Текст книги "Клуб Колумбов"

Автор книги: Виталий Бианки

Поэтому и здесь она помещается после описания трудов и приключений колумбов в течение круглого года.

Пора была светлая, дни долгие. В юности времени на всё хватает. После уют-компании колумбы играли в волейбол, писали «письма на родину» и, если погода была хорошая, – девочки сидели до сна на балкончике: у них домик был с мезонином; мальчики – внизу на завалинке.

Кто занимался своим делом, кто просто отдыхал, – и шутки весело летали снизу вверх и сверху вниз.

Один из таких вечеров Лав запечатлел в стихотворении:

 
Солнце село за лесами.
Месяц трубку закурил,
И в ложбинке меж холмами
Заяц пиво заварил.
 
 
Комары, толчась столбушкой,
Обещают тёплый день.
Си рисует за избушкой
Фиолетовую тень.
 
 
Колк посудою затренькал:
Он идёт в ночной поход.
Засыпает деревенька
Полуночник уж поёт.
 

Лав очень внимательно вслушивается в разговор колхозников и записывает все их словечки.

«Месяц трубку закурил» – это когда облачко кутает месяц. «Заяц пиво заварил» – вечерний туман в ложбинках, где прежде новгородцы сами пиво варили, опуская раскалённые камни в большие котлы с деревенским пивом, и дым от костров стелился в сырых логах.

Лав где-то вычитал, что новгородское наречие теперь самое древнее на Руси.

Сумеречную птицу, известную под именем козодоя, тут зовут полуночником.

Месяц четвертый

Продолжение опытов кукида. – Главмама. – Бибишка и птенчики. – Подарок тетёрке.

– Вода под лежачий камень. – Стихи и стихия. – Тревога.

Скоро птички-мачехи высидели у себя в гнёздах чужих птенцов. Яички, не похожие на свои, птицы, случалось, выкидывали из гнёзд. Но раз уж у тебя в гнезде выклюнулся желторотый, беспомощный птенчик, – пусть хоть и смешной какой-то на вид, – ни одна птица его не обидит и не откажет ему в своих заботах. Увидевшие свет и чужом гнезде птенчики просили есть, – и их кормили, не разбирая, свой он или чужой.

С чечевичкой кукид получился очень удачный. Маленькая мачеха высидела всех пятерых птенчиков и вместе с самцом – красноголовым, красногрудым красавцем – ретиво начала их выкармливать. Когда чечевички подлетали к гнезду, пять тонких верёвочных шеек, с болтающимися на них пятью слепыми головками, с пушинкой на темени, поднимались им навстречу. Три птенца с тонкими насекомоядными носиками – чеканчик, мухоловка и пеночка, два – маленькая чечевичка и зябличонок – с толстыми носами зерноядных птиц.

Но птенчиков, тех и других, родители выкармливают гусеницами и другими нежными насекомыми. Поэтому опасений за жизнь маленькой пёстрой компании птенцов в гнезде чечевички у колумбов не было.

Ещё колумбы переложили яйца тоненькой птички – белой трясогузки – к простым домовым воробьям и обратно – яйца воробьев к трясогузке. И воробьи выкормили трясогузочек на два дня раньше, чем полагается трясогузкам выкармливать своих птенчиков; трясогузки выкормили воробьят на два дня позже срока. А когда птенцы покинули гнездо и стали всё дальше от него отлетать, – и трясогузки и воробьи узнали своих детей по голосам – настоящие родители без труда переманили их к себе.

То же получилось и у чечевички. Она только до тех пор кормила чужих птенцов, пока они не научились летать и не перелетели каждый к своим настоящим родителям. Зато чечевичке остался её собственный птенец, и к нему присоединились ещё её птенцы, выкормленные в других гнёздах другими птицами. Так чечевичка доказала колумбам, что она – отличная мать и что в некоторых случаях перекладывать яйца из одних гнёзд в другие можно вполне безболезненно как для взрослых птиц, так и для их птенцов.

Появились воспитанники и у самих колумбов: они брали себе на выкорм слётков и – прямо из гнёзд – не совсем ещё оперившихся птенчиков.

