Текст книги "Разведка уходит в сумерки"

Автор книги: Виталий Мелентьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Глава четвертая. БРУСНИЧНАЯ ВОДА

Прежде чем принять окончательное решение, капитан Мокряков приехал проверить, как взвод готовится к выполнению андриановского плана. Отпустив дрожки, Мокряков, переваливаясь, юркнул в землянку, уселся за стол и беспокойно покрутил головой. Андрианов вздохнул:

– Сейчас прикажу, товарищ капитан. – Он открыл дверь и крикнул: – Сиренко, квасу!

Капитан успокоился и заговорщически наклонился к лейтенанту.

– Ох не нравится мне эта затея, – сокрушенно покачал он головой, взглядом приглашая Андрианова высказаться.

Но лейтенант молчал. Перед любым поиском капитан обязательно сомневался в принятом решении. Ему все не нравилось. Зато потом, когда пленного взять не удавалось, он, как ему казалось, справедливо упрекал:

– Ведь говорил – не нравится мне эта затея! А вы…

Раньше Андрианов и все остальные соглашались с Мокряковым, потому что трудно не согласиться с начальником, который действительно говорил… Но сегодня Андрианову не хотелось, как прежде, уговаривать капитана и тем самым как бы брать на себя всю ответственность за исход поиска, а тем более что-либо обещать, чтобы потом кривя душой соглашаться: да, в самом деле, вы предупреждали. Дело затевалось рискованное, и пусть решает Мокряков.

А капитан не любил решать. Не дождавшись привычного уговаривания, он попытался осуществить второй свой маневр – строгую проверку исполнения приказаний. Он откинулся, слегка выпятил грудь и, грозно сдвигая кустистые брови, сердито спросил:

– На передовой лично проверял? А то, может, твои голубчики просто по землянкам отсиживались, а мне потом отвечай.

Раньше Андрианов обязательно стал бы доказывать, что он ежедневно бывает на переднем крае и проверяет работу наблюдателей. Можно было бы показать и журналы наблюдений, и отчетные карточки с боковых и временных наблюдательных пунктов, не преминув похвалить кое-кого за грамотную отработку отчетных документов. Прокофьев, например, представил отличную карточку. Но сейчас делать это не хотелось. Просто надоело защищать от неоправданных нападок людей, с которыми завтра пойдешь на смерть. И Андрианов опять промолчал. Капитан впервые слегка растерялся и уже обиженно спросил:

– Ты что ж это? Разговаривать с начальником не хочешь?

– Просто я уверен, – неожиданно желчно ответил лейтенант, – что вы и сами видели, как работали в эти дни разведчики. Ничуть не хуже, чем в прошлый раз. Только более скрытно. – И впервые твердо взглянул в светлые, беспокойные капитанские глаза. – Работали так, как было уточнено с вами.

Капитан поерзал – на передний край, да еще днем, он выходить не любил. Как ни оборудована оборона, а траншеи есть траншеи, и при капитанской комплекции не очень приятно тереться шинелью о земляные стенки, подставлять голову немецким снайперам. Ночью капитан бывал на наблюдательных пунктах, а днем у него находились дела в штабе…

Но он постоянно контролировал разведчиков через командиров рот и батарей, позванивая им по телефону и жалуясь, что не может поспеть по всему своему хозяйству. И строевые офицеры честно доносили ему, как работают разведчики на их участках – ведь разведчики всегда делились добытыми сведениями с командирами, а те, в свою очередь, рассказывали им обо всем интересном, что заметили ротные или батарейные наблюдатели. Контакт был полный, и, значит, информация у капитана был правдивая. В общем, Мокряков был неплохо осведомлен о положении дел. Но ершистое настроение лейтенанта его беспокоило, и он задал еще один вопрос: – А этот… новенький… Дробот… не подведет?

– Откуда же я знаю, товарищ капитан? – пожал плечами Андрианов. – В деле его не видел. Разбор он сделал толковый, к поиску готовится активно, с выдумкой. А там… поживем – увидим.

