Текст книги "Целинный батальон"

Автор книги: Виталий Кржишталович

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 5 страниц)

В рядах партизан речь вызвала радостное оживление.

– А теперь слушай сюда, – продолжал Самохин, – те, кого назовут, становись на левом фланге.

Он вынул из кармана сложенный листок и передал его через плечо назад багроволицему майору.

– Белоусов! – выкрикнул тот, и Санька, ответив «я», вышел из строя и побежал на левый фланг. – Кудельников! – дядя Сережа поспешил за ним. – Мирошкин! Васильев! Гуляйнога!.. Опарин! – последним назвали фамилию старшего мастера. Он направился к месту сбора, но на лице его не было заметно общего возбуждения. Самохин исподлобья поглядел ему в спину и перевел взгляд на партизан.

– Марш в казарму за вещами и грузиться. Отправка через пятнадцать минут. Старшим над временными сборами строителей приказываю назначить сержанта Белоусова.

– Я! – с готовностью откликнулся Санька.

– Командуй, Белоусов.

Санька вышел из строя, одернул бушлат и неожиданно ловко скомандовал:

– Р-равняйсь! И-рр-на-а! P-равнение на права-а!

Не добежав до крыльца метров пять, он перешел на строевой шаг, разбрызгивая грязь, приблизился, чеканя слова, отрапортовал:

– Товарищ подполковник, временные сборы строителей по вашему приказанию построены. Старший по сборам сержант Белоусов!

– Вольно… Вот что, Белоусов, – сказал Самохин, спускаясь на ступеньку, – за порядок, дисциплину, работу, за все отвечаешь лично. Если что не так – сразу ко мне. Хоть днем, хоть ночью. Все понял? – Самохин спустился к Белоусову еще на одну ступеньку и протянул руку: – Ну, успеха тебе, сынок.

Колонна партизан, вбивая в грязь подошвы, прошла мимо крыльца с прижатыми к бедрам руками и повернутыми к штабу лицами. Впереди шагал их командир, высоко задирая ноги и с обожанием глядя на комбата.

Самохин поправил фуражку, расстегнул китель и медленно пошел вдоль строя.

– Кто писал письмо? – спросил он. – Кто писал письмо, два шага вперед!

Вперед вышел Устюгов.

– Та-ак, – протянул Самохин и засунул руки в карманы галифе. – Кто это такой? – он вопросительно посмотрел на офицеров. – Кто это такой? – обратился комбат к багроволицему майору. Тот, принимая игру, дурашливо повел плечами. – Кто ты такой?! – громовым раскатом полетело в Устюгова. – Кто позволил вам, товарищ младший сержант, устраивать в воинской части демонстрацию?!

– Я не устра…

– Молчать! Я спрашиваю, кто позволил вам подстрекать личный состав к неподчинению командирам?! Молчать, я сказал! Вы знаете, как называются ваши вчерашние действия? Они называются «подрыв боеготовности воинского подразделения»! В военное время я мог бы без суда и следствия расстрелять вас, как паникера, – Самохин перевел дыхание и поманил пальцем. – Ко мне. – Устюгов подошел. Самохин протянул к его лицу красный кулачище и прорычал: – Здесь только я имею право решать. Только я! – Он оглянулся на багроволицего майора и, не меняя тона, спросил: – Где эти?

Тут же из строя вышли Хронический дежурный и прапорщик Чекмарев. Комбат поднялся на крыльцо и скомандовал им:

– Ко мне.

Лейтенант, вяло опустив плечи, стал медленно подниматься по ступенькам. Кривоногий, верткий Чекмарев опередил его и, залихватски тряхнув черным чубом, в два прыжка вскочил на крыльцо. Тут же он получил мощный удар левой и, теряя в воздухе фуражку, слетел в размешанную ногами жижу. Вскочил, не поднимая фуражки, замер – замер, любовно и преданно глядя на командира. Лейтенант громко ойкнул и, слегка присев, остановился. Сделал два шага. Потом еще один. Самохин раскрытой ладонью влепил ему в ухо, и Хронический дежурный полетел вслед за Чекмаревым.

После этого Самохин вновь спустился на землю и, подойдя к Устюгову, прихватил его за руку повыше локтя. Брови младшего сержанта дрогнули.

– Теперь понял, кто здесь командир? – тихо спросил Самохин.