Ре – старшая из девочек, добрая и строгая, энергичная и аккуратная – была признана главмамойвсех птенцов. Кого только не было в её птичьем детском садике: маленькие овсяночки, конопляночки, зябличата, большеголовые сорокопутята, дятлята в пёстрых мундирчиках и вместе со всеми ними – будто из одного пуха сделанные, но с крючковатыми хищными клювами – пучеглазые совята! Все эти « пченчики» – как нежно называли их колумбы – голодным писком и криком чуть свет поднимали главмаму, а она будила других девочек – нянь. Все птенцы получали свой завтрак вовремя, а сытые хищные совята не трогали своих маленьких товарищей. Запасы муравьиных пирожков колумбы покупали у деда Бреда, а совята получали кусочки свежего мяса.

Из мальчиков один Анд принимал участие в трудном деле выкармливания птенцов. Ему это не мешало широко исследовать Землю Неведомую. Анд устроил несколько лёгких коробочек из берёсты, пришил их себе к поясу; одну из них наполнял муравьиными пирожками, а в остальные сажал « пченчиков» и спокойно отправлялся с ними в лес. Когда в коробочках начинало пикать, Анд отставал от товарищей, садился на первый попавшийся пень, раскрывал коробки и деревянным пинцетиком совал корм в широко раскрытые рты проголодавшихся малышей.

Колк и Вовк гоняли в это время по всем лесам, искали гнёзда, ставили капканчики на мелких грызунов и землероек, невидимками живших где-то под опавшими листьями и в траве; зарывали для них глубокие банки с приманкой – края наравне с землёй. Лав деятельно помогал им во всех их работах. Но иногда вдруг пропадал, терялся, как тут говорят, неизвестно где. Он прятался от всех где-нибудь в высокой траве на поляне или в яру над речкой, ложился на землю и, подперев рукой огненную голову, вглядывался в таинственную глубину омута или в бездну неба, где под надутыми парусами облаков медленно проплывали невидимые корабли, или в дремучую глубь леса, где перед его задумчивым взором мелькали сказочные образы.

Очнувшись вдруг, он с удивлением замечал, что уже сумерки. Вскакивал и, бормоча что-то себе под нос и в такт размахивая рукой, спотыкаясь нога за ногу, возвращался домой. По задумчивому его виду встречавшие его товарищи сразу узнавали, что по дороге он складывал стихи, и до тех пор приставали к нему с просьбами вытряхнутьих из себя, пока он не начинал читать. Всегда при этом художница Си схватывала бумагу, цветные карандаши и быстро-быстро набрасывала то, о чём он сложил стихи. Днём она рисовала пейзажи, а вечером населяла их поэтическими образами Лава.

– Хорошо, когда это просто белочки в бору, – жаловалась она цепочкам. – А вот как нарисовать его любимых героев – стихии? Помните, его четверостишие после ненастья!

 
Солнце вернулось!
Ветер – небесный дворник —
Начисто небо подмёл
И спать завалился.
 

– Так ты и рисуй дворника, Си, – посоветовала Ми. – Только не простого, а вправду небесного – с большущей бородищей…

– И как он спать завалился, – поддержала Ля. – Метлу уронил и валяется себе на облаке.

– Или вот ещё, – продолжала Си, – его стихи про иву над речкой:

 
Сколько длинных, острых язычков
У прибрежной любопытной ивы!
А ведь тайн полно у берегов.
Хорошо, что ивы не болтливы.
 

Или там разное другое про ветер:

 
Чутко дремлют под солнцем кувшинки
Вдруг тревога – бежит ветерок!
И мгновенно над сонной водою
Поднимаются листья-щиты.
 

Или вот:

 
Грянул ветер из-под яру,
Рябь погнал под берега,
Краснозобую гагару
Рыжим свистом напугал,
Сбил над берегом сороку,
Взвился в небо, в реку пал
И в волнах её глубоко
Захлебнулся и пропал.
 

– Ну, гагару мне Колк покажет, – говорила Си. – Она, слыхать, у нас на озере живёт. Сорока – тоже ерунда, – их сколько хочешь кругом. А вот как ветер нарисовать, который рябь гонит и в пальцы свистит!

