Текст книги "Целинный батальон"

Автор книги: Виталий Кржишталович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 5 страниц)

Окраины города разрослись и застроились новыми высотными коробками. Та окраина, с которой шагал Устюгов, до времени жила без вмешательства цивилизации. Она махрилась фруктовыми садами, драночными и шиферными крышами, ее покрывали плешины огородов и частных картофельных участков. Эта окраина, бывшая на самом деле обыкновенной деревней, тянулась вдоль реки от самых районных мастерских «Сельхозтехники». С городом она соединялась единственным мостом на другом конце деревни. Река в черте города текла в крутых высоких берегах, глинистых, осклизлых и совершенно недоступных для спуска. У моста берега точно вспучивались, еще больше поднимаясь над рекой. И мост сильно выгнутым каменным коромыслом между двух половинок разрезанной горы вызывал в памяти изображение Чертова моста. Дорога к нему пролегала по самому берегу. Устюгов боялся выходить на нее и шел параллельными улицами. Он боялся столкнуться с дежурной машиной, которая каждую ночь, хотя бы раз, ездила на тот берег. Куда ездили офицеры, возившие их шоферы не знали, но догадывались. В город ходили по ночам и солдаты, в основном срочники. Устюгов только раз соблазнился на самоволку, всю ночь прошатался по пустому темному городу и больше не ходил.

Теперь он шел той же дорогой, что и тогда, и думал о том, что это совсем другая самоволка. Мысли эти поддували под бушлат холод.

Да, самоволка была совсем другая. Устюгов понимал, что гауптвахтой или бесконечными нарядами на этот раз не обойдется. Если он не сможет оправдать свой ночной побег, то вся масса дисциплинарного устава навалится на него. И не только устава. Устюгов знал, что уже за один только отказ от поездки в пятую роту он подпадал под статью закона, сулившую до семи лет тюрьмы. А теперь прибавилась еще и самоволка. Перед глазами стоял дембель, который вернулся в их рембат из дисциплинарного батальона. Он пробыл там два года и пришел в свою часть дослуживать полтора месяца, что не успел дослужить раньше. Устюгов хорошо помнил, как сидел этот парень на табуретке возле койки, спина прямая, руки на коленях, молча. Как вскакивал и замирал «смирно», если мимо проходил офицер. Как помнил наизусть все четыре устава и мог продолжить по памяти любую строчку любой статьи. Как в разговоре с офицерами знал только две фразы: «Так точно» и «Никак нет». Его отпустили домой первым. Устюгов стоял в наряде по КПП и видел, как шел этот, пятого года службы, солдат. Он шел один, его никто не провожал. У него не было в руках дембельского портфеля, его парадка не пестрела неуставными украшениями.

Он подошел к вертушке, сосредоточенно глядя на свежую зеленую краску поручня. Потом аккуратно толкнул его. Вышел за КПП и опять остановился. Вокруг смеялось сочное майское утро, трезвонило в лесу птичьими голосами, ерошило волосы теплым ветром. Солнце расплавленным обручем стояло на верхушке старой ели и не падало. Дорога уже начинала пылить. И уже лежал в пыли на обочине старый плешивый кобель. Из-за поворота выкатил празднично-оранжевый автобус. Дембель посмотрел на него и прислонился спиной к забору. «Автобус, – весело крикнул ему Устюгов, – беги скорей, другой только вечером!» Но дембель даже не повернулся на эти слова. Он глядел на автобус, отъезжавший от остановки, на небо, на солнце, на кобеля. Потом провел ладонью по лицу, снял фуражку и не спеша зашагал прочь от городка. Мысль, что пришла тогда младшему сержанту, запомнилась навсегда: не дай бог. И вот теперь…

