Текст книги "Павлик Морозов [1976]"

Автор книги: Виталий Губарев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 6 страниц)

ГЛАВА IX
ЗАГОВОР

Кулуканов осторожно стукнул в окно деду Сереге. На стук вышел Данила.

– На огороде дедуня, Арсений Игнатьевич.

– Покличь быстрее! Комиссия по деревне пошла!

– Какая комиссия?

– Колхозная… Имущество описывают!

Данила тихонько свистнул, лицо его вытянулось.

– Ну-у? Кто в комиссии-то?

– Голодранцы всякие! – зло сказал Кулуканов. – А за главного у них новый председатель сельсовета – Потупчик! А с ним еще Ксенька Иванова… Шитракова сейчас описывают. Думаю, ко мне сегодня не доберутся. А завтра-послезавтра и меня опишут… Голытьба! По-новому жить захотели.

Данила растерянно смотрел на Кулуканова.

– А все Дымов наделал, Арсений Игнатьевич… С того собрания и началось все. – Он сжал кулак. – Эх, не успели мы тогда убрать его! А теперь в райкоме сидит – не достанешь! Из-за Пашки проклятого сорвалось тогда с хромым!

– Не в Дымове теперь дело… – Кулуканов махнул рукой. – Вся деревня словно рехнулась. Подавай колхоз им, голоштанникам!.. Покличь Серегу быстрее! Мысль одна есть…

…Комиссия проходила мимо двора Морозовых.

– Я к Татьяне забегу, – сказала Ксения Потупчику.

– Быстрей только, – сказал он сурово. Потупчик еще не привык к своему новому званию, не всегда умел найти нужные слова, когда разговаривал с односельчанами. Порой он казался грубоватым, но на самом деле по натуре он был мягок и податлив, и никто не боялся его строгого тона. Потупчик посмотрел вслед убегающей Ксении и прибавил: – Слышишь, что сказал? Быстрей. Силиных сейчас описывать будем.

– Я одним мигом, Василий Иванович.

Татьяна возилась в избе у печки.

– Здравствуй, Таня! Я к тебе на минутку… – Ксения помолчала, участливо глядя на подругу. – Ты картошку окучила?

Она тихо ответила:

– Паша с Федей окучивают…

Они вышли за порог, сели на крылечке.

– Тяжко тебе, Таня?

– Да нет, ничего… – вздохнула Татьяна.

Ксения обняла ее.

– Ой, не говори, мне же видно… На людях не бываешь… Все одна да одна.

– Работы много.

Ксения поглаживала подругу по плечу.

– А ты не убивайся, Таня… Слышь? Не мучай сама себя…

– Да разве могу я? – не выдержала Татьяна. – Как людям в глаза смотреть?

– Таня…

– Молчи! – резко сказала Татьяна, смахивая со щеки слезу. – Вот вышла замуж, думала – человек хороший, глядела на него и думала – лучше нет! Гордилась я им, Ксеня… Доверие какое народ оказал! Председатель сельсовета! Подумать, только! А он… – Татьяна снова всхлипнула и закрыла лицо руками.

– Таня…

– И за Пашутку болею… – продолжала Татьяна. – Ты погляди на него, как извелся мальчишка…

Громыхнув калиткой, во двор быстро вошел Иванов. Он был чем-то возбужден, ступал широко, размахивал руками.

– Ксения! – крикнул он так громко, что с забора слетела и закудахтала перепуганная курица.

– Ты чего? – поднялась жена.

– Эх вы, комиссия, курам на смех! Ходи теперь за вами да проверяй!

– Да чего ты злишься-то?

– Языком только чесать можешь! – не унимался он. – А глаза на затылке… Дымов-то на собрании что говорил? Глядеть в оба надо!

Она смотрела на мужа, и в уголках ее глаз таился смех.

– Федя, ты объясни толком, что стряслось?

– Где Потупчик? Что вы все у Шитракова смотрели? Смотрели, смотрели, а веялку не приметили?!

– Какую веялку? – пожала она плечами. – Шитраков сказал, что продал ее.

– Продал!.. На гумне в соломе спрятал! Это же не грабли – веялка! Как еще пригодится в колхозе!

Ксения всплеснула руками.

– Вот ведь мошенник!.. Пойдем скорее, Федя! Вишь, дела какие! – взволнованно бросила она Татьяне уже на ходу.

Татьяна задумчиво смотрела им вслед.

