Текст книги "Семеро в одном доме"

Автор книги: Виталий Семин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 9 страниц)

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

За столы сели часам к шести. Столы вытащили из Мулиных и Маниных комнат, раздвинули их. К обеденным столам придвинули кухонные, накрыли их клеенками, а где клеенок не хватило – газетами. Стулья и табуретки принесли от соседей. На столы Муля поставила большие миски с нарезанными помидорами. Помидоры были обильно посыпаны перцем, перемешаны с луком. Помидоров и луку вообще было много. На столе стояли тарелки с целыми помидорами. Яичницу Муля тоже делала с помидорами. Лук и помидоры входили в блюдо из баклажанов – сотэ и в только что приготовленную, еще горячую кабачковую икру.

Из погреба выносили миски со свиным холодным, водочные бутылки с разбавленным спиртом, самогонкой, подкрашенной бражкой, четверти с пивом. Четвертями этими Муля гордилась – в такую жару за пивом в городе очереди. Муля бегала от кухни к столам, извинялась:

– Жара такая, погреб прогрелся, на землю ставила бутылки, а они все равно не холодные, – жаловалась Мане: – Сделала на новой Женькиной сковородке сырники, а они не держатся, рассыпаются.

Маня сказала:

– На новой сковородке всегда так. Надо, чтобы сковородка обжарилась.

Рассаживались компаниями. С Женькой сели Толька Гудков, Валька Длинный, Валерка, Жора Сирота.

Женька крикнул:

– Муля, нам твои сырники ни к чему. Нам этого самого побольше.

– Теть Аня, – сказал Гудков, – знаете, как обо мне на работе говорят? Гудков все может, только дайте ему сначала выпить. Пьяный Гудков трех трезвых Гудковых стоит.

– Да уж по этому делу ты профессор, – сказала Муля.

Баба Маня в чистом сером платье сидела за крайним, ближним к хате столом. Рядом с ней в новом платье и красных новых чувяках сидела глухая бабка, Мулина мать. И платье и чувяки были подарком ее старшего сына, Мулиного брата. Мулин брат много лет живет в Ленинграде, занимает какой-то важный пост, имеет хорошую квартиру. И к важному посту, и к хорошей квартире, и ко всему, что с этим связано, у него давняя привычка: о том, как живет Муля, как живет его мать, глухая бабка, он забыл, и хотя и он, и его жена, с которой он едет на юг, стараются показать, что они ничего не забыли, что здесь они свои, – все видят, что они забыли, что здесь им и слишком шумно, и слишком неопрятно и что они даже немного этим хвастаются. Вежливо скрывают, что они здесь не свои, но так, чтобы все все-таки видели, что они уже не свои, что в своей жизни они добились большего. Мулин брат и рюмку с водкой поднимает первым, и произносит первый тост. Тост он произносит молодцом, как будто всю жизнь участвовал в строительстве таких вот саманных домов.

– Чтоб стены у тебя век стояли, – сказал он Жене. – Чтобы плохого запаху в доме не заводилось.

– Откуда быть дурному запаху? – дурашливо подхватил Жора Сирота. – Саман делали по всем правилам. Замес был густоват, но мы его сейчас водочкой польем – тысячу лет никакого запаху.

А Женя ответил вежливостью на вежливость, поинтересовался, как там двоюродный брат.

– Дядя Петя, – спросил он, – как там ваш Генка?

И дядя Петя ответил:

– Институт закончил. Женился в этом году. Мы ему не советовали, но он женился. Работает на хорошем заводе, специальность хорошая. Квартиру им в будущем году дадут.

– Инженер, значит?

– Да, молодой инженер.

– Привет ему передавайте.

– Спасибо, – сказала дяди Петина жена.

И это «спасибо», и «молодой инженер», и «мы не советовали» – все эти сдержанные слова, которые и произносить надо сдержанным тоном, были как бы маленькой нотацией для Жени. И все это почувствовали.

– Вот, – сказала Ирка, – бывают же у людей дети! А Муля страстно, потаенно любит своего Женю.

