Текст книги "Целинный батальон"

Автор книги: Виталий Кржишталович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

– За что мстил? Свидетелем его позора стал, вот за что. Жена от него ушла, ударил он ее в ссоре, а пришла ко мне. Смешно? Прихожу вечером к себе в общежитие, а у меня в комнате она. Плачет. Наутро она уехала к родителям. Но уже все, конечно, знали. Не выдержала она, тоска заела. А он до сих пор думает, что я ему жизнь разбил, дурак. В академию вместо меня поехал. Я должен был. И документы все готовы были. История вышла: на учениях машины я плохо развернул, не успел песком дорожку посыпать. Командующий подошел со свитой, а песочком не посыпано. Накрылась академия. А когда он вернулся из академии, стал меня давить. Как я еще до капитана дослужился, не пойму. Значит, не отдашь письмо?

– Нет.

– Ну и правильно. Ты Самохину этим письмом поперек горла встал. В округ его переводят, звание идет. Круто взлетает.

– Он сказал, что на дембель через год.

– Как же, – Веснухин усмехнулся, – дожидайся. Кому он на гражданке нужен? Кем станет командовать? Вторую жену совсем замордовал, дети разбежались, глаз не кажут. Только армией и живет. Если ты не помешаешь – до генерала дослужится. У него рапорт на меня лежит. Зампотех еще в Саратове написал. Я и не знал. Сегодня комбат вызывает меня и говорит: если добудешь письмо, порву рапорт. Не добудешь – отошлю комдиву. Мне, говорит, если письмо уйдет, терять будет нечего. Я и тебя, говорит, утоплю. Петька, может отдашь?

– Не могу, Иван Савельевич. Простите.

В столовой Устюгов оказался последним – все уже отобедали. На целине, в отличие от гарнизона, в столовую ходили без строя, обед растягивался часа на два. Офицеры и солдаты обедали в одно время.

Младший сержант уже допивал компот, когда в столовую вошел Мурлик. Он взял миску с борщом и подсел к Устюгову.

– Комбат в ресторане обедает? – спросил Устюгов.

– Когда как, – ответил Мурлик серьезно, – бывает и в степи ночуем. Там и ужинаем, там и завтракаем. Паяльную лампу для этого вожу и НЗ. Петька, я тебя все спросить хочу, – Мурлик азартно хлебнул борщ.

– Ну? – Устюгов вытряхнул в рот из стакана изюм и поднялся.

– А что это за свидетели у тебя? Я ведь там тоже был. Никаких местных не видел.

Устюгов сел обратно.

– Про свидетелей хозяин надоумил?

Мурлик хмыкнул и вытер губы.

– А ты думал, мы молча ездим? Разговариваем периодически.

Мурлик сходил за кашей. Ел ее жадно, набивая рот полными ложками и затем долго, с удовольствием жуя.

– А как ты думаешь, – спросил Устюгов, – откуда я про Ильку узнал? Да от гражданского. Стою на лестнице, курю, вдруг мужик поднимается. Там, говорит, вашего пацана месят. Из соседнего дома мужик. Да там уже вся округа знает. – Устюгов помолчал и снова спросил: – А что же ты сказал комбату, что никого не видел?

Мурлик разделался с кашей и начал с наслаждением пить компот.

– Пересушили кашу мастера, – сказал он, отдуваясь, – а еще ресторанные повара. Командир не знает, что я там был. Я же не враг себе рассказывать ему, как по вечерам офицеров вожу за водкой. Это я так интересовался, из любопытства.

Не успел Устюгов дойти до казармы, как услышал за собой частые шаги – через лужи прыгал Вячик.

– Петька, командир вызывает, – и когда Устюгов подошел, спросил вполголоса: – как ты, держишься? Держись, молодец. Кажется, старик сдает.

В штабе Устюгов нашел только комбата и начштаба. Самохин сидел на своем стуле спиной к окну, а Дмитриев на своем с газетой в руках. Комбат хмуро посмотрел на вошедшего младшего сержанта и грубым тоном спросил:

– Надумал? Я спрашиваю, надумал что-нибудь?

– Буду посылать.