– А ты изобрази, – посоветовала Ре, – как в книжке Шекспира… Король Лир к нему обращается, говорит: «Дуй, ветер, дуй, пока не лопнут щёки!» И нарисована этакая рожа с надутыми щеками.

Так все колумбы по очереди помогали художнице рисовать, да и поэту частенько подсказывали образы для его стихов, – будто на весь клуб была у них одна поэтическая душа.

Особняком держал себя один Паф. Теперь, когда До натаскала домой целые вороха древесных и кустарниковых листьев и веточек, он и совсем перестал ходить в лес, а только всё сушил листья в бумаге под прессом, перекладывал их с места на место, нумеровал листы бумаги, – целыми днями занимался тем, что сам он называл «приводить в порядок гербарий». А когда однажды колумбы дружно набросились на него с угрозами, что будут таскать его с собой на верёвочке, что незачем было и ехать за тридевять земель киселя хлебать, из-за стола не вылезать, – он вдруг ошарашил всех насмешливым заявлением:

– Вот вы все… этого… гоняете с утра до ночи, высунув э-э-э… языки, а никто ещё из вас ничего такого не открыл.

– Ты-то открыл! – презрительно прервал его Колк. – Если что и нашла по вашей части, так это До, а не ты. Ты – лежачий камень, под который и вода не бежит.

– A-а вот… этого… и бежит! – с неожиданным торжеством заявил Паф. – Я – кабинетный учёный, а не… того… лесной скакун. Я, сидя на месте… э-э-э… больше сделаю… э-э-э, чем попрыгуша До. Слыхали вы о дереве алейне? Ага! Молчите! Никто не знает. Я во всех своих определителях смотрел: нигде нет. И на «А» смотрел, и на «О»: думал «олейна», от «олень». Нет такого дерева! Моё открытие!

Паф так торжествовал, что даже тянуть и заикаться перестал.

– Интересно, – полюбопытствовала До. – Где же ты его видел?

– Ещё… того… не видел. Колхозники говорят. Кабы поближе, и давно бы посмотрел, – а то в деревне Минееве, говорят, за восемнадцать километров. В старое время помещики привезли неизвестно откуда, – наверно, из Африки или, может, из Австралии. Высокие, говорят, деревья. И медоносные – пчёлы так и вьются, жужжат. Замечательные деревья! Медовые. Пищу богов дающие – нектар.

– Так уж это не туземцы, – попробовал Вовк уменьшить впечатление, произведённое на всех неожиданным открытием толстяка. – Раз откуда-то из Австралии. И пока сами не увидим хоть одну их ветку, – всё равно не поверим твоему «открытию».

– Тем интереснее, – даже не взглянув на него, отрезал Паф. – Это переселенцы из далёких стран. А тут, говорят, такие вымахали, – глянешь на вершину – шапка валится. Столетние.

На следующее же утро Вовк принёс барсучонка, и впечатление от неожиданного открытия Пафа сразу померкло.

Барсучью нору со множеством ходов-выходов показали ему и лесу колхозные ребята. А у Вовка хватило терпения ещё затемно залезть на дерево и наблюдать оттуда за норой. Несколько часов он просидел на ветке, проголодался, хотел уже слезать, но вот – было это уже о полдень – из норы высунулась голова барсучихи, покрутила носом, скрылась… Минут через пять она вылезла из норы с барсучонком в зубах. Перетащила его на песчаную плешинку в траве на бугорке, на самом солнцепёке и пошла обратно в нору.

Вовк думает, – за вторым.

Но он не стал дожидаться её возвращения, быстро скользнул с дерева, подбежал к барсучонку, схватил его за шиворот – и бежать!

Вовк хотел подарить зверька Ми, но та отказалась: ей, сказала она, родители не позволят держать такого зверя в квартире. Привяжешься, а потом всё равно придётся в зоопарк отдавать… Вовк и отдал зверёнка умильно глядевшей на него Ля.