Муля уставилась на Ирку:

– Она всегда думала, что я Женьку больше люблю. А они оба недостойны любви. – И тут же обернулась к брату: – Петя, на кого Женька похож? Скажи ты – вылитый Николай! Только глаза мои вставлены. И рука! Как сделает своей лапой вот так – Николай!

Муля почти не пила, но, как всегда, когда рядом пили другие, она тоже словно хмелела. В движениях ее появилось что-то лихорадочное, говорила она быстро.

Ирка спросила у Жени:

– Женя, а у тебя уже есть план твоего дворца? Стеклянную веранду, где вы по утрам будете кофе пить, ты себе запланировал?

– Да! – сказал Женя. – Будет стеклянная веранда.

– А что говорит Муля?

– Муля против. Она хочет, чтобы был один глухой простенок. Она собирается туда поставить свой кухонный стол. «Я не устану тебе повторять об этом каждый день», – говорит она мне. И я ей верю.

– Над чем вы смеетесь? – говорит Муля. И обращается к брату. – Покойный Василь Васильевич, – сказала Муля брату, – говорил о Женьке: «Этот будет клоун или палач». А они оба и клоуны, и палачи. Ирка еще похлеще. В университете училась. Василь Васильевич говорил: «Гениальный ребенок». Я ее пальцем трону, а он разойдется на целый день: «Вам не детей, а чертей воспитывать». Правда, что воспитала чертей. Мне теперь внуки дороже, чем дети. И Юрка, и Женькина дочка. Только сейчас у меня настоящие материнские чувства появились…

– Прорезались, – сказала Ирка. – Вот правда, в первый раз материнские чувства прорезались.

– Ирка! – сказал я.

Ирка вздохнула и повернулась к Жоре Сироте. Жора по-мальчишески захмелел. Ирке он сказал:

– Беседку сделаю во дворе. Яблони посажу.

– Лучше сливы или вишни, – сказала Ирка. – Ночью в саду ни слив, ни вишен не видно, а яблоки будут обносить.

– Н-нет, – сказал Жора. – Не будут. Сознательность теперь увеличилась. Ч-честно. Не лазают по садам. И поножовщины меньше. Больше сознательности стало.

Дядя Петя хмелел медленнее других – он почти не работал, не устал: из вежливости ему, гостю, не дали работать, – да и пил он осторожно, но все же он захмелел. По щекам его пошли пятна, глаза – очень похожие на Мулины, но только без Мулиной сумасшедшинки и непримиримости – заблестели. Он охотно смеялся, расстегнул две пуговицы на рубашке, вытирал шею носовым платком. Ему уже нравились и эта грубоватая выпивка после самана, и грубоватая, пахнущая клеенкой закуска, и пиво в четвертях, закутанных в мокрые тряпки, и запах земли во дворе, и запах керосина от керогаза, горевшего в летней кухне.

Ирка сказала:

– Пока не началась беспорядочная пьянка, предлагаю выпить за бабу Маню. Она самая старшая среди нас. Она пережила сто войн и сто правительств. Маня, вы же еще Александра Освободителя застали?

Маня улыбнулась:

– Застала.

– А Николая видели?

– Николая видела. Паршивенький. Мать-государыню видела. И мальчишек его. А девчонок не видела, не стану врать.

Но Александр Освободитель, и Александр III, и Николай вместе с матерью-государыней и детьми заинтересовали лишь на минуту. Кто-то спросил Маню, как выглядел Николай, но ответа слушать не стал.

Да и не в Александрах и Николае было дело. Важно было, что Маня их пережила. Это было понятно всем. И дядя Петя это почувствовал. И я это почувствовал, я осматривал двор, дом, припоминал его таким, каким он был тогда, и все больше и больше чувствовал себя здесь своим. Мне нравилось это чувство – был здесь, в этой хате, на этой улице, своим.

Муля рассказывала дяде Пете что-то о знакомых, родственниках, называла их по именам или прозвищам, как будто дяде Пете достаточно было имени или прозвища, чтобы вспомнить какого-нибудь Ваську Рыжего или Верку Курносую. Он честно старался вспомнить, и если вспоминал, то он перебивал Мулю, припоминая о Рыжем или Курносой подробности, которых Муля не знала.