Устюгов молчал. Самохин, не отнимая руки, чуть прищурил левый глаз. Устюгов заметно побледнел. Самохин презрительно усмехнулся и, подержав еще несколько секунд руку младшего сержанта, повторил вопрос. Устюгов резко зажмурился и так же резко раскрыл глаза.

– Зря это все, – срывающимся шепотом сказал он, – я письмо написал и отправлю. Все равно отправлю.

– Вот это испугал, – ехидно воскликнул Самохин, – прокурором испугал. А ты знаешь, что Сергей Константинович мой друг? Не веришь? А в то, что вчера он мне семь трупов закрыл, веришь? Думаешь, просто было? И ты меня какой-то ерундой прижать захотел?

– Не прокурору письмо, – уже хрипел Устюгов, опять на миг закрывая глаза. По его лбу стекали капельки пота. – В газету письмо. В «Красную звезду».

Самохин убрал руку. Устюгов опустил голову и вздохнул. Подполковник вернулся на крыльцо, что-то быстро сказал майору.

– Батальон, разойдись, – закричал майор.

Самохин повернулся к Устюгову и, коротко сказав: «Ты за мной», ушел в штаб.

Устюгов опять вздохнул. Потом поддернул ремень, поправил фуражку и, растирая онемевшую руку, стал медленно подниматься на крыльцо.

В просторной комнате, в углу прислоненный к стене стоял большой поясной портрет Л. И. Брежнева в тяжелой лакированной раме. Портрет достался штабу батальона в наследство от бухгалтерии «Сельхозтехники», занимавшей раньше дом, и был выполнен местным умельцем по фотографии в школьном учебнике. Генеральный секретарь был представлен в маршальской форме, без головного убора, но при всех регалиях, вдохновенно, со старательно переданным душевным порывом глядевший влево и вверх.

Кроме портрета от бухгалтерии осталось обилие тараканов, с которыми офицеры объявили беспощадную борьбу. Во время сражения на картину нечаянно плеснули хлорофосом. Оставлять портрет на гвозде в таком виде было совершенно невозможно. Но выставить в чулан или, тем более, отправить в ближайший овраг, приспособленный под свалку, никто не решался. Так и стоял маршал в углу, словно только что снятый для реставрации.

В отсутствие Самохина штаб жил своей жизнью. У каждого здесь было свое местечко: чуланчик у начмеда, кабинеты у замполита и зампотеха; в общей комнате за столами работали штабисты, сновали дневальные, тут же Вячик выписывал продаттестаты и командировки; когда приезжали из рот или соседних колхозов, нельзя было найти куда присесть. Но при этом возле окна стоял всегда свободный стул – персональный, самохинский. С его появлением в штабе начиналась форменная кутерьма: каждый старался быть на виду у начальства, даже замполит с зампотехом перебирались из своих кабинетов в общую комнату. В эти часы стул возле окна становился центром жизни.

Пока Устюгов поднимался на крыльцо, собираясь с мыслями и растирая руку, в штаб уже набилось с десяток офицеров. Комбат, в нарушение обычного, не сидел на стуле, а стоял спиной к окну и смотрел на дверь. Устюгов вошел и доложился. Все офицеры в тот же момент дружно поднялись и вышли. Дверь захлопнулась.

В штабе остались только Самохин с Устюговым, да еще в углу шелестел газетой человек в капитанских погонах – начальник штаба Дмитриев.

Он редко бывал в штабе, как и Самохин разъезжая по командировкам. Этот капитан был одним из двух офицеров во всем батальоне, на которых Самохин ни разу не повысил голос; вторым был начфин. Немногословный, но без угрюмости, аккуратный в одежде, но без лоска, Дмитриев бывал суров, но совсем по-другому, чем комбат. Это он договорился с местной милицией, чтобы напившихся партизан отвозили в городскую КПЗ. Но когда сильно перебрал зампотылу по второму штату и стал учить гражданского мужичка запрягать лошадь, именно Дмитриев отправил его в ту же КПЗ. Приехавший поутру комбат неодобрительно нахмурил брови. И только! Капитан Дмитриев вел штабную колонну на переходе из Саратова в Орел, и эта колонна, единственная во всем батальоне, не плутала и пришла к месту назначения вовремя.

– Что в письме? – спросил Самохин.

Устюгов достал из внутреннего кармана гимнастерки конверт и подал комбату. Тот взял письмо, удивленно спросил:

– Не боишься отдавать?