Очень обрадовалась Ля питомцу! Дикий зверёнок не сразу привык к своей кормилице, и первые дни Ля ходила с перевязанными пальцами: чуть что, невоспитанный барсучонок давал почувствовать свои зубки воспитательнице. Но надо было видеть, как стойко, с каким мужественным терпением Ля переносила боль, как прятала от товарищей свои слёзы и покусанные руки! Ни разу она даже легонько не ударила, не шлёпнула своего Бибишку.

– У Бибишки испортится характер, – объясняла Ля, – если применять силу при его воспитании. Мой дядя Миша Малишевский, – знаете, у которого знаменитый лис живет в Москве на четвёртом этаже, ещё в «Огоньке» был его снимок, – дядя Малишевский говорит, что будь он министром, он всем воспитательницам дошколят сперва давал бы воспитывать зверят, а потом уже – маленьких детей. Он говорит, – детишки, в общем, все одинаковы – и у людей, и у зверей, и даже у птиц. К ним нужна любовь, с ними надо терпение и настойчивость. Своего лиса дядя Миша так воспитал, что ребятки на Гоголевском бульваре – помните снимок? – ему пальчики в рот кладут и за язык его хватают, а он – хищный зверь – и не думает их кусать.

И правда: барсучонок уже через два-три дня не только перестал кусаться, но позволял своей воспитательнице хватать его за мордашку, за шиворот, валять на спине, даже подбрасывать в воздух, играя с ним. Зверёнок почувствовал к ней полное доверие и скоро так привязался, что бегал за ней, как собачка.

Собрания в уют-компании продолжались. Ровно через неделю после первого собрания, поужинав с колумбами, Таль-Тин направился с ними к своей избе – и не узнал её: над крыльцом была прибита широкая полоса материи, и на ней чуть не аршинными буквами надпись:

 
– УЮТ-КОМПАНИЯ —
  КЛУБА КОЛУМБОВ
 

А внутри избы висел цветной плакат:

 
КАЮК-КАМПАНИЯ В УЮТ-КОМПАНИИ
 

и под плакатом были изображены в красках руки, срывающие разбойничьи полумаски со смешных и страшных рож.

Таль-Тин только руками развёл. Но художница Си тут же ему объяснила, гордясь своим произведением:

– Это кампания против предрассудков. Ведь сегодня воскресенье. Сегодня все мы будем читать свои записки о рюменье зябликов и угробим старинный предрассудок, что зяблики рюмят к ненастью. У меня и гроб заготовлен.

И Си развернула на столе Таль-Тина лист бумаги. На нём был чёрной тушью изображён гроб и рядом – открытая крышка, на нижней стороне которой написано: «Зяблики рюмят – быть ненастью».

Была прочтена одна только запись Колка, из которой выяснилось, что дождь шёл за неделю всего один раз и то недолго, а рюмили зяблики все дни и по утрам, и днём, и по вечерам. Все колумбы, глядя в свои записные книжки, хором подтвердили наблюдения Колка. Тут слово взяла сама председательница сходки – Ре – и сказала:

– Всем ясно: если зяблики рюмят шесть дней из семи в хорошую, солнечную погоду, то, значит, рюменье приметой ненастья быть не может. Похороним это суеверие. Методом статистики доказана его вздорность. Каюк ему!

До за спиной у Таль-Тина показала кулачок Анду, а Си тут же замазала тушью открытую крышку гроба и пририсовала закрытую. И рисунок был торжественно разорван. Собрание продолжилось.

Пришло двадцатое июля, сезон гнёзд кончился, почти все птицы вывели уже птенцов. И вдруг прибегают из лесу Ми и Ре – и, перебивая друг друга, возбуждённо рассказывают, что на опушке под нутом нашли гнездо тетёрки с пятью яйцами.

– Как так – удивлялась Ре. – Скоро уже охота начнётся, у всей боровой дичи выводки взматерели, а эта дурочка ещё яички парит!

– Видно, первая кладка у неё погибла, сказал Таль-Тин. – Весна нынче была ужасная. Куры, утки, все наземные птицы нанесли полные кладки, а тут вдруг ударили морозы. Кладки пропали. Да ещё и второй раз так: опять снеслись, опять все яйца померзли! Эта тетёрка, видно, в третий раз загнездилась. Ну что ж, нам это на руку: испытаем и тут кукид.