Рядом с дядей Петей сидела его мать, глухая бабка. Она гордилась своим сыном, гордилась платьем, которое он ей привез, гордилась красными чувяками. Рядом с ним она старалась казаться хозяйкой за этим столом, и дядя Петя жалел ее.

– А чего ж у тебя гости не пьют? – спрашивала глухая бабка Мулю. – А соль у тебя на столе есть?

Муля досадливо всплескивала руками, призывая всех в свидетели того, что она выносит от своей матери. Кричала:

– Вы уж лучше ешьте и пейте, мама! Вы же любите водочку. Гости не ваша забота.

– Я сыта, сыта, – говорила бабка. – Я мало ем, – объяснила она сыну заискивающе. – Крошку возьму – и сыта.

Дядя Петя старался не слушать того, что говорила мать. И то, что она говорила, и ее заискивающий тон коробили его.

– Вот, – всплескивала руками Муля, – за столом она ничего не ест. Она показывает, что она мне не в тягость. А потом пойдет по шкафчикам шарить, будто у родной дочери ворует. Я ей кричу: «Мама, да разве я вам что-нибудь запрещаю?!»

Бабка тревожно приглядывалась к губам дочери. Когда-то глухая бабка по очереди жила у всех своих детей. Год у Мули, год у однорукого Мити, год у Пети, а потом эта очередь поломалась, и бабка стала жить у Мули постоянно. И Петя, и Митя, и Муля, и сама бабка давно к этому привыкли, и вот теперь Муля боялась, чтобы Петя не увидел, что матери тут живется не очень хорошо. Чтобы не получилось так, будто ему намекают – пора наконец забрать мать к себе в Ленинград.

Но Муля волновалась напрасно. Дядя Петя ни о чем таком не думал. Он сказал:

– Пусть ворует бабка, если ей так удобнее. Воруй, бабка! Не дай бог кому прожить такую жизнь, какую она прожила! Пусть хоть теперь живет, как хочет. Что ж ее теперь перевоспитывать? Перевоспитывать ее может прийти в голову только такой сумасшедшей, как моя сестра. Она любит перевоспитывать. А мать с двенадцати лет глухая. Она и не знает, была ли на свете революция. Дал ей когда-то по уху один воспитатель – сиротой она у богатого родственника жила – она и оглохла. А потом другой родственник, наш родитель, взял в жены. Тоже крепкий мужик. Потому и взял, что сирота и глухая. Мол, всю жизнь будет работать и благодарить за то, что облагодетельствовал. Вот она и работала. Семерых ему родила.

– Семерых родила, да я шестерых воспитывала, – сказала Муля. – С вами со всеми нянчилась, а теперь на старости лет с ней нянчусь. По-твоему, так я ее жалеть должна. А она меня учиться не пускала. Нянька ей была нужна. А я не хуже тебя училась. Не хуже тебя инженером бы стала.

Дядя Петя немного смутился.

– Да, – сказал он, – училась ты хорошо.

Муля сказала:

– Учебников и тетрадок у меня никогда не было, не покупали мне, а я все так запоминала.

– А почему не покупали? – спросил я.

– Жадные, Витя, были. Считали, что ученье мне не нужно. И дом отец строил тогда, отрывал меня на строительство.

«Воруй, бабка!» – повторял я про себя удивительные, чем-то задевшие меня слова. Что-то в этих словах меня потрясло.

А Муля вдруг всполошилась – забыла дать поздравительную телеграмму в Борисоглебск: племянник, сын сестры, сегодня именинник.

– Закрутилась с этим саманом.

Дядя Петя покраснел:

– Разве сегодня день рождения Аркадия?

– Сегодня.

– А мне казалось – в следующем месяце.

Муля побежала в хату и вернулась с маленьким потертым ученическим портфелем в руках.

– У меня здесь все талмуды. – Она выложила на стол какие-то пожелтевшие бумажки, справки, фотографии. Показала дяде Пете Женькин аэроклубовский диплом: – Одни «пятерки», – с гордостью сказала она. – По полетам «пятерка», по теории «пятерка».

