Текст книги "Волны словно кенгуру"

Автор книги: Виталий Коржиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 10 страниц)

Коржиков Виталий
Волны словно кенгуру

Виталий Титович Коржиков

ВОЛНЫ СЛОВНО КЕНГУРУ

Две повести ("Мы идём на Кубу" и "Волны словно кенгуру") о плавании советских моряков в дальние страны на Кубу, в Японию, Америку, Индию, о встречах с интересными людьми, о морских приключениях, участником которых был сам автор.

ПЕРВАЯ УДАЧА

Я летел из Москвы на Тихий океан. Матросом и корреспондентом. Хлебнуть океанского ветра, вспомнить свою старую морскую работу.

Сын дал мне толстую тетрадь, чтобы записывать в неё самое интересное про моряков, про морские приключения, про китов и акул, про дальние страны... И конечно, про мальчишек и девчонок, которых мы встретим.

И кармане пиджака у меня лежало направление на теплоход, "Пионе})". И я уже составлял список, кому что откуда привезти: из Америки для друга монеты; одной знакомой – панцирь краба с Тихого океана; художнику японские кисти; пионерам в школу – ракушки из Новой Зеландии; а из Австралии сыну – маленького кенгурёнка. И ещё "что-нибудь такое интересное".

Слева от меня посапывали в креслах соседи, справа, за иллюминатором, клубились в голубом небе слепящие белые облака, совсем как над океаном.

Я чувствовал уже весёлые запахи корабельной краски и гуд палубы под ногами.

Но прилетел во Владивосток – и словно споткнулся. Туман, дождь.

Пришёл к начальнику пароходства, он говорит:

– А "Пионер"-то сейчас вон где! – и ткнул карандашом в карту, в центр Индийского океана!

Но тут же успокоил меня:

– Да ты не огорчайся! У нас тут "пионеров" целая флотилия. Вон тебе хоть "Витя Чаленко". Дойдёшь на нём до Японии, там пересядешь на "Новиков-Прибой" – и в Америку. А уж до Зеландии как-нибудь придумаем!

Я повеселел, вышел на улицу – и совсем обрадовался. Встретил старого товарища, он спрашивает:

– Плывёшь?

– Плыву.

– На каком?

– На "Вите Чаленко".

– "Чаленко"? А капитан там знаешь кто? Шубенко! Судно бравое, и капитан молодцом. У нас тут уже поговорка: "Витя Чаленко" – капитан Шубенко!

Как не знать! Лет десять назад по этой самой улице мы шагали с молодым Шубенко, штурманом, на судно, несли навигационные карты для кругосветного плавания. А сколько ночных вахт отстояли! Два океана вместе прошли. Пачангу на Кубе плясали, сахарный тростник рубили.. .

Интересно, каков он теперь. Всё так же, как бывало, торопится, по трапам через десять ступенек прыгает?

Я подхватил чемодан, кивнул товарищу и припустил вниз – по сопке, по лестнице – в порт.

УЧИТЬСЯ НАДО!

Когда я добрался до порта, туман почти схлынул. Только последние хлопья ещё пролетали над зелёной водой. И сквозь них просвечивал залив, суда, мачты, а вдали – зелёные сопки. На чёрном носу теплохода белела надпись "Витя Чаленко".

Среди громадных пароходов он казался небольшим. Но на его палубу портовый кран носил из вагонов ядрёные брёвна. Всё от кормы до носа было заложено пахучим смолистым лесом. Грузчики и матросы припрыгивали на брёвнах, обтягивали их стальными тросами. Как перед отплытием.

Я взбежал по трапу, глянул в открытую дверь: сейчас увижу Шубенко!

Но навстречу мне выскочил маленький, рыжий, словно огонёк, пёс, а за ним выбежал невысокий, тоже рыжий, парень в штурманской форме и сердито крикнул:

– Бойс, на место!

Он налетел на меня и выпрямился:

– К нам?

Я протянул направление, парень смущённо подал мне всю в веснушках руку:

– Третий штурман, Володя.

– А где капитан?

– Занят. У него начальство! Инспекция! А тут лови этого капитанского пса!.. Что ж, пока пошли ко мне.

"Третий" побежал по надраенным ступенькам вверх. А я за ним – через одну. Впереди нас, завернув рыжим бубликом хвост, прыгал маленький капитанский Бойс.

Пёс свернул налево и сел у двери, на которой была табличка: "Капитан". Мы повернули направо.

