Текст книги "Рабы свободы: Документальные повести"

Автор книги: Виталий Шенталинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 30 страниц)

Голос друга

Зовут этого человека – Софья Сергеевна Кононович. В самый отчаянный момент в жизни Булгакова, в год 1929-й, который он сам назовет «годом катастрофы», когда были запрещены все его пьесы и он, став проклятым писателем, был подвергнут общественной травле, эта двадцативосьмилетняя женщина, писавшая стихи, – филолог, скромный библиотекарь Политехнического музея в Москве – обратилась к нему с письмом. Письмо было перлюстрировано и стало добычей ОГПУ. Имя отправителя и адрес там, разумеется, жирно подчеркнули и, вероятно, приняли надлежащие меры. Насколько мне известно, Софья Кононович впоследствии была арестована и несколько лет находилась в заключении в лагерях.

Неизвестно в точности, получил ли это многостраничное исповедальное послание Булгаков, но мы сегодня можем его прочитать. Приведу его в возможно большем объеме – оно того стоит.

Поводом для письма явилась статья о Булгакове в «Литературной энциклопедии» – официальная оценка писателя («…апофеоз белого героизма… реабилитация прошлого… не сумел понять… эпигонство… юмор дешевого газетчика…»), с волчьим билетом под конец, абсолютно в стиле ОГПУ: «Весь творческий путь Булгакова – путь классово-враждебного советской действительности человека. Булгаков – типичный выразитель тенденций „внутренней эмиграции“».

Со всем этим Софья Кононович решительно не согласилась.

Многоуважаемый Михаил Афанасьевич!

Давно хочется написать Вам, да все не могла начать… Думать о Ваших произведениях невозможно без мыслей о большом, о России и, следовательно, в конечном счете и о собственной жизни.

Вас хвалят и ругают. Есть худшее – Вас нарочито замалчивают, Вас сознательно искажают, Вас «вытерли» из всех журналов, Вам приписывают взгляды, которых у Вас нет. Последнее, впрочем, не только враги, но и почитатели. Возвращая мне «Белую гвардию», один сослуживец заметил: «Хорошая вещь, но очень ясно, по какую сторону баррикады стоит автор». Не думаю, что это было верно. Ваши произведения выше тех небольших преград, которые называются баррикадами и которые сверху кажутся такими маленькими. Не могу без сердечного движения, без трепета, не укладывающегося в мои грубые и слабые слова, вспомнить сон Алеши Турбина и эти слова: «Для меня вы все одинаковые, все в поле брани убиенные». Эти слова рождают чувство глубокой и светлой благодарности к тому, кто их написал…

Не могу похвастать хорошим знанием современной литературы. Но не думаю, что ошибусь, если скажу, что между Вами и всеми прочими писателями расстояние неизмеримое. Разумеется, главным образом шкурный страх пред большим талантом и заставляет упрекать Вас в «монархизме», «черносотенстве» и бог ведает еще в чем. Впрочем, тут есть и многие другие, быть может, еще более глубокие причины, о которых не стану распространяться…

Вообще, мне кажется, что Вас будут читать и читать, когда уже нас давным-давно не будет, и даже розовые кусты на наших могилах засохнут и погибнут, это первое, второе еще важнее. Русская литература, после великих потрясений, должна сказать свое великое и новое слово. Думается, это слово скажется или Вами, или кем-нибудь – кто пойдет по пути, Вами проложенному. Потому что манера Ваша есть нечто новое и настоящее, нечто соответствующее темпу нашего времени…

Мысль не успевает и не хочет, и не должна успевать оформить впечатление и образы; мелькая, соединяясь и скрещиваясь – они дают тот воздух, дыша которым дышишь современностью, но не ежедневной, а в художественном преломлении, чуешь и чувствуешь не только ее поверхность, но и те взволнованные волны вопросов, которые под этой поверхностью мечутся.