…Вечером, передав Якову дежурство в избе-читальне, Павел побежал домой. На улице толпились девушки и парни, и он чувствовал, что его провожают взглядами, перешептываются.

С тех пор как народный суд приговорил Трофима Морозова к десяти годам тюрьмы, Павел нигде не мог пройти незамеченным. Тяжело было чувствовать на себе эти постоянные любопытные взгляды. Ребята замечали, что осунувшийся Павел стал молчаливее, словно повзрослел сразу.

Павел добежал до своего двора и вдруг остановился озадаченный: калитка была заперта. Он потрогал пальцем большой медный замок и решительно полез через забор.

Дверь в избу была открыта, оттуда доносились голоса.

У двери Данила курил самокрутку. Злобно скривил губы, взглянув на Павла.

В углу сидела мать с Романом и Федей. А посреди избы стоял дед Серега,

обеими руками опираясь на палку. Он что-то хрипло говорил – было видно, как шевелились кончики его седых усов.

Павел переступил порог, сказал нерешительно:

– Здравствуй, дедуня!

Дед не ответил, даже не обернулся. Данила процедил сквозь зубы:

– С коммунистами не разговариваем!

Павел, бледнея, шагнул к деду:

– Дедуня…

Но дед, казалось, не замечал и не слышал внука. Из-под нависших белых бровей он в упор смотрел на Татьяну.

– Ну, отвечай, невестка!

Татьяна слабо покачала головой:

– Не знаю…

Серега стукнул палкой.

– Что не знаешь? Комиссия уже по деревне ходит.

– Ну, так что ж?

– Записывают, кто чего в колхоз сдает.

– Шитракова уже раскулачили, – сказал Данила.

– Меня не раскулачат… нечего, – вздохнула она.

– Не о том речь… – снова пристукнул палкой дед Серега. – Я за старшого остался, мужа у тебя теперь нету. Слышишь? Как сказал, так и быть должно! Надо наше хозяйство объединить, а забор между дворами уберем.

Горькое негодование охватило Павла. Так вот зачем пришел дед Серега! Хозяйство прибрать к своим рукам хочет! Ведь объединиться с дедом Серегой – значит в батраки к нему пойти. Вся деревня знает, какой он жила. И Данилкины мысли ясны: небось думает, дед помрет скоро, а он, Данила, хозяином станет. Он и раньше хвастался, что будет жить богаче Кулуканова.

Мальчик хмуро взглянул на двоюродного брата, отошел в сторону и негромко проговорил:

– Маманька, не объединяйся… В колхоз вступим…

Все молчали. Лишь Федя зашевелился возле матери, зашептал ей на ухо:

– Маманька, в колхоз вступим!

Дед Серега тяжело качнулся, кашлянул:

– Так как же, Татьяна?

Все смотрели на нее, ожидая решающего слова. И она сказала тихо, сделав головой чуть заметное движение в сторону Павла:

– Ему видней… Он теперь за хозяина остался.

– Ну-ну… – выдохнул дед. – С голоду подохнете!

Он круто повернулся и, стуча палкой, вышел вон. Данила, кривя лицо, погрозил кулаком:

– Мы с тобой еще посчитаемся. Коммунист какой!

Татьяна привстала, гневно краснея:

– А ну, проваливай!..

Данила выплюнул самокрутку и, бормоча что-то под нос, сбежал с крыльца. Павел проводил его взглядом, спросил:

– Кто на калитке замок повесил?

– Это дед запер, – недовольно сказал Федя. – Приказал с сегодняшнего дня через его двор ходить. Данилка говорит, что теперь у нас одно хозяйство.

Павел вспыхнул:

– Новое дело! Пускай и не думает! Замок я все равно собью!

Он снял с полки молоток, выскочил наружу. Татьяна неподвижно сидела, прижимая к себе маленькрго Романа. Правильно ли она поступила? Может быть, нужно было соединиться с хозяйством деда? Может быть, не будет в деревне колхоза, о котором так хорошо рассказывает Ксения? Да и каким будет этот колхоз? Как жить? Разве по силам одной кормить и одевать детей? Пашка, правда, подрастает, помогает уже по хозяйству, но все-таки ведь он еще мальчонка. Ах, Пашка, Пашка!..

Внезапно она встрепенулась. В открытые двери из синих сумерек донесся пронзительный крик. Холодея и дрожа, Татьяна вскочила, усадила на пол заплакавшего Романа, выбежала на крыльцо.