Когда Гелунас сказал ему, что прямо с подъема они поедут в пятую роту, Устюгов понял, что поделать уже ничего нельзя. Он уедет, а через час или два приедет следователь и начнется… На его глазах неумолимо надвигалась беда, а он смотрел на нее и ничего поделать не мог. Устюгов отлично знал, что после отъезда следователя Самохин сумеет добиться от Ильки письменного отказа от всего того, что было в рапортах, а потом всласть наизмывается над пацаном. За все унижение, которое принял от Устюгова, за все смешки, которые, небось, чудятся ему, за позор, который смолоду сносить не привык. Чем больше он будет давить Ильку, тем больнее будет Устюгову. И однажды Устюгов не выдержит и допустит ту ошибку, о которой ему говорил комбат. Вот тогда придет самохинский час – отыграется за все. Вот когда подчиненные убедятся, что идти поперек его воли заказано всем и расплата рано или поздно настигнет непокорного. Именно тогда его былое поражение превратится в стократ большую победу. Но что же сделать? Что мог он, младший сержант срочной службы, предпринять, как остановить, отвратить эту беду? Лежа под шинелями, он вдруг вспомнил, как однажды чуть не попал под трамвай. Это было еще на гражданке. Переходил перед самым носом у стоявшего на остановке трамвая улицу, когда услышал собачий лай. Между ног у Петра прошмыгнул котенок и забился на подвагонную сетку. Собака пронеслась мимо. Устюгов замахнулся на нее, потом опустился на колено и протянул руку под вагон за котенком. И вот тут трамвай поехал. Петр сразу не понял, почему трамвайный бампер навалился на его согнутое колено, а когда через долю мига сообразил, было поздно – ногу зажало прочно. Трамвай наваливался двадцатитонной громадой, и ничто уже не могло спасти парня. Как ему удалось выдернуть ногу и потом выкатиться уже почти из-под самого колеса, Устюгов тогда так и не понял. Помнил отчетливо из всей этой истории только одно – широкую и тупую грудь трамвая, уходящую вверх, нависающую, неотвратимую. И помнил ударившую мысль: «Не остановить. Раздавит!»

Лежа под шинелями и пытаясь отвязаться от этих воспоминаний, Устюгов все отчетливее понимал, что теперь, вот сейчас и не позже, как раз тот самый миг, когда еще можно успеть выкатиться из-под колеса. Нужно было во что бы то ни стало дождаться следователя. И единственным способом избежать утренней отправки была самоволка. Но при этом мысль о самоходе тянула за собой воспоминание о дембеле, отбывшем два года в дисбате. Если до утра он не придумает, как избежать этой вилки, то…

Он решил, что если принесет от городского врача справку о том, что он действительно серьезно болен, это послужит оправданием и самоволке, и отказу от поездки. Дело оставалось за малым – заболеть до утра. Как? Этого младший сержант пока не знал. Но идти нужно было немедленно, и он решил додумать вариант с болезнью по дороге.

Улица, уперевшись в забор, свернула влево. Дохнуло мокрым ветром и приглушенным неясным гулом. Еще метров пятьдесят и Устюгов вышел к реке. Мост возвышался метрах в двадцати. Его освещали два фонаря, и среди черного безмолвия мост светился единственным ярким пятном, становясь чем-то фантастическим, парящим над землей. Это был скорее мост-призрак, зовущий перейти по нему в черное и пустое Никуда.

Устюгов вгляделся в темную даль, прислушался тихо, фар не видно. Подошел к мосту, еще послушал. Потом что есть силы, бросился бегом на тот берег. Перебежав, сразу свернул в боковую улочку, где машины не ездили. «Удачно, – подумал, – пока все удачно, тьфу, тьфу, тьфу».

Теперь ему необходимо было срочно простудиться. Да так, чтобы уж никаких вопросов – парень при смерти, а ему выезд. Устюгов снял ремень, расстегнул бушлат, гимнастерку. Сразу стало холодно.

