Текст книги "Рабы свободы: Документальные повести"
Автор книги: Виталий Шенталинский
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 30 страниц)
Так вот, она была уверена, что отец ее оговорил себя, под пытками, и ратовала за его реабилитацию. И вот что сообщила об этом эпизоде с отравлением ее приемной матери, со слов родной сестры наркома – Евдокии Ивановны. Та рассказала ей:
«…Женя позвонила мне из клиники и сказала, чтобы я взяла у Коли машину, так как ее выписывают. Я приехала, меня пропустили в палату. И что же я вижу? Женя лежит белая, как стена, и уже лишилась дара речи. Глазами показала мне на тумбочку. Там лежало письмо, естественно, без подписи. В нем ее обвиняли в том, что она все наши секретные строительства передавала за границу.
Женя взяла карандаш и написала на конверте: „Я не виновата!“
Тогда я спросила медсестер, что же они все стоят и даже укол не поставят. А они ответили, что она никому не дается и что ждут ее лечащего профессора.
Приехал, сделал укол, а мне сказал: „Поезжайте домой, как только она проснется, мы вам позвоним“.
И позвонили – на следующий день, в 11 часов утра – „забрать труп“».
«Так что и по сей день неизвестно, – добавляет дочь Ежовых, – заставили профессора „вломить“ такую дозу люминала или припугнули, но результат был налицо. И когда я подавала на реабилитацию отца, то с него сняли отравление жены, оставили только расстрелы, но от этого уже никуда не деться…»
А вскоре после смерти Евгении и звезда Ежова закатилась: 7 декабря он снят с поста наркома внутренних дел и заменен Берией, и спустя четыре месяца, после обычной сталинской игры в кошки-мышки – позабавиться, прежде чем придушить – 10 апреля 1939-го сам заключен в Сухановскую тюрьму. Но и оттуда кровавый карлик продолжает сеять смерть – тянет за собой в могилу других: арестованы первый муж Евгении Соломоновны – Хаютин и, наконец, Бабель…
Этот малый вождь и палач своего народа – сталинчик, типичный большевик «сталинского разлива», дорвавшийся до власти. Поэты слагали стихи в честь «батыра Ежова», Троцкий называл его «маршалом тайной полиции», а он в глубине души оставался холопом с неоконченным низшим образованием, терзаемым комплексом неполноценности. Но ведь чем ничтожнее человек, тем больший противовес внешнего самоутверждения и агрессивности ему нужен. Его хозяин – недоучившийся семинарист – люто ненавидел интеллигенцию, всех, кто был умнее и образованнее его, и намеренно окружал себя людьми низкого уровня, которые бы подчеркивали его превосходство.
Среди кремлевских звезд – и черная звезда Ежова, звезда-карлик, не первой величины. Перед расстрелом Ежов попросил:
– Передайте Сталину, что умирать я буду с его именем на устах.
Что тянуло Бабеля в дом Ежова, куда он летел, как бабочка на огонь? Прежде всего профессиональный интерес писателя. Известно, что он долгое время работал над книгой о ЧК: собирал материалы, беседовал с видными чекистами, рассказы их слушал с жадностью, что-то заносил в свою записную книжку. Ходили даже слухи, что его «роман о ЧК» был отпечатан в нескольких экземплярах для Сталина и членов Политбюро и не получил одобрения. Скорее всего это легенда, но не случайная, нет дыма без огня.
Илья Эренбург пишет в своих мемуарах, что его друг понимал всю опасность этих визитов, но хотел, как сам говорил, «разгадать загадку». Однажды он сказал Эренбургу:
– Дело не в Ежове. Конечно, Ежов старается, но дело не в нем…
Писатель хотел поймать «момент истины». Неужели нужен был лубянский застенок, чтобы пришел этот момент?!
О чем думал, что говорил Бабель в тюремной камере? Как ни фантастично, даже об этом мы смогли сегодня кое-что узнать.
В июле-августе 39-го Бабель содержался в камере № 89 4-го корпуса внутренней тюрьмы Лубянки вместе со Львом Николаевичем Бельским [43]43
Бельский Л. Н. (Левин А. М.) (1889–1941) – в 1936–1938 гг. зам. наркома внутренних дел СССР, ближайший сотрудник и помощник Ежова. Расстрелян.