То, что есть в Ваших произведениях своего, кроме своей, особенной манеры, – выражаясь схематически: их содержание (в противоположность форме) тоже так разнообразно и глубоко, что я и думать не могу охватить его. Ведь я пишу не критическую статью и, следовательно, не имею права быть неискренней и повторять общие места…

К Вашим произведениям. Один из важных вопросов, ими поднимаемых, – вопрос о чести и тесно связанный с ним вопрос о силе, сильном человеке, о тех требованиях, которые в этом отношении предъявляются главным образом к мужчине, – где граница между трусостью и естественным страхом за свою жизнь? Впрочем, такая постановка вопроса по-женски пассивна. У Вас – больше: когда человек должен и может быть активен, во имя чего и как обязан он бороться? Дело тут не в «рецепте», не в указании идеала и пути к нему – дело тут в огромном вопросе, поставленном один на один самому себе, вопросе о праве на самоуважение, о праве гордо носить голову. До какой степени может дойти унижение? Ответ – в «Дьяволиаде». И последняя эта фраза – «Лучше смерть, чем позор» – новым светом озаряет весь трагикомический, фантастически-реальный путь героя, и видишь ясно, что в его унижении – гордость и в пассивности – активность (хотя бы в отказе от «удобного» выхода из тупика)… Русский героизм не похож на французский, слишком трудна и спутанна, слишком непонятна была всегда наша жизнь… В том-то и беда, что с одной стороны – практическое, жизненное, а с другой – знания, культура, высота духа. И моста нет…

Но не обо всем будешь говорить, да и кончать пора. Хочется пожелать – нам прежде всего, – чтоб Вы писали и печатались, чтоб голос Ваш доходил до нас. Тяжкая вещь культурная разобщенность, отсутствие спаянного общества, разрозненность и подозрительная враждебность людей. Грустное, грозное, трудное время.

Между прочим: мне б не очень хотелось, чтоб Вы кому-нибудь мое письмо показали. Разумеется – какой тут секрет. Но когда пишешь для одного – не хочется, чтоб читали другие…

9 марта 1929 г.

Пусть это письмо прозвучит как запоздалое поминальное слово над могилой Михаила Булгакова. Все-таки главным в его жизни было – не диалог с вождем, а разговор с читателем. Он состоялся, и этому не смогли помешать ни Сталин, ни его ОГПУ.

Русский Леонардо
ПАВЕЛ ФЛОРЕНСКИЙ

Бывшие

Умрет вместе со мной

Удел величия

Бывшие

Воюя с собственным народом, советская власть пресекала его историю, рушила материальный и духовный уклад, посягала на само сознание и основу основ – родной язык. Языкоборчество, равнопреступное душегубству, началось с первых лет новой власти и выражалось по-разному: уничтожались основные хранители и творцы языка – крестьянство и интеллигенция, обескровливался и обеднялся словарь, сводимый к советскому волапюку – жаргону из дежурных пропагандистских фраз и элементарной бытовщины, происходило массовое засорение речи иностранными заимствованиями и всевозможными сокращениями-уродами вроде ВКП(б) и ВЦИК, ЦК и ЧК, Наркомпрос и Агитпроп, ликбез и культпросвет, Ревтрибунал, КИМ, колхоз, сельмаг… несть им числа! И даже вместо привольного и певучего естественного выдоха – Россия, занозой в языке засело – РСФСР…

Хлебное поле родной речи стало похоже на вытоптанный, заваленный хламом и отбросами, поросший сорняками пустырь, где тоскует сердце и нищает разум. Прекрасные и насущные, как спелые колосья, слова редели и исчезали, потому что уходили из жизни те понятия, которые они выражали: милосердие, душа, вечность, покаяние…

Святость – еще одно слово, чуть не покинувшее наш словарь, почти устаревшее в советское время. До святости ли, когда трудно сохранить само человеческое лицо, когда надо быть чуть ли не святым, чтобы остаться просто человеком!

Пухлый том следственного дела. Открыл – и сразу захлопнул. Лица, лица, молодые и старые, мужские и женские – несколько страниц, сплошь заклеенные фотографиями – и уже знаешь: все эти люди обречены, так или иначе, рано или поздно – погублены…

Захлопнул и, собравшись с духом, открыл снова.