Казенные дома начинались сразу за мостом. Возле реки лежала самая старая часть города. Он начинал строиться еще в те времена, когда плановая застройка была не в чести, и потому вдоль реки петляли улочки узкие, кривые и необыкновенно колоритные. Дома на них перемежались сквериками, крыши домов скакали то с высоты первого этажа на пятый, то наоборот. Кварталы купеческих домов с широкими окнами лавок, где теперь располагались магазины и ателье, сменялись двухэтажными торговыми рядами с галереями по обоим этажам, за ними, после широко раскинувшегося собора, начинались улицы безликих каменных домов, после них, если идти вдоль реки, улицы становились грунтовыми. Вскоре пошли одноэтажные частные домики в глубине садов, здесь уже вовсю слышался собачий лай. Улочки стали заметно спускаться вниз. И наконец младший сержант увидел впереди чернеющий провал широкого оврага, яркие точки неоновых фонарей и просыпающиеся окна высотных домов на том берегу, за оврагом начинался новый город.

Устюгов сбежал по скользкой заснеженной тропинке на дно оврага и остановился перед широким болтливым ручьем. Ручей этот торопился на встречу с рекой и тек, не разбирая дороги, по мелким камням, корням замерзших ив, проваливался в ямы и вновь выбирался на камни, устилавшие дно оврага. Каждой своей преграде вода выговаривала что-то сердитым тоном, и все это вместе напоминало рассерженную очередь в магазин. Ручей темнел среди заснеженных берегов, и эти крутые высокие берега не пропускали к нему ни одного луча раннего утра.

Вздрагивая всем телом от холода, Устюгов снял сапоги, портянки, х/б и закатал кальсоны. В подошвы тотчас вонзились ледяные иголки, по ногам пробежала судорога. Подпрыгивая на носках, Устюгов зажмурился и ступил в воду. Тотчас судорога улеглась. По телу разлилось приятное безразличие. Устюгов брел по ручью и не чувствовал ни холода, ни колючих камней. Внезапно его ноги заскользили по широкому гладкому камню, он замахал руками, ища равновесия, но не удержался и рухнул по пояс в яму. Перепугался, стал выбираться и провалился еще глубже. Теперь не только все кальсоны намокли, но и бушлат, и гимнастерка. Ушанка свалилась в воду и тоже вымокла.

Наконец, Устюгов выбрался на берег и только тут понял, что не чувствует ступней – подошвы омертвели и оставались равнодушны к снегу и корням кустов. Устюгов скинул мокрую шапку и принялся бегать по берегу, стараясь не замечать прилипшей к телу одежды. Потом он бросился на землю рядом с сапогами и стал лихорадочно растирать ступни байковой портянкой, затем снегом, брючиной, даже бил каблуком сапога. Постепенно чувствительность вернулась к ступням и по ним вновь забегали иголки. На этот раз иголки были не ледяные, а раскаленные. После этого ступни начало ломать на части и чудилось, будто они сами собой скручиваются. Устюгов снова стал бегать вдоль ручья, чтобы хоть как-то унять боль. Минут через десять ступням стало жарко. Младший сержант повалился на снег и перевел дух. Потом встал и стянул с себя обе пары кальсон. На них не было ни единого сухого пятнышка. Устюгов долго выкручивал их, а потом, содрогаясь и корчась от прикосновения мокрой материи, натянул обратно. Надел брюки и сапоги, нахлобучил ушанку, кинул на снег мокрый бушлат, сел на него и стал ждать.

Но болезнь все не приходила. А до открытия поликлиники оставалось совсем мало времени. Если же болезнь не возьмет его под свое крыло, то под свое Устюгова возьмет прокурор.

Младший сержант вскочил, вновь разделся, но теперь догола, и опять вошел в ручей. Он опустился на колени, а затем рывком окунулся весь до подбородка. Выбежал на берег, лег в снег и стал кататься, облепляясь им, точно снеговик. Потом опять побежал к воде и, черпая пригоршнями, лил себе на плечи растворяющий кожу холод. Наконец, когда пальцы рук окончательно перестали сгибаться, Устюгов вышел из воды и оделся во все мокрое. За его спиной по небу над ступенчатыми крышами новостройки растекалась утренняя заря. Часы показывали восемь, нужно было торопиться.

