Текст книги "Разведка уходит в сумерки"

Автор книги: Виталий Мелентьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 18 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

Это был третий удар, который был нанесен пленному. После этого удара он вначале привычно подумал о загадочной русской душе, а потом просто суеверно испугался и пробормотал:

– Я не знаю точно… но все говорят, что обер-лейтенант Гельмут Шварц как бы сослан к нам… что у него… что он связан с высшими кругами в ставке. – И, постепенно овладевая собой, добавил: – Офицеры его действительно не любят. Он слишком часто бывает на переднем крае и очень много говорит с солдатами. – И, возвращаясь мыслями к оставленному миру, снисходительно добавил, явно стараясь польстить капитану: – Согласитесь, это действительно может вызвать и насмешки и неприязнь.

Переводчик добросовестно перевел ответ, а про себя решил, что, докладывая своему дивизионному начальству, обязательно отомстит капитану за неприязненный тон. Он скажет, что капитан Мокряков знал, что у противника сменился начальник разведки, и ничего не доложил об этом вышестоящему штабу.

Мокряков не предполагал его тайного коварства. Он медленно поднялся с бревна и усмехнулся:

– Да… уж у вас-то это наверняка вызовет насмешки и неприязнь. – Покрутив головой, он неожиданно закончил: – Опасный тип.

О ком он сказал, переводчик не понял, и это только укрепило в нем решение подгадить капитану. Мокряков, не глядя, приказал:

– Сиренко, пошли.

Они вышли из блиндажа, и вслед им смотрели двое: пленный и веснушчатый телефонист. Остальным уже не было дела ни до капитана, ни до Сиренко: у них были свои заботы. И когда телефонист уяснил это, он выскочил и догнал Мокрякова:

– Товарищ капитан, возьмите меня в разведку. Я же немецкий знаю…

Ломкий мальчишеский голос пронизывали страстные нотки затаенного желания. Телефонист не знал, что эта его просьба являлась, в сущности, высшей наградой и капитану и разведчикам. Человек просился к ним, несмотря на опасности, на постоянные лишения, просился с должности штабного телефониста. Из тепла, от сытости он рвался в постоянный бой.

– Хорошо, – просто ответил капитан. – Подумаем.

– Моя фамилия Хворостовин. Вы не забудете, товарищ капитан?

– Нет, не забуду. Я ж тебя раньше видел, – мягко ответил капитан и поторопил Сиренко. – Пошли, пошли наших встречать.

Глава шестая. БЕСЕДА ПОД ВОЛЧИЙ ВОЙ

В избе пахло свежевымытыми полами, знойной летней травкой, шипром и еще какими-то духами – немного душными и раздражающими.

Озабоченно стучали старенькие часы-ходики, изредка потрескивала перетопленная русская печь. За ней в щели хорошо промытой и протертой кирпичом бревенчатой стены пиликал сверчок. Его размеренный, слегка печальный скрип в каком-то тоне совпадал со стуком ходиков, и потому казалось, что в избе живет ласковый, чуть печальный и потому особенно чистый и светлый праздник.

На отскобленном дощатом столе, наполовину покрытом суровой скатертью со слежалыми, тяжелыми складками, стояли бутылки, консервные банки и фаянсовые тарелки с квашеной капустой, огурцами и студнем. Свет от притененной абажуром керосиновой лампы наискось разрезал избу. Углы, дверь и запечье были затушеваны мягкими сумерками.

Обер-лейтенант Гельмут Шварц рывком расстегнул верхнюю пуговицу мундира и раздвинул воротник – показалась сине-белая тельняшка. Он взял бутылку и молча наполнил два стакана. Сидевший против него белобрысый, худощавый офицер в форме войск СС недовольно поморщился. Его угловатое волевое лицо с великоватой нижней челюстью стало неприязненным и угрожающим.