Ирка крикнула Жене:

– Женя, не делай вид, что ты не слышишь. Держу пари, там твои локоны и молочные зубы, завернутые в газету.

– У меня никогда не было молочных зубов, – отозвался Женя.

– Женя, хоть покрасней.

– Я краснею только тогда, когда меня обливают красной краской. Суриком.

Муля достала из портфеля ученическую тетрадь в клеточку, раскрыла ее на первой странице. Там был длинный список родственников и знакомых, их адреса и дни рождения. Аркадий отыскался на второй странице тетради.

– Сегодня, – сказала Муля. – Сегодня день его рождения. Я точно помню, что сегодня. Я в июле все дни помню хорошо. В июле Николая убило.

– Муля, – сказала Ирка, – ты хотя бы на сегодня оставила свои ужасные истории.

Муля странно посмотрела на Ирку.

– Мне тогда вещий сон приснился, – сказала она. – Помнишь, Петя, в саду у нас щель была выкопана? Когда начались бомбежки, Николай сам ее вырыл. Вон там, где сейчас жердела. Приснилась мне бомбежка. Огонь, бомбы падают. И будто Николай бежит и хочет через щель перепрыгнуть. Прыгнул, а в это время его взрыв подбросил. Высоко подбросил. Смотрю, а Николай загорелся в воздухе. А на мне синяя жакетка была. Я бегу к нему, на ходу жакетку снимаю – жалко же его, муж! – бегу на него, готовлюсь накрыть жакеткой. А он, как снаряд, летит на меня. Я прыгаю на него, жакеткой охватываю, прижимаю к себе, а раскрыла жакетку – ничего! – И Муля то ли разрыдалась, то ли засмеялась. Секунду нельзя было понять, плачет она или смеется. Потом она закрыла глаза руками, и стало понятно, что она плачет. Но она тут же отняла руки, лицо ее расправилось, стало обычным. – Скажи ты, меня с кровати сбросило! Мама, помните? – обратилась она за подтверждением к бабе Мане.

И баба Маня важно кивнула, как будто сказала: «Врать не буду, сбросило тебя тогда с кровати».

– Мне вчера передали, – сказала Муля, – что приехала женщина, которая в том поезде проводницей была. Она была с теми, кто вытаскивал Николая, видела, как его похоронили. Назначила мне свидание, а я не хочу идти. Боюсь. Я знаю, он сгорел в паровозе. Они его бросили, и он сгорел. Я к этой женщине приходила еще в сорок четвертом. Постучалась к ней. Она открыла дверь, я говорю, я такая-то. А она – раз, и упала. Упала! Соседи сбежались, воды принесли, а мне говорят: «Зайдите потом, сейчас ей нельзя разговаривать. Она контуженная». Я и ушла. Через несколько дней опять пришла, а она уже уехала. С тех пор я ее не видела. А он сгорел, я это чувствую. Сколько мне тогда писем пришло, и во всех по-разному описывается, как он умер. Пишут, не плачьте, мы отомстим. Мстят, аж до сегодня… Они мне просто боятся сказать, как он погиб.

– Он не сгорел, – сказал дядя Петя, опустив глаза в тарелку. – Мне бы врать не стали.

Муля посмотрела на него:

– Но он же оставался в паровозе?

– Нет, он вышел.

– Его вынесли?

– Нет, сам выбрался.

– Ему руку и ногу оторвало, да?

Дядя Петя долго молчал, не поднимал глаз от тарелки, потом кивнул:

– Да. Не сразу. В паровозе руку, а когда выбрался – ногу.

За столами притихли, следили за Мулей. Муля вздохнула:

– Мне тоже так рассказывали.

Она не поверила. Я осторожно посмотрел на Ирку и Женьку – они поверили.