– Как у тебя все легко, понимаешь, – поморщился Мокряков: разговор мудрого начальника с почтительным и менее умным подчиненным не получался. – Смотри, я тебя учить не буду. И покрывать не стану. Самому придется ответ держать.

Выходило, что капитан уже принял решение, но это даже не радовало – ведь иначе и не могло быть. Андрианов, сердясь, упрямо наклонил голову – перед каждым поиском Мокряков обязательно обещал не покрывать. Надоело…

Они помолчали, и Мокряков несколько раз с надеждой посмотрел на дверь. Лейтенант наконец перехватил его взгляд и вышел.

– Сиренко! – крикнул он, держась за притолоку. – Где квас?

И вдруг случилось то, чего еще не помнил взвод. Из каптерки послышался равнодушный сиренковский басок.

– Нету кваса, товарищ лейтенант, не заваривал.

Это был скандал, и Андрианов вначале растерялся, потом возмутился: Мокряков мог простить все, но только не отсутствие кваса. Поэтому Андрианов пошел к кухне. Пошел не затем, чтобы найти квас, а просто потому, что именно там сейчас образовалось самое опасное положение, а он всегда шел туда, где было трудней. И едва он отошел от землянки, как на его месте показался Мокряков и тоже взялся за притолоку.

Он был не то что рассержен, а, скорее, оскорблен. Как и все начальники его склада, он был глубоко убежден, что подчиненные любят его за отеческую строгость, за то, что он умеет с напускной грубоватостью поговорить с ними на их языке, словно у солдат или сержантов есть один язык, а у командиров другой; любят за то, что он хоть и грозил гораздо чаще, чем следовало, но все-таки не наказывал. А тут оказалось, что во взводе забыли о нем, не приготовили даже такого пустяка, как квас. В других местах начальников поят водкой, готовят для них особые блюда, вообще, стараются отличиться, показать свою любовь и уважение. А здесь… Нет, он был оскорблен в самых лучших чувствах и потому смотрел на кухню с мягким и грустным сожалением, слегка покачивая головой, словно говоря: «Эх, вы… Как же это? А?»

Андрианов подошел к каптерке и тревожно спросил:

– Вы что, шутите? Сиренко! Ведь капитан приехал…

– Так, товарищ лейтенант, меня ж Дробот вконец затретировал. Нема ж никакого часу… – И вдруг почти с ужасом произнес: – Ага.

Сиренко так покраснел, так смутился от этого ненароком вырвавшегося присловья, от запоздалого раскаяния в ябеде на своего командира, что Андрианов улыбнулся и почесал затылок.

– Что же теперь делать, Сиренко? Капитан и тебя и меня съест. А заодно и чертова Дробота.

– Ну шо я могу сделать? – Сашка прижал огромные руки к груди. – Шо я могу сделать? Ну забыл! Кругом забыл, и потому виноватый! Может, чаю ему принести? А то – водки? У меня в запасе есть.

– Не пьет он водки, – протянул Андрианов.

– Не может того быть, – убежденно сказал Сиренко. – Такой большой человек, толстый, между начальства всегда, и чтобы водки не пил.

– Нет, не пьет.

– Ну шо ты сделаешь! – Сашка на мгновение задумался, потом махнул рукой и решил: – Почекайте, товарищ лейтенант, может, я это дело справлю.

Он решительно отстранил лейтенанта, поправил ушанку, заправил шинеленку под брезентовым ремнем и пошел к командирской землянке. Андрианов обернулся и с интересом посмотрел ему вслед: такой решительности действий он за Сиренко не замечал. Даже походка у него изменилась – стала более стремительной, не косолапящей.

Сиренко лихо подошел к капитану, лихо брякнул задниками и с завидной сердечностью сказал:

– С прибытием, товарищ капитан. Вы не подумайте, что мы тут о вас забыли, но только в этот раз квасу я нарочно не заваривал. – И почтительно разъяснил: – Потому дело к морозу, с квасу не потеется. На сегодня, товарищ капитан, я вам другое приготовил…

Капитан смотрел на него недоверчиво, и в глазах еще сквозила оскорбленность. Постепенно она исчезала, взгляд потеплел. Нет, конечно же его любили, о нем думали, и это было очень приятно. Но показать этого он не мог. Потому Мокряков вроде бы и сердито, а на самом деле добродушно буркнул:

– Что ж ты там наготовил, штрафник несчастный?

