Текст книги "Батальон крови"

Автор книги: Виталий Лиходед

Со временем так получилось, что Григорий стал негласным адъютантом комбата. Он кого-то вызывал, искал, докладывал кто приходил, но главное, выполнял все, даже тайные просьбы командира: приносил спирт от старшины и ходил к местным жителям менять тушенку на что-нибудь вкусное и необычное.

Постепенно жизнь стала налаживаться. К холодам все немцы, живущие в поселке, знали солдат батальона, если не по именам, то в лица точно. Они сами потеснились и освободили несколько домов. Штаб из сарая переехал в дом из четырех комнат, остальные бойцы так же переехали из землянок в дома. Взвод связисток перебрался к одинокой старушке, у которой сын был полковником СС. Григорий установил в одной из комнат нужную аппаратуру, все подключил и даже по-своему расставил мебель: перетащил поближе кровать, а напротив двух мягких кресел поставил небольшой столик. В большой комнате, на столе всегда лежала карта, и комбат с офицерами до поздней ночи засиживались над ней. Но иногда, Киселев приходил в комнату Гриши, и удобно усевшись в кресле, отдыхал: пил чай и курил трофейные сигарки.

– Эх, если бы не война, остался бы здесь навсегда, – часто повторял он.

В пьянках командиров Гриша участвовал редко, он все время был в ожидании записки от Тани, но она редко вырывалась. До декабря пришла всего два раза в тот сарай, где раньше был их штаб. Гриша так и не смог разглядеть ее. А в последний раз не очень-то и старался. Между ними ничего не происходило: разговоры и совместные мечтания о послевоенной жизни. На последнем свидании Таня все же решилась на легкий дружеский поцелуй, а Григорий мечтал вернуть именно ту – первую встречу.

Титова несколько раз пыталась с ним поговорить, но у нее ничего не получалось. Рядовой Михайлов сухо, не нарушая устава, отвечал на ее вопросы.

В начале декабря Киселеву присвоили майора. Это было грандиозное событие для всего батальона. Получить звание для бывшего штрафника дело сложное, но комдив Палыч, все же сумел доказать, что он заслужил его.

10. Майор

На поселок выпал первый декабрьский снег. Он немного присыпал сухую листву, но холода за собой не принес. Бойцы батальона по-прежнему ходили в шинелях и телогрейках, лишь часовые надевали на ночь тулупы.

Обмывать звание майора готовились все. Больше всех суетилась Березкина. Она, в большой комнате штаба, все убрала, помыла и с девчонками из взвода связи всю ночь готовила разные закуски и салаты. Повар Егор тоже не спал. Он, по такому случаю варил «отменный борщ».

Утром старшина построил батальон. Все ждали Палыча. Комдив немного задержался, но все же приехал. Перед строем вручил Киселеву погоны, и пожал ему руку. Кроме этого нескольким солдатам вручил медали и два ордена.

Первыми гуляли в штабе батальона офицеры. Связистки накрыли им такой стол, что комдив не выдержал и, ухмыляясь, произнес:

– Уважают тебя, вижу. Да, что там говорить, я и сам иногда вспоминаю былое. Правильный ты мужик, майор! – он еще раз пожал Киселеву руку и крепко, по-братски обнял его.

Сначала пили трофейное вино, но потом решили, что нужно «по-нашему» звездочки обмывать. Ротный Ваня сбегал к старшине и принес целую канистру спирта. Немецкие стаканчики исчезли и на столе появились кружки. После этого звание обмывали, как положено.