Восемьдесят человек – богословы, священники, монахи, ученые, мастеровые, торговцы, медсестры, крестьяне – всех их объединила карающая рука ОГПУ и общая «вина» – вера в Бога. Единственная достоверная «вина», ибо все другие обвинения выдуманы, фальшивы. Вчитываюсь в ворох ордеров, протоколов, справок, квитанций, пытаюсь разглядеть в пучине, которая поглотила всех этих людей, – судьбы.

Одно имя среди них – великое: Павел Александрович Флоренский, «русский Леонардо да Винчи», как его называют сегодня.

Крупнейший мыслитель, религиозный философ, богословский труд которого – «Столп и утверждение истины» – стал событием в культуре Серебряного века и прославил автора еще в молодом возрасте. «В отце Павле, – писал другой философ, друг Флоренского Сергей Булгаков [87]87
  Булгаков С. Н. (1871–1944) – религиозный философ и писатель. В 1922 г. выслан по административному решению ГПУ за границу.


[Закрыть], – встретились культурность и церковность, Афины и Иерусалим…»

Универсальный ученый – математик, физик, изобретатель, инженер, соединивший исследования с огромной практической работой: преподаванием, сотрудничеством в журналах, службой в научных учреждениях и экспериментальных лабораториях.

Но еще и писатель, поэт, филолог, историк, искусствовед, архивист…

И кроме того, как сам он считал, – главным образом священник, пастырь Церкви, выходивший к народу с проповедью любви и добра, имевший свой творческий опыт общения с Богом и ставший живым мостом между Церковью и интеллигенцией. Вокруг Флоренского сложился общественный круг, во многом определивший духовную атмосферу его времени. А ныне имя отца Павла Флоренского Русская православная церковь чтит так высоко, что помышляет канонизировать его как святого – мученика двадцатого века.

Современников Флоренского помимо его талантов и трудов особо поражал сам образ этого человека – чистый и цельный, как бы приподнятый над всеми, нездешний, устремленный к совершенству, к Небу, по словам того же Сергея Булгакова, сравнимый с истинным произведением искусства.

Интересы Флоренского-ученого столь же многообразны, сколь и глубоки: биосфера и пневматосфера («особая часть вещества, вовлеченная в круговорот… духа»), анализ пространства и времени, теория относительности, проблемы языка и народного быта, музееведение, греческие символы, электротехника, материаловедение, геология. Даже простое перечисление его трудов удивляет: «У водоразделов мысли» (статьи об искусстве) и «Диэлектрики», «Число как форма» и «Философия культа», «Древнерусские названия драгоценных камней» и «Заливочные составы для кабельных муфт»…

Но дело не столько в перечислении, сколько в значении его работ – везде он проявил себя как новатор, открыватель целых течений и направлений в науке и культуре. Беда наша, что работы эти – в большинстве своем – не увидели света при жизни автора и с опозданием доходят до нас, восполняя зияющие провалы нашего сознания, что имя Флоренского замалчивалось и вычеркивалось из истории, и только теперь открывается его истинное значение и величие.

Причина всего этого стара, как мир: он слишком опередил свое время. И сам это прекрасно сознавал, не тешил себя иллюзиями. В одном из последних писем Флоренский дал такую горькую арифметику своей трагедии: «Оглядываясь назад, я вижу, что у меня никогда не было действительно благоприятных условий работы, частью по моей неспособности устраивать свои личные дела, частью по состоянию общества, с которым я разошелся лет на 50, не менее, – забежал вперед, тогда как для успеха допустимо забегать вперед не более чем на 2–3 года».

Казалось бы, такой человек мог составить славу России еще при жизни. Но, как сказано, – нет пророка в своем Отечестве. Древний закон о побитии пророка камнями, увы, не стареет.

В чем же разошелся Флоренский с обществом, в котором жил? Ведь он не был открытым противником революции, не боролся с советской властью, относясь к ним как к неизбежности, внешним обстоятельствам, при которых – каковы бы они ни были – всегда есть более важные дела. Голос вечности вообще звучал для него сильнее любой злобы дня.