Когда он подходил к центру, уличные фонари еще что-то освещали, но в основном самих себя. Рассвет занимал улицы и отступавшая в подворотни и узкие проулки темень все ниже припадала к земле.

Устюгов нетерпеливо ждал, когда же первые касания болезни пробегут по коже. Он уходил все дальше от ручья, все ближе придвигалась встреча с местным терапевтом, а болезни не было как не было.

Устюгов вывернул из переулка на проспект с трамвайной линией, прошел мимо гастронома с длинной молчащей очередью и вышел на площадь, где за большим чугунным памятником Ленину играло под ветром и молодыми лучами солнца кумачовое знамя. Возле памятника стоял знакомый грузовик с брезентовым верхом цвета хаки. Со всех сторон площади к нему стекались вереницы солдат. Устюгов спрятался за дерево, а затем перебежал в ближайшую подворотню. «Облава», – подумал. Возле грузовика переминался багроволицый майор и у каждого солдата что-то спрашивал. Те в ответ мотали головами и лезли в кузов. К грузовику подрулил «козел». Из него выпрыгнул замполит и, пружиня ноги, подошел к багроволицему майору. С минуту они что-то обсуждали. Затем Бородянский сел обратно в машину и «козел» укатил.

Устюгов и раньше предвидел, что его будут искать, но не думал, что так масштабно. Судя по всему подняли весь личный состав и прочесывали город. Младший сержант никак не думал, что это сможет так больно ударить его. Неожиданно понятное и естественное чувство опасности переплелось с другим – с острым ощущением одиночества.

Мимо подворотни, где прятался Устюгов, прошел мужчина в зимнем пальто и меховой шапке. Он подозрительно поглядел на младшего сержанта и ускорил шаг.

«Ишь ты, косится. Я для него преступник. Еще не знает, что я сделал, а уж закричать готов. Сейчас отойдет и позвонит в милицию».

Из двора мимо Устюгова на улицу вышел мальчишка в теплой куртке, с портфелем и яркими вспышками пионерского галстука под резким ветром. Мальчишка поглядел на Устюгова раз, потом другой, и во взгляде этом Устюгов прочитал подозрение.

«Ишь ты, этот тоже. Так и прожигает взглядом. Юный следопыт. Ты с меня, малец, примера не бери. Ату меня».

Мальчишка давно ушел, а младший сержант все еще мысленно вел с ним диалог и все туже затягивался в бушлат.

Мимо подворотни все шли люди, и каждый, как казалось Устюгову, смотрел на него враждебно и с подозрением.

Наконец последний солдат забрался в грузовик. Багроволицый майор еще постоял возле кабины, словно надеясь кого-то увидеть, потом сел в машину, и она уехала.

Устюгов прислонился щекой к сырой стене и прикрыл глаза. Он увидел ярко освещенную комнату, стеклянный шкаф в углу возле окна и склоненную к его ноге Любу. Устюгов улыбнулся, открыл глаза и вдруг почувствовал, что его знобит. Пощупал лоб – горячий, щеки – горячие. Тряхнул головой – улица качнулась перед глазами. «Заболеваю», – радостно подумал младший сержант.

Устюгов вышел на улицу и быстро зашагал к поликлинике. Прохожие больше не косились на него.

Обратный путь он проделал без особых хлопот. Реку переехал на рейсовом автобусе, но на первой же остановке за мостом вышел и юркнул в улочку. Попасться теперь, перед самой встречей со следователем, было бы просто обидно. Поэтому он стерегся каждого проулка, из которого мог вынырнуть «козел». Все его тело ломило, лицо жгло, спину морозило, а веки все больше тяжелели. Его знобило и волны холода и жара перекатывались от ног к голове. Температура продолжала расти, но это больше не радовало. Желанная справка лежала в нагрудном кармане, отчего-то не намокшем во время ночного купания.