– А вот почекайте минутку, и я вам притащу. Разрешите идти?

И когда капитан, нарочито скептически усмехаясь, отпустил его, Сашка лихо повернулся и пошел к кухне. Поравнявшись с лейтенантом, заговорщически шепнул:

– Авось вывезет.

Успокоенный лейтенант пошел к землянке, а Сашка закрутился в каптерке.

На тренировках он заметил, что в короткие минутки передышек Дробот собирает бруснику, а когда Сашка спросил, почему он не закуривает, объяснил:

– Вы же сами чувствуете, какая у нас нагрузка. Зачем же подрывать организм табаком? Курить хорошо на свободке, ага, а сейчас требуются витаминчики, – и отправил в рот горсть алых твердых ягод, поморщился, проглотил сок и опять наклонился к земле.

Отрабатывая показанные Дроботом приемы, Сашка уходил в лес и постепенно пристрастился к бруснике. Теперь в землянке у него был целый котелок ягод. Он раздавил их в марлевом мешочке, сок сцедил все в тот же котелок, добавил сахару и на минуту задумался – кипяченой воды у него не было, а остуженный чай не годился: как Сашка ни мыл котлы, а все равно в чае плавали радужные пленки жира. Сиренко смело залил котелок водой из реки.

– Черт с ним – она еще холоднийше.

Мельком посмотрев на себя в недавно прикрепленное к накату зеркальце, Сашка поправил ушанку, потрогал пуговки на гимнастерке и, подхватив котелок, помчался в командирскую землянку.

– Вот, – со сдержанной гордостью победителя сказал он, выставляя котелок перед капитаном. – Если не понравится, в другой раз опять квас сделаю… – И, изобразив на лице творческое раздумье, покачал головой: – Но, думаю, должно понравиться. Все-таки чистые витамины. В госпиталях раненым дают.

Мокряков недоверчиво покосился на котелок и поднял взгляд на Сашку. Сашка впервые не потупился, не засопел и не смолчал. Он развел руками, с легким возмущением в дрогнувшем голосе ответил:

– А я что сделаю, товарищ капитан? Ведь я тому начпроду сколько уж говорил: «Так, мол, и так, начальство у нас бывает, а мне ему и квас подать не в чем. Хоть бы макитрочку какую бы… поприличней…» Так он мне знаете что ответил?

Мокряков молчал, но по беспокойному, любопытствующему взгляду Сашка понял, что нужно продолжать.

– А он мне так и сказал. – Белесые брови Сашки поднялись вверх, мягкий, окруженный впервые прорезавшимися морщинками решительности, сочный рот округлился. – А он мне ввернул: «Не велико у вас начальство. И котелком обойдется». Ну что ему скажешь, товарищ капитан, если он разведки не понимает? – очень натурально возмутился Сашка и, смягчая неприятное впечатление, доверительно сообщил: – Я теперь сам в разведку ходить буду, я вам посудину у него расстараюсь. А сейчас, товарищ капитан, извиняйте…

Мокряков нахмурился и, не зная, как и что ответить повару, сердито посопел и отвернулся. А Сашка – само радушие и сочувствие – наклонился вперед и пропел:

– Да вы попробуйте, товарищ капитан. Попробуйте, не требуйте.

И хотя капитан не знал, что «не требуйте» это все равно что «не брезгуйте», он все-таки настороженно наклонился над котелком, пригубил и, почмокав, сглотнул. Потом долго смотрел в тусклое оконце землянки, снова сделал глоток и почмокал. Наконец решительно выпил половину котелка, крякнул и тут только понял, что начпрод, в Сашкином изложении, в сущности, оскорбил и его и службу разведки. Этого он простить не мог. И, размеренно перелопачивая в памяти Сашкин рассказ, он наливался обидой и злобой. Но так как благополучие начпрода от этого не зависело, Мокряков злился уже просто так, на того, кто ближе. Ближе всех был Андрианов, и поэтому капитан, сам не зная почему, видимо, чтобы сорвать эту самую злобу, вдруг буркнул:

– Это мы еще решим – пойдешь ты в разведку или не пойдешь.