Григорий в это время праздновал в другом доме. Обмывал орден «Красной звезды» врученный командиру разведгруппы Воувке-белярусу. За комбата они тоже выпили. Стол у них был попроще. Сало, тушенка, хлеб и несколько трофейных банок: соленые грибы и рыбные консервы. Гуляли весело, с гармошкой. После отъезда Палыча гуляющие объединились. Те, кто обмывали медали и ордена, были приглашены к штабу. Огромный немецкий, раскладной стол вынесли на улицу. К нему подставили еще два стола и лавки. Гармонист останавливался, когда произносили тост и когда он сам выпивал, все остальное время старая рязанская гармошка звучала расстроенными звуками на весь поселок. Ничего, что гармонист знал лишь несколько мелодий. Он их играл одну за другой по нескольку раз, а частушки затянулись часа на полтора. Каждый хотел выйти в круг, спеть свой куплет, про Гитлера, про войну и сплясать в присядочку. Немцы, стояли у домов и смеялись над солдатами. В этот день бойцы пили много, но не пьянели. У людей в глазах была радость и счастье. Все знали, что война скоро кончится, осталось совсем немного – взять город Кенигсберг. Но какой ценой? В этот день об этом не думали – все пили, пели и плясали.

К вечеру гуляние на улице закончилось. Вспомнили о поваре Егоре и все же решили попробовать его борщ. Он так старался, всех уговаривал попробовать, но днем было не до него, а к вечеру, голод напомнил о себе и тут весь батальон почувствовал, что праздник не кончился. Борщ получился хороший, как его все называли – отменный. Егор не пожалел мяса и приготовил его, как когда-то делал это в офицерской столовой, где он служил до войны. Вот, тоже странная судьба у человека. До войны был в стрелковом полку, попал в резерв и лишь в сорок третьем все же напросился на фронт. Вроде и повоевать хотел, но до передовой не доходил, оставался где-то в стороне. Он понимал, что еда для солдата главное, никогда не жалел дать лишнюю пайку и не заставлял себя ждать – готовил вовремя. И его желание пострелять и кого-то убить оставалось лишь мечтой, хотя линия фронта была рядом. Этого маленького толстячка любили. Он был, как медвежонок, неуклюжий и косолапый, ходил в вразвалочку и всегда слушал фронтовые истории. Его глаза горели, а солдаты за лишний черпак каши, плели ему такое, что бывалые бойцы просто уходили, чтобы не смеяться. Егор кормил героев, а когда узнавал, что ему наврали, хмурил пышные брови и иногда мог подшутить, крикнуть:

– Пропустите «Героя Советского Союза»! – и тот выдумщик, что вчера безбожно врал, был у всех на виду. Его со смехом пропускали, и просили дать две пайки, так как он – «герой» должен совершить сегодня подвиг, а для этого нужно хорошо поесть.

Со временем смеяться и обманывать Егора перестали, ему стало скучно, и он сам просил солдат, особенно тех, кто недавно прибыл, рассказать ему за банку тушенки, какую-нибудь боевую историю. Молодые ребята, за такое вознаграждение сочиняли ему что-то несуразное. Егор понимал, что они врут, но всегда поддакивал и особых врунов подкармливал, чтобы они могли ему сочинять что-то новое. Был один солдат Будин, он как оказалось, вообще не воевал, причем он сам об этом сказал. Он прибыл из летного училища – списали из-за зрения, но его рассказы слушали все. Парень этот перечитывал все газеты, какие приходили в батальон. Лучше любого замполита мог рассказать, что творилось под Сталинградом, под Москвой, как освобождали Смоленск и другие города. Все его любили и внимательно слушали. Замполит батальона даже вызывал его для проведения политинформаций, но однажды все закончилось плохо. Будин, раскритиковав действия Красной армии, сказал, что из-за нечетких действий командования, во время переправы через реку Березину погибло много наших солдат. Переправились и попали под обстрел своих. После этого солдата вызвали в штаб. Будин оправдывался, говорил, что прочитал об этом в газете и виновных отдали под трибунал, но замполит понял все по-другому. Сначала он отстранил его от себя, а потом, вспомнил о написанном когда-то рапорте, о переводе его в летную часть техником. Будина перевели. Больше всех переживал Егор. У Будина был талант рассказчика. Он умело акцентировал сражение и с сожалением говорил о потерях.

Григорий тоже умел врать, но всегда сам себя ловил за язык. Пьяного, его иногда уносило в страну фантазий, и после каждого застолья, по утрам, он спрашивал тех, кто ничего не помнил, о чем же он говорил – не ляпнул ли чего лишнего? Бойцы пожимали плечами и улыбались в ответ. Даже если кто-то и помнил о его вранье, делал вид, что ничего не знает.