– Ну и дурак! – Самохин встал и прошелся по комнате. Остановился напротив портрета Брежнева и с минуту разглядывал его. Потом сел за соседний стол и подозвал Устюгова:

– Садись-ка, давай поговорим. Я тебя понимаю. Я говорю, прав ты. Я бываю резковат, верно, не сдерживаюсь. Но и меня можно понять – я живой человек. У меня нервы. В батальоне одних машин пятьсот штук. Роты разбросаны одна от другой на сто километров. Везде пьянка, бардак. Своих командиров не слушают.

Устюгов смотрел в упор на Самохина и слушал о том, как трудно командовать в таких условиях, когда приезжаешь в роту, а в строй некого поставить – все пьяны, когда из-за пьянки одна авария за другой, недавно машина в реку упала, семь человек погибло. А еще с бабами истории. Вот на той неделе во второй роте родители местной девчонки решили подавать в суд на солдата за то, что тот отказался жениться на их дочке. Самохин рассказал, как приехал в ту деревню, вызвал к себе того срочника и родителей забрюхатевшей от него девчонки и, указывая на них, сказал солдату: «Вот твои тесть и теща». Рассказал, что долго уговаривать парня не пришлось – один удар по голове и он согласился. В тот же день в сельсовете и расписались.

– Товарищ подполковник, я все равно пошлю письмо.

– Да посылай, посылай! Испугал. Мне на это письмо тьфу. – Самохин встал и вернулся к окну. Дмитриев поднял на него глаза. Было похоже, что они обменялись взглядами. Самохин вновь подошел к Устюгову:

– Чего ты хочешь?

– Я же говорил – неполного служебного соответствия.

– Обоим? А знаешь, что с ними потом будет? Лейтенантик этот так и останется на всю жизнь лейтенантом. А прапорщика уволят с такой характеристикой, что на гражданке и в тюрьму не примут.

– Этого и хочу.

– И все это за то, что они… Ладно. Что с «несоответствием» будешь делать?

– Пошлю комдиву.

– Угу. Дмитриев, давай.

Начштаба передал Самохину два листа бумаги. Комбат протянул их Устюгову. Это были рапорты на Баринова и Чекмарева. Устюгов прочитал и вернул обратно.

– Так не пойдет. Надо описать этот случай.

– Э, парень, тут ты ерунду порешь. Так не делается.

– А вы сделайте, – упрямо попросил Устюгов.

Самохин повернулся к Дмитриеву и сказал усталым голосом:

– Сделай, как он хочет.

Начальник штаба сел за стол и переписал рапорты. Устюгов прочитал и снова вернул.

– А печати?

Поставили круглую печать. Запечатали в один конверт и Самохин своей рукой написал адрес. Сделав это, он взял конверт и подошел к Устюгову.

– Доволен? Письмо при тебе? Давай.

Устюгов встал и вынул из-за пазухи письмо. Какое-то время подполковник и младший сержант стояли друг против друга держа каждый в правой руке по конверту. Затем одновременно, словно по команде, выхватили друг у друга письма, и Устюгов тут же отскочил назад, суетливо засовывая рапорты за пазуху. Самохин проверил письмо и подписи, затем подошел к печке, с кряхтением нагнулся и кинул бумаги в огонь. Выпрямился покрасневший, со сбитой набок фуражкой. Сказал сухо:

– Сейчас тебя отвезут на почту. Ильюшин! – в комнату вскочил Вячик. – Дежурную машину к штабу. И замполита.

– Не надо, – вдруг сказал Дмитриев, – не надо замполита. Я сам провожу Устюгова.

Комбат помолчал. Потом сказал словно через силу:

– Иди, сержант. Подожди товарища капитана на крыльце.

Устюгов сидел в кузове армейского грузовика, а начальник штаба забирался в высокую кабину, когда на крыльцо вышли подполковник Самохин и капитан Бородянский. Самохин тяжело спустился по ступеням и, подойдя сзади к машине, положил руку на низкий борт.

– Вот что я тебе скажу, сынок, – выдавил он, с трудом преодолевая свистящую одышку, – послушай меня, старика, и запомни: святых в этой жизни нет. Любой человек ошибается. Я ошибся, и ты мне это не простил. Но и ты ошибешься. Обязательно ошибешься. Вот тогда придет мой черед. И я тоже не прощу. Раздавлю, гадина. Чему улыбаешься, щенок?!

У младшего сержанта и правда дрожали уголки губ.