У забора Данила бил кулаком вырывающегося Павла.

– Стой! – гневно закричала она. – Стой, проклятый!

Бросилась к сараю, непослушными трясущимися руками схватила жердь.

Данила отпустил мальчика, влез на забор.

– Я еще не так твоего пионера… – он не договорил и спрыгнул на свой двор. Жердь гулко стукнула по верхушке забора.

…Было уже совсем поздно, когда освободившийся от всех дел Потупчик зашел к Татьяне.

– Вечер добрый, Татьяна Семеновна! Как живешь?

– Помаленьку.

– А как насчет колхоза думаешь?

– Мы вступаем, Василий Иванович. – Она кивнула на детей и открыто посмотрела ему в лицо. – У меня теперь другой жизни нету.

Он посмотрел в окно на избу деда Сереги.

– А эти?

– Эти? Эти не пойдут.

– Ну, и без них обойдемся! – сказал он с сердцем.

Татьяна вздохнула.

– Чего только мне в колхоз отдать? Совестно перед людьми будет, Василий Иванович… Плуг, борона да кур пять штук.

– Кур не надо, Татьяна Семеновна, – добродушно усмехнулся Потупчик. – Куры – это твоя личная собственность. А плуг и борона – хорошо. Хозяйство, я думаю, соберется! У кулаков заберем инвентарь всякий. Чего с ними церемониться, раз они батрацкими руками богатство наживали! А они за свое богатство цепляются! Шитраков вон веялку спрятал!

– Я слышала.

Они замолчали. Потупчик повернулся было, чтобы уйти, но помедлил и тихо спросил:

– Ты скажи, чего в сельсовет не заходишь?

– Да что ж без дела заходить, Василий Иванович! Беспокоить только.

– А ты не стесняйся. Мне Ксеня про тебя весь день сегодня твердит… Может, тебе почему неловко или еще что? Я ж понимаю… Ты заходи, ежели пособить тебе что надо.

– Спасибо, Василий Иванович… – Ее глаза наполнились слезами.

– Заходи, заходи… – он закашлялся, неловко затоптался на месте. – Эх ты, делов сколько навалило сразу, Татьяна Семеновна: и кулаков раскулачивать и хлебозаготовки выполнять!..

Когда Потупчик ушёл, на соседнем дворе раздался громкий шепот Данилы:

– Унесли черти Потупчика, Арсений Игнатьевич!

Из избы вышли Кулуканов и дед Серега.

– Пришло времечко – по своей деревне как затравленный ходишь! – шептал Кулуканов, озираясь. – Так вот, значит, так, Серега: чтобы хлеб у меня на хлебозаготовки не забрали, я его как-нибудь ночью к тебе переплавлю… Ты, Данила, яму поглубже в саду выкопай… У вас, я думаю, искать не станут. Треть хлеба возьмете себе с Данилкой за это.

– Спасибо, Арсений Игнатьевич, – блеснул глазами Данила. – Значит, ночью?

– Ночью! Чтоб ни одна живая душа не видела!

ГЛАВА X
ТАИНСТВЕННОЕ ПИСЬМО

Шла вторая половина августа, но уже по-осеннему начали желтеть осины и березы. По утрам с недалекого болота на деревенскую улицу вползал густой белый туман. Он медленно, почти незаметно для глаза плыл мимо окон и, лишь когда пригревало солнце, расползался в согревающемся воздухе.

Однажды в такое утро в Герасимовку пришла неизвестная старуха. Высокая и худая, закутанная в старую шаль, она брела вдоль забора, по пояс скрытая стелющимся по земле туманом. Собаки лениво лаяли ей вслед.

Иногда старуха останавливалась у ворот, стучала в доски клюкой и долго крестилась, когда ей подавали краюху хлеба.

Никто не обратил бы внимания на появление нищенки, если бы со времени ее прихода в деревне не начали твориться очень странные вещи.

…На двенадцать часов дня в избе-читальне была назначена репетиция пионерского драмкружка. Под руководством Зои Александровны пионеры готовили к началу учебного года небольшую пьесу, которую сочинил Павел.