[Закрыть]. Вот его свидетельство «на тему о лживых показаниях»:
С показаниями везет не всегда. Со мной в камере сидел писатель Бабель. Следствие проходило у нас одновременно. Я назвал себя германо-японским шпионом, Бабель обвинил себя в шпионских связях с Даладье. Когда был заключен советско-германский альянс, Бабель сокрушался, что уж теперь-то его несомненно расстреляют, и поздравлял меня с вероятным избавлением от подобной участи…
Обвинение
В июле-августе следствие не двигалось. Может быть, изрядно потрудившаяся троица Сериков – Кулешов – Шварцман получила заслуженный отпуск? Или была отстранена от дела за то, что не справилась? Ибо 11 сентября дело Бабеля неожиданно переводится из следственной части НКВД в следственную часть Главного управления госбезопасности НКВД, в него впрягается другая, свежая тройка следователей: Акопов – Кочнов – Родос.
В тот же день Бабель, вероятно по указке следователей, пишет покаянное письмо самому Берии:
Народному Комиссару внутренних дел Союза ССР
Революция открыла для меня дорогу творчества, дорогу счастливого и полезного труда. Индивидуализм, свойственный мне, ложные литературные взгляды, влияние троцкистов, к которым я попал в самом начале моей литературной работы, – заставили меня свернуть с этого пути. С каждым годом писания мои становились ненужнее и враждебнее советскому читателю; но правым я считал себя, а не его. Из-за губительного разрыва иссякал самый источник моего творчества, я делал попытки высвободиться из плена слепой, себялюбивой ограниченности; попытки эти оказались жалки и бессильны. Освобождение пришло в тюрьме. За месяцы заключения понято и передумано больше, может быть, чем за всю прошлую жизнь. С ужасающей ясностью предстали предо мной ошибки и преступления моей жизни, тлен и гниль окружавшей меня среды, троцкистской по преимуществу. Всем существом своим я ощутил, что эти люди не только враги и предатели советского народа, но и носители мироощущения, в котором всепротиворечит простоте, ясности, веселью, физическому и моральному здоровью, противоречит всему тому, что составляет истинную поэзию. Мироощущение это выражалось в дешевом скептицизме, в щегольстве профессиональным неверием, в брезгливой усталости и упадничестве уже в первые годы революции, в неразборчивой личной жизни, с возведением самого грязного распутства в принцип и молодечество. В одиночестве своем новыми моими глазами я увидел Советскую страну такой, какая она есть на самом деле, – невыразимо прекрасной, тем мучительнее видение мерзостей прошлой моей жизни…
Гражданин Народный Комиссар. На следствии, не щадя себя, охваченный одним только желанием очищения, искупления, – я рассказал о своих преступлениях. Я хочу отдать отчет и в другой стороне моего существования – в литературной работе, которая шла скрыто от внешнего мира, мучительно, со срывами, но непрестанно. Я прошу Вас, гражданин Народный Комиссар, разрешить мне привести в порядок отобранные у меня рукописи. Они содержат черновики очерков о коллективизации и колхозах Украины, материалы для книги о Горьком, черновики нескольких десятков рассказов, наполовину готовой пьесы, готового варианта сценария. Рукописи эти – результат восьмилетнего труда, часть из них я рассчитывал в этом году подготовить к печати. Я прошу Вас также разрешить мне набросать хотя бы план книги в беллетристической форме о пути моем, во многих отношениях типичном, о пути, приведшем к падению, к преступлениям против социалистической страны. С мучительной и беспощадной яркостью стоит он передо мною; с болью чувствую я, как возвращаются ко мне вдохновение и силы юности, меня жжет жажда работы, жажда искупить и заклеймить неправильно, преступно растраченную жизнь.