– Вы не обижайтесь, – сказал Устюгов, – это нервическое.

Зима наступила в понедельник. Ровно первого декабря. С того дня, как Устюгов отвез на почту рапорты, прошло полторы недели. Все это время погода бесновалась, насылая на железный скворечник дожди и драчливые ветра. Осень умирала медленно, в агониях. Но накануне стихия сникла. Ветер улетел и больше не возвращался, дождь иссяк.

Ночью ударил мороз и выпал снег.

Утром личный состав управления проснулся от громких причитаний дяди Сережи – его схватил ревматизм.

Не решаясь вылезти из-под шинелей, все потянули головы к окнам. Стекла покрылись искристыми разводами.

– Мужики, выбегай на зарядку, не то закоченеете, – весело крикнул дневальный и, разбежавшись, проехался по проходу – крыша в нескольких местах протекала и в проходе постоянно стояли лужи. Теперь они превратились в каток.

Партизаны вернулись из колхоза накануне вечером. Все они, веселые, заросшие щетиной, были полны рассказов о теплых домах и ласковых женщинах.

– В бане напарились, – хвастался Устюгову Белоусов, – скоро опять поедем. Цемент в колхозе кончился. Как подвезут – нас вызовут. Председатель обещал наличными рассчитать. Как у тебя?

Устюгов взялся подробно рассказывать о всех перипетиях с письмом. О том, как по дороге на почту машину остановил Хронический дежурный. Как он до самого города уговаривал Устюгова не посылать рапорты. Даже плакал. Говорил, что жена на развод подаст. Как потом на почте до последнего стоял рядом. Уже молча. Только за руками Устюгова следил. Даже рассказал о том, как Дмитриев, когда все было кончено, отослал его одного обратно, а сам остался.

Санька слушал Устюгова, временами поворачиваясь к сидевшим рядом партизанам, и смеялся их шуткам о колхозе. Когда Устюгов закончил, он хлопнул по плечу младшего сержанта и сказал:

– Молодец. Пошли в «тысячу» сыграем.

До обеда день тянулся ни шатко ни валко. Устюгов поиграл в «тысячу», два раза проиграл и по этому случаю получил картами по ушам. Долго оттирал их на улице снегом. Потом слушал рассказы о колхозе. В который раз инструктировал Ильку о том, как им теперь надо держаться, чтобы не в чем было упрекнуть. Снова играл в карты.

Перед самым обедом в казарму поднялся знакомый шофер из пятой роты и, разыскав глазами Устюгова, протянул маленький холщовый мешочек, при этом весело крякнув:

– Ай да паря, шустрый.

В мешочке Устюгов нашел банку меда, кусок сала, шерстяной шарф и короткую записочку. Посылка была от Любы. В записке она писала, что у них выпал снег, что ночью ее до смерти напугал сверчок, прыгнувший прямо на лицо, что она теперь учится у соседки вязать и скоро пришлет Устюгову теплые носки, а пока посылает шарф. В конце записки, уже после подписи, была приписана строчка, мельче и торопливее остальных: «Я по тебе соскучилась».

Устюгов не пошел на обед, а вместо этого лежал на нарах и без конца перечитывал записку. До сих пор ему не приходилось получать женские письма, если не считать писем от родных.

Первым, кто вошел после обеда в казарму, был Вячик.

– Петька, зампотех вызывает! – крикнул он с порога.

Вячик вышел вместе с Устюговым и по дороге в штаб рассказал, что сегодня принял телефонограмму из военной прокуратуры – в батальон выехал следователь и прибудет завтра утром.

– Думаешь, ко мне? – радостно спросил Устюгов.

– Не знаю, – осторожно ответил Вячик, – только зачем еще?

– Ай да комдив, – Устюгов в восхищении щелкнул языком, но тут же сник, – но что же я следователю скажу? Свидетелей нет.

– Есть свидетели, – весело сказал Вячик, – Кольку твоего сегодня в магазине встретил. Все в порядке.

Оказалось, что Ильку били напротив школьной кочегарки, где в тот вечер дежурил Колькин дядька. На следующий после происшествия день он рассказал Колькиному отцу про побоище и говорил, что в свете фар разглядел обоих бивших.

Устюгов, веселый и легкий, вошел к зампотеху.