«Однако, как меня трясет, – подумал Устюгов, – температура, небось, к сорока подбирается. Как бы не рухнуть по дороге. Зря в поликлинике порошок не выпил».

К врачу он попал быстро – очереди возле кабинета не было. Но справка далась ему не просто.

Прием вела молоденькая женщина в изумительно белом халате. На груди висел новенький стетоскоп, и она надо и не надо поправляла его. Медсестры в кабинете не было. Увидев солдата, доктор очень удивилась и даже спросила:

– Вы ко мне?

Устюгов кивнул и вошел в кабинет.

– Я заболел, очень сильно. Температура высокая.

Женщина еще больше удивилась:

– Мы вас не лечим. То есть, никогда еще не было…

Устюгов растерянно спросил:

– Как не лечите? Но ведь я болен, мне плохо.

На это врач смешалась, зачастила словами, из которых можно было понять, что он ее не так понял, что она другое сказать хотела. После этого она встала и приказала Устюгову измерить температуру. Пока он сидел на стуле с градусником, молоденькая доктор ходила вдоль окна и теребила стетоскоп, щеки ее были красны. Температура оказалась низкой – всего тридцать семь и восемь. Врач посмотрела градусник, потом долго выслушивала грудь и спину младшего сержанта, стукнула по нему костяшками пальцев, посмотрела горло и даже прощупала живот. После выписала рецепт и, протянув ему, сказала, что он сильно простужен, что на ночь нужно выпить горячего молока с медом и содой и попарить ноги. Сказав это, она попрощалась.

– До свидания, – машинально ответил Устюгов, – а справку?

Женщина окончательно растерялась:

– Мы не даем солдатам справок. И потом… Почему вы пришли к нам? У вас свои врачи есть.

– Мы здесь в командировке, наш врач в отъезде, мне нужно справку, что я болен.

– Это невозможно, мы не даем таких справок солдатам, – женщина чуть ли не плакала, и в ее глазах стояла просьба: «Оставьте меня в покое со своими глупостями».

Наконец до Устюгова дошло и он испугался:

– Как не можете? Я ведь не бюллетень прошу. Раз я болен, так напишите, что болен.

– Да не могу я, не имею права. Мы не обслуживаем солдат, – в голосе врачихи хорошо были слышны молящие нотки, – давайте я схожу к главврачу и узнаю. Я недавно здесь работаю, может быть, что-нибудь путаю.

Услыхав про главврача, Устюгов поспешно сказал:

– Нет, нет, главврача не надо.

Женщина подозрительно поглядела на него и встала из-за стола. Устюгов вконец перепугался, что все может сорваться из-за такой ерунды, и тоже вскочил. Женщина напряглась и сделала шаг назад. Тогда младший сержант в отчаянии от того, что на глазах рушатся все его надежды, умоляющим голосом сказал:

– Послушайте меня, я вам сейчас все расскажу. Не уходите.

После этого Устюгов рассказал докторше все. Все, что было написано в том письме, которое комбат сжег в печке. Женщина слушала, поначалу явно принуждая себя к этому, потом недоверчиво, потом оторопело, а к окончанию рассказа с ужасом в глазах. Когда Устюгов закончил, она молча взяла листок со штампом поликлиники, написала на нем и тут же прочла вслух: «Справка дана Петру Устюгову в подтверждение того, что он действительно болен ОРЗ и нуждается в постельном режиме».

– Напишите что-нибудь другое, – попросил Устюгов, – и температуру побольше поставьте.

– Но у вас ОРЗ, – возразила доктор, – я уверена. А температуру как же я могу поставить другую? Это невозможно.

В кабинет вошла медсестра, и Устюгов, схватив со стола справку, поспешно выскочил в коридор.