Заявление И. Э. Бабеля наркому внутренних дел СССР Л. П. Берии
11 сентября 1939 года
В чем кается Бабель? Никаких реальных преступлений за ним нет, это ясно всем. Единственная его вина в том, что он – Бабель, преступление – он сам, преступление – быть Бабелем…
Скорей всего он уже не верил, что выживет, – любая из статей, предъявленных ему, грозила расстрелом. Сделал последнюю судорожную попытку прорваться к своей работе, надеялся перед концом привести в порядок рукописи – «результат восьмилетнего труда». Не дали. Как похож в этом Бабель на другого сталинского узника – философа Павла Флоренского, который, узнав, что рукописи его изъяты ОГПУ, с отчаянием воскликнул: «Труд всей моей жизни пропал… Это хуже физической смерти». Хуже смерти…
Прошел еще месяц. 9 октября новые следователи вносят поправку в предъявленное Бабелю обвинение, снимают одну статью из четырех – вредительство. А на следующий день вызывают его на последний допрос.
И тут подследственный делает неожиданный шаг – отказывается от части своих показаний. Начинается восхождение Бабеля к своему концу. На этот раз перед нами не машинописная копия протокола допроса, а подлинник, написанный рукой лейтенанта Акопова:
Вопрос. Обвиняемый Бабель, что вы имеете дополнить к ранее данным показаниям?
Ответ. Дополнить ранее данные показания я ничем не могу, ибо я все изложил о своей контрреволюционной деятельности и шпионской работе, однако я прошу следствие учесть, что при даче мной предварительных показаний я, будучи даже в тюрьме, совершил преступление.
В. Какое преступление?
О. Я оклеветал некоторых лиц и дал ложные показания в части моей террористической деятельности.
В. Вы решили пойти на провокации следствия?
О. Нет, я такой цели не преследовал, ибо я представляю ничто по отношению к органам НКВД. Я солгал следствию по своему малодушию.
В. Расскажите, кого вы оклеветали и где солгали.
О. Мои показания ложны в той части, где я показал о моих контрреволюционных связях с женой Ежова – Гладун-Хаютиной. Также неправда, что я вел террористическую деятельность под руководством Ежова. Мне неизвестно также об антисоветской деятельности окружения Ежовой. Показания мои в отношении Эйзенштейна С. М. и Михоэлса С. М. мною вымышлены. Я свою шпионскую деятельность в пользу французской разведки и австрийской разведки подтверждаю. Однако я должен сказать, что в переданных мной сведениях иностранным разведкам я сведения оборонного значения не передавал…
Почему же Бабель не отказался сразу от всех показаний, почему не отрицает и свой шпионаж – самую страшную нелепицу? Видимо, тактика его такова: свести на нет результаты следствия постепенно – прежде защитить других, а потом уже себя. Пока он в руках Органов – он «ничто». Но впереди суд, и там он скажет правду до конца!
Но как бы ни вел себя Бабель, что бы ни говорил, от него уже ничего не зависит. Судьба его решена, и решена не на следствии, а гораздо раньше, в момент ареста. НКВД не ошибается!
Сразу же после допроса Акопов строчит еще один протокол – об окончании следствия: хватит, повозились, пора отдавать в руки правосудия! Соблюдены формальности: в камеру Бабеля приходит врач Кузьмина, регистрирует: у арестованного хронический бронхит, в остальном, стало быть, здоров.
13 октября уже готово обвинительное заключение: «Считая предварительное следствие законченным, следственное дело № 419 передать в Прокуратуру СССР для направления по подсудности», – и вереница подписей, снизу вверх: следователь Акопов, старший следователь Кочнов, заместитель начальника следчасти Родос, начальник Сергиенко [44]44
Сергиенко В. Т. (1903–1982) – майор ГБ, начальник следчасти ГУГБ НКВД. Уволен из МВД в 1954 г. «по фактам дискредитации высокого звания генерала».
[Закрыть]. К ним присоединяется военный прокурор Постников – утверждает документ. Демарш Бабеля – отказ от части своих показаний – следователи просто проигнорировали.
И все же почему-то они медлят с направлением дела в суд, задерживают до особого распоряжения еще на месяц.
5 ноября Бабель обращается к Верховному прокурору. Записка на клочке бумаги, буквы неровные.
Со слов следователя мне стало известно, что дело мое находится на рассмотрении Прокуратуры СССР. Желая сделать заявления, касающиеся существа дела и имеющие чрезвычайно важное значение, – прошу меня выслушать.