Сашка насторожился и подумал, что все-таки его могут убрать из взвода. После тренировок, после внутреннего борения это было не только обидно, но и просто неоправданно. Может быть, впервые Сашка перестал ощущать в себе нерешительность, а сейчас даже слегка гордился тем, что так ловко и смело провел капитана. Но капитан не знал всех событий…

– Иди-ка приготовь твоих витаминчиков. – И, заметив, что Сашка хочет не то возразить, не то спросить о чем-то, взорвался: – Иди, говорят, понимаешь! Разболтался здесь! – Тут он вспомнил, что отдал повара под начало Дробота, и мгновенно решил сорвать злобу на нем: – Командир, понимаешь, с тобой цацкается, вот и… Вызвать Дробота!

Пока сержанта будили, пока он одевался, Мокряков почти забыл, зачем он вызывал командира первого отделения. Рассматривая сержанта, Мокряков потягивал брусничную воду, вспоминая все перипетии сегодняшнего утра. Наконец дошел до брусничной воды, начпрода и Сашкиного обещания достать в разведке посудину получше. Человек незлобивый и, в сущности, мягкий, Мокряков подумал, что радиста, да еще повара посылать рядовым разведчиком жестоко и незаконно: он двойной специалист.

– Вот что, Дробот, ты с кем собираешься идти в паре?

– С рядовым Сиренко, – твердо, как о решенном деле, ответил сержант.

– Кгм… Придется тебе другого подбирать… напарника. – Заметив недоумение сержанта, терпеливо разъяснил: – Он все-таки радист. А также повар… хороший повар. Придется брать другого. – И, считая разговор законченным, припечатал: – Вот так.

Лицо у Дробота посерело, глаза сузились и словно бы позеленели. Но сказал он спокойно:

– В таком случае, товарищ капитан, в поиск идти не смогу.

В разведке свято соблюдается принцип добровольности. В определенных случаях разведчик может не пойти в поиск даже без внешней уважительной причины. Поэтому заявление Дробота можно было принять, хотя и заметить: трепач, а может быть, трус, и потом долго проверять его в бою. Но сейчас отказ сержанта идти в поиск, который проводился по плану, выработанному совместно с Дроботом, был прямым вызовом и требовал принятия срочных мер. А так как Мокряков ни разу не сталкивался с подобным протестом, он растерялся и не знал, что предпринять.

Андрианов понял, что дело приняло опасный оборот, и решительно вмешался:

– Я тоже считаю, что Сиренко должен идти с сержантом. Дробот две недели тренирует его, и, если теперь верит ему, – значит, половина дела сделана. Менять напарника поздно.

Мокряков растерянно взглянул на Андрианова, но лейтенант, уловив эту растерянность, нанес последний удар:

– Впрочем, если вы решили отменить свой предыдущий приказ, я могу дать Дроботу Прокофьева. Это разведчик грамотный, и действовал он как раз в том районе. Правда, придется отложить поиск на несколько дней – паре необходимо сработаться.

Капитан понял, что попал впросак, и теперь думал о том, как бы поприличней вывернуться. Он начал шумно глотать брусничную воду, поглядывая подведенными под лоб и потому покрасневшими глазами то на Дробота, то на Андрианова. Разведчики молчали, а брусничная вода кончалась. Мокряков отставил котелок и с сердцем сказал:

– Балую я вас, вот что. А вы подумали, что скажет командир роты связи? – И, понимая, что теперь нужно оправдать свой прошлый приказ, уточнил: – Одно дело, когда я его просто в разведку послал. Это нужно. Пусть втягивается. Вроде тренировки. Другое дело, когда в группу захвата. На решающий участок, понимаешь? Получается, что мы его вроде в свой штат зачислили. Тут командир роты связи может подняться…

Все получилось как будто правильно. Приличие соблюдено. Можно было заняться другими делами. А заниматься ими капитану Мокрякову не хотелось. Что-то стронулось в его душе, но что именно и почему – он еще не знал. Может быть, в том была виновата брусничная вода, может быть, убежденная решительность Дробота, только впервые за долгие годы Мокряков был недоволен собой. Он словно посмотрел на себя глазами своих подчиненных и увидел и свою толстеющую фигуру с большим животом, и свою непоследовательность в решениях, и дешевое увлечение квасом. Нет, эти молодые, смелые ребята не могли смотреть на него с настоящим уважением. Чем-то они были лучше и чище капитана.