В темноте у дверей послышалось легкое костяное постукивание. Два разжиревших и разомлевших от жары пса боксера поднялись с половика и сели. Их сильные мускулы бронзово поигрывали под рыжей шкурой. Гельмут небрежно чокнулся со стаканом эсэсовца и мягким приглушенным голосом предложил:

– Давай выпьем, Отто. За… экселенца.

– Кстати, он тоже не понимает тебя…

Гельмут, усмехаясь, озорно дернул подбородком, подмигнул и посмотрел на лампу сквозь стакан.

– Он все понимает. Он – мудр. – Шварц вздохнул. – Значит, ты все-таки видел его.

И вдруг резко поставил стакан, поднялся и прошелся по избе. Собаки напружинились, поводя черно-рыжими расплющенными мордами. Их темные навыкате глаза забегали – они смотрели то на эсэсовца, ожидая его команды, то на Шварца. Но команды не было, и собаки успокоились.

Пел сверчок, стучали ходики. Отто поерзал на лавке, взял стакан и буркнул:

– За экселенца выпить нужно. И ты прав: он мудр… А ведь ты был его любимым учеником.

Отто поднес стакан к губам. Гельмут молча вышагивал в дальний угол избы, за печь. Спиной он не мог видеть, что делает эсэсовец. И все-таки, не оборачиваясь, он коротко, словно приказ, бросил:

– Стой! Не пей. За экселенца мы должны выпить не так.

Отто поднял белесые брови, осмотрелся. Еще в те дни, когда они вместе ходили в учениках генерала Штаубера, выходки Гельмута озадачивали многих. Иногда казалось, что он видит спиной. Только слежка, пристальная, все учитывающая слежка могла дать разгадку его поступкам и словам. А потому, что Отто Вейсман в душе всегда завидовал гибкому, а позднее прямо-таки изощренному уму Гельмута, он первым научился слежке и в конце концов выработал тот характер, который привел его, армейского офицера, в контрразведку, в специальные отряды СС.

Все так же придерживая стакан возле рта и внутренне напрягаясь, чтобы не вдыхать мутящий запах спиртного, Отто следил за Гельмутом, за окружающим и анализировал. Он должен был понять, как Шварц увидел то, чего не мог видеть. Если не понять этого – опять попадешь под его власть, поддашься его мистификациям и потеряешь способность трезво оценивать его поступки. А это – совершенно необходимо. И для него лично и для Гельмута. Против Шварца выдвинуты серьезные обвинения, и Вейсман должен разобраться в них так, чтобы, не повредив себе, помочь товарищу.

Обер-лейтенант вынырнул из запечного сумрака и, упрямо наклонив голову, двинулся к центру избы. Тень его скользнула по выбеленному боку печи, и Отто заметил на нем темное, глубокое пятно.

«Зеркальце, – обрадовался Вейсман. – Он увидел в зеркальце мою тень на стене. Все просто. Очень просто как все у Гельмута. Этим он и берет».

Вейсман усмехнулся:

– За экселенца можно и нужно пить по-всякому.

Он сделал глоток и потянулся к консервным банкам, Гельмут догадался, что Отто раскусил его маленькую хитрость, понял, что его попытка взять инициативу в свои руки не удалась, и решил испробовать еще один ход.

– В чужой стране полезно узнавать ее обычаи. Закусывай по-русски. – Гельмут пододвинул огурцы и студень.

Вейсман упрямо взял сардину и насупился.

– Там, где стал германский солдат, – там его страна. Ты думаешь иначе?

Итак, дружеский контакт не удался. Вейсман нарушил его истертыми словами. Предстоит вполне официальный разговор. Шварц сел за стол и подтянул к себе офицерскую сумку.

– Как я полагаю, тебя интересуют три вопроса. Почему я нарушаю дисциплину, офицерскую этику и держусь с солдатами чересчур свободно? У русских это называется панибратством. Почему я обращаюсь с пленными и местными жителями без должной строгости? У русских это называется мягкотелостью. И третье. Почему провалилась последняя операция по уничтожению русских разведчиков? Я так понял?