Зампотех разговаривал по телефону. Вид у него, как всегда, был озабоченный и расстроенный одновременно.

Устюгов разглядывал кабинет: стопки коробок с дефицитными вкладышами на стульях и столе, «драгоценные» прокладки на шкафу, сам шкаф с канцелярскими книгами, оставшимися от «Сельхозтехники», и домашний раскладной диванчик с замасленной и протертой обивкой. Все управление батальона знало, что если зампотех возвращался с выезда ночью, то шел спать не в общежитие, а в свой кабинет.

– Кажется, здесь все, – сказал зампотех, кладя трубку и поворачиваясь к Устюгову, – теперь с тобой. Ты покушал? Давай иди поешь и собирайся. Поедешь в пятую роту.

Устюгов растерянно и жалко улыбнулся:

– Как это? На выезд? У нас машина неисправна.

За последние две недели он совершенно отвык от мысли, что на нем выездная ремонтная бригада и он обязан ездить по ротам. Случившаяся история с письмом начисто выбила из головы все, что было связано с авторемонтом, а только что полученное известие о приезде следователя заставило думать о том, что и как он завтра скажет гостю. Среди всех этих серьезных, важных и нужных дел места для служебных обязанностей совершенно не осталось.

В растерянности Устюгов ляпнул первое, что пришло на ум. Зампотех ответил, не поднимая головы от справочника:

– Летучка остается здесь. Ты едешь один. Сейчас в пятую возвращается машина, заберет тебя. Все, иди.

Устюгов стоял, не шевелясь, и смотрел на большое желтоватое ухо зампотеха.

– Я не могу, – произнес он тихо, – я не могу ехать.

Зампотех поднял голову от книги и посмотрел на Устюгова с тем выражением, с каким обыкновенно смотрят в глубь полутемной комнаты, войдя с яркого света.

– Что? Не понял… Почему не можешь?

– Я нездоров, – сказал младший сержант и нахмурился, – у меня глаз болит. Правый. Мне нужно после обеда отпроситься в поликлинику. В город. К врачу.

– Чепуха, – сказал зампотех, и в голосе его послышалось облегчение, – на территории пятой роты есть поликлиника. А в третьем взводе есть и амбулатория. Кажется, тамошняя фельдшерица тебе знакома? Как раз она и вылечит. Поезжай.

– Товарищ майор, я серьезно, у меня уже второй день болит, все сильнее и сильнее. Мне нужно к специалисту.

Зампотех повернулся на стуле к Устюгову и сказал торопливо:

– Перестань, перестань, пожалуйста. Давай, готовься к отъезду. Часа через три выезжаете.

Устюгов вышел из штаба и пошел куда-то, не понимая, куда идет и что его ждет. Перед собой он видел лицо спящей Любы и ее большую, мягкую грудь. И холодные, крепкие яблоки, что она дала ему в дорогу. И сухую шершавую ладошку, что погладила на прощание его волосы и правую щеку. А потом всю память заволокло воспоминание о непередаваемом, опустошающем и воздушном чувстве, испытанном им впервые и с тех пор постоянно приходящем в мечты и сны. Он уже представлял, как приедет глухой ночью в деревню и сразу пойдет к Любе. Свежий снег будет повизгивать под ногами, а замерзшие и сонные собаки глухо и коротко лаять, не вылезая из будок. Он тихонько войдет в калитку и заглянет в комнату через окно, постучит и сразу вернется на крыльцо. Глубоко в доме послышатся неразличимые тихие звуки, потом на веранде скрипнет внутренняя дверь и заспанный голос Любы спросит:

– Что случилось? Кто там?

Устюгов утопит подбородок в воротник бушлата и скажет басом:

– Фельдшера срочно. Младшему сержанту Устюгову плохо.

Дальнейшее представлялось одним упоительным вихрем слепящих картин.

Устюгов поднимался по железной лестнице, ничего вокруг не замечая. Он машинально переставлял ноги по ступенькам, а сам мысленно разговаривал с Любой. В тамбуре кто-то курил. Устюгов в темноте налетел на курильщика и мечты погасли.

– Кто здесь? – спросил Устюгов. В ответ раздалось короткое всхлипывание. – Да кто здесь? – повторил Устюгов и быстро открыл дверь в казарму. Серый свет отодвинул темень и младший сержант увидел в углу тамбура Ильку. Его руки были глубоко втиснуты в карманы, плечи вздыблены, а в губах дрожала папироса.