Заявления И. Э. Бабеля Верховному прокурору СССР
5 ноября 1939 и 21 ноября 1939 года
На следующий день начальник тюрьмы капитан Миронов отправил записку по назначению.
Перед праздником 7 Ноября, как вспоминает вдова Бабеля Антонина Николаевна Пирожкова, к ней на Николо-Воробинский пришел молодой сотрудник НКВД и попросил дать для Бабеля брюки, носки и носовые платки.
«Какое счастье, что во время обыска удалось перенести брюки Бабеля из его комнаты в мою. Носки и носовые платки имелись в моем шкафу. Я надушила носовые платки своими духами и все эти вещи передала вошедшему. Мне так хотелось послать Бабелю привет из дома! Хотя бы знакомый запах.
Раздумывая с мамой о визите сотрудника, мы пришли к выводу, что это хороший признак, какое-то облегчение, как нам казалось».
Этот запах духов, возможно, был для Бабеля последней весточкой из дома.
Жизнь! Он любил жить – и знал в этом толк. Его называли даже «художником жизни». Насмешливый мудрец. «Умнее всех был Бабель», – говаривал Эренбург. Эпикуреец. Гурман. Имел успех у женщин, хотя не был красавцем. Острил:
– Не приставайте к интеллигентным дамам. Выбирайте любовниц среди белошвеек и прачек, – эти не будут притворяться…
И писал сочно, вкусно, в саму технологию работы вносил особинку.
– Никогда не пишите на чистых листах бумаги, – советовал молодым, – лучше на квитанциях…
В сентябре Бабель был переведен в другую камеру – № 9, в 1-м корпусе. Там рядом с ним оказался другой свидетель – Георгий Георгиевич Гренц [45]45
Гренц Г. Г. (1890–1940) расстрелян.
[Закрыть], бывший начальник финансового отдела «Главсельмаша». В заявлении следователю он написал:
Бабель говорил мне, что я напрасно подписал показания, и в беседах неоднократно указывал мне, что я дурак, что я подписал показания, и лучше сделаю, если откажусь от данных мною показаний на следствии. Подвергаясь неоднократно таким беседам, я под влиянием Бабеля отказался от своих показаний. Очень сожалею, что я пошел по неправильному пути, и подтверждаю свои первоначальные показания.
21 ноября, не дождавшись ответа из Прокуратуры, Бабель пишет туда опять, тоже на обрывке, рука так же нетверда.
В дополнение к заявлению моему от 5 ноября 1939-го вторично обращаюсь с просьбой вызвать меня для допроса. В показаниях моих содержатся неправильные и вымышленные утверждения, приписывающие антисоветскую деятельность лицам, честно и самоотверженно работающим для блага СССР. Мысль о том, что слова мои не только не помогают следствию, но могут принести моей родине прямой вред, – доставляет мне невыразимые страдания. Я считаю первым своим делом снять со своей совести ужасное это пятно.
Со своей жизнью Бабель, видно, уже простился, мучается судьбой других. Все последние месяцы. Он признается: да, виноват, но совсем не в том, в чем его обвиняют. Есть два суда: один – этот, неправый, и другой – высший, когда человек судит себя сам.
Тем временем следователи в который раз задерживают дело, теперь до 2 января 1940-го, хотя военная прокуратура торопит: «Дело закончено, подлежит направлению в суд. Оснований к продлению срока нет». Кто-то еще колеблет на волоске жизнь Бабеля. Почему же тянут? Бабель нужен им для новых арестов, для раскрутки еще одного массового процесса?
В декабре деньги для Бабеля от жены на Лубянке уже не приняли. Он был в Бутырской тюрьме. И оттуда отправил третье послание прокурору:
Во внутренней тюрьме НКВД мною были написаны в Прокуратуру Союза два заявления – 5 ноября и 21 ноября 1939 года – о том, что в показаниях моих оговорены невинные люди. Судьба этих заявлений мне неизвестна. Мысль о том, что показания мои не только не служат делу выяснения истины, но вводят следствие в заблуждение, – мучает меня неустанно. Помимо изложенного в протоколе от 10 октября, мною были приписаны антисоветские действия и антисоветские тенденции – писателю И. Эренбургу, Г. Коновалову, М. Фейерович, Л. Тумерману [46]46
Тумерман Л. А. (1898–1986) – профессор физики. Был осужден в 1948 г. к 25 годам лагерей. Освобожден в середине 1950-х, с 1972 г. жил в Израиле.