– Да, – надменно улыбнулся Вейсман. – И четвертое: твои методы.

– Методы вытекают из ответа на твои «почему», – так же надменно ответил Гельмут и достал карты. – Первое. Армейская разведка, более чем всякая другая, складывается из накопления десятков тысяч конкретных фактов, из которых каждый может быть решающим в определенных условиях, хотя в других он ничего не значит. Мой опыт показывает, что, каким бы гениальным ни был ведающий разведкой человек, он не может стать сотней людей. Между тем солдаты и унтер-офицеры передовой но самому своему положению всегда разведчики. Ведь их жизням всегда грозит противник. И нормальным движением всякой нормальной души является стремление узнать, что замышляет противник. Но все эти наблюдения являются достоянием одного человека. Иногда двух-трех его друзей. Не больше. Ты служишь в войсках, которые многое сделали для того, чтобы наши люди научились скрывать свои мысли не только от офицеров, но даже от товарищей. Лучше других ты понимаешь, что человек рискует попасть в число тех, кто не верит в нашу победу, если поделится тревогой, родившейся в результате того или иного замеченного факта. А это опасней, чем столкнуться с противником. В последнем случае есть возможность победить врага, в первом – познакомиться с вами. Вот почему тысячи фактов пропадают бесследно: люди боятся говорить. И тогда я вполне сознательно пошел на то, чтобы солдаты видели во мне необычного человека, может быть, даже чудака, но такого, который не брезгует ими и в то же время безопасен для них; у меня стремительно стали накапливаться факты. Ты знаешь, ты обязан об этом знать, что именно с этих пор меня начали ставить в пример и перестали удивляться моему добровольному переходу в армейскую разведку. Итак – первое. Я держусь с солдатами свободно, дружески, потому что использую их наблюдательность в своих целях.

– Это довольно убедительно, но… общо. Ты бы мог подтвердить теоретические изыскания конкретными примерами?

Гельмут рассмеялся и, наклоняясь над столом, помахал картами перед лицом Вейсмана. Карты застили свет лампы, по стенам и окнам, по лицу Вейсмана пробежали мятущиеся тени. Это было неприятно. Вейсман отстранил карты и придвинул к себе стакан.

– Подожди пить. Эти карты тебе расскажут все, – продолжал Гельмут. – Второе. Почему я обращаюсь с местными жителями и пленными без должной строгости? Не хочу пачкать руки: для этого существуете вы. Не злись: мы старые друзья и должны называть вещи своими именами. Я недаром ушел в армию. Мне нужно заниматься своим делом, а тебе – своим…

– Оригинально.

– В разведке все должно быть оригинально. Я к этому еще вернусь. Ты знаешь, что, работая в ведомстве Канариса, я побывал в России и теперь углубляю знания, учусь располагать русских к себе и использовать их по своему усмотрению…

– …Отсылая их через линию фронта. Новый прием!

– Он не нов. Он стар, как все на свете. Важно, как я это делаю. Возьми карты и смотри, как разворачивались события, которые ты приехал расследовать и ничего не сказал мне… старому товарищу. Тише… Мы понимаем друг друга.

Размеренно шагая по избе, Гельмут рассказал, как подсунул русским фальшивую огневую точку, как выследил их, как сыграл на суевериях, выпустив перед ними живого зайца. Голос Шварца звучал проникновенно, и то смешное, несерьезное, что было в действиях русских, казалось еще смешнее, и Отто довольно посмеивался.

Гельмут остановился, заложив руки за спину. Нащупав гирьку от ходиков, он придержал ее. Часы сразу сменили свой озабоченный сердитый тон, и, прежде чем они замерли, Гельмут весело продолжил:

– Вот этот-то беглец и подал мне блестящую идею: а что, если вернуть такого зайца назад? Как он поведет себя? Но я понял, что одного страха для русских мало. Нужно что-то еще… И я нашел это, Отто. Смотри, где это случилось.