Володя дёрнул первую же дверь, и навстречу нам с шелестом вырвались листы белой бумаги. На всех листах по-английски был напечатан один и тот же список фамилий. Судовая роль, в которой указано, кто кем на судне работает.

Володя бросился ловить листы. Я – тоже. Потом он положил их на стол, где стояла машинка с английским шрифтом. И в неё тоже была заложена судовая роль.

– Десятый раз для Японии перепечатываю! – горестно вздохнул Володя. То тут ошибка, то там ошибка. Недоучил в школе. Придём в Кавасаки или Иокогаму, там всё по-японски да по-английски! Учиться надо!

Он взял мой морской паспорт и под фамилиями матросов одним пальцем выступал мою.

Прочитал, проверил и обрадовался:

– Без ошибок!

Потом проводил меня до соседней каюты, открыл её и сказал:

– До вечера!

ВПЕРЕДИ – ОКЕАН!

Я посмотрел в иллюминатор на бухту, на белеющий вдали город, прилёг на минуту отдохнуть, а когда открыл глаза, было совсем темно. Мимо борта одна за другой перекатывались на воде сопки. Рядом с ними у берега, все в огоньках, приподнимались суда и оставались позади.

Видимо, нас выводили из бухты.

Выглянул – так и есть!

Впереди работал буксирный катер, бурлила пена. Я бросился в рулевую: отход прозеваю! Взбежал наверх, открыл дверь и вздрогнул.

У окна спиной ко мне стоял мой старый капитан. Стоял, как всегда опустив руки по швам, важно откинув назад голову.

Этого не могло быть! Мой капитан умер несколько лет назад.

Но вот он повернулся и сказал шубенковским голосом:

– А, проснулся? Ну, здравствуй!

Шубенко! Только манеры да осанка у него нашего старика. Подошёл, тронул меня, как, бывало, капитан, за плечо и улыбнулся:

– Ну что, до Японии с нами?

– Конечно!

– А то давай и до Зеландии.

– Так я сначала в Америку!

Я стал объяснять свои планы, но Шубенко выглянул в окно и сказал рулевому:

– Пожалуйста, право помалу!

Я начал было снова, да кто-то окликнул его:

– Товарищ капитан!

Такое дело – отход! Не поговоришь.

Я вышел на мостик. В лицо ударил ветер и горстью сыпанула морось. Морская, пахучая, будто огуречный сок.

Из тьмы к нам приближалось освещённое судно – в порт входил какой-то теплоход. Видимо, издалека: люди – ночью-то! – толпились у бортов, привставали на носки, нетерпеливо вглядывались в родной город...

Я тоже посмотрел на берег. Далеко-далеко оставалась уже тонкая цепочка городских огней, всё уменьшалось голубое неоновое пятнышко – морской вокзал, и на самом верху крайней сопки качался, будто прощался, последний фонарь. Тут и у меня сердце защемило: когда-то я теперь вернусь! . .

На баке командовал боцман, команда быстро сворачивала тросы.

Вот гуднул катер и отвалил в сторону. Вот за бортом проплыл маяк, послал нам луч напоследок.

"Чаленко" приподнялся, как пловец перед рывком. Совсем свежо напружинился ветер, могуче занесла нас волна.

И опять, как несколько лет назад, я почувствовал: вот она, палуба, под ногами; вокруг гудит ветер, а впереди – океан. Японское море.

ЖИВ ШУБЕНКО!

Пока мы выходили из залива, я поглядывал на капитана и думал: "Да, переменился Шубенко. Этот уже пачангу не спляшет и прыгать через десять ступенек не станет".

Но вот утром захлопали на судне двери, запахло мылом, зубным порошком.

Схватил я ведро, тряпку и стал протирать в каюте палубу, как вдруг промчался мимо меня Бойс – с тапкой в зубах. Урчит, головой мотает. А за ним Шубенко! Смуглый, как когда-то на Кубе. Кричит:

– Дог-гоню р-разбойника! – А сам смеётся: – Дочкин подарок внимания требует, веселье любит!

Тут и мне веселей стало: это уже похоже на прежнего Шубенко. А что на мостике держится солидно, так что ж... Всё правильно: капитан!

"КОНИЧИВА!"

Шли мы быстро.

Сначала штормило. На палубу то и дело шипя накатывалась вода, и Бойс, сидя на капитанском стуле у окна, сердито рычал на каждую приближающуюся волну.

– Так её, так! – весело приговаривал Шубенко.