– Опять куришь? – Устюгов вырвал из Илькиных губ папиросу, оборвал кончик мундштука и затянулся. – Мы же договаривались, что бросишь. Как твоему слову верить?

– Петька… Петь, ты уезжаешь?

– Ты откуда знаешь?

– Значит, правда. Чекмарев сказал. В столовой подошел и говорит: «Что, звереныш, припух? Уезжает твой заступничек. Попрощайся, говорит, и приготовься». Петенька, возьми меня с собой. Ну, пожалуйста. Я тебе ключи подносить буду, сапоги чистить буду. Все за тебя делать буду. Боюсь я здесь.

Волна удушливой и пьянящей злобы заволокла Устюгову мозг, сковала мысли, сдавило горло.

– Не ной! – резко оборвал он Ильку. – Никуда я не еду. Слушаешь всяких.

Устюгов вошел в казарму и хмуро огляделся. Половина солдат спала на нарах, укрываясь с головой шинелями и прижавшись друг к другу. Несколько человек курили возле буржуйки, ведя ленивый разговор о птичьем помете. Рядом Вячик надраивал голенище сапога длинной полосой, отрезанной от полы шинели. Он посмотрел на Устюгова с выражением жалости и вины. В дальнем углу казармы четверо резались в карты. Среди них был и Белоусов. Устюгов подошел и позвал его. Белоусов повернул рассерженное лицо:

– Ну чего еще? Видишь – занят.

– Поди, нужно очень.

– Щас, – Белоусов доиграл кон, кинул партизанам карты и пододвинулся к Устюгову, – что случилось?

– Санька, завтра следователь приезжает. Наверное, комдив передал мой рапорт в прокуратуру.

– Ну прям! – возразил Белоусов, нетерпеливо оглядываясь на картежников. – Что он, враг себе? Пятно на дивизию!

– Вишь как мы все привыкли – умный тот, кто тишком да молчком. А если это просто честный человек? Что уж, не бывает таких?

Белоусов пожал плечами.

– Может, и так. А может, вранье про следователя.

– Телефонограмму Вячик принимал. И потом… Меня высылают. Одного, без бригады, срочно. Мне обязательно нужно следователя увидеть. Самохин так его окрутит, так задурит, он это умеет. А я все расскажу, как было. И потом еще одно – только я знаю свидетелей. Точнее не я один, но тот, второй, который знает, он не сможет к следователю пойти. Я не очень на него рассчитываю, даже если пообещает. Вот ты бы, если меня ушлют, смог бы пойти к следователю? Видишь – молчишь.

– Что же надо делать? – спросил Белоусов.

– Я не поеду. Скажу, что заболел.

– Спятил? Приказ не выполнишь? Подсудное дело!

– Я все следователю объясню. Он поймет, он не эти. Только вот не справиться мне с ними одному – силой в машину запихнут. Может, поговоришь с мужиками – пусть помогут. Не выдайте.

В этот момент подал голос Малеха. Он уже давно прислушивался к разговору, и его маленькое, покрытое смеющимися морщинами лицо выглядело в эту минуту настороженным и угрюмым.

– Ты совсем, Петька, спятил, – сказал он и высморкался в два пальца на бетонный пол, – чего тебе дались эти Чекмарев с Бариновым? Послал рапорта и хватит. Мстительный, вот что я скажу.

– Ты чего, не понимаешь, что ли? – загорячился Устюгов. – Если следователь не найдет свидетелей да еще послушает Самохина – все пропало. Самохин напишет комдиву, что поторопился, поверил избитому солдату, а потом оказалось, что солдат подрался с гражданскими. А офицеров оклеветал, чтоб свести счеты. Представляешь, что потом с Илькой сделают?