– Нет, – сказала Муля, – я к ней не пойду. Боюсь. – И она заговорила о страшных снах, которые ей снились перед войной и которые, как она потом поняла, предвещали войну.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Днем на строительстве дома Жене помогает Толька Гудков. У Гудкова отпуск, а Женя после обеда вырывается с работы домой. Гудков подрядился поставить окна и накрыть хату крышей. Толька – ровесник Жени, но сейчас он главный на стройке и потому кажется старше. Он небрит, шея потная. Ругает своего предшественника, плотника, которому Женя заказывал коробки для окон. Разве так коробки делают? Доски прекрасные, а он сбил лудки гвоздями. Надо было делать на шипах! На прямых шипах, поясняет он Жене. Правда, усмехается Толька, тогда перекошенную коробку в стене нельзя было бы выправить. Нужна высокая квалификация, чтобы сделать лудки на шипах. А гвоздями Женька мог бы и сам сбить. Каждый мог бы сбить. И взял он, наверно, за каждую коробку по четыре рубля.

– Сколько ты ему заплатил? – спрашивает он Женьку.

– Четырнадцать рублей.

– За сколько коробок?

Женька смущен и потому отмахивается:

– А я не считал.

– Не считал, – потрясается Толька. – Строитель!

– За девять, что ли…

Толька начинает считать сам. Четыре окна на фасад, два во двор, двери, итальянка на веранду…

– Да, девять. – Он на минуту обескуражен, но тут же улыбается. – Дешево он с тебя взял. Но и сделал дешево.

Подходит Дуся, Женькина жена, приносит кружку воды. На руках у нее дочка. Дочка острижена наголо. Дуся подает кружку Тольке и, покачивая девочку, приговаривает:

– Ах ты, стриженый-бритый. Чешется у нас от жары головка, чешется.

Толька выпивает воду, на лбу у него выступает обильный пот, на небритой щетине – черные капли, ворсинки стружек. Кричит на Женьку:

– Давай-давай! Давай быстрей! Да не забивай ты гвозди в дерево, они же ржавеют.

Пот он вытирает рукавом. Рукав порван на локте. Брюки тоже порваны, сквозь дырки видны колени, виден карман. И все в глине.

Идет с ведрами к водопроводной колонке худая жена шофера такси дяди Васи Валя:

– Бог на помощь!

– Сами справимся, – говорит Толька.

– Храбрые! Дом большой. Ты что, Женя, на пятерых еще рассчитываешь?

– На каких пятерых?

– На наследников.

– Обойдусь.

– А дом большой.

– Злые люди завидовать стали.

– Я не завидую. Слава богу, построились уже. Я вот смотрю, жене твоей большие полы мыть придется.

– Было бы что мыть.

Подходит одноногий Генка Никольский, еще подходят соседи. Идут мимо за водой или на трамвайную остановку и обязательно по дороге перекинутся несколькими словами. И все замечают, что лудки сделаны с перекосом – на этой улице все в строительном деле понимают, все недавно сами строились.

– Это Митя, что ли, тебе делал? – спрашивает Женьку Генка Никольский, называя имя плотника.

– Митя.

– А чего ж ты Тольке не дал? Толя, ты же столяр?

Толька Гудков наконец дождался своего. Он давно добивался, чтобы кто-нибудь задал ему этот вопрос.

– Я и столяр, и плотник, и дом, будь здоров, сложу. Я вот таких учеников, – показывает он на Женю, – человек десять выучил. – Теперь он еще энергичнее покрикивает на Женю: – Давай-давай! Целый день с тобой тут провозился, а у самого дома дел вот так, – проводит он ребром ладони по горлу. – Да поднимай ты, поднимай! Тяжело, что ли?

Еще подходит сосед, Федя-милиционер. Он тоже недавно построился.

– Женя, а сколько у тебя сантиметров от пола до подоконника? Восемьдесят пять?

– А кто ж его знает.

– Нет, Женя, ты сейчас должен решить. Восемьдесят пять или девяносто. Если под печное отопление, высоты стола довольно. Восемьдесят пять и хватит, а если паровое – до подоконника девяносто.

Меряют. Получается восемьдесят три. Женя машет рукой:

– Мне бы стены до зимы сложить.

– Нет, не говори.

Одноногий Генка догадывается:

– Ниже пол опустишь. Пробьешь в фундаменте углубления и балки опустишь. У тебя какие балки? Сороковка? На складе брал? Значит, тридцать пять – не больше.

