл в восхищение газон в саду какой-то английской виллы – невиданно ровный и густой. Богач вызвал садовника и спросил его, – как ему вырастить у себя в Америке такой же газон?

«Очень просто, – ответил садовник. – Купите у нас семян, на десять пенсов, посеете их у себя, а потом будете триста лет подстригать его аккуратно, ухаживать за ним, пока он и у вас станет таким же, как в Англии».

Триста лет, из поколения в поколение человек развивал у молодых кенаров естественные музыкальные способности: подвешивал их клетки к клеткам лучших певцов – кенаров и других птиц. Из поколения в поколение кенары совершенствовали своё пение, подражая старикам, внося своё в это искусство. Что тут приобреталось подражанием, что передавалось по наследству, – вопрос сложный. Но, будьте уверены, что без «науки», без «воспитания» ни один одичалый, выращенный в лесу кенарок не будет петь так, как этот вот наш певун у нас в комнате зимой. Поэтому очень интересна мысль Колка – развешивать клетки с кенарами в лесу.

Промптовские канарейки в Колтушах через открытые окна слышат песни полевых жаворонков, лесных коньков и вплетают в свои, песни целые музыкальные фразы из их песен. А дикие певцы в силу подражания начнут учиться у клеточных своих товарищей. Молоденькие птицы – настоящие обезьянки, у них это врождённое.

Знайте же: в вопросе об акклиматизации канарейки в Земле Неведомой жизнь сама идёт вам навстречу. Канареечный вьюрок – тот самый, из которого человек сделал канарейку, – давно уже начал распространяться на север и восток. Раньше он жил на Канарских островах, в Африке, на берегах Средиземного моря, а в нашем столетии отдельные парочки начинают гнездиться всё ближе и ближе к нам. Уже поселяются канареечные вьюрки всё севернее по берегу Балтийского моря: в Литве, Латвии, даже в Эстонии, а восточнее – в Белоруссии. Летом выводят здесь птенцов, а в октябре собираются в стаи и отлетают на юг. Становятся, выходит, перелётными птицами. И можно надеяться, что выведенные нашими маленькими перелётными, на зиму улетающими из Земли Неведомой на юго-запад, канареечки последуют за ними, а весной снова вернутся к нам.

Так мы дадим Родине ещё одного прекрасного певца, который без нашего доброжелательного вмешательства добирался бы до нас ещё сотни, а то и тысячи лет.

Открывая Новый – Вечно-Новый, как сказал наш поэт, – Свет, исследуя Землю Неведомую и тайны ее раскрытия, мы – колумбы – приближаем прекрасное будущее. И чем больше будет на нашей планете таких колумбов, чем крепче они будут любить Землю, изучать её, разгадывать её загадки, тем скорее развеется окутывающая её тьма незнания, и тем скорее наступит на ней счастливое солнечное утро для всего живого.

Позвольте закончить мою речишку тостом Лава, произнесённым на открытии Клуба:

 
Да здравствуют колумбы
И Вечно-Новый Свет!
Привет ему, привет!
Пытливый глаз и ум бы
Сберечь нам до ста лет.
 

Всем членам Клуба Колумбов желаю в наступающем Новом Лесном году в Земле Неведомой сто новых вопросов, загадок и тайн!

Выпив обжигающий чай, съев обжигающее мороженое, колумбы разошлись по домам, горячо обсуждая свои будущие исследования и открытия.

Разные случаи, записанные в уют-компании Клуба Колумбов в Земле Неведомой

КРАТКОЕ ПРЕДИСЛОВИЕ

Кто-то сказал: жизнь существует для того, чтобы о ней рассказали.

Мы с этим согласны. Ведь если о нашей жизни не рассказать, – она бесследно канет во тьму времён, и потомки ничего о ней не узнают. А мы хотим, чтобы они узнали, что мы видели и пережили в нашем путешествии в Страну Неведомую. Может быть, наши товарищи-современники и товарищи-потомки заинтересуются и сами отправятся разыскивать новые земли, открывающиеся на старых землях пытливым глазам и умам.

Мы стараемся описать разные случаи в Стране Неведомой письменно. Ведь это лучший способ общения с современниками, а с потомками – единственный. Письменность – основа всей человеческой культуры.

Жизнь надо рассказать письменно: только так она дойдёт до всех людей. А это надо уметь, это не так-то просто. Вот мы и учимся.