А как-то в полдень потрепал Бойса по загривку и похвалил:

– Ну, молодец, пёс! Море успокоил!

Море стало ясным, зелёным. За бортом прозрачными парашютами заиграли медузы, потом, распустив щупальца, прошла какая-то большая, коричневая – из южных вод.

Кто-то вдруг крикнул:

– Ты смотри! Вот идут! Хоть беги по ним, как по мосткам!

Это за бортом широкими лбами вспарывали воду дельфины. Один наверное, вожак – шёл впереди. И, отталкиваясь от упругой синей воды, как гимнасты на батуте, за ним прыгали остальные.

– Хороши! – сказал Шубенко.

Вожак сделал стойку и пошёл по воде на самом кончике хвоста.

На палубе собралась вся команда.

Выбежал старпом проверить, не разгулялись ли где брёвна, остановился.

Вышла дневальная вытряхнуть скатерть, да так у борта и замерла.

Натирал матросик у мачты стальные тросы тиром, чтоб не ржавели, оглянулся; руки-то продолжают работать, скользят по тросу вверх-вниз, а сам смотрит.

Такое уж дело – дельфины!

– Молодцы! Прямо к Японии тянут! – определил Шу-бенко.

Вечером сели мы в кают-компании ужинать. Кто-то спохватился:

– Братцы, во Владивостоке-то сейчас футбольный матч! "Луч" играет! Вот бы посмотреть по телеку. Да не достанет, наверное...

Я подошёл к телевизору, повернул выключатель – по экрану побежали быстрые полосы, затем отпечатались вдруг белые, острые знаки, иероглифы, появилось женское лицо. Женщина улыбнулась и сказала:

– Коничива!

Капитан кивнул ей в ответ: "Здравствуйте!" – и повернулся ко мне:

– Ну, вот тебе и Япония!

ПОПРАВКИ В ГЕОГРАФИИ

Я старался рассмотреть японский берег в бинокль. И неожиданно увидел впереди какое-то странное волнение воды.

Прямо поперёк моря текла зелёная широкая река. Волны ее поднимались, приплясывали и друг за дружкой напористо шли к северу.

Я протянул бинокль штурману. Он скользнул по горизонту взглядом и сказал:

– Так это же Куросиво, тёплое течение.

Странно! Сколько раз бывал здесь, а Куросиво, про которое отвечал ещё в школе на уроке, увидел впервые!

Я скомкал лист бумаги, бросил вниз, и он, покачиваясь, быстро побежал в сторону от нас. По знаменитому тёплому течению.

Между тем впереди на острове забелел уютный маячок, потянулись навстречу старые рыбацкие шхунки. На рубках у них чернели иероглифы. На бечёвках, как флажки, трепыхались сушёные каракатицы.

Вокруг запахло рыбой, брезентом и резиной от рыбацких сапог.

Шубенко вышел покурить, посмотрел на берег и покачал головой:

– Ну японцы. Опять меняют географию! Снова вноси поправку в лоции.

Я сначала не понял, а присмотрелся к берегу и не стал спрашивать почему. И так видно.

Стоит у берега земснаряд. Всасывает насосом песок с морского дна и намывает к острову. К старому берегу молодой, ещё весь жёлтенький, прирастает. Бьёт в насыпь волна, набрасывается на песок, старается утащить обратно. Но берег растёт, теснит море.

Ходят по новой земле тяжёлые катки, трамбуют её, укатывают. Кричат рабочие в жёлтых касках, работают изо всех сил лопатами.

Скоро они поставят причал, поднимут новые маяки и выйдут встречать корабли!

– Коничива!

СВЕТЛЯЧОК

Справа по борту всю ночь угадывался берег. Вдоль него блуждали лёгкие огни катеров. Но потом нахлынул туман, всё исчезло, и штурман Володя включил локатор.

Сначала в центре экрана возникло пятно, потом от него протянулся и забегал по кругу яркий лучьк. Ок вращался, словно что-то нащупывал. Вот прояснилась на экране береговая полоса. А возле неё объявился зеленоватый светлячок: локатор обнаружил рядом с нами какое-то судно.

Скоро за бортом появилось голубое сияние.

Я выглянул за дверь.

Ничего себе светлячок! Нас обгонял четырёхпалубный лайнер. Все палубы его были ярко освещены. В открытых дверях тут и там темнели фигурки пассажиров. Иллюминаторов было так много, и все они так весело отражались в воде, что казалось, по морю плывёт целый праздничный город.