Но именно поэтому злоба дня и обрушилась на него.

В эпоху попрания всех святынь он отстаивал общечеловеческие, христианские ценности – «вечности заложник, у времени в плену», как выражался Борис Пастернак. В век раздробленности сознания и узкой специализации наук искал синтез религии, науки и искусства и пролагал пути к будущему цельному мировоззрению. В пору, когда безверие было единственной разрешенной верой, высоко поднял святой крест и не опустил его даже под угрозой смерти. Среди людей, которые более чем когда-либо стали общественными животными, отстаивал право на свободное творчество.

Могла ли потерпеть такого человека Совдепия?

Это сегодня мы видим его истинное лицо. А в следственном деле Флоренский – преступник, опасный для общества элемент, мракобес, который состоял под постоянным жестким надзором, преследовался – до самой кончины.

Последний период жизни Флоренского – наиболее скрытый от нас, спрятанный в секретных хранилищах, овеянный домыслами и легендами. Неизвестна была даже точная дата смерти, как и где погиб…

Так было до тех пор, пока нынешние сотрудники Лубянки не вынули из своих несгораемых сейфов целую пирамиду страшных папок-томов трех следственных дел Павла Флоренского. Пала темная завеса, последнее десятилетие жизни его открылось свету гласности.

Весна 1928-го. Дело контрреволюционного центра Троице-Сергиевой лавры…

Колокольный звон плывет над цветущими садами, куполами древних храмов, возносится к небу, вместе с церковным песнопением и молитвами. Троице-Сергиева лавра – духовная крепость русского православия. У кого из ступивших под ее своды не дрогнет сердце!

Шесть веков собирала она по нашей земле зерна мудрости и добра и возвращала обратно – умноженным посевом, была, по словам Павла Флоренского, «сердцем России», притягательным для тысяч и тысяч паломников, стекавшихся сюда очиститься, обрести твердость духа и мужество, приобщиться Божией мудрости. В Лавре – исконном центре государственного и культурного обновления – вершилась наша история. Отсюда святой подвижник, духовный вождь Руси преподобный Сергий Радонежский благословил князя Дмитрия Донского на Куликовскую битву – спасение от ненавистного татаро-монгольского ига. Отсюда излучалось просвещение: в Лавре создавались шедевры архитектуры и музыки, хранились древние рукописи и книги, развивались кустарные ремесла. В Лавре глазам людей открылась «Троица» Андрея Рублева – прекраснейшее творение нашей иконописи.

«Среди мятущихся обстоятельств времени, среди раздоров, междоусобных распрей, всеобщего одичания и татарских набегов, среди этого глубокого безмирия, растлившего Русь, открылся духовному взору бесконечный, невозмутимый, нерушимый мир» – так писал Флоренский об Андрее Рублеве. То же можно сказать и о самом Флоренском, только век другой и иго – не иноземное, а большевистское, свое.

С Троице-Сергиевой лаврой связана вся жизнь отца Павла Флоренского. Здесь, в Духовной академии, он учился и потом преподавал, здесь стал священником и служил в церкви, здесь, в деревянном домике возле Лавры, жил, в постоянных трудах, вместе со своей семьей, большой и дружной, с любимой женой и детьми. И лучшего места для себя не видел и не искал. Мечтал: «Мне представляется Лавра в будущем русскими Афинами, живым музеем России, в котором кипит изучение и творчество, и где, в мирном сотрудничестве и благожелательном соперничестве учреждений и лиц, совместно осуществляются высокие предназначения – дать целостную культуру… явить новую Элладу».

Злоба дня грубо разрушила все эти мечтания. Советская власть объявила Лавре беспощадную войну.

Весна 1928-го. Антирелигиозная пропаганда – в самом разгаре. Газеты и журналы печатают из номера в номер обличительные памфлеты и фельетоны, захлебываются от ярости, брызжут слюной.

Русские Афины? Черносотенное подполье!

Новая Эллада? Рассадник поповщины!