Вначале на сцене появлялся с наклеенной бумажной бородой Яков. Кряхтя и сутулясь, он садился перед зрителями и рассказывал о том, что его, старого батрака, совсем одолели кулаки. Когда он, закончив говорить, печально опускал голову, к нему подходил другой «батрак» с такой же бумажной бородой – Василий Слюсарев, парнишка с визгливым тонким голоском. Он хлопал Якова по плечу и говорил, что таким людям, как они, только один путь – в колхоз.

Потом появлялись толстые «кулаки» со страшными, вымазанными сажей физиономиями. Их роли исполняли самые младшие ребята, потому что старшие наотрез отказались играть кулаков. Придерживая руками подушки, спрятанные под рубашками, они наступали на «батраков» и свирепо выкрикивали песенку, придуманную Мотей Потупчик:

Вы батрачите на нас,

Мы в колхоз не пустим вас!

В конце спектакля на сцене с красным флагом появлялись «рабочие».

«Кулаки», завидев алые полотнища, в ужасе убегали. А «батраки» обнимали «рабочих» и хором пели:

Мы в колхоз идем, идем,

К жизни радостной придем!

Разумеется, они старались петь как можно красивее, хотя разочарованная Мотя утверждала, что получается это у них лишь самую чуточку лучше, чем у «кулаков».

Как бы там ни было, репетиции проходили вполне успешно, и Зоя Александровна советовала пригласить на утренник всех герасимовских бедняков и середняков.

В спектакле принимало участие несколько саковцев. Приверженцы Петра давно покинули своего главаря, и теперь он почти перестал показываться на улице. Изредка пионеры видели его в отдалении, одинокого и скучающего. Всякий раз он грозил им кулаком и исчезал у себя во дворе. «Боится», – решили они.

В тот день, когда должна была состояться генеральная репетиция, к двенадцати часам пришли только Павел и Мотя с Клавой. Остальные участники спектакля не явились и в половине первого и в час.

Это было невиданное нарушение дисциплины. Недоумевающая Зоя Александровна долго смотрела в окно на пустую улицу, рассеянно накручивая на руку свою светлую косу. Наконец она сказала:

– Вы, ребятки, разузнайте, в чем дело, а я пока просмотрю, как вы заметки в стенгазету написали.

Павел мрачно предложил:

– Пойдемте к Яшке…

У избы Якова Павел посвистал условно. В окне, между двумя банками герани, моментально показалась Яншина голова. Но у него были такие испуганные глаза и он выглядел таким жалким, что Клава шепнула Павлу:

– Заболел, наверно…

Яков делал странные движения руками, и они сообразили, что он просит их идти на огород, за сарай.

– Чудное что-то с ним делается, – недовольно сказал Павел. – Подожди, Мотя, через забор не лезь. Тут у нас одна условная доска отодвигается.

Через минуту за сарай явился Яков.

– Ребята, – виновато начал он, – меня мать не пустила…

Павел, не глядя на него, раздраженно перебил:

– Не ври! Всегда пускала!

– Всегда пускала, а теперь нет… Вот гляди, что она нашла сегодня в сенях…

Яков протянул скомканную бумажку. Это был листок из ученической тетрадки в клеточку, исписанный корявыми буквами:

«Во имя отца и сына и святого духа… был слышен во святом граде Иерусалиме голос господень, и сказал господь: кто в колхоз пойдет, не будет тому благословенья. Перепиши письмо это семь раз и отдай соседям своим. Аминь».

– Мать прочитала и давай плакать, – жалобно заговорил Яков, – а мне сказала, что если из пионеров не выпишусь, так голову оторвет. А потом сказала, чтобы я переписал семь раз…

– Ну а ты?

– Чего я? – помедлил Яков.

– Переписал?

Яков вздохнул и не ответил.

– Ну? Чего молчишь?

Яков прошептал чуть слышно:

– Переписал, ребята.

Павел сверкнул глазами:

– Зачем?!

– А если… это самое, правда?

– Дурак!

Мотя тихо ахнула:

– Яша! Да разве настоящие пионеры в бога верят? Это ж только от некультурности.

Яков шмыгнул носом.

– Да, а мать-то дерется… К соседям вчера ходила, так там тоже такие записки нашли.

Клава вдруг всплеснула руками:

– Ой, так это же нищенка! Ну да! Я сама видала, как она у соседей христа ради просила и что-то в сени бросила. Я тогда даже подумала: что это она бросает?

Павел молчал, соображая.

– Пошли-ка в избу-читальню. Надо подумать, что делать. Эх, задержать бы эту нищенку нужно было! А теперь ищи ветра в поле.