С теплохода доносилась музыка. И жаль было, что она проплывает так быстро.

Через час светляков в локаторе стало ещё больше. Будто в него насыпали горсть каких-то светлых зёрен.

Штурман посмотрел на экран, схватился за голову, крикнул:

– Вахтенный, право руль! – и побежал звонить капитану. Шубенко вошёл в рубку, сонно тряхнул головой:

– Ну, сейчас достанется! Опять перед заливом пошли катера.

В это время туман полез влево – будто за шнурок потянули штору, – и впереди обозначились сотни пароходов, больших и малых.

Я снова посмотрел в локатор. Там пятна были светлые, а в заливе суда стояли тёмные. Они едва заметно качались на воде и, казалось, чего-то ждали. На трубе каждого из них было нарисовано солнце.

Шубенко закурил и тревожно сказал:

– Японцы-то, кажется, бастуют. А если бастуют и грузчики, застрянем!

В рубке раздался писк радиотелефона, потом в нём кто-то захихикал, и вдруг несколько голосов затараторили по-японски.

Тогда Шубенко снял трубку и спокойно сказал:

– Кавасаки, Кавасаки! Аи рашен шип "Витя Чаленко"... Я – "Витя Чаленко". Жду лоцмана. Жду лоцмана.

– "Ви-ть-тя Тш-а-аленко"? – спросил откуда-то с берега тонкий голосок.

И началась весёлая перекличка... Мы входили в Токийский залив.

МАТРОССКОЕ ИМЯ

Как-то разом всё заалело. Я положил руки на поручни и удивился: руки-то у меня алые!

Сопки вдали светились, будто пламенеющие горы угля. Алыми стали вокруг пароходы, кричали алые чайки. И навстречу нам по-утреннему бодро торопился алый катер с большими буквами: "Peilot".

С катера на трап ловко прыгнул лоцман и, раскланявшись, побежал в рубку. На нём был лёгкий серый костюм, резиновые сапожки. А короткие, ёжиком, седые волосы розово блестели, как иней в зимнее утро. На боку у него висел транзисторный передатчик с тонкой сверкающей антенной.

Лоцману сразу подали, как положено, кофе. Он взял с подноса дымящуюся чашечку, высунулся в окно, глянул влево-вправо и тут же отдал команду по-японски на буксир, а по-английски – вахтенному.

Вахтенный повторил команду и повернул руль.

В транзисторе тоже послышался голос: на катере повторили команду. И мы двинулись вперёд.

Теперь громадные пароходы, стоявшие безмолвно на якорях, оказались совсем рядом.

Шубенко не ошибся: японцы бастовали.

– Тысяча двести судов! – сказал лоцман и сделал глоток из чашечки. Стоят два месяца. Просят увеличить заработок.

– Требуют! – уточнил Шубенко.

– Да, да, требуют, – закивал лоцман.

Скоро рейд остался позади, а навстречу нам из порта пошёл громадный голубой голландец "Принц Оранский"... Лоцман что-то сердито закричал, грозя ему пальцем.

– Куда же он – прямо на нас? – спросил я у Шубенко.

– Обойдёт! – уверенно сказал капитан.

"Принц" тут же взял правее, гуднул. На борту у него собралась команда. Все смотрели на нас, читали название. Наверное, гадали, кто это такой "Вит-ья Тща-а-аленко". Принц? Президент?

Конечно, не всякий знает, что был на земле такой мальчишка, хотел стать моряком. А началась война, надел матросскую тельняшку и прибился к взрослым, в разведку. Отважным был разведчиком, отправлялся в поиск, ходил за "языком".

Как-то во время боя залегли бойцы у высоты под смертельным огнём – дот на пути, косит из пулемёта. А Чаленко взял гранаты и пополз.

Пробрался к доту поближе и бросил в амбразуру гранату, другую – под корень! – и поднялся во весь рост: "Вперёд!"

Весь взвод метнулся к вражьим окопам. А впереди мальчик с автоматом.

Выбили с высоты фашистов.

В каждом бою старался Витя быть впереди. А когда упал от пули, только и попросил друзей: "Передайте маме мой орден, блокнот, бескозырку и скажите: пусть не плачет".

Погиб, как настоящий матрос.

Вот чья фамилия на нашем борту, вот чьё имя читают моряки во всех портах, по всем океанам.

ПЕРЕВЁРНУТЫЕ МАЛЬКИ

Я всматривался вперёд. Было мне легко, радостно. Снова вижу море, Японию, корабли!