– Ладно, – говорит Толька, – опустим ему балки. – Толька напрягается, выпрямляет лудку прямо в стене. Примеривается и вгоняет гвоздь: – Она! – довольно говорит он.

К четырем часам дня на работу во вторую смену уходит Женькина жена Дуся, а минут через двадцать прибегает с работы Муля.

– Муля, – говорит Женька. – Сегодня ребята придут, пожрать бы им чего-нибудь.

– Сейчас, – говорит Муля и убегает на кухню. Муля недовольна. Раньше строительством руководил Женькин тесть, опытный плотник, но с тех пор, как Женька с ним поругался, не уважил его в чем-то, тесть на строительство ни шагу: «Сами тут без меня справляйтесь». Всю работу ведут ребята, Женькины друзья. Тесть уложил фундамент, а они стены подняли до половины оконных рам. Сегодня Толька Гудков устанавливал лудки. Муля обежала вокруг дома, лудки ей показались установленными косо. Она хотела промолчать, но все-таки сказала, не удержалась:

– А чего ж это лудки стоят косо? Вот здесь надо было вот так. – Она показала рукой. – А здесь потянуть влево.

Она бы еще что-нибудь сказала, но Женька окрысился:

– Вот ждали тебя, Муля! Ты придешь и все нам расскажешь. Без тебя тут дела не было.

Толька Гудков обиделся, стал объяснять:

– Тетя Аня, скажите спасибо, что хоть выправил я вам лудки. Вы ж Мите заказывали, за дешевизной погнались, он вам и сделал на соплях. Такие оконные коробки весь фасад могут искривить, а я вам его исправил.

Муля возилась в кухне и думала: подумаешь, обиделись! Столько денег, труда может пропасть даром, а им замечания нельзя сделать. Хоть бы кто-нибудь постарше пришел, углы завел. Пусть бы ребята клали стены, а углы заводил бы мастер. А то получится, как дядя Вася говорит: «Распить на четверых пол-литра, собраться в кружок, а потом толкнуть стены, а они завалятся».

Конечно, ребята уже по нескольку лет работают, чему-то научились, но лучше, если бы ими руководил опытный мужик. Муля не доверяла Женькиным друзьям – все они пьяницы и шалопуты.

Однако, когда приехали на мотоцикле Валька Длинный и Валерка, Муля им сразу же предложила пообедать.

– Да нет, – сказал Длинный усмехаясь. – Не будем обедать. – Длинный лучше других видел Мулино беспокойство и неприязнь. Он сидел на своем «ковровце», как на детском стульчике, ожидал, пока Валерка слезет с заднего седла.

– Вы же только что с работы, – сказала Муля.

– Злее будем, – сказал Длинный и, медленно выпрямившись, перешагнул через мотоцикл.

– А то мы так пообедаем, – сказал Валерка, – что сразу поужинаем и спать ляжем.

Я тоже отказался от обеда. Муля спросила:

– Ну как, вам квартиру дают?

– Обещают.

– Сколько лет обещают!

– Надо, как Женька, – сказал Длинный наставительно, – своей мозолистой рукой. Женька вон на будущий год вселится. Женька, ты когда думаешь вселяться?

– Он об этом и не думает, – сказал Гудков.

– Тут еще работы! – сказал Женька. – Я вот думаю до дождей крышей коробку накрыть, а то размокнет саман.

– Размокнет, – охотно согласился Длинный. И предложил: – А ты накрой коробку крышей и продай все это. А деньги на кооперативное строительство.

– Да я уже думал об этом, – сказал Женька.

– Вот зятю своему продай, – сказал Длинный и презрительно усмехнулся.

– Женя, – сказал я, – я тебе тут записку приготовил. На аэродроме есть место, о котором мы с тобой говорили. Пойдешь в понедельник по этому адресу, если захочешь. До понедельника тебя подождут. Не знаю точно, что делать, но, в общем, около самолетов.

– Ладно, – сказал Женя.

– Пойдешь?

– Вот, Витя, с хатой закончу…

– В общем, твое дело.

Мы с Иркой уже несколько раз пытались устроить Женю в техникум, институт, в училище летчиков гражданской авиации. Но все что-то не получалось. То Женя заваливал экзамены после первого же семестра, то оказывалось, что возраст ему уже не позволяет учиться на летчика.