Шварц нагнулся и отобрал у Вейсмана карту, несколько раз перевернул ее, потряхивая перед лампой. И снова по стенам, по лицу Вейсмана пробежали тени, и Отто недовольно поморщился. Ему чего-то не хватало, что-то тревожило и мешало думать привычно-настороженно. А тут эти тени…

Гельмут показал на карте место поиска, свой план, путь зайца, коротко посмеиваясь, рассказал, как были взяты пленные и как он вербовал Прокофьева.

– Ты все слишком усложняешь, – поежился Отто, поглядывая на окно: ему показалось, что из него дует. Шварц все так же расхаживал по избе, изредка скрываясь в сумеречном запечье, и тогда псы боксеры тревожно потряхивали черно-рыжими мордами, вопросительно глядя на хозяина.

Вейсман молчал. Его не оставляло нечто тревожащее и угнетающее. Но что это было – он не знал. Оно росло в нем самом из какой-то совершенно непонятной, неизвестно почему и откуда пришедшей молчаливой пустоты. Словно в нем что-то провалилось, исчезло, оставив странную и с каждой минутой все более страшную, настороженную тишину. И, не понимая, почему это произошло, Отто не заметил, как после очередного нырка Гельмута в запечные сумерки вдруг смолк сверчок.

Гельмут смотрел на мрачнеющего Вейсмана, понимая, что его товарищ и следователь находится в той степени самоанализа, когда следует нанести ему точный удар и тем подготовиться к следующему этапу этой трудной беседы-сражения. Он быстро подошел к столу, опять отобрал карту, снова помахал ею перед лицом Отто и лампой, указал место, в котором Прокофьев был выпущен из немецких траншей. Вейсман еле сдержался, чтобы не вырвать карту, – смена теней бесила его, как бы расширяя его внутреннюю пустоту.

Он не успел сделать этого, потому что за окном послышалось легкое поскрипывание или шуршание – еле уловимые признаки чьей-то чужой и, как сразу показалось Вейсману, враждебной ему жизни. Прежде чем он сумел справиться с неожиданным приливом страха, из-за окна донесся хватающий за душу вой. Он словно рождался не в волчьей груди, а в захлестнувшей Вейсмана пустоте и вначале был низок, словно шел из бездонной гулкой бочки. Но постепенно, забираясь все выше и выше, приобретая все большую силу, он поражал жестокой тоской, безысходностью, с непонятной властностью притягивая к себе.

Белесые напомаженные волосы на макушке Вейсмана дрогнули и затопорщились непокорным хохолком; тонкогубый, властный рот чуть приоткрылся; и он, не сдерживая оторопи, повернулся к Гельмуту. Шварц уже давно смотрел на него в упор – по-своему красивый, собранный и властный. Его округлое лицо со слегка вздернутым носом вытянулось, в нем появилось что-то острое, колючее.

И в это время позади Гельмута раздался почти такой же тоскливый, словно испуганный вой: одна из собак не выдержала и ответила тому неясному, кто бродил в холодной темноте, жалуясь на безысходную волчью жизнь, и звал к себе. У слабонервной полукомнатной, полупалаческой собаки не нашлось сил противостоять древнему жестокому зову.

Эта перекличка голосов – одного властного даже в своей тоске и другого трусливого, с подвизгиванием – сломила Вейсмана. Он вскочил и, отпрянув к стене между окнами, быстро спросил у слегка побледневшего, но все такого же собранного Гельмута: – Что это? К чему?!

Шварц пожал плечами и повернулся. Одна из собак – более крупная и, по-видимому, более молодая, скосив набок черно-рыжую морду, тянулась вверх, к невидимому сквозь потолок месяцу, и странно разевала пасть. Свет лучился на ее молодых белых клыках – они были мощны и страшны, но звук, прорывавшийся между этими могучими, костедробильными клыками, был пронзительно тонким и беспомощным, как у изошедшего криком и страхом ребенка.