Одно удивляло: рыбаков-то в заливе нет! Нет маленьких рыбацких шхун, на которых суетятся в синих куртках работящие японские рыбаки. Не видно ни флажков с солнышком, ни сетей.

Я сказал капитану:

– Рыбаков-то не видно.

– Да что ты! Какие теперь в заливе рыбаки, какая рыба! Всё отравили.

Я вздохнул раз-другой, даже нёбо защипало от кислоты и серы.

А Бойс выглянул в дверь, повёл носом и недовольно спрятался в рубку.

Вода вокруг стала коричневой, рыжей. У борта проплыла дохлая рыбина, за ней другая. Потом появилась стайка странных мальков. Они то подпрыгивали, то старались уйти вглубь, но один за другим переворачивались и, мёртвые, плыли вслед за большими рыбинами...

На минуту над заводами, над мачтами пароходов всплыло солнце, всё облило малиновым светом, но тут же ввалилось в густую полосу дыма, задохнулось и, вздрагивая, заколыхалось в облаках гари. Как перевернувшийся малёк.

Запахло циновками, загрохотали портовые краны, и показались пакгаузы с иероглифами на стенах.

Мы пришвартовались.

По трапу к нам уже бежали раскосые смуглые грузчики в оранжевых касках, в тряпичных тапочках – большой палец отдельно – и приговаривали по-русски: "Давай-давай!" Началась выгрузка.

ПОРЯДОК!

Теперь я был в Японии. Но вот где "Новиков-Прибой", на котором я пойду в Америку, в каком порту?

Несколько раз я брал бинокль и рассматривал стоящие у причалов суда... В наступившей жаре и духоте все очертания расплывались.

Может быть, этот, за пакгаузами, – белый, с могучими мачтами? Или вон там, высокий, сероватый, дальше по заливу, в Иокогаме?

Я сошёл на причал.

С улицы пахнуло рыбой. От рыбной лавочки торопливо шли грузчики. Одни несли в ладонях горстки ракушек, другие размахивали вязками вяленой рыбы.

Из маленьких серых домиков, как на всех тихих улицах, вежливо улыбались и кланялись седые японки в дешёвых кимоно. Вот простучали деревянными гета японки побогаче – в цветных одеждах. Вот молодой папаша-очкарик понёс за спиной дочку.

Вдруг кто-то тронул меня за рукав. Я оглянулся. Две аккуратные девочки протягивали мне запечатанный ящик с прорезью в крышке: "Пожертвуйте для больных".

Чуть дальше переглядывались два япончика в школьной форме с альбомами под мышкой: интересно! Человек из-за границы приплыл.

Я бросил в ящик несколько монеток, девчонки тряхнули чёрными волосами и убежали.

Тогда один из мальчишек смущённо хихикнул и попросил:

– Сувенир...

Я опустил руку в карман – там завалялось несколько наших копеек, протянул мальчишкам. Они взяли монеты, засмеялись и припустили через улицу. Потом оглянулись, крича:

– Аригато! Спасибо!

Я ещё прошёлся и поднялся на судно.

– Ты где бродишь? – встретил меня Шубенко.

– "Новиков" ищу!

– Порядок! – сказал он. – "Новиков" твой в Иокогаме. И мы там будем. А завтра – в Токио. Тут у нас есть один знакомый деловой японец. Из фирмы, которая с нами торгует. Завтра едет в Токио, подбросит и нас. Посмотрим на город, на Токио-тауэр. И купим наконец дочке куклу. Три года обещаю и всё никак не привезу! Поедем?

ПОЮЩАЯ ЛАПША

Я нагладил парадные брюки, рубашку и пошёл побродить по судну. Не сидится! Завтра – в Токио!

В кают-компании команда смотрела японский телефильм.

Вдруг фильм прервался. По экрану покатились бутылки с соком. Рядом с ними возник пухлый малыш. Он стал пить сок и превращаться в могучего белозубого японца. Реклама. Это мне уже случалось видеть не раз. Я вышел на палубу.

Краны молчали. У грузчиков начинался ужин. Они сидели на корточках у стены пакгауза и быстро ели из пластмассовых коробок палочками рис или ловко макали в коричневую соевую подливу листья морской капусты, деловито отправляли их в рот и от удовольствия покачивали головой. Кто приправлял свой ужин кусочками рыбы, кто ракушками.