[Закрыть], О. Бродской и группе журналистов – Е. Кригеру, Е. Бермонту, Т. Тэсс. Все это ложь, ни на чем не основанная. Людей этих я знал как честных и преданных советских граждан. Оговор вызван малодушным поведением моим на следствии.
Эта записка вся испещрена подчеркиваниями зеленым и красным карандашом, резолюциями и штампами.
22 января на обвинительном заключении появляется еще одна надпись прокурора: «Дело направить в Военную коллегию для слушания».
Дело близится к развязке.
Приговор
Бабель бьется до конца, теперь уже за других.
25 января, за день до судебного заседания, он получил обвинительное заключение и сразу обратился с заявлением к председателю Военной коллегии Верховного Суда. Это последние слова, написанные Бабелем:
5 ноября, 21 ноября 1939 года и 2 января 1940 года я писал в Прокуратуру СССР о том, что имею сделать крайне важные заявления по существу моего дела, и о том, что мною в показаниях оклеветан ряд ни в чем не повинных людей. Ходатайствую о том, чтобы по поводу этих заявлений был до разбора дела выслушан Прокурором Верховного Суда.
Ходатайствую также о разрешении мне пригласить защитника; о вызове в качестве свидетелей – А. Воронского, писателя И. Эренбурга, писательницы Сейфуллиной, режиссера С. Эйзенштейна, артиста С. Михоэлса и секретарши редакции «СССР на стройке» Р. Островской…
(Бабель не знает, что зовет мертвого, – Александр Константинович Воронский был расстрелян в 1937-м. – В.Ш.)
Прошу также мне дать ознакомиться с делом, так как я читал его больше четырех месяцев тому назад, читал мельком, глубокой ночью, и память моя почти ничего не удержала.
Заявление И. Э. Бабеля председателю Военной коллегии Верховного Суда СССР.25 января 1940 года
На следующий день, 26 января, был суд. Заседали, видимо, в кабинете Берии, тут же, в Бутырках. Таков был негласный порядок: Берия имел кабинеты во всех тюрьмах города, работал обычно по ночам, а днем уступал место судьям.
Испытанная тройка Военной коллегии – многоопытный председатель, маленький, лысый, с нашлепкой усиков на квадратном невозмутимом лице армвоенюрист Василий Ульрих и члены, статисты – Кандыбин и Дмитриев [47]47
Ульрих В. В. (1889–1951) – армвоенюрист, генерал-полковник юстиции. В 1926–1948 гг. председатель Военной коллегии Верховного суда СССР; Кандыбин Д. Я. (1888–1955) – военюрист 1-го ранга, в 1935–1945 гг. член BK ВС СССР. Арестован в 1950 г.; Дмитриев Я. П. (1892–1975) – в 1928–1937 гг. член BK ВС СССР. Впоследствии Народный комиссар юстиции, Председатель ВС РСФСР.
[Закрыть].
Конвейер – на каждое дело не больше двадцати минут.
Ввели Бабеля, «удостоверились в личности подсудимого»…
– Получили ли вы обвинительное заключение? – спрашивает Ульрих.
– Да, получил, ознакомился. Обвинение мне понятно.
Ульрих объявляет состав суда.
– Отводы по составу суда есть?
– Нет… Но я прошу мне дать познакомиться с делом, прошу пригласить защитника и вызвать свидетелей – тех, кого указывал в своем заявлении…
Судьи, перекинувшись репликами, решают: ходатайство отклонить как необоснованное. Пресекли попытку подсудимого подать свой голос на волю.
– Признаете ли вы себя виновным?
Вот теперь Бабель наконец скажет им всю правду. Другой возможности не будет.
– Нет, виновным я себя не признаю. Все мои показания, данные на следствии, – ложь. Я встречался когда-то с троцкистами – встречался, и только…
Судьи листают дело, приводят высказывания Бабеля по поводу политических репрессий.
– Эти показания я отрицаю, – говорит Бабель.
– Вы не имели преступной связи с Воронским?