Однажды кашевар все же добился от Григория рассказа о разведке: о том, как они ходили к внешнему рубежу немецкой обороны Кенигсберга. Гриша, слегка подвыпив, так красочно раскрыл ему душу, что повар прослезился. Он не стеснялся говорить о страхе, о войне и о том, как сумел выстоять. Как трясся под кустом и том, как видел злых немцев в нескольких метрах от себя. Егор зауважал его совсем по-другому. После того, как Гриша попал в разведгруппу, он и так стал избранным, но после подробного рассказа – героем. Егор не подшучивал над ним. Он до этого слышал о пробитой рации и сам, в то утро, встречал разведчиков. В день, когда весь батальон гулял, обмывая новое звание комбата и награды солдат, Егор, раздавая «отменный борщ» выловил для него в котле большой кусок мяса. Кто-то из солдат стал подшучивать, но его тут же осекли. Григория уважали за то, что он не просто помогал и заступался за бойцов, но и был действительно воевавшим человеком. Многие из пополнения не знали об этом и из-за молодости могли сказать чего-нибудь обидное – штабной, подхалим, но когда узнавали – извинялись. Гриша не обращал на это внимания, он знал, что такое смех и шутки на войне: как они спасают и вытаскивают из кромешного ада. Все это он видел на той первой своей высоте во время боя.

– Да, пусть смеются, жалко, что ли, – отвечал он. А иногда говорил: – Раз смеются – значит, живые.

В день, когда Киселев стал майором он, как и все пил и плясал. А когда, комбат ушел в штаб, застолье продолжилось в комнате связи лишь с теми, кого он сам позвал. Многие хотели присоединиться: приходили, приносили что-то особенное – вкусное, но комбат так, по-дружески, отправлял офицеров проверить посты, следить, чтобы никто не подрался. Он никого не обидел и не намекнул, что здесь остаются лишь близкие ему люди. Так он захотел и оно, как бы само собой получилось.

К двенадцати ночи, за столиком сидели: старшина, Григорий, Воувка-белярус, Сашка, сбежавший из госпиталя и Яшка. Позже подошел ротный Ваня. Остальные командиры утихомиривали личный состав. Но бойцы не могли так просто угомониться. Устроили салют – расстреляли все ракетницы и позже подожгли сарай.

Те, кто собрался в штабе, на небольшом столике разложили закуску и поставили кружки. Можно было принести что-нибудь трофейное, но все отказались, даже от американских консервов «Рузвельт» – так их прозвали. На столе была лишь родная русская закуска. Сало, хлеб, тушенка. Пили только спирт. Кто хотел разбавить его или запить – делали это простой водой. Эксперимент с подкрашиванием спирта немецким джемом прошел неудачно – болели разведчики долго, да потом еще чесались неделю. Сказали, что одно с другим в принципе несовместимо.

Шум и гам праздника постепенно угасли, наступила тихая спокойная ночь. Конечно, в домах солдаты продолжали выпивать, вспоминать войну и довоенные годы, но никто не орал на весь поселок, не салютовал и не искал несчастного гармониста. Его, доведенного до состояния полного опьянения, спрятали девчонки-радистки. Они привели его, пока он еще мог перебирать ноги, уложили на диван, где гармонист Олег сразу и уснул. Душа веселья – гармонь – умолкла. Вскоре скучающие бойцы ушли спать. Те, кто продолжал, делали это тихо, чтобы не мешать остальным.

В штабе все происходило так же тихо. Никто не шумел, все сидели и выпивали, изредка вспоминая прошедшие бои и погибших товарищей. Воувка долго рассказывал о Белорусских лесах, о партизанах и о том, как немцы сжигали целые деревни.

– Вот мы сюда пришли? – спрашивал он, – никого не тронули. А ведь могли, имели право. В других частях дают солдатам «время», как победителям.

– Да, дают. Они грабят, а замполит и остальные в блокнотик записывают, кто и как это делает. А потом спрашивают, почему ты разграбил дом? Зачем тебе то, что ты отнял? И так далее…

– Конечно, сволочей хватает. Но люди-то – они не причем, – продолжил командир разведотряда.