Таль-Тин сходил в хлев, согнал там пёструю курицу с гнезда-ящика и взял из-под неё одно яйцо. Ре и Ми побежали в лес и подложили там это белое куриное яйцо к жёлто-коричневым яйцам тетёрки. А взамен взяли одно тетёркино.

Дома его выдули; оно оказалось болтуном, – без зародыша.

– А я слышала, – сказала Ми, – как в яйце нашей пеструхи уже пикал цыплёночек!

– Да, интересно, – сказал Таль-Тин. – Что из этого получится? Уж очень бросается в глаза белое пятно в тетёркином гнезде. Неужели она всё-таки примет его.

– Ясно, – сказал Анд, – просто бросит гнездо. Сидела, сидела, – яйца все болтуны, – ничего не высидела, а тут ещё люди уродское белое яйцо подкинули. Ясно – испугается.

Разговор этот происходил за ужином. Колк, Ми и Си ещё днём ушли на озеро и где-то задержались.

Колумбы кончили ужинать, – а их всё нет. Смерклось. Настала ночь.

Ми, Си и Колк так и не вернулись.

Месяц пятый

Поиски исчезнувших. – Страшная ночь. – Преисподняя Америка. – Дикий кур. – Отлёт стрижей.

Ночь была тёмная, дождливая. Никто из колумбов не спал. Больше всех волновался Вовк. Места себе не находил. Метался по избе, как зверь в клетке. То и дело выскакивал на дождь, ходил по дороге к озеру. Таль-Тин высказал предположение, что Ми, Си и Колк заночевали в деревне на берегу Прорвы. Вовк твердил своё:

– Я чувствую, что с Ми что-то случилось, какое-то несчастье. Недаром название у озера такое зловещее!

Когда ленивый рассвет забрезжил в окнах, колумбы всем составом отправились на розыски пропавших. Решено было идти прямо в деревню Бережок на Прорве, и по дороге прочесать дремучий лес, окружающий озеро.

Дождь перестал, но под ногами были лужи, грязь, слякоть, – особенно когда начался тёмный лес. Решено было, что Паф не торопясь направится по дороге и будет время от времени покрикивать, а остальные семеро цепью пойдут лесом, пересвистываясь, чтобы не потеряться. Главмама Ре осталась дома – накормить барсучонка и всех птенчиков.

Вовк энергично продирался сквозь чащу. Как только деревья и кусты расступались перед ним, воображение сейчас же рисовало ему мрачную картину. Что такое могло стрястись с его товарищами, – он не мог себе представить.

Справа и слева посвистывали синицей соседи по цепи. Вовк отвечал им. Он сильно вздрогнул, когда из кустов перед ним неожиданно что-то шумно взорвалось и умчалось прочь, с треском ломая сучья. Не сразу он сообразил, что это громадный петух наших лесов – глухарь. В утренних сумерках дремучий лес казался Вовку таинственным и жутким, полным фантастических чудовищ.

Вдруг Вовк стал: почудился ему какой-то не то крик, не то стон впереди. Но откуда он шёл, понять нельзя было. Вовк напряг слух…

Вот опять! Кричит кто-то хриплым голосом, а что, – не разберёшь: «… да!.. рож! Тут!..»

Вовк сорвался с места и, ничего перед собой не разбирая, ринулся в чащу густых ёлочек. Не успел он разглядеть впереди большую яму, как поскользнулся и ногами вперёд стремглав полетел куда-то под землю.

… Верно, он был оглушён падением и на минуту потерял сознание, потому что никак сразу не мог сообразить, где он и кто говорит у него над ухом хриплым голосом: «Добро пожаловать, Вовк! Давно ждём. Располагайтесь, как дома!»

– Ух ты! – прошептал Вовк. – Темно, как в преисподней!

– А тут и есть преисподняя, – прохрипел голос. – Вот и косточки покойников.

С трудом повернув голову – у него болела шея, – Вовк рассмотрел около себя белевшие в темноте косточки, а дальше – стоявшего во весь рост Колка.

– А где?.. – начал он, поворачивая голову. Но тут же увидел: с другой от него стороны сидела Си и держала у себя на коленях голову Ми.