В избе-читальне Зоя Александровна склонилась над листом стенгазеты. Возле нее вертелся Федя. Увидев вошедших пионеров, она спросила:

– Кто писал эту заметку «Сдадим хлеб родному государству!»?

– Я, – сказала Мотя.

– Тут написано «здадим».

– Вот так написала! – пропищал Федя.

– А ты-то откуда знаешь, как надо! – огрызнулась Мотя. – Во втором классе только учиться будешь… Я сейчас поправлю, Зоя Александровна.

Павел протянул учительнице скомканный листок.

– Зоя Александровна, поглядите, что нищенка по деревне разбросала.

Учительница быстро пробежала записку глазами и весело рассмеялась:

– Какая глупость!

– Зоя Александровна, – сказала Мотя, метнув короткий взгляд на Якова, – а есть, которые уже переписали по семи раз!

– Молчи! – цыкнул Яков, краснея. – Вот я тебе дам!

Учительница молчала, думала о чем-то. Лицо ее было серьезно. Наконец она внимательно посмотрела на пионеров.

– Всеми средствами пользуются враги, ребята! Знают, что еще темных людей много… Вот что… Даю вам боевое пионерское задание: надо все эти записки собрать по дворам. Я напишу об этом в газете. А потом еще на собрании расскажем… Пошли!

Неподалеку от избы-читальни, посреди улицы, с гармошкой в руках стоял Данила, окруженный приятелями. Увидев учительницу, скривился в улыбке, выплюнул на землю дымящуюся папиросу.

– Наше вам с кисточкой, Зоя Александровна!

– Все балагуришь? – сухо сказала она и прибавила: – Я вот что хотела сказать тебе, Данила: ты не обижай Павлика! Мне дети передавали, что ему от тебя прохода нет.

– Наговоры, – усмехнулся он, перебрасывая всхлипнувшую гармонь с руки на руку.

– Смотри! Услышу еще раз – в милицию сообщу.

– Что вы, Зоя Александровна! Я скоро приду к вам в комсомол записываться. Вы, говорят, комсомольскую ячейку организуете?

– Ну, неужели придешь? – сердито сказала она. – А тебя в комсомоле ждут не дождутся!

Данила глуповато хохотнул, глядя вслед удаляющейся учительнице, рывком растянул запевшую все лады гармонь.

ГЛАВА XI
У КОСТРА

Под воскресенье ребята пошли на озеро удить рыбу. Запаслись едой, теплой одеждой: решили ночевать на берегу.

До озера несколько километров. По дороге девочки пели песни, бегали между деревьями, пугая белок, аукались. Они шли без сетей и удочек – какие из девчонок рыболовы! Взяли их, чтобы за костром следили да уху варили.

Одна Мотя несла удочку на плече. Она – как мальчишка, даже стрелять из ружья умеет: отец выучил.

Был погожий день. Солнце, уже не горячее, но по-прежнему яркое и ласковое, плыло над тайгой, пробивалось светлыми полосами и пятнами сквозь чащобу и бурелом, сверкало на полянке.

Павел и Мотя шагали позади всех, о чем-то совещаясь. Яков сначала обиделся, что они не позвали его к себе, потом ухмыльнулся, зашептался с ребятами. Они остановились под старой сосной и вдруг нестройно запели:

Тили-тили тесто,

Жених и невеста.

Тили-тили тесто,

Жених и невеста.

Со смехом сбежались девочки. У Моти мелко задрожали пухлые губы.

– Дураки! Сами вы женихи! – она расплакалась.

Девочки, посмеиваясь, стали ее успокаивать:

– Брось, Мотя, да они же просто так, балуются…

Мотя всхлипывала:

– Они думают… как идем вместе, так, значит… жених и невеста… Дураки! Все пионеры… дружить должны!

Павел, красный, подошел к Якову.

– Это ты придумал?

– Ничего не я…

– Врешь, ты! Вот набью тебе шею, тогда узнаешь, – он сказал это довольно миролюбиво. Ему самому было немножко смешно.

– А у тебя, это самое, секреты от друзей завелись?

– Дурень, да ты знаешь, про что она говорила?

– Про что?

– Вот нарочно не скажу, потому что ты дурак. – Он подумал и прибавил: – На озеро придем, тогда скажу.