Небо становилось фиолетовым, поздним. А тишина дальней-дальней – на весь залив.

Из-за пакгауза донёсся звон колокольчика: динь-дон, динь-дон... И на причал въехала маленькая коляска с ящиком. Вёз её невысокий хрупкий паренёк. Рубашка у него была выпущена поверх брюк и раскачивалась в такт шагам... Смотрел он по сторонам нерешительно, даже, казалось, застенчиво. Но вот кто-то из грузчиков окликнул его и подбежал с коробкой в руке.

Мальчик остановился, открыл ящик, из которого дохнуло облачко пара, зачерпнул поварёшкой и положил в коробку порцию лапши. Грузчик бросил мальчику монетку, а тот уже доставал новую порцию: к нему торопился второй грузчик, и от стены поднимался ещё один.

Мальчик положил им тоже и уже решительней окинул взглядом остальных: не хочет ли ещё кто?

Но грузчики больше не обращали на него внимания. Одни прикорнули на часок в проходе на палубе, другие, расстелив газеты, ложились вздремнуть прямо на бетонном причале. И мальчик покатил тележку к другим судам.

– В прошлый раз старик ездил, – сказал кто-то из матросов.

– Может, дед заболел, – предположил вахтенный. – Или просто послал парнишку учиться делу. Жить-то надо! Каникулы... – усмехнулся он. – Идёт поёт: "Лапша, лапша!" И повозка-то называется "Поющая лапша".

Издалека, как однообразная песня, всё доносился тонкий крик мальчика.

Быстро наступил вечер, стало прохладно. Иероглифы на зданиях запылали, как под ветром угли в костре. Вдалеке неоновым сиянием засветился Токио.

Грузчики взялись за работу. А внизу, за трапом, снова раздалось: динь-дон, динь-дон... Мальчик опять толкал свою тележку – в обратную сторону.

Теперь он шёл устало и только изредка всё ещё поглядывал вверх в надежде на случайного покупателя.

Но покупателей не было, и он, согнувшись, шёл дальше.

– Так и будет ездить, пока всё не распродаст, – сказал вахтенный.

Я постоял ещё, прислушиваясь к плеску воды, и отправился в каюту.

Прилёг на койку и стал смотреть в иллюминатор.

Вот засветились на небе несколько звёзд. Потом под резкий заунывный гудок по пакгаузу пробежал синий свет – проехала ночная полицейская машина. Крикнула испуганная чайка и успокоилась.

Только с палубы иногда раздавался мерный скрип троса.

А с причала, то издалека, то совсем рядом, всё слышалось: динь-дон, динь-дон... Как горькая колыбельная, от которой невозможно было уснуть.

МАЛЕНЬКОЕ ПРЕПЯТСТВИЕ

Утром, только я прибрал в каюте и сделал зарядку, на причал вкатилась новенькая легковая машина "тоёта".

Молодой японец в чёрном костюме покрутил вокруг паль ца сверкающий золотистый ключик на цепочке и крикнул по-русски:

– Добрый день, капитан-сан! Шубенко сверху помахал ему рукой:

– Коничива, Исиро-сан! Как жизнь?

– Отлично! – улыбнулся японец, снова весело взмахнул ключиком от машины, будто всё в жизни открывалось им, и спросил по-русски: – Ну что, едем?

– Пять минут на сборы! – приказал мне Шубенко. А через десять минут мы уже сидели в машине. Исиро-сан вырулил на шоссе, включил магнитофон. И под тихую приятную мелодию мы помчались по Хайвею – свободному шоссе до Токио. Мимо рисовых полей с крестьянами в соломенных шляпах, мимо фанерных домиков и каналов с серыми баржами...

Всё мчалось, торопилось, неслось.

Мы взлетели на мост. Исиро-сан прямо из автомобиля протянул девушке в форме несколько иен, получил квитанцию: проезд оплачен. И скоро перед нами распахнулся ошеломляющий город.

Дома теснились, поднимались один над другим, как акробаты в цирке. Над теми, что взобрались выше остальных, сияли названия фирм: "Хитаци", "Мицубиси", "Атака", "Сони".

А вдали, опираясь на алые стойки, высилась знаменитая токийская телебашня Токио-тауэр.

Машина катилась, как шарик в китайском бильярде: из тоннеля – на мост, с моста – в тоннель. И вышка быстро вырастала перед глазами, будто только что выпила несколько бутылок разрекламированного витаминного напитка.