– Это копия, – ответил Устюгов. Второй экземпляр лежал у него на груди под нательной рубашкой.

Комбат читал долго. Он по нескольку раз перечитывал отдельные куски и хмыкал. Шея его все больше краснела.

– Значит, во всем виноват командир? – спросил он Устюгова, закончив чтение и передавая письмо начальнику штаба. – Верно, рыба с головы гниет. Молодец. Это в точку. Тебя как зовут?

– Младший сержант Устюгов!

Комбат мягко и негромко рассмеялся.

– Я тебя про имя спрашиваю. Имя у тебя есть? Петром зовут? Так вот, Петя, скверное ты затеял дело. Садись, что стоять. Садись поближе, давай обсудим. Кстати, где оригинал?

– У меня.

– При себе? – комбат чуть склонил голову набок.

– Нет, что вы, – ответил Устюгов, начиная понимать условия игры, – я его спрятал. В удобный момент попрошу знакомого гражданского отправить.

– Надо это письмо, Петя, отдать мне. Ты, сам того не подозревая, можешь натворить много бед. Очень много. Домой когда?

– Уже теперь.

– Что же ты так перед самым домом во все тяжкие кинулся? Не страшно? Да это я так, не бери в голову. Мне твое письмо навредить не может – через год на пенсию. А вот комдиву достанется. Хорошего нам комдива прислали. Только за дело взялся и на тебе. Вред твое письмо принесет вместо пользы. – Самохин еще долго говорил о комдиве, о новшествах в дивизии, о том, что все это полетит к чертям, если письмо опубликуют и по армии пойдет шум. Закончив, он проводил Устюгова до двери и со словами: – Ты парень умный, поймешь. Принеси письмо, – подтолкнул в коридор.

В казарме было пусто. Только новый дневальный курил в тамбуре да Илька возле печки ел из котелка завтрак. Он посмотрел на Устюгова виновато и заискивающе. Устюгов подсел к другу и обнял его за плечи.

– Есть хочешь? – спросил Илька.

В казарму вошел Вячик.

– Где народ? – спросил он от дверей.

– В парке все, – ответил Илька, – территорию убирают.

Вячик подошел к печке и поправил шланг.

– Все правильно, – сказал он, – теперь вам работу будут искать и днем, и ночью, натощак и после обеда. Лишь бы не сидели. Логично, – он рассмеялся и смеясь добавил: – пошли строиться. Комбат говорить будет. И ты, Илька, поднимайся. Тебя велено персонально доставить.

Неожиданно на нарах кто-то завозился, груда шинелей расползлась и оттуда вылез Новожилов. Лицо его было злое и даже немного осунулось от этого.

– Черт бы вас обоих побрал, – сказал он Устюгову с Илькой, – и чего мне так везет на идиотов.

Построением опять командовал багроволицый майор. На правом фланге стояли офицеры, а на левом срочники.

– Прапорщик Чекмарев, лейтенант Баринов, выйти из строя!

Прапорщик с Хроническим дежурным уныло повиновались. Самохин приказал им подняться на крыльцо и после этого вызвал из строя Гарипова.

– Просите прощения, – сказал Самохин Чекмареву и Баринову.

– Как это? – растерянно спросил Хронический дежурный.

Чекмарев опять опередил его. Он шагнул к Ильке, схватил его за руку и, тряся ее, что-то сказал. Илька с ужасом смотрел на прапорщика и молчал.

– Теперь ты, – сказал комбат лейтенанту.

Хронический дежурный медлил. Он оглянулся на офицеров. Все они стояли, опустив головы, и, как один, с интересом изучали нижнюю ступеньку крыльца. Лейтенант подошел к Ильке и, артистически отведя лицо к строю, громко произнес:

– Рядовой Гарипов, я приношу вам свои извинения!

– Свободны! – рявкнул Самохин, и все вернулись в строй. Потом комбат еще долго разглядывал шеренги, ничего не говоря и не двигаясь с места. Каждый, на кого попадал его взгляд, словно бы еще больше вытягивался и плотнее прижимал руки. Постояв так, Самохин в полном молчании повернулся и ушел в штаб. Растерянный багроволицый майор поспешил следом, тут же вернулся и скомандовал: «Разойдись».

Солдатский строй рассыпался, срочники дружной гомонящей толпой побежали в казарму. Офицеры, напротив, расходиться не спешили. Они лишь разбились на группки и молча курили, поглядывая вслед солдатам.