И вот уже Троице-Сергиева лавра становится «так называемой», святость с издевкой берется в кавычки, а вполне живые люди называются бывшими. Таков кровожадный новояз – советский словарь.

В «Рабочей газете» от 12 мая некто А. Лясс пишет: «В так называемой Троице-Сергиевой лавре свили себе гнездо всякого рода „бывшие“, главным образом князья, фрейлины, попы и монахи. Если раньше попы находились под защитой князей, то теперь князья находятся под защитой попов… Вскоре после Октябрьской революции монастыри – эти гнезда дармоедов и паразитов – были разогнаны. Однако монахи решили иначе и приспособились к существующим условиям. Такое положение дальше терпимо быть не может. Гнездо черносотенцев должно быть разрушено. Соответствующие органы должны обратить на Сергиев особое внимание…»

Ретивое перо услужливо – доносит во всеуслышание. Попрание святынь, публичное стукачество – основа советского воспитания, ясно, какие плоды оно может дать, – растление народной души, превращение ее в податливую глину, из которой можно лепить все, что угодно.

Ляссу подпевает спецкор «Рабочей Москвы» М. Ам-ий (17 мая):

«Древние стены бывшей Троице-Сергиевой лавры – безмолвные свидетели седой старины. Сколько могли бы они поведать миру о тех безобразиях, которые здесь совершались! Революционный штурм почти не тронул вековых стен бывшей цитадели разврата. На западной стороне феодальной стены появилась только вывеска: „Сергиевский государственный музей“. Прикрывшись таким спасительным паспортом, наиболее упрямые „мужи“ устроились здесь, взяв на себя роль двуногих крыс, растаскивающих древние ценности, скрывающих грязь и распространяющих зловоние».

Дальше тот, кто скрывается за нелепым псевдонимом «М. Ам-ий», переходит на личности, добирается и до Павла Флоренского:

«Некоторые „ученые“ мужи под маркой государственного научного учреждения выпускают религиозные книги для массового распространения. В большинстве случаев это просто сборники „святых“ икон, разных распятий и прочей дряни. Вот один из таких текстов. Его вы найдете на странице 17 объемного „научного“ труда двух ученых сотрудников музея – П. А. Флоренского и Ю. А. Олсуфьева [88]88
  Олсуфьев Ю. А. (1878–1938) – историк, искусствовед. Расстрелян.


[Закрыть], выпущенного в 1927 г. в одном из государственных издательств под названием „Амвросий Троицкий, резчик XV века“. Авторы этой книги, например, поясняют: „Из девяти темных изображений (речь идет о гравюрах, приложенных в конце книги. – М. А.)восемь действительно относятся к событиям из жизни Иисуса Христа, а девятое – к усекновению головы Иоанна“.

Надо быть действительно ловкими нахалами, чтобы под маркой „научной книги“ на десятом году революции давать такую чепуху читателю советской страны, где даже каждый пионер знает, что легенда о существовании Христа не что иное, как поповское шарлатанство».

И вот торжествующий возглас вырывается у М. Ам-ия:

«Наконец-то!.. На днях в связи с шумом, поднятым газетами о Сергиеве, сюда прибыла комиссия Главнауки и опечатала архив». «Но вот, – заканчивает автор со скрежетом зубовным, – попробуйте теперь, проверьте и найдите виновников, когда главный хранитель архива, происходящий из князей, бывший тоже какой-то „преосвященный“ отец Серафимович, кажется, на второй же день приезда комиссии взял да и умер…»

Насколько же должны быть извращены все человеческие понятия, чтобы даже смерть человека ставилась ему в вину! Виноват, что умер, ушел от возмездия, нашел лазейку.

Однако эта громогласная кампания была лишь артподготовкой к намечаемому погрому. Все приведенные мной выдержки взяты из следственного дела, туда они перейдут прямо со страниц газет и журналов, будут пришиты к делу как изобличающий материал. Так пресса использовалась в качестве доносчика и провокатора.

Общественное мнение было подготовлено. Дальше уже заработали сами Органы, машина ОГПУ.