– Не уверен я в этом, – возразил старшина. – Вон они сейчас Гитлера ругают, а если бы он взял Москву? Все они, пять лет назад руку вверх тянули. Избранная нация. А сейчас ходят несчастные, обидели мы их. Мою мать и сестру сожгли заживо. Они в чем провинились? В том, что их сын солдат? Нет, они нас уничтожить хотели, а мы жалеем их, перевоспитываем.

– Не переживай Савчук, – произнес комбат. Он сидел в кресле и долго держал в руке кружку со спиртом, никак не мог его выпить. Может, устал, а может, вспомнил, что-то такое, что скрутило все его внутренности. Пропихнуть в себя победные над этим миром сто грамм, он не мог.

– Ты думаешь, они понимают, кто к ним пришел? – спросил его комбат.

– А кто к ним пришел? Советский солдат-освободитель, – ответил старшина.

– Нет. Солдат скоро уйдет, и на эту землю придут другие люди. Они вспомнят всех, кто служил и сочувствовал фашизму. Нам этого не надо, а те, что придут – свою работу выполнят. Лагеря пополнятся бывшими ветеранами СС, учителями преподававшими идеи Третьего рейха и остальными немцами. Многих посадят только за то, что они как ты сам сказал – избранные. Хлебнут они и без нас горя. Кроме наших придут «свои», кого Гитлер не успел уничтожить: антифашисты и коммунисты Германии. Они тоже немцы и мстить умеют. Так что, не нам судить этих людей и их детей. За свой грех они понесут плату. Боюсь, долго им придется рассчитываться.

– Комбат, ты чо, немцев пожалел? – спросил Яшка.

– Нет. Мне немцев не жалко. Я даже ненавижу их – сверхлюдей. Хрен с ними – один больной бредятину произнес – понятно шизик, а остальные-то поверили, поддержали. Что, весь народ идиоты? Гитлер не совершал революцию, силой страну не захватывал. Сами его выбрали – теперь страдают.

– Нет, тебе явно их жалко? – продолжил Яшка. Он прошел с комбатом не одну версту вместе, дважды возвращался после ранения и мог позволить в кругу друзей говорить так, как думает.

– Яша-Яша. Ты ж, в деревне рос? Неужели не видел, что вокруг происходит?

– Почему, видел. Ну да, нескольких, конечно, зря раскулачили и сослали. Мужики горбом своим все это заработали, а их в кулаки, но были и гады. Белякам помогали, хлеб прятали.

– Вот видишь, а раньше все жили дружно. Работали и не думали, что их сделают врагами народа. А сейчас: сегодня герой – завтра враг. За что? Не так подумал? Сказал? Спросил? Нет. Все должны молчать, им виднее как нам жить.

– Ладно, хватит об этом, – вступил в беседу раненый Сашка. Все равно ничего изменить не сможем. Будем жить со своими думами, и говорить «да». Комбат, ты лучше спой. Там ребята тебе гитару приготовили. Специально заказывали узнать, где гитара есть, и у танкистов нашли. Выменяли по-честному.

Яшка встал с места и через минуту принес, покрытую черным лаком, гитару.

– Ну, спасибо друзья. Ой, порадовали, – улыбаясь, произнес Киселев. Он взял инструмент в руки и стал настраивать его. – А звук, какой хороший!

– А то, нам еще одну предлагали, но когда мы по ней побрякали – эта красивши зазвенела, – добавил Санек.

– Эх, странно, почему без меня подарок выбирали? – подумал Григорий и, вспомнив обещание, что среди своих молчать нельзя – все, что на душе выкладывай – спросил: – А чё меня-то не позвали?

– Гринь, да ты не злись. Мы и сами не знали. Так, попросили узнать, у кого в части гитара есть, а тут раз и подвернулась. Яшка вспомнил: комбат на гитаре хорошие песни знает, ну и предложил. Мы и не надеялись, а тут почтарь говорит: у танкистов аж две штуки. Ну, мы сразу туда, где бы мы тебя искать стали? Сами сбегали.