К Устюгову подошел багроволицый майор и равнодушным, тоном сказал:

– К командиру.

В штабе, кроме комбата, было еще несколько офицеров. Все они при виде Устюгова тут же вышли. Лишь капитан Дмитриев остался сидеть на своем месте возле печки, продолжая читать газету.

– Принес? – спросил с полузевком Самохин.

– Что? – Устюгов изобразил на лице наивность.

Подполковник нахмурился и тяжело задышал носом. Сказал после долгой паузы, тихо:

– Значит играть со мной решил?

Устюгов вдруг испугался. Испугался по-настоящему. Он никогда не видел таким своего командира. От всей бочкообразной фигуры осталась лишь непроглядная черная тень под низко надвинутым козырьком. И эта тень была нацелена на младшего сержанта. Все остальное куда-то ушло, растворилось, как растворяются детали фотографии, не попавшие в фокус объектива. Казалось, что эта тень шарит по Устюгову, выбирая уязвимое место. Это была амбразура дота. Это было жерло пушки. Это была черная яма подвала из детства. В тени под фуражкой не было глаз и потому она жила сама по себе. Захотелось отдать письмо. Отвязаться от всей этой истории. Выйти из-под прицела черной тени. Захотелось как прежде стоять в строю. Захотелось слиться со всей массой товарищей, раствориться в зелени мундира, укрыться за монолитными шеренгами, втиснуть свой голос в раскатистое приветствие. Захотелось почувствовать себя частичкой большого целого, частичкой – маленькой, безответной и неразличимой. Он уже почти решился отдать письмо, как новая мысль не дала этого сделать. Вернее не мысль, а ощущение, что отдать нельзя – обратного пути нет. Ощущение это пришло из личного опыта. Еще в учебке Устюгов, доведенный до нервного срыва издевательствами, бросился с кулаками на сержантского холуя, парня одного с ним призыва. Сержантам неохота было заниматься со взводом и они перепоручили командование самому крепкому и наглому из курсантов. Холуй издевался над своими товарищами со сладострастием. Однажды Устюгов не вытерпел. В той драке он проиграл и уже думал, что жизнь кончена. Но с удивлением обнаружил переменившееся к нему отношение – холуй перестал замечать его. Объяснение пришло тремя месяцами позже, когда отучившиеся курсанты разъезжались по частям. Холуй подошел прощаться к единственному из всего взвода – к Устюгову. Он протянул руку и сказал Петру, что уважает его. Только тогда Устюгову стало понятно – холуй чисто по-скотски уважал силу, сопротивление и презирал слабых.

Стоя теперь перед подполковником Самохиным, Устюгов ясно понял, что его ждет впереди, если он сейчас отступит и станет слабым. Самохин раздавит его, уничтожит.

Устюгов задержал дыхание и прямо, не моргая, посмотрел в черную тень под козырьком. Самохин выдернул руки из карманов. В углу захрустела газета. Самохин шумно вдохнул носом и… улыбнулся. Увидев эту улыбку, Устюгов почувствовал неожиданную легкость. Страх тут же ушел. Теперь младший сержант твердо знал, что позади не осталось ни единого моста. Улыбка Самохина сказала ему больше, чем командирские глаза. Теперь можно было идти только вперед.

– Ну, тогда садись, – ласково сказал Самохин и сам тяжело опустился на стул. – Что тебя не устраивает? Конфликта нет.

Устюгов набрал побольше воздуха:

– Конфликт есть. Все осталось по-прежнему. Эти двое. Они так и будут дальше. Их не должно быть в армии. Таких. Все беды у нас от таких. Если такие командиры, то и армия такая.

Самохин прервал его:

– От меня ты что хочешь?

Устюгов вытер лоб и, не удержавшись, посмотрел в угол. Начальник штаба не отрываясь глядел на него. Устюгов вздрогнул и повернул лицо к Самохину.

– Я хочу… Мне нужно… Нужно этим двоим написать неполное служебное соответствие.

– Что-о?!

– Да. Неполное служебное соответствие и отдать его мне. А я отдам письмо.

Сказав это, младший сержант почувствовал, как лбу его стало жарко, а телу холодно.

Самохин вскочил и прохрипел:

– А… щенок!