Вторая собака, поприземистей, по-прежнему сидела на задних лапах и с деловитой собачьей укоризной косилась то на свою подвывающую соседку, то на прижавшегося к простенку бледного и разом отрезвевшего хозяина. Гельмут строго прикрикнул на собак: первая, испуганно и в то же время как бы извиняясь, потупила большие навыкате глаза, попыталась встать и подойти к Гельмуту, словно признавая его силу, его власть и соглашаясь перейти к новому хозяину. Но вторая сразу вскочила на ноги и, приглушенно рявкнув на первую, тоже подалась к Гельмуту. Он довольно усмехнулся и повернулся лицом к столу.

Почти сейчас же опять пронесся уже удаляющийся, призывный и теперь будто обиженный волчий вой. Вейсман медленно подошел к своему месту. Он уже понял все и потому, что образовавшаяся в нем пустота начала заполняться пережитым, успокаивался.

– Я должен сказать тебе, Отто, – неожиданно тоскливо произнес Гельмут, – что, когда воют волки, русские говорят – к морозу. А вот когда воют собаки – русские считают, что это к смерти.

Нет, Вейсман не испугался. Смешно, чтобы он испугался русской приметы. Просто ему стало не по себе.

– Молодая еще, – пробормотал он.

– Давай выпьем, чтобы эти приметы нас не касались, – поднял стакан Гельмут. – Хотя, честно говоря, нам никогда не следует забывать, что мы на фронте. А если верить приметам нашего высокого начальства – русские на этом участке что-то замышляют.

Это уже переходило границы. Начиналась опять знаменитая мистика или мистификация – это можно назвать как угодно – Гельмута Шварца. Он не мог знать, что в вышестоящем штабе расценили последние события в полку Шварца не просто как обычный поиск, а как разведку боем. Для этого у высшего штаба были все основания: поиск обеспечивался необычным количеством артиллерии. Судя по донесениям командиров батальонов, русские действовали не взводом, как предполагалось вначале, а по крайней мере усиленной ротой. Взвод не решился бы углубиться в расположение противника, а потом уйти да еще прихватить с собой убитых и раненых. Донесения офицеров, даже с поправкой на обязательное на войне вранье, говорили, что разведчики потеряли несколько десятков солдат. Однако трупов обнаружено не было. Это тоже показывало, что действовало крупное подразделение, какое русские обычно пускают для разведки боем перед серьезной операцией.

А о том, что такая операция может быть, свидетельствовали перепроверенные данные оперативной разведки. Она утверждала, что как раз в этом районе русские подтягивают резервы и проводят перегруппировку.

Вот почему высший штаб задержал ряд предназначавшихся для передвижки к югу частей и, кроме того, вынужден был приблизить к угрожаемому участку не такие уж богатые резервы. Но Гельмут Шварц не мог знать об этих действиях высшего командования. Они проводились в строжайшей тайне.

А он знал. Откуда?

Это было необъяснимо.

Могло быть два варианта – случайные сведения, которые Гельмут, надо ему отдать должное, умеет собирать и правильно оценивать, и специальное сообщение. Он – любимец генерала Штаубера. А самого Штаубера до сих пор держат в академии и не выпускают на фронт. К нему благоволит не только начальник разведки Канарис, но и кто-то более высокий. Но… маловероятно, чтобы генерал Штаубер или кто-либо из его учеников мог специально информировать об этом армейского разведчика. Еще менее вероятно, что этот разведчик мог собрать сколько-нибудь серьезные данные о передвижении резервов, чтобы узнать об опасениях командования. Люди еще достаточно дисциплинированны, чтобы не болтать лишнего.

И все-таки Гельмут Шварц знал.

Вейсман слишком долго не брал стакан, и Гельмут понял, что нанесенный им удар попал в цель. А когда Отто все-таки взял стакан, Шварц все так же тоскливо протянул:

– Но даже перед этим тостом я должен тебе сознаться, что меня иногда удручает шаблонность мышления некоторых наших старших командиров. Выпьем!