– Ну, ладно, – согласился Григорий.

– Да не, ты не думай! Это ж от всех нас и от тебя тоже, – добавил Яша.

– Спасибо друзья, душевно получилось, – снова улыбаясь, произнес Киселев. Он настроил гитару и взял первый аккорд.

– Катюшу! – выкрикнул Гриша.

– Ты эти песни там, в строю будешь петь, а щас, сиди и слушай, – наклонившись, прошептал ему старшина.

Майор Киселев перебирал струны, и комната наполнялась не просто красивыми звуками – чем-то большим, приятным – ласкающим слух и душу. Оно нежно проникало в солдат и навевало воспоминания. Григорий посмотрел в лица друзей и понял, что каждый видит свое – родное – известное только ему. Эта картинка из прошлого в обычные дни спрятана глубоко в душе, и лишь изредка, в особой обстановке доходит до сознания, согревает и рождает надежду, что в этом мире не все так плохо.

Перебор закончился, комбат посмотрел на друзей и произнес:

– Вот одна песня, ее мало кто слышал.

– Давай комбат, давай, зацепи… – попросил Воувка. Старшина посмотрел на него почти плачущим взглядом. Воувка заметил это. Обнял одной рукой за плечи сидящего рядом Савчука, а в это время зазвучала песня:

 
Война танцует вальс смертельный,
На безымянной высоте.
Вокруг свистят шальные пули,
А я, как-будто бы во сне.
Я вижу дом, родные сны,
Как мать тоскует у окна,
И фотография любимой,
Хранит тихонько от врага.
 

После куплета комбат сделал небольшую паузу, и Григорий заметил, как все затаили дыхание. Киселев взял новый аккорд припева и откуда-то с неба, красивым голосом запел:

 
Ой, вы камушки мои,
Ой, вы птицы в облаках,
Ой, песочек у реки,
Да твои цветы в полях.
Ой, ты кружка молока —
Обжигаешь словно спирт.
Я вернусь наверняка,
Ты немного подожди.
Слезинка со щеки упала,
И закружились небеса,
– Вернись солдат, – ты мне сказала,
Взглянув в мальчишечьи глаза.
А здесь дрожит земля родная,
Смеется гордый пулемет,
А я как прежде вспоминаю,
Ту девочку, что так солдата ждет.
 

Последнюю фразу он затянул и сыграл особенным перебором. Сделал проигрыш и уже взял новый аккорд, как вдруг в штаб ворвался замполит и заорал:

– Бойцы подожгли сарай! Огонь может перекинуться на дома!

– Твою мать! – выругался старшина. – Он тут же вскочил и побежал поднимать людей. Ротный Ваня, все это время молчал, но тут громовым голосом спросил:

– Мои небось? Гады! – он выбежал из штаба и побежал в расположение роты. Комбат поставил гитару у стены, посмотрел на нее, хотел сказать что-то такое – сильное, но промолчал. Лишь заскрипел зубами. Схватил планшет и вышел за остальными на улицу.

Сарай горел красиво: пламя поднималось высоко в небо. Из него вырывались маленькие звездочки-искры и улетали еще выше. Солдаты встали в две цепи к колонке с водой. По одной передавали пустые ведра, по другой полные. У дома, три человека по очереди лили воду в огонь, но все попытки залить такое пламя оказались бесполезными. Огромный костер пылал и не обращал внимания на воду – он словно проглатывал ее.

– Что там, в сарае, было? – спросил старшину комбат.

– Сено.

– Ну, тогда прогорит быстро. Распорядись, чтобы на соседние дома, на крыши, залезли бойцы с ведрами воды. Если искры долетят – пусть сразу тушат, не дают им разгораться.

– Есть, – ответил старшина и побежал к солдатам.

Киселев посмотрел на стоящих у домов немцев. Они смотрели на огонь, но ни один из них не побежал помогать солдатам Красной армии.