Во дворе «Сельхозтехники» шла суетливая работа – уже недели три как со всего района для ремонта свозили сюда колесные трактора. До этого, в разгар уборки, в мастерских почти ничего не делали, занимаясь мелкими работами и хозяйственными делами. Теперь каждый день в кузовах грузовиков, своим ходом и на буксире, в мастерские поступала уработавшаяся за лето техника. Трактора ставили в ряды, постепенно заполняя ими весь двор, и штабные машины были вынуждены огибать эти шеренги.

Устюгов пролез в дыру забора и огляделся. Штаб был виден в прореху тракторного ряда. На крыльце и возле дома никого. Вячик взбежал по ступенькам и вошел в штаб. Опять пусто. Можно идти. А вдруг следователь еще не приехал? Устюгов посмотрел на часы – без пяти двенадцать. Должен быть на месте. Младший сержант сделал шаг, и тут земля дрогнула под ним, а трактора едва заметно качнулись. Сразу подступила тошнота. Устюгов прислонился к забору и прикрыл глаза. Голова кружилась, и в довершение ко всему у него действительно заболели правый глаз и висок. Тяжко было и на душе от мысли, что уехавший без него шофер непременно передаст Любе об отказе Устюгова ехать к ним. И она, конечно, решит, что он ее бросил. От невозможности тут же сообщить ей, что все это неправда и что он скоро приедет к ней, а после демобилизации заберет ее с собой, стало ее очень жалко. А вместе с ней стало жалко и себя.

Тошнота улеглась и Устюгов открыл глаза. Во двор въезжал очередной МТЗ, группа партизан шла из столовой в сторону казармы, Хронический дежурный выскочил из штаба и побежал в парк.

Устюгов оторвался от забора и, сначала пошатываясь, но потом все быстрее пошел к штабу.

Он распахнул дверь и с ходу налетел на Ильку. Тот стоял на карачках и тер тряпкой пол. Как только за ним раскрылась дверь, Илька вскочил и вытянулся, прижав руки к бедрам. Но когда увидел Устюгова, то его испуг перешел в бурную радость и тут же снова в испуг.

– Петька, – зашептал он, увлекая старшего друга обратно на крыльцо, – что ты наделал? Мы тебя искали по всему городу.

– Все в порядке, – ответил Устюгов, – так и задумано. Что это тебя до сих пор не сменили?

Илька всхлипнул и сдавленным голосом сказал:

– Я теперь всегда, каждый день буду в наряды ходить. Комбат сказал. Говорит, за себя и за своего дружка. А Устюгова я, говорит, за самоволку в дисбат отправлю.

– Кишка тонка, – усмехнулся Устюгов, – следователь приехал?

– Приехал. С утра в штабе сидит, – Илька судорожно вздохнул, – а сегодня комбат как закричит – это кто тебе швабру дал? И своим этим тоже – кто ему швабру дал? Мерзавцу и так служба медом кажется, пусть руками моет. Если, говорит, увижу, что Гарипов без дела сидит, вас буду гонять. А Чекмарев, когда проходит мимо, если никого рядом нет, обязательно ударит. А лейтенант все лыбится и обзывает по-всякому. Начпрод гарнизоном пугает, говорит, что такую мне службу в части устроит, что я… – Илька не договорил и заплакал. Сквозь слезы пробубнил: – Зачем ты только связался с ними. Я тебя просил, а ты…

Дверь открылась и на крыльцо вышел Вячик. Увидев Устюгова, он нахмурился и быстро сказал:

– Илька, иди в штаб, сейчас комбат приедет.

Илька было повиновался, но Устюгов остановил:

– Куда? Марш в казарму. Ты вчера наряд отстоял.

Илька встревоженно оглянулся на Вячика, но Устюгов так цыкнул на него, что Илька бросил тряпку в угол и весело побежал в казарму.