Они выпили, и, когда Отто опять потянулся к сардинам, Гельмут подвинул ему тарелки с капустой и холодцом. И Вейсман, сам не зная почему, взял и капусту и холодец, убеждаясь, что это и в самом деле прекрасная закуска. Гельмут грустно усмехнулся:

– Ты просто забыл, что квашеная капуста, как и холодец, – исконно немецкие закуски. Но с тех пор как мы стали жить в других странах, мы начали забывать о родных обычаях, – он демонстративно понюхал воздух. – Ведь мы даже на войне употребляем французские духи. Когда-то мы смеялись над этим, называя французов «напомаженными обезьянами».

Вейсман искренне возмутился:

– Не болтай! Я не обязан жить, как какая-нибудь окопная свинья. Я служу в войсках СС. А в них, ты знаешь, собрана элита. Она может и должна позволять себе то, что непозволительно другим. Она выше этого!

Гельмут холодно усмехнулся и перебил товарища:

– Возможно, хотя ведь и я – из окопов. Но дело не в этом. Доведем наш разговор до конца, – с этой минуты он говорил холодно, ровным неменяющимся тоном исполнительного служаки. – Как ты видишь из карты, я предложил освободить первые траншеи и предоставить русским возможность войти в них. Мне это было необходимо для того, чтобы получить донесение от своего агента. А потом уж обрушить на эту траншею огонь, нанести русским потери и, если можно, захватить пленных. Для этого предполагалось организовать засады на флангах. Но моему командиру это показалось недостаточным. Он решил устроить маленькие «Канны», доморощенный «котел» и поставил задачу – уничтожить противника любыми средствами. Он хотел запугать противника, не понимая, что в наши дни его не запугаешь. – Шварц бросил быстрый взгляд на Вейсмана, но тот смолчал. – Русские не могли не заметить этого. И вот тут многое неясно даже мне – они настолько гибко и настолько талантливо сумели поставить себе на службу нашу педантичность и шаблонность военного мышления, что я несколько растерялся. И эта растерянность усугубилась тем, что все действия разрозненных групп русских, а главное – боевое их обеспечение, были организованы так, что я подумал: не появился ли у них гений. Но даже гений – не ясновидящий. Значит, у них на этом участке либо появилось несколько новых талантливых людей, либо старые люди научились мыслить талантливо. И то и другое опасно.

– Ты не преувеличиваешь? – строго и озабоченно спросил Отто, отрываясь от карты. Теперь он видел, что операция действительно была испорчена гельмутовскими командирами.

– Нет. Не преувеличиваю.

Гельмут рассказал, как проходил поиск, показал все его перипетии и убедил Вейсмана. Потом вынул из полевой сумки бумажку, новую карту и протянул все это своему следователю.

– После боя в течение нескольких дней я скрупулезно обыскивал траншеи и наконец нашел вот это донесение. – Гельмут постучал по бумажке. – Как видишь, мой человек точно указал расположение некоторых батарей, уточнил начертания своего переднего края, отметил некоторые штабы и, что для нас особенно важно, показал, какие огневые точки на нашей стороне засечены, а какие все еще не раскрыты. Согласись, что доставить нам такие сведения не сможет целый батальон разведчиков. А это сделал один паршивый пленный.

Вейсман не мог не оценить всю важность доставленных сведений и с хорошей завистью в голосе похвалил:

– Ты его славно обработал! Или он пришел готовеньким?

– Всякий трус – готовенький материал для предательства. А обрабатывал я его так же, как и тебя.

Несколько мгновений Вейсман смотрел на Гельмута с одобряющей улыбкой, но потом, когда до его сознания дошел смысл сказанного Шварцем, вскочил и заорал:

– Что?!

Собаки у порога тоже вскочили и заворчали. Шварц едва заметно прищурился и тоном приказа кинул:

– Прибери к рукам своих адъютантов!