У записанного рассказа – пером ли, карандашом или красками – свои законы. Их-то мы и стараемся постичь. Мы поняли уже, что описывать надо так, чтобы читателю было видно всё, о чём рассказываешь. А это может получиться, только если сам видишь перед собой с закрытыми глазамито, что описываешь. Именно так всем надо учиться видеть. И тогда все будут находить слова для описания. И краски. Ведь настоящий рассказ – это не что иное, как наблюдения, чувства и мысли, облечённые в слова, написанные пером, карандашом или красками. Правда? Вот мы и стараемся, как должны, нам кажется, стараться все: ведь каждому хочется оставить после себя память о том, что он видел своими глазами, перечувствовал и передумал.

А уж как это у нас получилось, – судить не нам. Мы уж сто раз обсуждали. Больше не можем.

Случаи на болоте

Ре остановилась: ей послышался за деревьями чей-то плач.

Прислушалась. Сомнений быть не могло: кто-то тоненько плакал, отчаянно, с надрывом. Как мог попасть сюда ребёнок, ещё чуть рассвело, кругом дремучий лес, рядом – болото. Но именно со стороны болота и слышался плач – отчаянная мольба о помощи, крик, понятный и без слов.

Не раздумывая, Ре бросилась через густой елушник – на помощь.

Не доходя до болота, елушник вдруг кончился. С опушки открылся широкий вид на кочковатую равнину, поросшую мхом, травой и мелкими корявыми сосёнками. Местами виднелись пятна очень яркой, светло-жёлтой травки. На одном из таких пятен что-то шевелилось, и оттуда нёсся тоненький голосок, почти свист, – теперь Ре показалось – птичий.

Но только что хотела Ре ступить на трясину, как совсем близко от неё за деревьями раздался низкий звериный рык. Ре невольно отпрянула назад в елушки. Писк тоже сразу смолк.

«Что делать? – быстро подумала Ре. – Может, это медвежонок? Медведица не хочет, чтобы я подошла к нему. А если это – ребёнок – и просто напугался зверя?»

И вдруг она вспомнила, что только что рассталась с Андом. Он пошёл по тропе и, верно, был ещё недалеко. «Вдвоём отпугнём медведицу и спасём малыша!»

Ре бросилась назад через елушки и через минуту уже была на тропе. Отбежав по ней шагов сто, она остановилась, набрала полную грудь воздуха и крикнула что было силы: «Андр-рей! Эй!»

Так было звончей, чем кричать просто «Анд!»

– Чего вопишь? – совсем близко и откуда-то сверху ответил голос Анда.

Через минуту всё выяснилось. Анд залез высоко на дерево: хотел посмотреть, что там в большом гнезде из сучьев.

Анд быстро слез, и они побежали к болоту.

Тоненький голосок опять кричал, переходя в свист. А когда Анд и Ре вышли на трясину, раздался страшный рык. Большой зверь как будто хотел отпугнуть отсюда людей.

Анд и Ре вооружились толстыми суками и стали разглядывать то, что шевелилось на светлом окне трясины.

– Да это же уши! – вдруг прошептала Ре. – Длинные уши! Но как сюда мог попасть ослёнок?!

– Понял! – сказал громко Анд. – Лосёнок попал в окошко трясины, а лосиха нас пугает. Пошли! Она ничего нам не сделает.

И правда, когда они стали подходить к отчаянно пищащему малышу, большой горбоносый безрогий зверь вышел из чащи, но приблизиться к ним не решился и только всё время издавал низкий не то рёв, не то рык, казалось идущий у него из самой утробы. Это действительно была лосиха.

Её лосёнок провалился в болото и увяз в нём до половины тела. Горбоносенькая голова его с длинными ушами напоминала голову ослёнка, но, когда Анд вытащил его, – для этого потребовалась вся его сила, – всякое сходство с маленьким ослом у лосёнка исчезло: так высок он был на своих тонких ногах.

– Вот глупыш! – сказал Анд, продолжая обнимать лосёнка за шею. – Убежал, верно, от мамы, вот и попал в дыру. Мама-то отлично переходит трясины, а ты… Так и погиб бы, если б не Ре. Кланяйся, кланяйся ей, – благодари! – И Анд несколько раз наклонил голову лосёнка. – Маме-то твоей никак было не вытащить тебя из болота.

Анд и Ре вдвоём потащили дрожащего, слабенького лосёнка, – видно, он давно уже погрузился в болото и совсем выбился из сил, пытаясь выкарабкаться из него. Анд вёл его за шею, а Ре поддерживала сзади под крошечный, твёрдый хвостик. Доведя до твёрдой земли, отпустили его – и ногастый телёночек сразу зашатался и опустился на мох.

Анд и Ре отошли в сторону и стали смотреть, что будет дальше.

Замолчавшая теперь лосиха долго не решалась выйти из леса и приблизиться к своему детищу. Но материнская любовь пересилила даже страх перед людьми: она подошла, носом подняла телёночка с земли и тихонько увела его в чащу.