Мелькнула его правая рука и Устюгов вместе со стулом полетел в дверь, открыл ее спиной и выкатился в коридор. На пороге уже громоздился Самохин. На фоне освещенного дверного проема его фигура казалась глыбой.

– Марш в казарму, – прорычала глыба, – сидеть и ждать приказаний. Я подумаю, что с тобой делать.

Дверь закрылась. Устюгов еще немного полежал, а потом поднялся и пошел вон из штаба.

На улице светило солнце. Оно смотрело в большую проталину на облачном небе, и тяжелый темный край этой проталины нависал над ним, стремясь поскорее затянуть серой тиной облаков это внезапно открывшееся окно.

Устюгов пошел не в казарму, а к машинам, отмахнулся от дежурного по парку, который что-то крикнул ему из своей палатки, и полез в летучку. В кабине он выкурил одну за другой три папиросы и после этого сидел без движения, уткнувшись взглядом в заляпанное стекло.

Неужели он проиграл? Неужели Вячик был прав, когда говорил, что все это напрасно. Может все-таки нужно было остановиться после того, как Чекмарев с Бариновым попросили извинения? Ведь просили же. Но Устюгов слишком хорошо понимал этот спектакль и знал, что ничего, кроме глухой злобы к нему и к Ильке, эти извинения не принесли. Сколько он видел за свою службу таких вот Бариновых и Чекмаревых. Именно таких, как эти двое, винил Устюгов во всех солдатских бедах. Разве сможет он когда-нибудь забыть, как однажды поздним вечером несли из стройбатовской казармы носилки, покрытые простыней. Устюгов крикнул санитарам и те ответили: «От строителей. Молодой повесился». Во всем гарнизоне не было ни одного старшины, кто бы не знал, что вытворяют у него в роте дембеля. Не знал и не поощрял. Потому, что так было легче командовать.

Устюгов очнулся от мыслей и провел взглядом по кабине. Сунул руку за папиросами и вытащил пустую пачку. Смял ее в кулаке, посмотрел сквозь ветровое стекло вперед. Улицу опять затянула серость и мокреть, стекло кропил ленивый дождь. Далеко впереди, подняв воротник, переходил двор мастерских рабочий. Устюгов знал его, этот парень работал здесь токарем и, случалось, выполнял заказы военных. Устюгову вдруг захотелось заговорить с ним. О чем угодно. Но только именно о гражданском. Спросить о заработках, о жене, о том, что сейчас идет в городском кинотеатре. Поговорить о чем-то отвлеченном от казармы. Он выпрыгнул из машины и крикнул:

– Серега!

Тот не расслышал. Устюгов перешагнул через лужу и уже намеревался побежать следом, как услышал окрик:

– Стоять!

Он оглянулся. Из-за соседней машины вышел Чекмарев.

– Чего тебе? – хмуро спросил Устюгов.

– Каким тоном разговариваем, сержант, – раздалось сзади, с другой стороны машины показался Хронический дежурный и остановился, заложив руки за спину и выставив вперед левую ногу.

– Чего надо? – громче спросил Устюгов, сжимая кулаки.

Чекмарев быстро подошел на расстояние прыжка.

– На дисбат тянешь, салага? – спросил он с придыханием.

– Ты, вонючка, выбирай слова, – ответил Устюгов, – перед тобой стоит сержант третьего года службы. Не забывайся, а то…

Закончить он не успел – Чекмарев прыгнул и со всей силы толкнул Устюгова в грудь. Устюгов отскочил назад, но подоспевший лейтенант подставил ногу и Устюгов упал навзничь. Сверху навалился Чекмарев.

– Где письмо, сволочь, – хрипел он, борясь с руками младшего сержанта. Лейтенант сел на ноги и пытался засунуть руку в карман штанов. Все трое возились в грязи, ругаясь и хрипя.

Вдруг совсем близко раздалось громкое чавканье сапог и голос Новожилова крикнул:

– А ну!.. Это что еще здесь?!

Прапорщик с лейтенантом вскочили и тревожно огляделись. Перед ними стоял только Новожилов.

– Накинулись гады, – сказал Устюгов, вставая и отплевываясь от грязи, – решили, что я письмо гражданскому понес. А письма и нет, – Устюгов рассмеялся, – оно спрятано в надежном месте. Эх вы, болезные, плохи ваши делишки.

– Убью-у, – крикнул Чекмарев, снова кидаясь на Устюгова. Но его перехватила ручища Новожилова.