– Ты забываешь!.. – гаркнул было Отто, но Шварц так же резко перебил:

– Это ты забываешь! Тебе лучше слушать, иначе ты рискуешь стать посмешищем всего фронта.

Опираясь руками о стол, Вейсман пристально смотрел в яростные и насмешливые глаза Гельмута и все яснее понимал, что с этим человеком шутить нельзя. С такими лучше не ссориться. И недаром Вейсман сам напросился на это задание: он давно хотел быть полезным Гельмуту. Кто знает, как сложатся события – существует какая-то военная группа, которая еще не показывает себя, но Отто чувствует: она существует. И она сильна. Может быть, лучше заранее приблизиться к ней?

– К черту! – махнул рукой Вейсман, и собаки опять уселись на задние лапы. – В конце концов, нам не стоит ссориться. Рассказывай, как ты обрабатывал меня.

– Так-то лучше. Слушай. Ты приехал моим сторонником, потому что надеешься использовать меня в будущем. Не перебивай. У меня к тебе примерно такое же отношение. А пока учись. В этом ты отстал. Так вот, – Гельмут неторопливо закурил, с удовольствием затянулся и выпустил вверх струю дыма. – Так вот, ты приехал с определенными намерениями, следовательно, настроением. Я создал соответствующую обстановку, чтобы укрепить его: уединение, относительный уют и, главное, тон. Понимаешь – тон?

Вейсман внимательно слушал. Во-первых, всегда интересно и тревожно знать, как тебя обманывали, а, во-вторых, он действительно готов был учиться обманывать людей – в его профессии это было, пожалуй, главным. И он честно признался:

– Нет, не понимаю.

– Тон – это как бы настроение вечера. Его нужно и можно создать. Важно сделать так, чтобы тот, кого обрабатывают, этого не заметил. Ты не заметил. А все просто. Я знаю твое отношение к русским, знаю, что все, что их касается, ты раз и навсегда объявил не заслуживающим внимания. Вот почему нужный мне для укрепления твоего настроения тон создавали сверчок и ходики. Прислушайся – ты их слышишь? Кстати, это не мое изобретение. Просто ты – продукт среды. А твоя среда вначале изобрела ритмические фокстрот и танго, а потом перешла просто к ритмичному повторению отдельных звуков. То же сделал и я, усиливая этот тон размеренным хождением и полумраком.

– И чертова карта, – усмехнулся Отто.

– Карта – позже. – Гельмут говорил с удовольствием, как учитель, у которого удался трудный опыт. – Я стал постепенно убирать тон, и ты сразу почувствовал тревогу. Особенно, когда я вторично помахал картой перед твоим не очень чутким носом. Но карта мне была нужна еще и для того, чтобы дать сигнал моему помощнику. Оглянись – в плащ-палатке прорезано маленькое отверстие. Через него пробивается на улицу тонкий луч. Он не мешает маскировке, но помогает сигнализировать. Тебя стала раздражать карта, вернее, тень от нее. Тогда мой помощник завыл. Я знаю, что даже на несуеверных людей волчий вой действует угнетающе. А ведь я подготовил тебя к страху, ты уже тревожился, и твоя тревога была тем опасней, что ты не знал, откуда и почему она возникла. Я не удивился, когда ты испугался. Я удивился, когда завыла твоя собака. Но ты сам сказал, что она – молодая. Старая сразу заметила подлог, ты – нет. Вот и все. Но запомни, каждый прием сам по себе ничего не значит. Важен комплекс. И точность исполнения. Так вот, если ты, элита, сверхчеловек, который знает, что ему ничто не грозит, все-таки испугался – что говорить о пленном, который ждет смерти?

– Ну что ж… Логично, – усмехнулся Вейсман и несколько напыщенно добавил: – Я, как всегда, тебе верю. Будь спокоен, после моего доклада тебе уже ничто не будет грозить. Будь уверен.

– Я в этом не сомневался. Но мне этого мало. Ведь я тоже настоящий немец.