Ни к чему чутьё

– Боб! Боб! Да Бобик же! – сердито кричала Ля. – Пошёл домой! Слышишь? Фу, какой ты недислипи… как его? – недисциплинированный!

У неё даже язык заплёлся, – так она волновалась. Вчера, расставляя в лесу ловушки на мышей, она наткнулась на какую-то птицу, с шумом вырвавшуюся у неё из-под ног. Под птицей в небольшой ямке оказалось восемь в бурых крапинках яиц. Сейчас Ля вела Анда в лес – показать ему гнездо. За ней увязался Бобик – большой деревенский пёс. Нельзя же было допустить, чтобы он, увязавшись за ними, разорил птичье гнездо.

Бобик внял уговорам, только когда сердито прикрикнул на него и замахнулся Анд, поджал хвост и побежал обратно в деревню.

Гнездо было близко от опушки леса. Не доходя до него нескольких шагов, Ля сказала шёпотом:

– Вот тут, у самого осека, у изгороди. Под пятой парой колышков, у маленькой осинки с такими лопоухими листьями. Видишь?

Анд долго всматривался – и наконец увидал совершенно неподвижный глаз. Этот глаз помог увидеть клюв, потом голову, потом всю птицу: её оперение удивительно сливалось с лесной землёй.

– Это рябушка, – тихо сказал Анд. – Не будем её беспокоить. Ты только проходи здесь каждый день – и сообщи мне, когда выведутся маленькие рябчики. Я запишу себе. Зная, сколько дней она высиживает, можно будет рассчитать, когда она села на яйца. Известно также, через сколько дней после выхода из яиц молодые рябчики поднимутся на крыло. Смотри только, чтобы кто-нибудь не разорил гнездо.

Сказав это, Анд углубился в лес, и Ля потеряла его из вида.

Постояв несколько минут на месте, Ля подивилась, как терпеливо и самоотверженно самочка рябчика высиживает своих ребятишек: ведь она рисковала жизнью, прикрывая собой яйца, лежащие в ямке совсем открыто. Потом повернулась и чуть не вскрикнула: опустив нос к земле, со всех ног догонял её непослушный Бобик.

Вбежав на опушку, Бобик поднял голову, увидел девочку и, радостно тявкнув, понёсся к ней.

«Чутьём нашёл! – успела только подумать Ля. – Сейчас зачует рябушку…»

Тут Бобик подбежал, вскинулся передними лапами ей на грудь. Ля хотела схватить его за шею, но пёс, вообразив, верно, что и она ему обрадовалась, хочет поиграть с ним, – отскочил в сторону и, делая на бегу круг, помчался прямо на рябушку.

Крик замер в груди Ля. Пёс, двух шагов не добежав до сидящей птицы, сделал большой прыжок… и проскочил сквозь жерди осека.

Бобик перескочилчерез рябушку, явно её не заметив и не причуяв.

Поражённая Ля, едва опомнясь, побежала к опушке, чтобы увлечь за собой пса. У неё шибко билось сердце, и она никак не могла взять в толк, – почему пёс не зачуял птицы? Ля увела Бобика в деревню и привязала его там на верёвку.

Случай этот – хорошая иллюстрация к краткому сообщению Колка, что гнездящиеся на земле птицы, садясь высиживать, не смазывают, как обычно, свои перья жиром из кобчиковой железы, что у них над хвостом, теряют запах и так становятся «неслышимками» для чутья зверей. Иначе сколько наседок и высиживаемых ими на земле яиц погибало бы от собак, волков, лисиц, хорьков, горностаев…

Хитро устроена птичья жизнь! Бывает, – против них даже у зверей ни к чему чутьё.

Таинственное исчезновение

Разве звер о логам заказано ходить в лес вдвоём с птицел о гами? А может быть, Вовк случайно встретился с Ми в лесу, – об этом нам ничего не известно. Ми рассказала только, что, когда они дошли до Малой полянки, Вовк вдруг схватил её за руку, прошипел страшным голосом: – «Тишшше!» – и показал пальцем на какого-то серенького зверька, перепрыгивающего с дерева на дерево по направлению из глубины леса к поляне. Зверёк, верно, не заметил колумбов, потому что совершенно открыто уселся на одной из верхних веток последней на опушке сосны, изогнулся и задней лапкой быстро-быстро почесал себя за ушком.

– Кто это? – шёпотом спросила Ми.

– Белка такая.

– Что, я не знаю, думаешь, что белки рыжие летом бывают! – рассердилась Ми. – Разыгрываешь! И хвост не такой.

Хвост действительно был не такой пушистый, как у белки, но в общем-то зверёк походил на белку – зимнюю, когда они серые бывают.