– Да ладно болтать, – Малеха раздраженно махнул рукой, – со своим Илькой уже всех с ума свел. Эка трагедь – помяли пацана малехо. Крепче станет. И ты тоже… Как я, к примеру, за тебя заступаться стану? Драться, что ли, с комбатом? Да что я, умом слабый? Меня в колхозе стольник дожидается. А я стану здесь демонстрации устраивать. Брось ты, Петька. Вспомни, как мы с тобой эти шесть месяцев прожили, сколько водочки выпили, сколько дорог исковеркали. Выкинь дурь, поезжай к своей Любке. Тебя такая баба дожидается. Пробалдеешь с ней до отправки, в вагоне стаканчик за наше здоровье примешь, огурчиком закусишь – вот тебе и благодать! Эх, малой ты еще, жизни не знаешь. Через год ты про все здешнее и вспоминать не будешь. А сейчас можешь всю судьбу перековеркать. Я-то знаю.

Малеха залез обратно с ногами на нары и принялся тасовать колоду. Белоусов показал на него глазами и тихо сказал:

– Видишь – не пойдут мужики. А что я один? – он вздохнул и полез вслед за Малехой.

Устюгов медленно брел по проходу. Сзади вспыхивал смех Белоусова и Малехин голос громко сетовал на жестокость карт – он проиграл и его били картами по ушам. Справа, из-под шинелей, прорывался тонкий храп Новожилова. Слева жаловался на проклятый ревматизм дядя Сережа. Вячик стоял в сверкающих сапогах и светился доброй, застенчивой улыбкой. Партизаны возле буржуйки азартно спорили о том, можно ли удобрять землянику птичьим пометом. Командир второй выездной сержант Вихров поднимал в рывке двухпудовую гирю. И глядело из темного тамбура жалкое, молящее лицо Ильки.

Перед самым ужином в казарму вновь поднялся шофер из пятой роты. Он подошел к сидевшему на нарах Устюгову и сказал:

– Что, паря, готов? Пароход под парами, можно отчаливать.

Устюгов поднял на него глаза и медленно сказал:

– Я не еду, заболел. Давай без меня. Так и скажи зампотеху.

Партизан ушел. А Устюгов зажал ладонью правый глаз и подумал, что было бы здорово, если бы он и впрямь заболел.

Скоро прибежал дневальный по штабу и крикнул Устюгова к зампотеху. Младший сержант встал, застегнул бушлат и, не слыша и не видя никого, пошел к выходу. Ему было страшно.

Зампотех встретил Устюгова торопливой скороговоркой:

– Что это ты? А? Зачем? Мы же с тобой решили, что на месте сходишь. Нельзя, нельзя. Ты не прав. Давай поезжай.

– Не могу, товарищ майор, – отвечал на все эти причитания Устюгов и глядел в пол. Но зампотех, казалось, не слышал его и все повторял: «Нельзя, нельзя, надо ехать». При этом он бегал по кабинету, садился за стол, вновь вскакивал, начинал набирать на телефонном диске номер, но тут же клал трубку и снова принимался семенить из угла в угол. Наконец он остановился перед Устюговым и неожиданно закричал, коротко взмахивая поочередно руками:

– Ты это брось! Ты приказ слышал?! Выполняй! Должен выполнять, не обсуждая! У меня своих дел невпроворот, чтобы я с каждым сержантом… – он внезапно прервался, сел за стол и сам себе обиженным тоном сказал: – что я, нянька или воспитатель? Я инженер. Некогда мне ерундой заниматься. Сам в гостиницу уехал. А мне тут черт знает чем заниматься. – Зампотех замолчал и несколько минут сидел молча, глядя прямо перед собой. О чем он думал, понять было трудно, потому что его лицо не выражало ничего, кроме терпения и муки. Внезапно он вскочил, нахлобучил фуражку, дотоле лежавшую на стопке каких-то промасленных коробочек, и, торопливо застегивая китель, вышел на середину комнаты. Подобрав живот и развернув плечи, зампотех приложил правую руку к козырьку фуражки и, наливая каждое слово свинцом, раздельно произнес:

– Товарищ младший сержант, приказываю вам немедленно отбыть в пятую роту для производства ремонтных работ!

Устюгов посмотрел на него и угрюмо ответил:

– Не поеду.

Зампотех всплеснул руками и выбежал из комнаты.

«Это удачно, что комбата нет», – подумал Устюгов и фыркнул, представив, как через минуту будет рассказывать замполиту про сцену у зампотеха и как Бородянский будет бороться с собой, чтобы не рассмеяться при сержанте, а потом доверительным тоном скажет что-нибудь вроде: «Его надо пожалеть». В том, что зампотех побежал к замполиту, Устюгов не сомневался.