В двадцатых числах мая 28-го года ОГПУ провело масштабный налет на Троице-Сергиеву лавру и ее окрестности: арестовало и перевезло в Бутырскую тюрьму большую группу верующих – служителей церкви и мирян. Операция планировалась как двойной удар – по церкви, уже основательно обескровленной, и по остаткам дворянского сословия – в том числе высшей аристократии, – которые спасались возле Лавры, как во все времена спасались люди в храмах – от последней погибели.

К Флоренскому нагрянули рано утром 21 мая. Ордер на арест подписал сам глава ОГПУ Генрих Ягода, исполнил предписание «комиссар активного отделения» Жилин: арестовал Флоренского и произвел в его доме обыск. Рукописи, слава богу, не тронул, да и вряд ли полуграмотный оперативник, писавший с грубыми ошибками, что-нибудь понял в них. Ересь увидел в жетоне Красного Креста и в фотокарточке царя – их забрал в качестве компромата. Сообщение об успешном «изъятии» Флоренского было передано в Москву в десять часов утра.

На Лубянке, в комендатуре ОГПУ, арестованному, по обычной процедуре, дали заполнить анкету. Флоренский Павел Александрович, русский, 46 лет, из дворян, сын инженера, родился в местечке Евлах (Азербайджан), окончил Московский университет и Духовную академию. Семья – жена, три сына и две дочери. Профессия – научная деятельность, место работы – завотделом материаловедения Государственного электротехнического института, редактор «Технической энциклопедии». Бывший профессор Духовной академии.

Привлекался ли к судебной ответственности? «Да, привлекался, в 1906 году за проповедь против казни лейтенанта Шмидта», – записал арестованный мелкими буквами, стремительной, трудноразборчивой вязью.

Дело лейтенанта Шмидта – это был единственный случай, когда Флоренский позволил себе выступление с политическим оттенком – против расстрела революционера, восставшего на царя. Теперь, пожалуй, факт этот можно было поставить себе в заслугу, – но Флоренский этого не сделал. Он не хотел превратных толкований, не искал для себя выгоды ни в чем: его выступление за Шмидта было чисто нравственным поступком, защитой не политической доктрины, а человеческой личности.

Что же до политики, то своего отношения к ней Флоренский никогда не скрывал. За год до ареста он писал в своей автобиографии: «По вопросам политическим мне сказать почти нечего. По складу моего характера, роду занятий и вынесенному из истории убеждению, что исторические события поворачиваются совсем не так, как их направляют участники, а по до сих пор не выясненным законам общественной динамики я всегда чуждался политики и считал, кроме того, вредным для организации общества, когда люди науки, призванные быть беспристрастными экспертами, вмешиваются в политическую борьбу. Никогда в жизни я не состоял ни в какой политической партии».

Автобиография была написана не в стол, а представлена в официальное советское учреждение. Те же взгляды он отстаивал и сейчас, на Лубянке.

При заполнении анкеты Флоренский объяснил и происхождение изъятого у него «компромата»: «При обыске взяты жетон Красного Креста, полученный после возки раненых с фронта, и фотографический снимок царской встречи, переданный мне, вместе с другими снимками, после смерти одного духовного лица».

Никакого обвинения заключенному предъявлено не было.

25 мая состоялся единственный допрос. Ответы на вопросы следователя Флоренский записал собственноручно.

На свет была извлечена и предъявлена все та же фотография царя: почему вы ее храните, как это понимать?

Ответ Флоренского:

– Фотокарточка Николая II хранится мною как память епископа Антония [89]89
  Епископ Антоний (Флоренсов) (1847–1918) был духовником Флоренского. К нему в Донской монастырь приезжали для бесед А. Блок, А. Белый, Мережковский и другие известные люди России.


[Закрыть].

– Как вы относитесь к царю?

– К Николаю я отношусь хорошо, и мне жаль человека, который по своим намерениям был лучше других, но который имел трагическую судьбу царствования.

– Ваше отношение к советской власти?