– Что с Ми? – вскрикнул Вовк, вскакивая на ноги.

– Пустяки, пустяки! – ответила сама Ми. – Немножко ногу себе повредила, только и всего.

– А ну, поори-ка, – сказал Колк. – Я уж всю глотку себе сорвал.

И, вспомнив про разыскивающих их колумбов, Вовк стал кричать во всё горло:

– Сюда! Сюда! Таль-Тин, Анд, Ля, Паф!

А за ним девочки:

– Осторожно! Тут яма!

Через несколько минут послышался голос Таль-Тина:

– Эй, на дне! Зачем туда забрались? Как себя чувствуете?

– Изучаем Преисподнюю Америку! – весело отозвался Вовк. – Ми вывихнула себе ногу. Глубина шесть метров.

С трудом вытащили несчастных из глубокой ямы. Для Ми пришлось соорудить носилки. Могучий Анд с Вовком дотащили её до дому.

Дома Колк рассказал:

– Мы немного задержались на озере, шли лесом уже в сумерки. Ми шла впереди, в одном месте вдруг вскрикнула глухо так. Я побежал за ней, да и угодил вслед за ней в эту проклятую дыру. А за нами – просто уж из товарищеского сочувствия – съехала к нам на дно и Си.

Темно там, в подземелье-то, хоть глаз коли! Ну, когда глаза привыкли, огляделись кое-как. В одну сторону – коридор и в другую – коридор. Ясно: в подземный ход попали! Я было хотел пойти обследовать, куда ведут коридоры, – согнувшись можно пройти. Да девчонки просят: не уходи, мол, нам страшно! А выбраться из этого проклятого колодца с бедной Ми невозможно: колодец глубокий, стены глинистые, отвесные… И на вас никакой надежды: ночью где искать будете? Раньше утра помощи не жди. Да и то сомнительно вообще, – удастся ли вам разыскать нас?

Хорошо ещё – у меня с собой был полный коробок спичек. Зажёг я одну – да тут же и потушил поскорей: такая страшенина кругом! Всюду под ногами кости и скелеты, правда, – маленькие, но всё равно не очень-то подходящая компания для девочек, хоть и юнесток! Понял я: нап а дали сверху зайцы, лягушки, жабы, змеи, – края-то у ямы склизкие! – а наверх и им не выбраться никак!

Вот сидим мы, сидим, – темно, делать нечего, в голову разные мысли лезут, – всё думаем, что это за подземный ход такой, кто его тут прорыл да зачем? Си говорит, – наверное, сюда от фашистов прятались. Партизаны, верно, вырыли. А Ми вспомнила, что где-то читала сказку: там один водяной другому водяному всего своего озера рыбу проиграл. Пришлось ему подземный ход прорыть из своего озера к другому. По нему и перегнал рыбу.

Только кончила рассказывать, – вдруг как взвизгнет:

– Ай! Глаза!.. Вон! Вон там!

И правда, я тоже увидал: два таких зловещих глаза загорелись при этих словах в полной темноте, что и у меня мороз по коже. Вспыхнули зелёным огнём, потом красным – и погасли.

– Это водяной за нами подглядывает! – шепчет Си дрожащим голосом.

Я ей:

– Молчи ты!

А глаза опять зажглись. Эх, как я тут пожалел, что не взял с собой ружья! Я, конечно, сразу подумал на волка. Грохнуть бы в него – и дело с концом! Девчонки прижались ко мне, дрожат, – а я что могу сделать? Нападёт кто, – разве голыми руками отобьёшься. Явно следят глаза за нами.

Тут я смекнул: «Ведь звери зд о рово боятся человеческого голоса. А ну – пугну его!» Предупредил девочек шёпотом да как гаркну громовым голосом: «Ух-та-та-та!!!» Девчонки как завизжат, аж совсем оглушили.

– Гром-то хрипловатый у тебя получился, – заметила Си.

– Теперь – «хрипловатый», а там, небось, как обрадовалась, что глаза исчезли.

– Всё равно потом опять появились! – не сдавалась Си.

– Совсем-то ему, – продолжал Колк, – наверно, и не убежать было: может, скоро там коридор и кончается или просто завал там.