– Слышь, трипперный лекарь, – сказал Новожилов, подтягивая Чекмарева к своему лицу, – шел бы ты от моей машины.

Лейтенант всплеснул руками и, стоя на безопасном расстоянии, крикнул Новожилову:

– Присягу забыл? На старшего по званию руку поднял?

Новожилов повернул к нему удивленное лицо:

– Если я и правда подниму, то у тебя позвоночник в штаны высыпется. А ну, брысь отсюда, шакалье. – С этими словами он откинул в сторону Чекмарева и выхватил из-под машины палку.

В летучке Устюгов переоделся в черный танковый комбез, грязное х/б разложил на нарах сохнуть, потом вымыл заляпанные сапоги в луже и только тогда пошел в казарму. Возле лестницы его ждал Илька. Он подбежал к нему и схватил за руку.

– Петь, а Петь, отдай комбату письмо. – Илька икал, всхлипывал и вздергивал плечами. – Я тебя очень прошу, отдай.

Младший сержант коротко приказал:

– Рассказывай.

– Меня в штаб вызывали. Офицеров набилось. Меня посредине поставили, а четыре на стулья вокруг сели. И все хотели узнать, где я в самоволке был. Я не помню. Остальные все стоят вокруг, глаза такие… Потом сказали, чтоб объяснительную написал. Потом опять спрашивали. Я им кричу, что не помню. Они тогда стали спрашивать, где я живу, где служу, кто мои родители. Потом опять про самоволку. Я же не помню! Потом стали спрашивать, кто со мной был. Я сказал, что никого. Сказали объяснительную написать. Опять стали спрашивать. Я сказал, что гражданский был. Они как начали кричать: написал, что никого, а теперь гражданский. Комбат у окна сидит и слушает. Потом сказал: «Все вон» – и они ушли.

– А Дмитриев там был?

– Не знаю. Сидел кто-то в углу, газету читал. Комбат сказал мне, что я зря с тобой связался, что ты нехороший человек. А я ему сказал, что это неправда, ты хороший. Комбат говорит, что я не знаю тебя. Он говорит, что, ты бучу поднял и на дембель уйдешь. А я останусь. Не страшно, говорит, служить будет? Начпрод в нашем гарнизоне служит и Чекмарев тоже. Отдай письмо, а? Прощение ведь просили.

– Хватит ныть, – остановил его Устюгов, – прощения у тебя просили. А потом сами же и угрожают. Чего испугался? Кто тебя тронет? Я Чекмареву такой документик выправлю, что его самого тронут. Нельзя, Илька, допускать, чтоб один человек над другим издевался. Я два года терпел, теперь терпение кончилось. А ты с самого начала не терпи. И не бойся их. Мы сильнее.

Устюгов развернулся и широко зашагал к штабу. Взбежал на крыльцо, громко постучал каблуками по коридору, резко распахнул дверь большой комнаты. Все, кто был там, обернулись, а затем быстро вышли. Остался один Самохин. Сзади скрипнула дверь – вошел капитан Дмитриев и сел в углу у печки. Комбат поднялся со своего стула, внимательно посмотрел на Устюгова.

– Что случилось, сержант? Я приказал ждать в казарме. Или ты теперь приказов не слушаешь?

Устюгов ответил взглядом полным ненависти и заговорил дрожащим, срывающимся на вскрикивания голосом:

– Я, товарищ подполковник, пришел сказать, что пошлю это письмо во что бы то ни стало. А когда журналист приедет, я ему такого расскажу… Все расскажу. Полгода на машине по ротам мотаюсь, много про вас знаю. Чего здесь и не слыхали.

Самохин сделал шаг назад и миролюбиво спросил:

– А ты чего в таком виде, сержант, почему в комбезе?

– Это вы и сами знаете. Вы послали у меня письмо вырвать.

Подполковник помрачнел.

– Не забывайтесь, товарищ младший сержант! Не велика фигура, чтоб у меня об тебе голова болела. Кто на тебя накинулся?

– Чекмарев с этим… лейтенантом.

– Ильюшин, – сказал подполковник вполголоса и в комнату вбежал Вячик. – Чекмарева с Бариновым ко мне.

Через несколько секунд прапорщик и лейтенант, оба в парадных мундирах, стояли посреди комнаты по стойке «смирно». Самохин покосился на парадные мундиры и спросил безразличным тоном:

– Вот этот сержант утверждает, что вы только что набросились на него и хотели что-то там отобрать. Правда это?