Вячик хмуро глядел в доски пола. Потом кивнул Устюгову, сбежал по ступенькам и зашел за угол. Устюгов не спеша пошел следом. Вячик ждал его, нервно теребя ремень.

– Что ты наделал? Ты хоть понимаешь, понимаешь? – громко зашептал он.

– Да не трясись ты, – отмахнулся Устюгов, прислоняясь к стене. Он тяжело и часто дышал, – и не шепчи. Не боюсь я комбата. Голова у меня что-то… Кажись, и впрямь заболел. Да черт с ним, вот дело сделаю, а тогда и поболеть можно.

– Какое ты еще дело собрался делать? – с жалостью в голосе спросил Вячик.

– Есть одно. Да и тебе оно, вроде, не чужое, – Устюгов усмехнулся и приложил ладонь ко лбу, – ух, как горит. И в голове, точно внутри колокола. Славка, ты был внутри колокола?

– Что у тебя за дело?

– И я не был. Но там в точности так же, как в моей голове. А дело мое такое – пойду сейчас к следователю и буду иметь с ним дли-и-инную беседу.

– Какую беседу, дурик ты безмозглый, – зашептал Вячик. Стукнула дверь и за углом на крыльце послышалось сразу несколько голосов – офицеры вышли покурить. Вячик испуганно оглянулся и зашептал тише: – Не тот это следователь. Понимаешь – не тот. Не получал комдив твоих рапортов, я сегодня разговор слышал, перехватил Самохин рапорты. Следователь по другому делу приехал. По несчастному случаю. Помнишь, «Урал» с дамбы сорвался? Недостающие документы приехал забрать. Самохин помчался в город к гражданскому прокурору, вернется и следователь сразу уедет. Про тебя он и не знает. Ох, Петька, что будет?

– Не тот следователь, – растягивая слова повторил Устюгов, – а чего ты весь какой-то, – он улыбнулся Вячику и того от этой улыбки передернуло, – чего ты весь… Не пойму я тебя, Славка. Белоусова понимаю. Новожилова понимаю. Самохина понимаю. А тебя… Ты не обижайся, Славка, ты мужик хороший, но вот объясни, вроде ты за меня, а вроде и нет. Не понимаю.

Внезапно Вячик как-то странно вздрогнул, отскочил от Устюгова и, крикнув на ходу: «Комбат едет!», кинулся в штаб.

Устюгов медленно повернулся лицом к дороге.

– Комбат едет, – раздельно и задумчиво произнес он, – не тот следователь. – Он отошел от стены и его слегка качнуло. Поднял ладонь ко лбу, но, не донеся, опустил руку, – комбат едет, – повторил он и двинулся вперед.

А впереди слегка дрожали и покачивались в дымке шеренги тракторов. Из-за них выскочил «козел» и теперь тоже трясся и вздрагивал на кочках, быстро увеличиваясь в размерах. Звука его двигателя не было слышно из-за непонятного и омерзительного шума, шедшего со всех сторон, но в особенности откуда-то сверху. Небо заметно потемнело, все стало вдруг необычайно тусклым. Подуло холодом.

Устюгов вышел из-за дома и остановился, широко расставив ноги. Затем исподлобья поглядел на подъезжавшую машину. Нагнулся, оперевшись левой рукой о землю. Захватил в правую валявшийся на снегу гусеничный палец и, разогнувшись, качнулся назад. До «козла» оставалось метров десять. Откинул правую руку и, зажмурившись, из последних сил метнул тяжелый металлический стержень в жарко блеснувшее ветровое стекло.

Он успел еще увидеть, как машину кинуло вправо и она едва не легла на бок. Потом кто-то крутил ему руки, кто-то хватал за горло, кто-то бил в живот. Голос Самохина сказал коротко:

– В машину его.

Сразу после этого приторно запахло потом, немытыми ногами и нагретым автолом. Наступила темнота.