– К советской власти я отношусь хорошо и веду исследовательские работы, связанные с военным ведомством секретного характера. Эти работы я взял добровольно, предложив эту отрасль работы. К советской власти я отношусь как к единственной реальной силе, могущей провести улучшение положения массы. С некоторыми мероприятиями советской власти я не согласен, но безусловно против какой-либо интервенции, как военной, так и экономической.

– С кем вы обсуждали свое несогласие с советской властью?

– Никаких разговоров с кем-либо о тех мероприятиях, с которыми я не согласен, я не вел…

В те же дни допрашивали и других арестованных по делу Троице-Сергиевой лавры. Большинство из них тоже заявили о своей лояльности к власти или, во всяком случае, об аполитичности («всякая власть – от Бога», «Советская власть меня не трогает, и я к ней не касаюсь»). Некоторые были настроены фатально, как Софья Тучкова [90]90
  Тучкова С. С. (1874–1938) – тайная монахиня. Была приговорена к 3 годам ссылки в Казахстан. Арестована вновь в 1938 г. и расстреляна. Необыкновенно мужественно вела себя на следствии, которое велось очень жестоко (это указано даже при пересмотре следственного дела). Не признала своей вины, заявив: «Я уже пострадала за свои убеждения, но я готова на все. Пусть меня снова мучают в лагерях, я все равно везде буду говорить о том, что Советская власть замучила и разорила весь русский народ, но все равно придет время: русский народ расплатится со своими угнетателями…»


[Закрыть]– (по отцу – графиня Татищева), сестра милосердия: «Я никогда и нигде не говорила против Советской власти, так как я считаю, что в жизни такой переворот явился естественным образом в процессе хода истории. Об осквернении храмов со стороны Советской власти я также нигде не говорила, что я также считаю естественным событием истории, хотя первое время для меня, как религиозной, было тягостно».

Пожалуй, только игумен Параклитова монастыря Ларин твердо заявил: «От служения церкви, пока существую на свете, не откажусь!» И Александра Мамонтова – художница и наследница имения Абрамцево [91]91
  Мамонтова А. С. (1873–1952) – дочь знаменитого промышленника, мецената искусств Саввы Мамонтова. Абрамцево – известный литературно-художественный центр в Подмосковье, близ Лавры, в настоящее время музей-заповедник.


[Закрыть]– показала характер: «Сторонницей Советской власти не являюсь, вследствие гонения на религию и притеснения верующих. Кто у меня бывал, предпочитаю не называть…»

С Александрой Мамонтовой Флоренского связывала давняя дружба. Она была одной из тех, кого он убеждал во времена, когда призывают «сбросить Пушкина с корабля современности», этого корабля не покидать. Еще в 1917-м, в разгар революции, он написал ей пророческое письмо: «Все, что происходит кругом нас, для нас, разумеется, мучительно. Однако я верю и надеюсь, что, исчерпав себя, нигилизм докажет свое ничтожество, всем надоест, вызовет ненависть к себе, и тогда, после краха всей этой мерзости, сердца и умы уже не по-прежнему, вяло и с оглядкой, а наголодавшись, обратятся к русской идее… Я уверен, что худшее еще впереди, а не позади, что кризис еще не миновал. Но я верю в то, что кризис очистит русскую атмосферу».

На первый взгляд такое неприятие современного нигилизма противоречит его собственному ответу следователю: «К советской власти отношусь хорошо». Но вспомним и продолжение ответа: «…как к единственной реальной силе… С некоторыми мероприятиями советской власти я не согласен».

И никакого противоречия здесь нет. Это взгляд мыслителя, а не политического бойца: Флоренский принимает советскую власть – и всякую принял бы так же! («Как вы относитесь к царю?» – «Хорошо».) – как неизбежную реальность, данность, но с существенными оговорками. Это не противоречие, а полифония, характерная для гармоничных людей.