– Что, испугались? Радуйтесь, что боя в поселке не было. А то б узнали, по чем табачок у нас, – увидев их, проговорил вслух комбат. Он подошел к колонке и громко произнес:

– Хватит бегать! Пусть горит!

Солдаты в недоумении остановились и, стали смотреть на майора.

– Ну, что уставились? На дома лезьте с ведрами. Искры тушите!

Бойцы разбежались и стали подавать ведра тем, кто сумел забраться на крышу.

Григорий, как и все, сначала, подавал ведра в цепи, затем, носил их к одному из домов. К утру сарай догорел. Бойцы залили водой рухнувшие, обугленные бревна и разошлись по своим местам дислокации. Комбат с Григорием вернулись в штаб, а старшина и разведчики больше не пришли. Киселев сам отправил всех спать. Он понимал, что пожар все протрезвил и отнял на тушение много сил.

Утро началось с криков замполита Симохи. Он предупредил Киселева, что кто-то уже настучал куда надо. Не выспавшись, комбат рычал как тигр. Он приказал привести к нему поджигателей, но их как обычно, нашли не сразу. Комбат вызвал ротных и остальных офицеров, а так же немцев, чей сарай сожгли. Ротные и командиры взводов ничего не узнали. Все как один отвечали: «Был пьян, не помню. Очухался, когда уже все горело». Но дряхлая бабуля – немка четко ткнула пальцем в троих бойцов второй роты. За что услышала: «фашистка», «эсесовская морда», – и что самое странное для ее годов: «гитлеровская подстилка». Комбат приказал быстро организовать гауптвахту и приказал посадить туда провинившихся.

Батальонной тюрьмой стал погреб с каменной лестницей. Через час приехали штабные офицеры. Они так рьяно начали проводить следствие, что, не успев доехать до штаба, выскочили из машины и накинулись на солдат. Но те были четко проинструктированы и отвечали, что находились во время пожара в карауле. Это только потом на обратной дороге офицеры спохватились. Получалось, что в эту ночь почти весь батальон был в карауле. Конечно, они бы догадались раньше, но комбат их обломал. Он сразу ответил, что виновные найдены и находятся под арестом. Офицеры посмотрели на «губу», на двух часовых, дежурного офицера и уехали. Это просто спасло всех, потому, что «тюрьма» оказалась не просто погребом, а винным хранилищем. Этого никто не проверил. Хозяйка сказала, что другого выхода нет, и этого оказалось достаточно. Штабная машина не успела уехать, подъезжала к роще, как из подвала стали доноситься голоса. Поджигатели-горлопаны, после вчерашнего, набрались по новой и запели песни. Затем, они упрашивали часового, что бы он арестовал баяниста и остальных собутыльников. Арестовывать никого не стали, но к заключенным под стражу пустили некоторых – особо приближенных.

Сначала комбат разозлился, но когда увидел арестантов не смог сдержать смех. Помогло то, что среди них явно выделялся качающийся Яшка.

– А тебя, за каким хреном суда занесло? – спросил его майор. – Ты же с нами был?

На это Яшка ничего не ответил, лишь попытался четко выполнить воинское приветствие. Это действие у него не очень получилось. Разведчик закачался, но не упал, его поймали стоящие рядом бойцы.

– Так всё, – не выдержав, скомандовал Киселев. – Подвал опечатать и всем спать. Завтра, что бы все как огурцы были! – он вернулся в штаб и долго ходил вокруг стола. Словно грозовая туча, майор выглядывал из дома и срывался на каждого, кто шел мимо. Через полчаса в поселке стало пусто. Одинокие немки что-то носили друг к другу, а весь батальон удачно маскировался в домах.

Вечером комбат предложил Грише выпить – видно перенервничал. Для него живая война была лучше любого отдыха. Он и его батальон в это время были одним организмом, а вот такие длительные передышки расхолаживали, превращали единое, сбитое целое в разбросанную кашу. У бойцов вылезали наружу их худшие качества.