Не успел Вовк ответить, как зверёк добежал до конца ветки и метнулся в воздух. Он широко растопырил лапки и плавно пронёсся через полянку до высокого осинового пня. Приземлился на его стволе в самом низу, – летя через поляну, он потерял, конечно, высоту, – и сейчас же винтом, винтом вокруг ствола побежал вверх. Тут только я увидела на пне круглую чёрную дырку. Это было дупло, и зверёк исчез в нём.

– Я же тебе говорю, – уже не шёпотом сказал Вовк, – что особенная такая белка – летающая. Так и называется: летяга, полетуха. Понимаешь: это целое открытие! Редкий у нас туземец. Давай платок.

– Я думала, – рассказывала Ми, – он с ума сошёл от радости. Сдёрнул у меня с головы платок и побежал на поляну. Я испугалась и пустилась за ним: мало ли что человек может натворить в таком состоянии!

Вовк полез на высокий пень. Я стояла внизу и видела, как из дупла высунулась усатая мордочка с большущими задумчивыми глазами. Повертела круглой головой и втянулась обратно.

Вовк долез до дупла, держась ногами и одной рукой за ствол, другой скомкал мой зелёный штапельный платочек – хорошо, что он не мнётся! – и заткнул им дырку. Потом быстро соскользнул вниз и гордо объявил, с трудом переводя дыхание:

– Ну, теперь попалась! Будет сидеть тут, пока мы не сбегаем за нашими. Помчали!

Запыхавшись, мы примчались в Лысово, но никого там не застали, кроме Пафа и случайно задержавшегося Анда. Паф, конечно, отказался пойти помочь нам: у него же своей работы полно, а Анд, конечно, пошёл.

Прибежали назад на полянку. Смотрим, – мой платок по-прежнему торчит из дупла. Я обрадовалась: боялась, что белочка его сгрызёт.

Мы с Андом остались внизу, а Вовк полез, вытащил из дырки платок, приставил к ней прихваченный из дому мешок. Тут Анд принялся колотить сучком по стволу. По их расчёту, оглушённый зверёк должен был выскочить из дупла и попасть в подставленный мешок.

Но зверёк не давал о себе знать.

Ещё постучали. Никого! Тогда Вовк говорит:

– Слушай, Ми, – наверняка у тебя есть карманное зеркальце. Дай мне, – погляжу, где она там прячется, – глубоко ли дупло?

А Анд ему:

– Стой! Я всегда беру в лес зеркальце, насаженное на ручку. Это моё изобретение: глядеть, что в гнёздах у дуплогнездиков.

И он протянул Вовку маленькое круглое зеркальце на палочке.

Вовк убрал мешок и ввёл зеркальце в дупло.

– Никого! – смущённо сказал он. – Что за чертовщина! – И соскользнул на землю.

Анд расхохотался: уж очень был у Вовка глупый вид.

– Тоже мне!.. – разозлился Вовк. – А ты понимаешь, как она оттуда исчезла? Чтобы вылезти, она должна была вытолкнуть платок.

– Тонкая мысль! – насмешливо сказал Анд.

– А ты объясни, попробуй! – налетел на него Вовк и так сердито поглядел при этом на меня, будто я была виновата в том, что летяга исчезла.

– Очень просто: недомыслие, – спокойно сказал Анд. – Держи зеркальце и лезь опять к дуплу.

Вовк плюнул со злости, но послушал Анда.

– Ну? – спросил он, снова тщательно осмотрев дупло. – Никаких больше дырок в нём нет. Я ещё тогда осмотрел ствол кругом.

– А ты поверни зеркальце вверх, – сказал Анд.

Вовк повернул.

– Ах ты, штука какая! – удивился Вовк и стремительно прикатил вниз. – Кто ж его знал, что всё дерево внутри пустое!

– А как же бы иначе оно обломалось выше дупла? – сказал Анд. – Соображать надо, соображать, а не торопиться, друзья колумбы.

Пытливый глаз да ум бы нам, так, кажется, у Лава?

Знаменитый штапель Ми

Дремучий лес. Тропинка. По тропинке спокойно идёт хорошенькая Ми в своём знаменитом после происшествия с летягой зелёном штапельном платочке.

Откуда ни возьмись – большая серая птица.

С криком она налетает на Ми, срывает с её головы штапельный платок, поднимается с ним в воздух, запутывается в платке, падает на землю, как-то освобождается, взлетает с платком, висящим у неё на одном когте, задевает концом платка за ветку и исчезает за деревьями. А штапельный платок остаётся висеть высоко на дереве, и ветер раздувает его подобно вымпелу, поднятому на мачту.

Совершенно растерявшаяся Ми так и стоит на тропинке, глядя на свой штапельный платок, висящий на гладкоствольной сосне так высоко, что девочке и думать нечего долезть до него.