Человек богатой внутренней организации, постигший сложную диалектику мира, Флоренский как раз не раздваивался, а оставался собой. С Органами он старался говорить как можно меньше, короче. Серьезный диалог с ними был просто невозможен – они бы все равно его не услышали. Нет, его ответы следователю не были ложью – это был тот поверхностный уровень, примитивно-обобщенный слой сознания, на котором он только и мог общаться с представителями власти – сотрудниками ОГПУ, когда надо выбирать между «да» и «нет», без всяких сложностей.

И совсем другое дело – близкие по духу люди вроде Александры Мамонтовой. С ними он мог открыться, говорить серьезно, зная, что его поймут. Только в таком общении и проявилось его истинное, глубинное отношение к кровавой сумятице революции.

По-разному вели себя на следствии подельники Флоренского, но результат был один – все они, как и он сам, были отнесены к социально вредным элементам. Формулировалось это однотипно и безграмотно: «…как бывший монах, не сочувствующий соцстроительству, принимая во внимание его службу монахом, подходит к монархическому строю» или: «…как бывшая дворянка, принимая во внимание сочувственное отношение к монархии». Оказаться священником или дворянином было уже преступлением, а еще хуже, если найдут при обыске фотографию царя или царской семьи (искали специально) – это уже вещественное доказательство. Одному иеромонаху поставили в вину то, что поминал на богослужении царя, старику-инвалиду – что носит николаевскую медаль и «форменный кафтан времен царизма».

Правда, среди этих разноликих людей попался и один бывший жандармский подполковник – Михаил Банин, который когда-то «вербовал секретных сотрудников, руководил их деятельностью и производил аресты революционеров». Так он и в советское время, как гласит вшитая в дело справка, «состоял секретным осведомителем ОГПУ по Сергиеву уезду». Банину и тут «было предложено помочь ОГПУ, однако он от этого отказался», за что, видимо, и получил жестокий приговор – десять лет Соловков.

Дело прокручивалось быстро и скопом. 29 мая уже готово обвинительное заключение:

Согласно имеющимся агентурным данным, Секретному отделу ОГПУ было известно, что нижепоименованные граждане, будучи по своему социальному происхождению «бывшими» людьми (княгини, князья, графы и т. п.), в условиях оживления антисоветских сил начали представлять для Соввласти некоторую угрозу, в смысле проведения мероприятий власти по целому ряду вопросов. Имеющиеся в распоряжении ОГПУ агентурные данные стали подтверждаться на страницах периодической печати.

Вот, собственно, и все доказательства обвинения: агентурные данные – то есть доносы, и печатные нападки, приравненные к ним. Этого достаточно для приговора. В конце концов, власть должна быть последовательной: если все эти люди, отбросы социализма, признаны «бывшими», они и должны стать бывшими. Все равно они только мешают и рано или поздно придется от них избавиться – чем раньше, тем лучше.

Следователь Полянский предлагает не церемониться – передать дело на рассмотрение тройки при Секретном отделе ОГПУ. Известно, чем это грозит: концлагерем или даже высшей мерой – расстрелом. Нет, решает осмотрительное начальство, пожалуй, это слишком, такая крайность может вызвать нежелательный резонанс, отпугнет от нас массы. Будет с них и ссылки. Убьем сразу двух зайцев – и накажем, и покажем гуманизм.

8 июня судьба всех арестованных по этому делу была решена – высылка. В протоколе заседания Особого совещания при Коллегии ОГПУ Флоренский идет под номером 25: «Из-под стражи освободить, лишив права проживания в Москве, Ленинграде, Харькове, Киеве, Одессе, Ростове-на-Дону, означенных губерниях и округах с прикреплением к определенному месту жительства, сроком на три года».

14 июля Флоренский, простившись с семьей и друзьями, отправляется в выбранный им как место жительства Нижний Новгород, «в распоряжение Нижегородского ОГПУ». (Пройдет более полувека, и в том же городе, переименованном в Горький, по случайному совпадению окажется в ссылке другой ученый и великий сын России – академик А. Д. Сахаров.)

Служебная записка разъясняет процедуру высылки: «Выезд каждого из осужденных должен быть произведен с таким расчетом, чтобы последние не имели возможности разгуливать свободно по городу, а были бы сопровождаемы на поезда сотрудниками».