Это не злило его. Наоборот, рождало тихую и мягкую грусть, постепенно переходящую в нечто похожее на нежность, но к кому и к чему – он еще не знал. Просто он был очень одинок.

В этот день он долго пробыл во взводе и впервые уехал в штаб с таким ощущением, словно оставил здесь что-то ненужное, старое, надоевшее, а взял взамен светлое и молодое. И он был благодарен за этот подарок.

Глава пятая. ТРИ ЧАСА ПОИСКА

Два последних дня перед поиском Сиренко недосыпал. Днем Дробот таскал его на передний край и из траншей показывал все возможные варианты отхода, уточнял ориентиры. Ночью они ползали за передним краем вместе с саперами. Сашка ежился оттого, что в лицо то и дело били холодные бурьяны, над самой спиной свистящими светляками пролетали трассирующие пули, и еще от сознания, что противник рядом и в любую минуту может обнаружить их, и тогда… Что будет тогда, Сиренко представлял слабо: в настоящем бою он не участвовал, но понимал, что будет страшно.

Однако пули пролетали над ним и не задевали, бурьян просто надоел, а противник не обнаруживал. Постепенно обстановка становилась привычной, и неминуемый в таком деле страх отступил и, как говорят пехотинцы и охотники, залег. Сашку просто интересовало окружающее, он жадно впитывал и новые ощущения и новые понятия. Он убедился, что ночью на фоне более светлого неба можно увидеть силуэты, что просвистевшая пуля не страшна, что мина, прежде чем разорваться, дает о себе знать слабым толчком земли. Мир словно раздвинулся перед ним, стал более понятным и потому менее страшным. И хотя он по-прежнему недолюбливал своего командира и относился к нему настороженно, он все-таки был благодарен Дроботу за открытие этого мира. В нем Сашка чувствовал себя как будто моложе и, уж во всяком случае, крепче, надежней. Таящиеся в нем силы словно обретали выход.

Возвращаясь с передовой, Сашка возился на кухне. В день поиска он приготовил особенно сытный завтрак, заодно сварил легкий обед, но помои предусмотрительно не вылил на помойку. Привыкшие к верной еде, вороны уже с полудня расселись на вершинах высоких берез возле лагеря. Они сидели молча, нахохлившись и оживлялись только тогда, когда внизу появлялся кто-нибудь на разведчиков. Тогда вороны слетали на помойку и, вышагивая, укоризненно покачивали головками.

Андрианов, Дробот и Петровский, уточнявшие последние детали поиска, посматривали на ворон с тревогой. Она усилилась к обеду, когда прилетел новый горланящий, голодный отряд. Вероятно, между воронами была своя, птичья договоренность, и разом в одно место они не слетались. Теперь все спуталось. Прибывшие возмущенно орали. Те, что сидели на березах с самого утра, оправдывались, но мест не покидали.

Вероятно, в запальчивости какая-то из новеньких ворон уронила оскорбительный звук. Березы вдруг опустели, и птицы закружились в одном, неистово орущем клубке, из которого медленно опускались пепельные перышки. Потом обе группы успокоились и расселись на березах порознь, но опять заспорили и опять взлетели.

Так повторялось несколько раз.

– Посмотришь на них, – сплюнул Андрианов, – и в самом деле в приметы поверишь.

– Ну, если верить в приметы, так нужно ждать не ворон, а воронов. Это на них приметы распространяются, ага…

– Все равно… Неприятно. И слушай, что-то их слетелось слишком много. И орут. Не помешают?