Длинный позвал меня делать замес. Мы принесли воды, насыпали прямо на пешеходную асфальтовую дорожку глины, песку, сделали воронку и стали лить воду, перемешивали глину и песок лопатами. Раствор постепенно становился тяжелым, вязко хлюпал, мокрая глина налипала на лопату. Когда мы оба вспотели, тяжело задышали, Длинный, что-то прикинув, сказал:

– Знаешь, сколько мы заработали? Тридцать копеек на двоих. По твердым расценкам.

– Даром денег не платят.

– Трудно свой хлеб добывал человек, – сказал Длинный.

Он любил цитаты. Они все – и Длинный, и Женька, и Толька Гудков, и Валерка – охотно острили цитатами. Только со временем цитаты у них постарели – сколько лет я знаю этих ребят, а цитаты у них почти не меняются.

Взобравшись на риштовки, Валька срубил несколько длинных веток вишни, мешавших работать.

– Плакала Саша, как лес вырубали, – сказал он.

Ребята работали наверху, на риштовках, клали стены, а я подавал им саман и глиняный раствор. Я был подсобником при мастерах.

Вначале мне даже интересно было кидать вверх тяжелые кирпичи. Брошу точно кирпич – и доволен. Но часа через два у меня гудело все тело. Ребята подбадривают меня.

– А ты, Виктор, за двоих пашешь, – говорит Валерка.

Длинный задумчиво спрашивает:

– Что это саман два часа назад вроде полегче был?

Стены растут, но уже видно, что сегодня работы не закончить. Женька отлучается все чаще и чаще – он первый сдался. Ребята это сразу отмечают, но шутят над Женькой беззлобно. То, что Женька устает раньше других, давно известно. Потом сдается Длинный, спрыгивает с риштовок, садится на саман и закуривает.

– Кончайте, – говорит он. – Темно уже. Запорем стены.

Толька Гудков и Валерка еще минут десять работают и тоже спрыгивают на землю.

– Все, – говорит Валерка. – Мне больше всех не нужно.

– И мне, – говорит Гудков. – А надо было бы сегодня кончить. Все равно нам кончать придется. Может, подналяжем?

– Все, – говорит Длинный. – Я – все. – И поднимается, чтобы уж совсем закончить этот разговор. – Иду отмываться.

За ним поднимается Валерка. Гудков еще лезет на риштовки, что-то подправляет, собирает инструмент. Потом и он спускается на землю, отряхивается и идет к хате.

– Толя, – кричит из кухни Муля, – полотенце и мыло в душе.

– Ладно, – говорит Толька и присаживается на приступки рядом со мной, Длинным и Женькой.

Мы долго сидим покуривая, изредка перебрасываемся словами. Глина сохнет у нас на руках, солома покалывает спину, шею, грудь, но нам не хочется подниматься.

– Иди ты первым, – предлагает Длинный Тольке, и Гудков, крякнув, поднимается.

Толька самый энергичный и выносливый. Моется он долго и шумно. Кричит из душа:

– Вода мировая. За день солнце нагрело.

– Всю воду не сливай, – отзывается Длинный.

– Бак полный, – успокаивает Длинного Муля. – Я с утра наносила.

Гудков возвращается из душа повеселевшим.

– Не горюй, – говорит он Женьке, – в субботу закончим. Тетя Аня, – обращается он к Муле, – в субботу стены закончим.

Муля не отзывается. Она недовольна. Ей кажется, что мы плохо работали. Весь вечер перекуривали, болтали, а дело стояло. Сентябрь кончается, скоро могут пойди дожди, да и денег на угощение нет. Уж у всех соседей занимали-перезанимали, не известно, как отдавать. Хорошо еще, что люди верят в долг, не отказывают. Понимают – строительство. Пока Длинный, Валерка и Женька мылись, Муля накрыла на стол. Валерка сбегал домой, переоделся. Женька тоже надел чистые брюки и рубашку. Переоделись в чистое Гудков и Длинный. Разомлевшие, сонными глазами они посматривали, как Муля ставила на стол селедку, колбасу, помидоры, и лишь когда на столе появились бутылки, они оживились, задвигались, по очереди прикладывали к бутылкам тыльные части кистей – пробовали, холодные ли.