– Никак нет, – ответил Чекмарев. Самохин повернулся к Устюгову:

– Ты что же, вздумал моих офицеров оговаривать? На честь офицерского мундира посягнул?

– У меня свидетель есть, – сказал невозмутимо Устюгов, – Новожилов, мой водитель. Он все видел.

– Ильюшин, – позвал Самохин.

Через пару минут перед комбатом стоял запыхавшийся Новожилов.

– Слушай, солдат, – сказал Самохин, – ты и правда видел, как эти двое били младшего сержанта? – подполковник иронически изогнул брови.

– Никак нет, – чеканно ответил Новожилов.

– А вот Устюгов утверждает, что ты при этом присутствовал. Может, он просто врет?

– Так точно, – ответил Новожилов.

– И часто он так врет? Может, у него это болезненное?

Новожилов молчал. Самохин махнул ему ладонью:

– Ладно, иди. И вы оба тоже.

Когда Чекмарев, Новожилов и Баринов ушли, Самохин коротко рассмеялся и отечески взглянул на Устюгова:

– За кого воюешь, дурачок? Они тебя все так же вот сдадут.

– Все равно пошлю, – запальчиво сказал Устюгов.

Самохин опустил брови.

– Вон.

На улице младший сержант догнал Новожилова и, с силой развернув за плечо, крикнул:

– Трус! Ты предал меня! Трус!

Новожилов схватил его за грудки, как недавно держал Чекмарева, и прошипел:

– Слушай, малохольный, не лезь ко мне. И не впутывай ни во что. Мне дембель уже вышел, не полезу я ни в какие заморочки. Меня дома мать-старуха ждет. И я доеду до нее, что бы ни случилось. Не лезь!

Последние слова он уже выкрикнул, потом отпихнул Устюгова и, раскидывая в стороны тяжелые ручищи, зашлепал по грязи к казарме.

– Устюг! – донеслось, до младшего сержанта. Он обернулся. На штабном крыльце стоял Вячик. – Петька! Замполит вызывает!

Первое, что сделал капитан Бородянский после того как в его персональный кабинет вошел Устюгов, это плотно закрыл дверь, постоял не шевелясь, а затем быстро открыл – никого. Замполит вздохнул и кивнул Устюгову на один из двух стульев.

– Навел ты, Устюгов, шороху, навел. – Бородянский сел напротив, взял со стола пачку сигарет и протянул Устюгову. Тот оторопело посмотрел на него и отказался. – Да, навел, – повторил замполит, поглядел на пачку и бросил ее обратно на стол. – Молодец. Правильно. Знаешь, я тебе даже немножко завидую. Сколько раз подмывало вот так же. А… – Бородянский снова взял сигареты и закурил.

Устюгов впервые видел Бородянского курящим. – Я потомственный военный. У меня еще прадед служил. Потом дед, отец – отчизну защищали. А я? Вот здесь вот, среди пьяни этой. После училища особенно тошно было. Послали служить – такая станица Лоскутовка, это Восточная Сибирь. Глушь! От станицы до части полтора часа езды на вездеходе. Не поверишь, командир полка выходил на развод караулов в тренировочных штанах. Жена начальника штаба изменяла ему с солдатами. Ай, да что там. – Бородянский снова махнул рукой и долго раскуривал потухшую сигарету. – Знаешь, я тоже хочу действовать. Надоело сидеть тишком. У меня есть план. Брат моего тестя работает в одном московском издательстве. Я и подумал: наверняка у дядьки найдутся знакомые в «Красной звезде». Все-таки через своих людей действовать вернее. Как думаешь?

– Да, – сказал Устюров, – это верно. Так лучше.

– Вот именно. Если я пошлю, то будет лучше. Так что беги за письмом, а после обеда встретимся за вещевым складом. Только, чтоб никто не видел. Конечно, про наш разговор… Да ты и сам понимаешь: was wissen zweie, das weiss auch das schwein – то, что известно двоим, известно и барану.

– Свинье, – поправил Устюгов.

– Schwein, – пробормотал Бородянский, – да, по-немецки это свинья. – Он растерянно улыбнулся. Щеки покрылись пятнами.