– Не… Так и задумано, – хитро улыбнулся Дробот. – Вы сейчас станьте на место его наблюдателя. Что он видит? Вороны раз пять поднимались тучей, кружились и садились. Почему? Выходит, в лагере идет какая-то подготовка. Может, начальство приехало. Может, сами разведчики бегают, суетятся. Словом – все может быть. Я уверен, что сейчас все его разведывательное начальство смотрит на этих ворон.

– Не многовато ли их? Вот чего я боюсь, – сдавался лейтенант.

– Так их же две партии собралось, ага. Одна всегда только завтракала, а потом улетала дальше, а вторая только обедала. Я ж за ними, проклятыми, две недели следил. А теперь вместе собрались. Сиренко им график-то сорвал.

Андрианов покрутил головой:

– Как бы они нам график не сорвали.

Но все обошлось. После обеда, отоспавшись, Сашка выплеснул помои, и вороны сразу же оставили свои березы. Потом разведчики ушли на передовую, а Сиренко и Дробот задержались – они должны были идти другой дорогой. В нужное время они распугали ворон и тоже ушли.

* * *

С наблюдательного пункта артиллеристов Дробот долго следил за немецкой огневой точкой и уже в сумерках одобрительно усмехнулся: все шло по графику. Разведчики продвигались по ходам сообщения точно так же, как и в прошлый раз, только немного осторожней. И все-таки над брустверами мелькнули их каски и оружие. Сосредоточились они в том же месте, в нужное время и так, как следовало: над одной из землянок вскоре после их прихода закурился несмелый дымок и почти сейчас же сник.

Противник видел все это – в этом Дробот был уверен, потому что и на его стороне появились мелкие и мельчайшие приметы необычной деятельности.

Справа, где к минному полю примыкала уже голая березовая рощица, подергивая хвостом, взлетела сорока и, мелькая белыми заплатками крыльев, бросилась было в сторону передовой, но потом повернула и скрылась из поля зрения стереотрубы, в которую смотрел Дробот. Прямо перед засевшим в землянке взводом из немецкой траншеи неожиданно вылетел окурок: его мог бросить не под ноги только тот, кто долгое время жил в относительном тыловом уюте и привык не сорить на пол.

Однако слева от намеченной полосы поиска все еще было тихо. И эта тишина смущала Дробота.

Впрочем, он подавил это смущение – решение было принято, и отступление – невозможно.

Прежде чем перевалить бруствер, они долго стояли и слушали. На немецкой стороне шла обычная жизнь – иногда слышался приглушенный смех или отрывистые неразборчивые слова команды. Иногда звенел металл и хлопали двери. Слух привыкал к обычным звукам, и они постепенно становились фоном, на котором все явственней выступали другие приметы. Легкий порыв ветра донес слитный, неясный шумок, причудливо переплетающийся с глухим постукиванием и легким звоном. Дробот подтолкнул Сашку и шепнул:

– По траншеям движется… до взвода. – И, помолчав, уточнил: – Готовятся к встрече.

И хотя за последние дни передовая стала уже привычной и как будто нестрашной, Сашка явственно ощутил, как по спине пробежала волна холода и мурашами проползла на затылок. Мозг что-то сжало, и во рту разом пересохло. Сашка понял – это страх. Он тихонько выругался и попытался было подавить страх, но этого не получилось. Мозг твердил одно и то же: там, впереди, готовы встретить тебя и убить. Там, впереди, – твоя смерть, на которую ты идешь из собственного упрямства.

В какое-то мгновение Сашка ощутил отчаяние – он не мог справиться со страхом. Осталось последнее оружие, что держалось про запас, на самый крайний случай: он заставил себя подумать о самом себе, так, словно думал о ком-то другом: «Ты ж комсомолец, трус несчастный! Ты ж доброволец!» И странно, то, что, выдавливая страх, сжимало мозг, словно ослабило хватку и внутренний голос уже не так уверенно, как прежде, сказал: «Ну что ж, что комсомолец? А разве комсомольцы не умирают?»

И Сашка уже решительней возразил: «Умирают – да, но не сдаются. И не поворачивают назад».