– Воронский был сослан в 1930 году, а я с ним с 1928 года не встречался.
– А Якир [48]48
Якир И. Э. (1896–1937) – военный деятель, командарм 1-го ранга. Расстрелян.
[Закрыть]?
– С Якиром я виделся всего один раз и говорил пятнадцать минут, когда хотел писать о его дивизии.
– А ваши заграничные связи, их вы тоже отрицаете?
– Я был в Сорренто у Горького. Был в Брюсселе у матери, она живет там у сестры, которая уехала в 1926 году…
Судьи снова цитируют показания из дела – о встречах с Сувариным.
– Я встречался с Сувариным, но о враждебности его к Советскому Союзу ничего не знал.
– И о Мальро ничего не знали?
– С Мальро я был дружен, но он не вербовал меня в разведку, мы говорили о литературе, о нашей стране…
– Но вы же сами показали о своих шпионских связях с Мальро?
– Это неправда. С Мальро я познакомился через коммуниста Вайян-Кутюрье, Мальро – друг Советского Союза, он мне очень помогал с переводами на французский. Что я мог сказать ему об авиации? Только то, что знал из газеты «Правда», и больше он ни о чем не спрашивал. Я категорически отрицаю свою связь с французской разведкой. И с австрийской тоже. С Бруно Штайнером мы просто жили по соседству в гостинице, а потом в одной квартире…
Судьи переходят к другому пункту обвинения – к терроризму.
– У вас были связи с Ежовым?
– С Ежовым никаких террористических разговоров у меня никогда не было.
– Вы показали на следствии о том, что на Кавказе готовилось покушение на товарища Сталина.
– Я слышал такой разговор в Союзе писателей…
– Ну, а подготовка убийства Сталина и Ворошилова шайкой Косарева и Ежовой?
– Это тоже выдумка. С Ежовой я встречался, она была редактором журнала «СССР на стройке», а я там работал.
Судьи снова цитируют показания, и Бабель их опять отвергает:
– На квартире Ежова я бывал, встречался с друзьями его дома, но никаких антисоветских разговоров там не было.
– Хотите чем-нибудь дополнить судебное следствие? – спросил Ульрих.
– Нет, дополнить следствие мне нечем.
На этом рассмотрение дела и закончилось. Подсудимому дали последнее слово.
Бабель сказал:
– В 1916 году, когда я написал свое первое сочинение, я пришел к Горькому. Потом был участником гражданской войны. В 21-м снова начал писать. В последнее время усиленно работал над одной вещью, которую закончил в черновике к концу 38-го. Я ни в чем не виновен, шпионом не был, никогда никаких действий против Советского Союза не совершал. В своих показаниях возвел на себя поклеп. Прошу об одном – дать мне возможность закончить мою последнюю работу…
Суд удалился на совещание и тут же вернулся. Ульрих огласил заранее предрешенный приговор:
«Именем Союза Советских Социалистических Республик… Военная коллегия… рассмотрела дело… Установлено… вошел в состав антисоветской троцкистской группы… являлся агентом французской и австрийской разведок… будучи связанным с женой врага народа Ежова… был вовлечен в заговорщицкую террористическую организацию… Признавая Бабеля виновным… приговорила… подвергнуть высшей мере наказания – расстрелу… Приговор окончательный… в исполнение приводится немедленно…»
Теперь мы знаем и точную дату, и даже час гибели: 27 января 1940-го, 1 час 30 минут. В тот же день он был кремирован.
В расстрельном списке, подписанном Берией и завизированном Сталиным, Бабель значится под номером двенадцать, среди других трехсот сорока шести смертников. Известно теперь даже имя палача, который командовал расстрелом писателя – капитан ГБ, начальник комендантского отделения Блохин [49]49
Блохин В. М. (1895–1955) руководил расстрелами с 1924 г., но, несмотря на «тяжелую работу», стал долгожителем. В апреле 1953-го генерал-майора Блохина уволили по болезни с объявлением благодарности за «безупречную службу» в органах ОГПУ-НКВД-МГБ-МВД СССР. Однако через полтора года он был лишен генеральского звания «как дискредитировавший себя за время работы в органах… и недостойный в связи с этим высокого звания генерала».
[Закрыть].