– Холодненькая! – сказал Гудков.

– Прозрачная! – сказал Длинный.

Все захихикали, задвигались.

– Ну, что, алкоголики, – спросил Гудков, – приступим?

– Мне только пиво, – сказал я. Я хотел совсем отказаться от выпивки, но устыдился.

Ребята не стали спорить. Муля налила мне пива, я выпил два стакана подряд и вдруг от усталости осоловел, потянулся к водке. Мне налили, и я выпил, сказал уже с пьяной лихостью:

– Даем сердцу нагрузочку. Работаем на сверхсмертность.

– На какую сверхсмертность? – спросил Длинный.

– Вы что, газет не читаете?

– Ты их пишешь, – сказал Длинный, – ты их и читаешь.

Я объяснил:

– Сегодня в «Известиях» статья какого-то польского профессора. О долголетии. Любопытная статья. Цифры там интересные. Оказывается, во все века женщины жили дольше мужчин. У женщин смертность, а у нас сверхсмертность. Алкоголь, никотин, война.

– Так это мы сейчас на сверхсмертность работаем? – спросил Длинный.

– Гоняем же сердце под перенагрузкой.

– А-а! – сказал Толька. – Он придет с войны, а у него пять ран. Когда-то они дадут себя знать.

– Пей не пей, а если пять ран… – сказал Длинный.

Алкоголь и никотин в качестве причин, сокращающих жизнь, они сразу же отвергли.

– А вообще, – сказал Гудков, – женщины живучие. Мы ходим по квартирам, видим. Бабки в каждом доме есть, а дедов мало.

– Ну, дедов вы просто можете не видеть, – сказал я. – Днем многие деды на работе.

И вот тут Толька сказал:

– Да что там далеко ходить. Поднимите руки, у кого есть отцы.

Он посмотрел на Валерку, на Женьку, на меня, на Ваську Длинного.

Длинный сказал:

– Ты же знаешь, у меня есть.

– Все равно что нет, – ответил Толька. – Он же не с вами живет.

Потом Толька рассказывал мне, как он, Толька, в четырнадцать лет сбежал из дому, изъездил весь Советский Союз. И в Крыму побывал, и на Дальнем Востоке, и на Севере. Работал в тайге, воровал, ездил на поездах зайцем, прыгал на всем ходу с поезда, спасаясь от милиции, контролеров, сидел в лагере.

– Я совсем недавно остепенился. Когда я остепенился? – спросил он у Длинного. – Скажи ему, Валька.

– Да года четыре назад.

– Четыре года назад, – сказал Толька. – Женился и все. Понял? Завязал.

– А чего из дому бегал?

– Жрать нечего было. Шестеро нас у матери. Мал мала. Я средний. Куда ей вытянуть такую ораву!

Потом я рассказывал об Эстонии, о Таллине, в котором мы летом побывали с Иркой, о том, как строили когда-то эстонские мастера-каменщики, так что до сих пор стоит, как новое. Крепостные стены, башни, дома, поставленные много столетий назад.

– Работать люди умеют, – сказал Толька. – Работали не тяп-ляп. Вот и стоит.

В это время меня из-за стола вызвала Муля.

– Витя, – горячо и раздраженно заговорила она, – ты им чего-то рассказываешь, а они тебе в рот смотрят. А человеку завтра к шести часам на работу. И ребенку негде спать. Накурили, глаза залили. Пусть расходятся. Скажи им, ты все-таки постарше.

– Всем завтра на работу, Муля, – сказал я.

– Тебе к девяти, а мне к шести, – сказала Муля. – Пусть расходятся. Посидели – и хватит. Человеку завтра на работу.

– Да-да, – сказал я. – Хорошо.

Я вернулся к столу, рассеянно слушал Длинного и Тольку и все думал о том, как Толька попросил, чтобы те, у кого живы отцы, подняли руки, и о том еще, как Муля сказала о себе – человеку завтра на работу…

1965