Он сказал это мысленно, сказал горячо, и удивительно – именно эти слова постепенно изгнали страх, возвратили Сашке внутреннее равновесие. Теперь он снова видел окружающее, обостренным слухом слышал слитный, неясный шумок и понимал, что это идут немцы, чтобы встретить его, Александра Сиренко, смертью. Он не знал этих немцев, но, злясь на свою мгновенную трусость, на себя, он уже ненавидел их тяжелой ненавистью. И чтобы дать ей выход, он мысленно твердил: «Да, комсомолец, да, доброволец. А комсомольцы-добровольцы назад не поворачивают. И если нужно – умирают, но не сдаются».

И те слова, которые он в обычное время не любил произносить вслух – так они были высоки, – теперь, перед последними шагами навстречу смерти, были ему как раз впору: он дорос до них. Они стали его словами и его сущностью.

Он не успел оформить все это в четкие понятия, потому что услышал шепот сержанта. Стоя слева от Дробота, Сашка повернулся к нему боком и увидел далеко вправо, в той самой роще, из которой вылетела сорока, еле заметную красную точку. Она качнулась и исчезла. Сиренко сжал руку Дробота и шепотом доложил об этой точке.

– Точно видел? – серьезно спросил сержант.

– Точно. Показалась и исчезла.

Дробот задумался, что-то прикидывая в уме, поднял голову и долго смотрел на последнюю, цвета жидкого пива, полоску вечерней зари.

– Рановато, но…

– Что «но»? – с задиристой требовательностью спросил Сашка.

Теперь, когда он победил свой первый страх перед немцами, сержант тоже был ему не страшен. Он как бы перестал быть командиром. Он был теперь такой же, как Сашка. Может быть, даже чуть хуже – ведь Сашка подавил страх и не боялся врага, а сделал ли это Дробот – еще не известно.

Эта задиристость – возбужденная и не очень оправданная – не удивила Дробота. Он знал, что так бывает часто: вначале страх, потом бесшабашность, задиристость. А настоящее солдатское мужество, военная мудрость придут позже. И он не подал виду, что понял Сашку. Он доверительно и даже с нотками покорности в приглушенном голосе объяснил:

– На таком расстоянии папироса не видна. Выходит, фонарик. И раз красный – значит, сигнальный. Стоит солдат-маяк, его выставили засветло, и встречает свое подразделение, чтобы оно не сбилось с пути: там у них минные поля. Что это за подразделение? То самое, которое должно стать в засаду справа. Почему рановато? А потому, что в прошлый раз они чуть не опоздали – наши подошли уже к проволоке. Теперь их начальник исправляет ошибку и высылает засаду загодя. Кроме того, их начальник считает, что наш начальник, обжегшись первый раз, теперь изменит время начала поиска, вот и выдвигает свою засаду пораньше, ага…

Сашка слушал ровный сержантский говорок и, по мере того как перед ним возникала, а потом прояснялась картина происходящего на той стороне, которую видел Дробот, и видел так ясно, что мог объяснить не только ее замысел, но даже детали, – все больше удивлялся.

Все было правильно, все логично и законченно. Сашка видел и немецкого начальника, и солдата в пятнистой плащ-накидке, который сидел, должно быть, в кустах и ждал, когда появится его подразделение. Ждал и, наверное, трусил. А когда вдали послышался слитный неясный шумок – совсем такой, какой слышал сейчас Сашка, – наверное, испугался так же, как и Сашка, и, не прикрыв второпях плащ-палаткой фонарик, поспешил просигналить. А командир того, немецкого, подразделения, должно быть, заметил этот непорядок и теперь, наверное, шипит на солдата, а тот, и так напуганный предстоящим боем, трусит еще больше.

И вдруг пропали бесшабашность и задиристость. Осталось удивленное восхищение сержантом, признательность и веселая насмешливость по отношению не только к тому перепуганному фрицу, а вообще к немцам. И Сашка счастливо улыбнулся.

– Верно, – выдохнул он, доверительно наклонясь к сержанту, – верно.

Дробот уловил смену Сашкиного настроения, выпрямился и жестко сказал:

– Верно-то верно, товарищ Сиренко, а вот на нашем направлении тишина. Это меня волнует.