Неожиданно над нами, оседлав рельс на столбах, промчался монорельсовый поезд. Я привстал, чтобы выглянуть. А Шубенко сказал:

– Ну молодцы японцы!

Исиро-сан улыбнулся одними губами и прибавил скорость.

Следом за другими машинами наша "тоёта" скользнула в гулкий тоннель.

Я пытался разглядеть, что там впереди. Со всех сторон, как огоньки глубинных рыб, светились лампочки автомобилей.

– Идём, как в подводной лодке, – сказал капитан.

– Зато быстро! – откликнулся Исиро. Но вот передние машины остановились. Затормозили и мы.

Все включили свет.

Стоянка затягивалась. Тоннель наполнялся синим тяжёлым дымом.

– Скоро начнём переворачиваться, как мальки в заливе, – сказал я.

– Что мальки! – Шубенко посмотрел на меня. – От этих газов люди погибают. За один июнь в Токио пострадало больше ста детей. Во вчерашней газете написано.

Исиро-сан сначала вроде бы не слышал, а потом коротко уточнил:

– Сто восемьдесят.

– Весь Токио в дыму! Строить дымоуловители хозяевам не хочется, за это нужно платить, – сказал Шубенко. – А платить нужно. И думать, как бы всю землю не отравить!

Исиро-сан холодно усмехнулся. Вспоминать о японских неприятностях он, видимо, не любил, но согласился:

– Думать нужно.

Наконец машина впереди двинулась. Мы за ней. И, как в подводной лодке, вынырнули в центр Токио, среди самой настоящей автомобильной реки.

Исиро завёл машину в подземный гараж, в лифте вывез нас наверх и снова взмахнул ключиком, словно им открывалось всё на свете: "Путь открыт!"

Мы поблагодарили его и попрощались.

АВТОГРАФ ИЗ ТОКИО

Через дорогу за высокой каменной стеной на скале белел древний императорский дворец.

Я разогнался к нему, но впереди зажёгся красный огонь светофора, и все японцы замерли у края пешеходной дорожки.

– Машин-то пока не видно. Ни одной! Чего стоят? – сказал я капитану.

Японцы переглянулись, посмотрели на меня и ещё аккуратней отодвинули носки ботинок за черту.

– Учись! – сказал Шубенко. – Никаких столкновений! – и похлопал меня по плечу, как, бывало, наш старый капитан.

Но вот светофор глянул на нас зелёным глазом, и мы перешли через дорогу.

В прудах перед дворцовой стеной плавали толстые золотые карпы. На газонах качали ветвями широкие добрые сосны. Я подошёл, погладил хвою пушистая, бархатная. А отпустил ветку, смотрю – на ладони отпечаток сажи. Словно хвоинка иероглиф мне отпечатала. Достал я блокнот, приложил хвою к листку – тоже оттиснул. Настоящий автограф – иероглиф. Из самого центра Токио.

Только как он переводится?

Может быть: "Помогите"? А может быть, как сказал Шубенко: "Думать надо".

ВНУЧКА ФУДЗИЯМЫ

Мы шли в гору по шумным токийским улицам. Я оглядывался на голубые плакаты, на которых сверкала белоснежная гора Фудзияма. А Шубенко говорит:

– Пойдём, сверху увидишь настоящую! Неожиданно, как Гулливер, расставив стальные опоры, из-за домов возникла алая громадина Токио-тауэр...

Раздался крик, хлопнул выстрел, и навстречу нам вылетел упругий мяч: два повара из башенного ресторана, улучив минуту, играли в бейсбол. Вся Япония играет в бейсбол!

Шубенко поймал мяч, броском вернул хозяину и пошёл к лифту.

Через мгновение прямо возле нас, за стеклом, замелькали в небе птичьи крылья и внизу во все стороны разбежался Токио. Он раскинулся так широко, будто не один город, а десятки городов смешались друг с другом и толпой направлялись к океану. Неподалёку виднелась громадная тарелка с зелёным дном – Олимпийский стадион. А вокруг на крышах цветных зданий светились бассейны, спортплощадки, крохотные спортсменчики гоняли по ним микроскопические мячи и вертелись на перекладинах.

Шубенко потянулся и сказал:

– Я и сам бы размялся на турнике. А ты?

А я смотрел вдаль, на голубое токийское небо, где должна была белеть гора.

– Всё Фудзияму никак не найдёшь? А раньше никогда не видел?

"В том-то и дело, что видел. В том-то и дело", – подумал я.