Устюгов решил не откладывать на послеобеда и отдать письмо сейчас же. Он вдруг почувствовал, что нестерпимо устал за последние сутки. Ему показалось, что с той минуты, как он сел писать письмо, прошел по крайней мере месяц. С тех пор как отправили партизан, он с каждым часом ощущал себя все более одиноким. Никто не мог помочь ему, некому было сказать, спросить совета. Он вообще ни с кем не заговаривал о письме, потому что боялся проболтаться. Ведь в письме написана неправда – свидетелей нет. Ах да, боже мой, ведь нет, как же это он забыл: письмо посылать нельзя. Им можно только пугать.

Устюгов отдернул руку от протянутой на прощание руки Бородянского. Тот резко спросил:

– Ты что?

– Не могу, – слабо ответил Устюгов и виновато улыбнулся, – не могу отдать. Я лучше сам.

Бородянский повернулся, отошел к столу и сказал из-за плеча прежним служебным голосом:

– Я вас больше не задерживаю, товарищ младший сержант.

Устюгов вышел на штабное крыльцо и вдохнул свежего мокрого воздуха. Перед крыльцом, спиной к младшему сержанту, стоял его командир – начальник передвижных автомастерских капитан Веснухин. Устюгов поздоровался. Веснухин повернулся и, не ответив на приветствие, сказал:

– Пойдем-ка со мной. Разговор есть.

Устюгов пошел за ним в парк, к сараю, где у военных хранились запчасти. Веснухин открыл калитку в воротах и они вошли вовнутрь.

Посреди склада, рядом с грязными автомобильными мостами сидел на ящике прапорщик-кладовщик и шкрябал драчевым напильником вырезанную из многослойной фанеры клюшку.

– Выйди, – сказал Веснухин. Прапорщик посмотрел на капитана, потом на младшего сержанта, лениво поднялся, отнес клюшку в угол, потом долго отряхивался от мучнистых древесных опилок, накинул на плечи китель и принялся что-то выискивать в карманах галифе.

– Ну, – нетерпеливо сказал Веснухин. Прапорщик оглянулся, пожал плечом и, наконец, вышел.

Веснухин пододвинул ногой Устюгову перевернутый ящик, себе взял другой. Сели.

– Закурить нету? – спросил Веснухин. Устюгов протянул пачку «Беломора». Закурили. – Помнишь в третьей роте на «Урале» движок меняли? Куда коробку дели?

– Обратно воткнули, – ответил Устюгов.

– А-а, – протянул Веснухин и надолго замолчал. Устюгов курил и от нечего делать разглядывал мосты.

– Не отдашь письмо? – спросил Веснухин, глядя на папиросу.

– Нет, – ответил Устюгов.

Опять помолчали. Мимо склада, лязгая железом, проехал гусеничный трактор. Следом прочавкали по грязи чьи-то легкие ноги. Два воробья сорвались из-под высоких стропил и, громко ругаясь между собой, полетели в дальний угол сарая. Световые полосы, тянувшиеся от щелей в дощатых воротах, налились яркостью, стали тугими и на них запрыгали юркие пылинки.

– Ладно, – махнул рукой Веснухин, – все правильно. Так ему и надо. Всю жизнь он мне переломал. Пусть теперь сам попляшет, – и на растерянный взгляд Устюгова усмехнулся, – мы с Самохиным уже двадцать лет знакомы. Хорошо он начинал, шустро. Красавец был, стройный, кудрявый. И жена красивая, ох и красивая была у него первая жена. Москвичка. Он в Москве учился и за ЦСКА выступал. Борцом был. Чемпионом. Сухожилие потянул, вот и кончилось его чемпионство. Пришлось после училища по распределению ехать. Загнали их с женой в нашу глушь. Всю жизнь он мне мстил.

– За что? – неуверенно спросил Устюгов. Он не ждал ничего хорошего от подобных неожиданных исповедей начальников. Однажды в родном рембате ему плакался на свою тещу с пьяных глаз ротный, а наутро влепил два наряда за внешний вид. Но все же любопытство одолело и Устюгов спросил. Веснухин ответил спокойно и без смущения. Вообще говоря, за полгода совместных поездок по деревням, когда Веснухин почти каждый день напивался и Устюгову приходилось таскать его на плечах, бегать за самогонкой, искать командиру ночлег, за все это время между ними установились отношения, мало напоминающие отношения между командиром и подчиненным, а скорее похожими на отношения между старшим и младшим товарищами.