В общем я придумал не орать, а спички жечь. Как только начнут приближаться глаза, я – раз! – чиркну спичку – и в него! Хорошо, – лето: не такая уж длинная ночь. Вверху забрезжил, наконец, свет. А там и Вовкин голос услыхали. Ми сразу его узнала!

Си подтвердила, что всё так и было, как Колк рассказывал, и честно созналась:

– Ох, и натерпелись мы, ребята, страха! Вы подумайте только, – как зажгутся эти жуткие глазищи, – сердце в пятки – бух…

Что за зверь сидел в подземном ходе, так и осталось неизвестно. Анд, Вовк и Колк решили выяснить это на днях. Но у всех было столько срочных дел, что обследование таинственного подземелья пришлось отложить.

5 августа началась охота. Вовк и Колк каждый день теперь приносили то тетерева, то утку, то куличков. Колумбы подробно рассматривали каждую птицу. Всё, до последнего пёрышка, в ней шло в дело: размеры и вес записывались, мясо жарилось, красивые перья шли в птичьи альбомы, куда их подклеивала тонкими полосками бумаги Си. У Колумбов было строгое правило: лишил жизни для науки или хоть для еды прекрасное существо, так сохрани о нём память. С более редких птиц снимали шкурки и набивали их ватой или мягкой куделью.

Выяснился тетёркин кукид. На следующее утро, после того как было подложено куриное яйцо к тетёркиным, девочки не застали тетёрку на гнезде: в нём были совсем холодные – покинутые, значит, – жёлто-коричневые яйца и валялись белые скорлупки. Куда исчез курёнок, – неизвестно. Уж не заклевала ли его дикая кура – со злости, что её птенцы так и не вывелись? Её четыре яйца колумбы выдули, – все они тоже оказались болтунами, как и первое.

И вдруг однажды утром Колк приходит из леса и рассказывает:

– Иду кромкой поля у дремучего леса, – овёс там посеян. Вижу по росе – тетерева тут были, – наброды их в овсе, росу стряхнули. Фырр! – так и есть: тетёрка поднялась! А за ней маленький тетеревёнок, один всего, – да какой-то дурацкий: не жёлтый, а пёстрый весь, пегий!.. Я и ружьё опустил: что такое?

Тетёрка далеко улетела, а этот чудик тут и бряк на ветку! Вполдерева сел да так близко, что я без бинокля разглядел: курёнок это! Нашей пеструшки сынок. Вот зд о рово!

Тут тетёрка его нежно так позвала: «Ф и у! Ф и у! Ко-ко-ко!» Он сорвался и полетел. Да хорошо так летит, будто настоящий тетеревёнок! Скажи пожалуйста: мачеха его и летать научила! Перелетел на другое дерево – и в ветках спрятался, в хоронушки со мной играет. Ну, прямо – дикий кур, настоящая дичь для охотника! Слыхивал я про одичалых кур, а своими глазами первый раз вижу. Ведь этак мы, пожалуй, кукидом-то новую породу диких кур вывести можем: перевоспитанных домашних!

Рассказывал всё это Колк за завтраком, когда все колумбы сидели под большой елью. Подросшие уже птенчики, жившие на воле, слетались к ним в часы еды, садились на плечи, прыгали по столу, подбирая крошки.

Барсучонок Бибишка послушно сидел у ног Ля и ждал, не перепадёт ли ему со стола что-нибудь вкусненькое.

Наступило 21 августа – ежегодный день исчезновения у нас последних стрижей. Об отлёте их в известный срок за неделю предупредил Таль-Тин, – и колумбы убедились теперь, что эти быстрокрылые птицы строго придерживаются своей календарной даты, хотя спешить им было некуда: в воздухе летало ещё сколько угодно их дичи – мух и комаров. Ласточки, козодой-полуночник, тоже питающиеся мухами, ещё и не думали об отлёте.

Пора было и колумбам собираться в город: с 1 сентября начнутся занятия в школах. Через неделю Клуб Колумбов вернётся в Ленинград.

Решено было накануне отъезда всей компанией собраться на озеро Прорву, – провести там целый день на каком-нибудь острове.