Как-то в маленьком японском порту рабочие пригласили нас в посёлок, к самой Фудзияме, которую, как человека, с уважением называют "Фудзи-сан".

Мы поехали.

Сначала всё вокруг забивал туман. Не только Фудзиямы, а и дороги не видно – такой туманище! Провожатые виновато шутили:

– Не видно Фудзи! Фудзи-сан сегодня не в настроении. Но вот пробежал поверху ветерок, смахнул туман, облака.

И в небе забелела снегами гора. Как белая шляпа над Японией. Засияла, заискрилась. Японцы сразу оживились:

– О, видите, Фудзи-сан развеселилась. Гостей встречает!

У подножия горы на зелёных полях старательно наклонялись к земле крестьяне. А на головах у них сияли островерхие шляпы – совсем как маленькие Фудзиямы.

Народу вечером набилось в рабочий клуб – ступить некуда.

Вышли мы на сцену, рассказали о Москве, о Владивостоке. О том, как живём, работаем. Даже спели. Раз просят, отчего не спеть!

Японки подарили нам цветы. А японцы поклонились, говорят:

– Теперь наши песни послушайте!

Один старичок сыграл на старинной флейте.

Потом паренёк то ли песню спел, то ли стихотворение прочитал.

А под конец поднялся рабочий с двумя дочками, засмеялся весело и объявил:

– Сейчас мы споём для друзей японскую народную песню "Катюша".

Тут засмеялись и мы и японцы, зааплодировали. И все запели!

И не успели допеть последние слова, выбежала на сцену ещё одна девчушка. Совсем маленькая, в большой "фудзи-яме".

Третья дочка!

Замахала в обиде ладошкой на сестёр, заплакала: отчего не подождали, ей тоже перед гостями выступить хочется!

Подождали бы, да ведь нам некогда! "Сёкай – дружба" – хорошо, но пора на судно!

Японцы проводили нас к автобусу, а сами взялись за руки, раскачиваются и кричат:

– Дружба – сёкай! Дружба – сёкай!

Вдруг слышим, девчоночий голосок в окно доносится. Выглянули, а это маленькая певунья забралась к отцу на плечи и для нас японскую песню затягивает! Громче всех поёт.

– Ну, боевая! – развеселились мы. Собрали все цветы в один букет и протянули девочке. Заработала!

Всю букетом закрыли, одна соломенная "фудзияма" над цветами высится.

Я потом не раз проплывал мимо этих мест. Выйду, бывало, на палубу, смотрю в сторону гор и вижу: шумит вокруг нашего автобуса толпа, а над ней – две Фудзиямы.

Одна вдали – большая, снежная. Сияет над всей Японией, а другая маленькая, словно её внучка; сидит на отцовских плечах за букетом цветов, и только звонкий голос из-под шляпы доносится. Для друзей поёт!

Сейчас старшая Фудзи была "не в духе".

И сколько я ни всматривался, только припоминал её, а разглядеть не мог.

КОЛЁСА ЯПОНИИ

Не успели мы пройти квартал, другой, как набежали облака, столкнулись и хлынул ливень. Над японцами, над японками раскрылись зонтики. А мы бросились под мост, по которому грохотала электричка.

Под мостом – ряды лавочек.

В левом ряду висят брюки, свитера, колышут руками нейлоновые рубахи. Направо – разные древности: бронзовые драконы, фарфоровые чаши, а на лотке мерцают древние монеты.

Направился я к ним: другу-то обещал. А Шубенко показывает:

– Ты сюда посмотри!

По стене ползли черепашьи панцири, возле них бодался настоящий самурайский шлем с обрубленными рогами. Шубенко взмахнул рукой, как мечом, рассмеялся:

– Посшибали!

В витринах колесиками сверкали десятки транзисторных приёмников самых разных марок.

– Хороши колесики! – отметил Шубенко.

Над головой опять загрохотало, промчалась электричка, рубахи и брюки на вешалках закачались. Будто мы ехали в длинном, бесконечном поезде.

И Шубенко опять сказал:

– Вот Япония. Кругом колёса! Внутри колёса, с боков колёса, сверху колёса! Техника!

Но вот дождь кончился. Мы вышли из-под моста и вдруг услышали странный шум.

С внешней стороны моста в стену был встроен целый ряд каморок. На их окнах стопками лежали новые, только что сшитые рубахи. В открытых дверях колебались под ветром циновки, а за циновками двигались босые истрескавшиеся ноги.