– Все в порядке, товарищ капитан, – с этими словами к штабу подходил полковник Самохин, протягивая тонкую блестящую папку.

Среди стоявших на крыльце возбужденных офицеров выделялся своим спокойствием и серьезностью выражения лица незнакомый капитан с усами, в безукоризненно сшитом кителе и брюках навыпуск, чего местные офицеры себе позволить не могли. Именно этому капитану и протягивал папку Самохин, следователю военной прокуратуры. Следователь принял папку и посмотрел поверх головы Самохина в сторону «козла». На заднем сиденье машины, между двух прапорщиков, сидел младший сержант. Голова его была уронена на грудь и нельзя было понять, пьян он или нет, в сознании или без чувств. Высокий и пухлый шофер «козла», недовольно бурча себе под нос, вытаскивал из рамы осколки ветрового стекла.

– Это как раз и есть тот самый сержант, о котором я вам говорил, – пояснил Самохин, проследив взгляд следователя, – ночь где-то шлялся, вернулся пьяный и бросился на меня с гусеничным пальцем. Убить хотел.

Наступила тишина. Следователь смотрел вдаль и, как видно, о чем-то думал. Очнулся от своих мыслей, поглядел на Самохина, спросил:

– У вас есть где подержать его до завтра?

– Да, – горячо откликнулся Самохин, – в городской КПЗ.

– Очень хорошо, – сказал следователь и вновь замолчал. Но на этот раз пауза была не столь продолжительна, – пускай подержат денек. Я пришлю за ним конвой. А вы пишите рапорт на имя моего шефа о возбуждении уголовного дела. Приютим парня лет на семь.

Подъехала машина зампотеха. Следователь ленивым движением откозырял, так же неторопливо пожал протянутую руку подполковника, сел в машину и уехал. Следом укатил командирский «козел», увозя младшего сержанта Устюгова. Рядом с водителем сел капитан Бородянский. Самохин поглядел им вслед, повернулся и сказал вполголоса:

– Так, с этим покончено, – поднял голову и на крыльце затихли все разговоры и перешептывания, – а вы что здесь собрались? Дела нет?

На крыльце остался только начальник штаба капитан Дмитриев. Самохин угрюмо посмотрел на него и стал подниматься по ступеням. Он уже подошел к двери, когда голос Дмитриева остановил его:

– Товарищ подполковник, у меня к вам просьба – оставьте парня в покое.

Секунду они без слов разглядывали друг друга и со стороны могло показаться, будто встретились два приятеля.

– С чего это вы, товарищ капитан, таким гуманным вдруг стали? – первым прервал молчание Самохин. И получил в ответ:

– А вам это чувство незнакомо?

– Что, Дмитриев, не любишь своего командира? – усмехнулся комбат.

– Не люблю, – спокойно сказал начштаба.

– Ну что ж, придется потерпеть, – не стирая с лица усмешки, продолжил Самохин, – а насчет Устюгова ничем помочь не могу. Пускай, гаденыш, мурцовки похлебает.

– И все-таки, товарищ подполковник, мой вам совет – оставьте парня.

– А что если я не послушаюсь?

– Хозяин барин.

– Ты никак угрожаешь? Небось, к папочке побежишь, генеральский сынок?

– Отчего так неуважительно к генералам, Арнольд Степанович? Я слышал, вы и сами не прочь в генералах походить?

– Я своим горбом это заработал, – мгновенно заводясь и привычно багровея, просипел Самохин, – в отличие от вас, захребетников. Везунчиков.

– Тем более обидно будет споткнуться на таком пустяке, – как бы не замечая перемены в Самохине, сказал Дмитриев. – Я это к тому, что рапорты ваши я не уничтожил. И письмо тоже у меня. А под ним пятьдесят восемь подписей. Как вы на это?

Комбат выслушал его. Помедлил. Открыл дверь. И сказал непривычно устало:

– Ну, заходи, начштаба. Поговорим.