В коридоре послышались шаги, дверь отворилась и на пороге появился Бородянский. Из-за его плеча выглядывал зампотех.

– Что такое, Устюгов, что случилось? Вы заболели? – озабоченно спросил Бородянский.

Устюгов выразительно показал глазами на зампотеха, давая понять, что здесь посторонние, и ответил:

– Так точно, товарищ капитан, глаз болит. Очень.

– Ну-ну, не пугай меня, – сказал тем же встревоженным тоном Бородянский, – пойдем скорее к доктору.

Они вышли из комнаты, но зампотех пошел вместе с ними, и Устюгов досадливо косился на него, ожидая, когда же зампотех отвяжется, чтобы можно было откровенно поговорить с замполитом. Но зампотех так и не отстал. Втроем они вошли в общежитие.

В бильярдной не было никого, но горел яркий свет и над бильярдом висел дымный косматый туман, указывая на то, что недавно здесь шла игра. В общежитии стоял субтропический климат и смешанный аромат одеколона с табаком. Из спальных комнат доносились голоса.

– Василий Игнатьевич, – громко позвал замполит и почти тут же из левой спальни вышел седой крепкий человек в клетчатой фланелевой рубашке, офицерских галифе и мягких тапочках. Это был начальник медслужбы батальона, фамилию которого никто из солдат не знал. Увидя младшего сержанта, начмед сконфузился своего вида и зашел за бильярд. Но Бородянский выманил его оттуда:

– Василий Игнатьевич, вот Устюгов жалуется на боли в правом глазе. Поглядите, пожалуйста, что с человеком?

Начмед с явной неохотой подошел к Устюгову.

– Вот здесь болит, сюда отдает, особенно, когда наклоняюсь. И еще подташнивает, – выпалил тот знакомые с детства симптомы.

Медик молча взял Устюгова двумя руками за виски, развернул голову к себе, приказал смотреть на лампочку, потом на свой мизинец и долго водил им перед лицом младшего сержанта. Пощупал пульс на шее. Молча ушел в спальню, молча вернулся и протянул Устюгову таблетку и кружку воды. Затем оглянулся на Бородянского, пренебрежительно махнул рукой и вышел из комнаты.

– Вот и хорошо, – обрадовался замполит, – теперь можно ехать. Товарищ майор, – он повернулся к зампотеху, – прикажите, чтоб подали машину прямо к крыльцу.

Устюгов растерялся и растерянности своей не скрывал. Он поставил на бильярд кружку и переводил глаза с безучастного лица зампотеха на озабоченное лицо замполита. Во взгляде его читалась просьба: «Объясните мне, что все это значит?».

– Я никуда не поеду, – несмело сказал Устюгов, – я не могу.

Замполит усмехнулся и неожиданно громко сказал, адресуясь к дверям спален:

– Товарищи офицеры, прошу всех сюда! – Прошло несколько секунд и Устюгов с замполитом были окружены тройным кольцом. – Товарищи офицеры, – снова сказал замполит, – вот этот сержант с совершенно непостижимой наглостью заявляет, что приказов он выполнять не будет, дисциплина не для него, уставы не для него, присягу он принимал просто так и что вообще плевал он на всю Советскую Армию с высокой башни. Так, Устюгов? – Бородянский опирался на мерцающий бликами бильярдный борт и ласковыми глазами заглядывал Устюгову снизу в лицо. – Я спрашиваю, так?! – закричал он внезапно в полный голос, резко выпрямляясь и делая полшага вперед. – Отказываешься подчиняться?! Экая гадина! Гадина! Вот ведь заведется такой и весь батальон лихорадит из-за него. Это все наша треклятая демократия – все нянчимся, уговариваем. Я, потомственный офицер, и должен унижаться, перед кем? Перед паршивым сержантом. Благодари бога, что в Советской стране живешь. При царе я выписал бы тебе полторы сотни шпицрутенов, взяли бы тебя вот за эти ручки немытые да повели сквозь строй. И палками, палками!.. – замполит охрип. – Что смотришь? Думаешь, в Советской стране управы на тебя не найти? Ошибаешься. В дисбате сгною, гадина! – Бородянский оглянулся на офицеров. – Возьмите-ка его за руки, за ноги да киньте как есть в машину.