Киселев вскрыл подвал и, взяв несколько бутылок вина, вернулся в комнату к Григорию. Всю ночь, они пили благородные вина, несколько раз думали: а не разбавить ли его «по-нашему» – спиртом, но комбат решил утром навести порядок в батальоне, и сильно напиваться не хотел. Он быстро успокоился поле того, как взял гитару в руки. До рассвета, пел романсы и неизвестные песни. Гриша пытался уговорить его спеть «Про камушки», но он ответил, что для такой песни нужно соответствующее состояние.

Утром, мрачный старшина построил батальон. Все ждали, что Киселев начнет орать, угрожать, а он – молча посмотрел в лица тех, с кем ему предстояло идти на город-крепость и ничего не сказав, ушел.

Этот поступок был психологически сильнее, чем любая ругань и угрозы. Поджигателям наваляли «за борзость» по-своему те, кто уважал этого человека и знал, на что он способен.

Через неделю в штабе обо всем узнали и о мнимых караулах и о пьяных и отпущенных из-под ареста поджигателях и о том, как батальон два дня поголовно был пьян. Киселева и замполита неделю, каждый день вызывали к комдиву. В результате прислали нового замполита старшего лейтенанта Суворова. Крепкого, сорока пяти лет мужчину, с квадратным подбородком и черными, все время злыми, глазами.

Единственными, кто оставался не причем, оказался взвод радисток. Титова, в первый же день гуляний попросила поставить двух часовых, чтобы пьяные кавалеры не ломились к ним. Часовые тоже набрались, но обязанности свои выполнили: матерились на всех желающих. Ротный Ваня знал, кого ставить – бывалых ветеранов. Они два дня разгоняли сопливую, влюбленную молодежь. А в это время девчонки гуляли: закрылись и, слушая патефон, пили исключительно белое вино.

Записку в эти дни Таня так и не прислала. Григорий часто вспоминал о ней и даже хотел сходить к Титовой, но передумал.

Через пару дней поселок превратился в шумный базар. Разные части подходили, накапливая силы для удара. В поселке гуляли танкисты, летчики и бойцы пехотного полка. Местные жители сначала всех встречали, но уже через три дня старались без надобности не выходить на улицу. Григорий продолжал жить в штабе. Монотонные дни стали изматывать и он, чтобы не скучать и не отвлекать комбата, стал уходить в дом к разведчикам. В этом небольшом зеленом домике кроме них находилось еще два взвода. Вокруг печи сделали лежанки, именно на них в занятых домах протекала жизнь батальона. От построения до построения ничего не происходило. После двухдневного запоя пьяных на улице никто не видел. Через неделю некоторые стали выпивать, но в меру, и делали это так, чтобы офицеры их не поймали.

Сменив обстановку, Григорий услышал совсем другие разговоры. Порой речь заходила и о Верховном Главнокомандующем – солдаты верили в Сталина, ложились спать и просыпались с этим именем. Его подвиг действительно был виден всем. Отстоять Москву и теперь гнать немца, да так, что весь мир трясся. Возможно, Сталин был каким-то источником силы для бойцов. То, что он грузин даже не обсуждалось. Всех, кого хватали и арестовывали, считали врагами и у солдат были конкретные доводы верить в это.

– Вот я, – говорил рядовой Комов. – Я спокойно живу. Я не учился в академиях, четыре класса образования, я не знаю всех хитростей. Но если я ничего не сделал, ни о ком плохо не говорил, верил в Победу, так я до сих пор воюю. Никто меня не вызывал, и не допрашивал. А если сидит какой-нибудь умник и рассуждает, почему мы в сорок первом отступали и что «враги народа» вовсе не враги, кто он такой? Пришел бы в партийную организацию и доказал, что он прав. Так нет, сам боится прийти, высказаться, только языком «на ушко» болтать мастер.

Многие в батальоне вообще считали, что за любое преступление можно заплатить и исправиться. Они видели солдат из штрафбата и лагерей. Эти люди взяли оружие и доказали любовь к Родине. Даже для них Сталин был не просто идеалом – он был олицетворением стойкости и мужества, человеческой силы и, главное, веры в свой народ. Русский народ и он были единым целым, имеющим свою броню и мощь. Никто не допускал мысли, что он делает что-то неправильно. А все обиды и гонения списывались на его помощников, о действиях которых он и не знал. А если бы знал, то не допустил бы этого. Люди верили, что справедливость его оружие. Кто мог подумать, что Сталин был совсем другой: не Бог, не Идол, а человек, использовавший свою власть, против своего народа. Но там, где гуляла смерть, он стал частью каждого бойца, и никто не мог вырвать его имя из мужественного сердца Красной армии.