– Не понимаю.

– Когда ты будешь докладывать о результатах расследования, ты должен, понимаешь, должен сказать, что, по моему мнению, которое ты не разделяешь, потому что у тебя нет для этого достаточных данных, так вот – по моему мнению, русские будут атаковать вот здесь. – Гельмут показал участок на карте. – И еще ты скажешь, что, по моему мнению, русские в ближайшее время пошлют в наш тыл опытную разведывательную группу. И, опять-таки по моему мнению, ту самую, которая наделала столько неприятностей.

– Ты и эти сведения получил от своего человека?

– Нет. Он для таких сведений не дорос. Ведь он просто предатель…

Гельмут произнес эти слова несколько иным тоном, затянулся последний раз, швырнул сигарету прямо в собак, которые резко отскочили, с недоумением посматривая то на сигарету, то на дерзкого человека, который рискнул нарушить их настороженный покой. Но Вейсман не обратил на это внимания. Он быстро спросил:

– Ты хочешь сказать, что у тебя там есть другой человек?

Прохаживаясь по избе, Гельмут молча пожал плечами, зевнул и предложил:

– Давай все-таки выпьем за экселенца, – Ты не крути… Мне интересно…

Шварц вдруг расхохотался:

– Элита попалась снова! Сверхчеловек и пленный русский солдат больны одной и той же болезнью – жаждой тайны.

– Ты все мистифицируешь, – сник Вейсман.

– Нет. Я все анализирую. Суди сам. Мои начальники, чтобы отомстить врагу, продолжают лупцевать артналетами позиции его артиллерии. А противник не отвечает. Моим начальникам это дает основание полагать, что они уничтожают огневые средства врага очень надежно. А мой опыт показывает, что русская артиллерия никогда не молчит так бездарно. Но, что еще хуже, мы тратим снаряды на разгром пустых землянок русских разведчиков.

На этот раз Вейсман понял сразу:

– Ты прав. Если русские ушли, они отвечать не могут. А разведчики, которые обманули твое начальство, не будут сидеть и ждать, пока их перебьют. Это элементарно.

Гельмут поклонился и отчеканил:

– Благодарю вас, герр Вейсман. Я всегда был уверен, что вы один из наиболее способных моих учеников.

Оба рассмеялись, и на этот раз водку разлил Отто.

– Ладно! За экселенца выпить действительно нужно.

Они чокнулись, выпили, и Гельмут попросил:

– Только дай слово, что ты расскажешь ему все, что я рассказал тебе. И даже то, что произошло с тобой.

Пьянея, Отто подумал, что Гельмут прав – с профессором Штаубером разговор будет долгим и задушевным. Возможно, он поможет кое в чем и Вейсману. И Вейсман решил узнать все до конца.

– А почему ты думаешь, что русские пошлют к нам в тыл все тот же взвод?

– Видишь ли, – лениво протянул Гельмут, – во всех армиях есть дурная привычка наваливаться на удачливых людей. Если люди один раз успешно выполнили задачу, начальство считает, что они всегда будут заниматься тем же. А они – только люди. И то, что удалось один раз, не всегда может удаться вторично.

– Думаю, что ты уже принял меры?

– А ты думаешь, что мой помощник торчит на улице в такой мороз для того, чтобы услаждать тебя волчьими концертами? Нет, милый мой. Он дежурит как наблюдатель за сигналами моих постов. Я думаю, что русские пойдут скоро. И я даже предполагаю, где они пойдут: в том самом месте, где в прошлой операции не вели огня. – И, перехватив недоуменный взгляд Вейсмана, почти приказал: – А вот об этом – не доносить.

Утром у Вейсмана чертовски болела голова, и он решил побыть в полку еще день-два. Он связался с командованием и доложил, что расследование идет успешно, впечатление в целом благоприятное, но кое-что нужно уточнить. Для этого потребуется несколько дней.

Ему разрешили задержаться.