Кольцо офицеров сжалось плотнее. Потом еще плотнее. Устюгов ошалело озирался и всюду наталкивался на злобные взгляды.

– А поесть-то можно? Перед дорогой? Я сегодня даже не обедал, – неуверенным голосом спросил младший сержант.

– Поесть? – переспросил замполит. – Так ты голодный? Ну конечно, конечно, можно. Вот и молодец, – Бородянский опять говорил в добродушном приятельском тоне, и это очень не шло к его раскрасневшемуся злому лицу. Он приобнял Устюгова за плечи и повел к двери. Офицеры молча расступились. – Поешь и поезжай. Машину пока к столовой перегонят. Товарищ майор, проследите, пожалуйста. – С этими словами Бородянский открыл дверь и подтолкнул Устюгова в ночной холод.

Оказавшись на улице, младший сержант медленно спустился с крыльца, медленно обогнул стоявший перед домом грузовик и что было силы кинулся в казарму. Погони не было – майор замешкался в общежитии и вышел на крыльцо, когда младший сержант уже скрылся из виду.

Поначалу замполит послал к Устюгову гонцами – одного за другим двух прапорщиков. Те вернулись с отказом. Тогда сам Бородянский, уже много позже отбоя, поднялся в казарму и, подойдя к большой, шумно дышащей груде шинелей, сказал:

– Устюгов, слушай, Устюгов, я знаю, ты не спишь. В скверную историю ты влип, парень. Я бы не хотел очутиться на твоем месте. Утром поговорим. А пока спи спокойно.

После этого он подошел к дневальному и приказал найти под шинелями водителя зампотеха. Бородянский докуривал вторую сигарету, когда дневальный подвел к нему заспанного ефрейтора Гелунаса. Замполит что-то объяснил ему, угостил сигаретой и ушел. Гелунас выругался, зевнул, весь передернулся от холода и громко позвал:

– Устюг, спишь или нет? Устюгов! – На правых нарах, в самой середине шинельного покрывала откинулась шинель и на локте приподнялся Устюгов. – Петька, готовься на выезд, – сказал Гелунас, пристраиваясь сбоку к лежбищу, – с подъема уезжаем.

На противоположных нарах, как раз напротив Устюгова, из-под шинелей показалась голова Вячика, Устюгов и Вячик молча посмотрели друг на друга.

Улица слабо светилась призрачной полосой, предательски отдаляя деревья и скамейки, внезапно выраставшие прямо перед носом или кидавшиеся под ноги. Темная до безжизненной гулкости череда домов колола звездное небо островерхими крышами. Тишина лежала такая, что отстоящая в десяти километрах станция явственно слышалась пыхтеньем маневровых паровозов и голосами диспетчеров из селектора. Но эти звуки не нарушали тишину, потому что не воспринимались как здешние, а словно долетали из других миров.

Впереди что-то мелькнуло, еще раз и вдруг выросло в собаку. Стало жутко от этой бесшумно бегущей навстречу собаки. Ноги сами собой остановились. Метрах в двух собака метнулась в сторону и растворилась на фоне темных заборов. Неожиданно долетел странный звук – не то журчанье, не то хлюпанье. Звук водило по сторонам, он долетал иной раз из-за спины. А потом сразу прорезался из открывшегося переулка – сломанная колонка безостановочно лила воду. Говорливый поток громко бил о деревянный желоб, а затем, тихо журча, пересекал улицу черной чертой.

Не без трепета переступив через искусственный ручей, Устюгов еще раза два оглянулся, пока звук не исчез, внезапно, словно выключили его. Устюгов снял ремень, укоротил его и потуже перепоясал бушлат. Ему было холодно, но холод этот проникал не снаружи, а изнутри, из-под самого сердца. Он остановился и зажег спичку. В безветренном леденящем воздухе пламя горело неторопливо и ярко. Устюгов посмотрел на часы – четверть шестого. Это значило, что до открытия городской поликлиники оставалось почти четыре часа. И все это время он должен был провести в городе, шарахаясь и прячась в подворотни от армейских машин.

В том, что его будут искать, младший сержант не сомневался. Устюгов хорошо знал армейские порядки. И потому до шести часов, то есть до подъема, когда откроется его бегство, Устюгову необходимо было прорваться в город, точнее, в его старый каменный центр, который располагался на другом берегу реки.