Приходили местные священники, но их не слушали. То, что было написано на пряжках немцев: «Бог с нами», перечеркивало все доброе, что несла людям вера. А немецкий «Железный крест» воспринимался, как знак дьявольской кровожадности.

Возможно, в этом мире есть Божественная сила, и она не стерпела такого осквернения своих символов, только бойцы Красной армии не знали этого, они побеждали зло, не зная, что шагают под знаменами чего-то похожего.

Однажды Григорий увидел у деда-партизана икону – маленькую дощечку – ладанку с изображением Богородицы. Дед заметил, как Григорий посмотрел на нее и однажды вечером сунул ее радисту в карман. Гриша дернулся, схватил иконку, но вернуть ее обратно не смог. Дед посмотрел мальчишке в глаза и молча ушел. В тот день с рядовым Михайловым что-то происходило. Он чувствовал, как внутри все болит и давит, и не знал как ему избавиться от этой муки. «Я комсомолец и не должен реагировать на какой-то там религиозный бред», – думал он, но душа кричала о своем и заставляла спорить с собственными мыслями. Для него богами были Ленин и его соратник Сталин. Икона в кармане – предательство по отношению ко всему, что его окружало: людям, солдатам и вождю. Да он не имел права предавать страну, но и выкинуть икону не мог. Она грела его душу, и он чувствовал это тепло.

«Как может, эта женщина с младенцем быть злом?» – спрашивал себя радист, но идеология давила и пугала расправой.

Однажды в выходной, старшина устроил всем баню и после этого выделил по сто грамм. В этот же вечер Гриша получил записку. Он сорвался с места, никого не предупредив. Таня ждала его в темном сарае. Он, задыхаясь, влетел туда и с какой-то легкостью произнес:

– Отдай ее Титовой. Вы ведь подруги.

Девушка не увидела сразу, что именно нужно передать лейтенанту. Она убрала ладанку в карман и прижала к себе испуганного бойца. В этот вечер они не произнесли ни слова – целовались и не могли остановиться – надышаться друг другом. Где-то в самом разгаре поцелуев Таня оттолкнула его, и шепнув: « Все», убежала из сарая. Григорий еще минуту приходил в себя, а когда понял, что девушка покинула его, выскочил из сарая и грустный вернулся в штаб.

Комбат посмотрел на радиста и не стал спрашивать, где он был. Гриша полчаса сидел в кресле, пытаясь понять, что произошло. Поведение Тани было странным, непонятным и необъяснимым. Чтобы развеяться, он решил сходить в дом к разведчикам.

Старый дед-партизан, попивая из кружки кипяток, рассказывал соплякам сказку о двух демонах. Они не могли поделить кровь одной женщины. Каждый хотел осушить ее и не оставить капли другому. Они дрались, как богатыри, на мечах всю ночь, но никто из них не смог победить и убить эту девушку. Дед рассказывал эту историю так, как будто он сам все это видел. Придраться политработникам было не к чему: богатыри, луки, стрелы, разломанные щиты и копья, но половина из тех, кто его слушал, понимали, о чем он говорит на самом деле. Тот, второй демон, что побеждал в сражении, все время наносил женщине раны, пытаясь из них выпить ее святую кровь, но жадность другого не давала ему покоя. Он метался, решая как поступить: добить врага или насладиться кровью. Кончилась сказка тем, что раненая женщина просто ушла, а демоны, потеряв все силы, могущество, волшебство в схватке, ослабли и ничего не смогли ей сделать. Она ушла, а они остались. Каждый сумел причинить ей много боли, но убить не смог.

Кто-то из бойцов не выдержал и сгоряча выкрикнул:

– Вот, гады! Я бы гранатами забросал!