– В штаны наложили, должно быть, вот и молчат, – усмехнулся Сашка.

– Нет, дорогой мой повар. Они не наложат. Они вояки справные, ага. Это они нас ловят. Персонально нас с тобой. И нам теперь нужно носом водить вдвое быстрее. А то не вернемся.

Сашка еще не понимал – шутит сержант или говорит серьезно, пугает или предупреждает.

Но Дробот не дал ему времени на раздумье. Он подошел к пулеметчикам, что стояли во врезной ячейке на открытой, запасной позиции, и шепнул:

– Ну, мы пошли.

Пожилой небритый пулеметчик торопливо ответил:

– С богом.

Сашка не понимал, что происходит, – он все еще разжевывал сержантские слова, – но Дробот подтолкнул его и, легко выпрыгнув за бруствер, коротко бросил:

– Пошли.

Подбежавший наблюдатель и сержант из пехоты помогли Сашке, и он, подталкиваемый четырьмя заботливыми руками, тяжело плюхнулся на мокрый бруствер, ткнулся лицом в жесткую траву и почти сейчас же услышал, что на немецкой стороне заработали пулеметы.

Все в нем обмерло и закостенело. Двинуться с места он не мог.

* * *

Лейтенант Андрианов смотрел в ночную темноту и кончиком языка перекладывал потухшую цигарку из одного уголка рта в другой. Это бесцельное перекладывание успокаивало его – курить он не мог, а терпкая горечь махорки, пресный вкус газетной бумаги были привычны. Лейтенанту нужно было успокоиться.

План поиска ему нравился. И все-таки смущало то, что о нем знали многие. Андрианов был убежден, что истинный план, замысел любого боя должен был знать только один командир. Тогда он будет сохранен в полной тайне.

Что получалось сейчас?

Петровский командовал правой группой обеспечения и знал, что обеспечивать ему, в сущности, нечего – захватывающая группа во главе с лейтенантом ничего захватывать не должна. Пленного должен был взять Дробот. Капитан Мокряков, который обеспечивал поддержку пехоты и артиллерии, тоже исходил из этого плана и потому нацеливал артиллеристов на обманный объект поиска – тот самый, который уже никто никогда не будет атаковать. И сам он, двигаясь с группой захвата, которая, в сущности, превращалась в главную группу отвлечения, тоже мог надеяться только на Дробота. Сумеют ли люди понять, что они рискуют собой не для Дробота, а для общего дела? Всякий план хорош на бумаге, а когда начинается бой – многое меняется. Уловят люди эти изменения? Сумеют сделать из них выводы?

Андрианов все перекатывал и перекатывал погасший окурок и не мог ответить ни на один вопрос.

Морозило. Воздух очищался и позванивал. Далеко влево взлетела первая яркая ракета. Андрианов долго следил за ее полетом и вдруг понял, что думает он о Дроботе. Да, у него ордена. Да, он и в самом деле опытный разведчик – не только на словах: лейтенант наблюдал за его действиями на переднем крае. Да, он комсомолец и, кроме того, – доброволец. Все верно. Все правильно. И все-таки… Все-таки лейтенант еще не знал Дробота. И сейчас, перед решительными действиями, ему уже не нравилось, что сержант взял на себя самое главное, самое ответственное – захват «языка». Он – человек новый, неизвестный, а получалось так, что именно он своими действиями отвечал за весь взвод. Тот взвод, который Дроботу был еще ничем, просто очередным местом службы, а для Андрианова – делом его чести, его жизни, его семьей.

Справа мигнула красная точка и скрылась. Потом донесся легкий шумок и смолк. Лейтенант насторожился и вдруг почувствовал, что рядом с ним кто-то стоит. Он резко обернулся и узнал Прокофьева. Разведчик наклонился и шепнул:

– Рановато они подбираются… Неужели опять заметили?

Лейтенант не мог объяснить ему, что радуется тому, что противник заметил их, и тому, что они действуют точно так же, как и в прошлый раз. Ни Прокофьев, ни другие разведчики об этом знать не должны. Поэтому Андрианов нахмурился и хотел сразу же отослать Прокофьева в землянку, но тот опередил командира.