Якова мучило любопытство, но виду он не подал и до самого озера шел рядом с Павлом, посвистывая и балагуря: хотел загладить вину. Когда пришли, Павел ничего не сказал – должно быть, забыл. Разъехались на лодках ловить рыбу и купаться.

Вода в озере холодная, чистая. Если всмотреться, можно увидеть илистое дно, зеленые лапчатые водоросли, мелких рыбешек, которые сверкают под лодкой.

Летом из разных лесных деревень на озеро приходит много рыболовов, и на его берегах по ночам горят костры, будто в огромном цыганском таборе. Озеро большое – всем места хватает.

Яков раньше всех вернулся к костру, у которого хлопотала Клава Ступак – она варила уху. Он свернулся у костра и задремал.

Павел окликнул его с лодки:

– Яшк!

– Спит он! – крикнула Клава. – Хоть стреляй над ухом – не проснется.

– Вот соня! – Павел выбрался из лодки, присел возле Якова на корточки. – Яшк!

Клава улыбалась, помешивая уху.

– Его мать жаловалась в прошлом году: утром, говорит, в школу не добудишься.

Павел запел шутливо:

Зыбаю, позыбаю,

Пошел отец за рыбою,

Мать пеленки полоскать,

А я Яшеньку качать…

Ааа… аа

– Что ни делай, все равно не проснется, – смеялась Клава.

Павел запел громче:

Зыбаю, позыбаю,

Пошел отец за рыбою,

Мать пеленки полоскать,

А я за волосы таскать!

Он дернул приятеля за волосы. Яков негромко взвыл и встрепенулся.

– Ой!.. Ну, знаешь, это самое… за это можно и по уху дать.

– Вот здоров спать! – расхохотался Павел.

– Это я лю-у-ублю… – потянулся Яков. – Эх, перебил ты мне, Пашк, сон интересный.

– Какой? – заинтересованно спросила Клава. – Люблю я про сны слушать.

– Будто мать клюквенное варенье варит… А сахару, сахару положила! И пенка так и накипает! Мать говорит: «Кушай, Яшка, пенку». Я ложкой-то зачерпнул пенку, а съесть так и не успел: ты как раз тут за волосы дернул.

– А на болоте уже клюква розовеет, – сказала Клава. – Видимо-невидимо!

Павел предложил:

– Айда, сходим в то воскресенье? Как раз дозреет.

– Сходим… – снова потянулся Яков. – Люблю я клюквенное варенье… Постой, нельзя в то воскресенье.

– Почему?

– В пятницу – первый день занятий, в субботу – второй, а в воскресенье – третье сентября.

– Ну, так что?

– Зоя Александровна говорила, что третьего сентября утренник. Будем рожи сажей красить.

– Если на зорьке встать, то к утреннику как раз поспеем.

– Не люблю я на зорьке вставать, – зевнул Яков. – А может, в этом году еще и не будет в нашей школе пятого класса?

– Будет! – уверенно сказала Клава. – Уже три новые учительницы приехали. С виду симпатичные… Только лучше Зои Александровны, по-моему, никого нет!

Один за другим у костра собирались пионеры, рассаживались перед огнем, грелись.

– Осень… – вдруг печально сказала Клава. – Листья желтеют… Жалко лета, ребята. А на Черном море, Зоя Александровна говорит, еще розы цветут.

– Там и в декабре цветут! – оживился Павел, – Ребята, вот я думаю, какая же страна наша большущая! На одном конце еще морозы бывают… снег! А на другом – уже хлеб сеют и деревья зеленые!

Помолчали. Яков проговорил:

– Мой папанька в Красной Армии был – в этой… в Средней Азии. Там они с басмачами дрались – такие бандиты есть… Вот жарища там! Шестьдесят градусов! И песок. Едешь день – песок, едешь два – песок.

Клава пояснила:

– Каракумы. Пустыня такая.

– А Зоя Александровна говорит, что такое время будет, когда и пустыня родить хлеб начнет, – прибавил Павел.

– Начнет, – согласилась Мотя. – Если речку провести… Орошение сделать.

Павел продолжал, тщательно помешивая хворостинкой угли в костре:

– А еще, наверное, такие машины сделают, что бы тучи собирали, и когда надо – дождь будет идти!

Яков подскочил, весело сморщился, захохотал:

– Вот загнул! Какая ж это машина на небо полезет?

– Может, самолет такой будет…

– Гром как жахнет, так твоего самолета и нету! – рубанул по воздуху ладонью Яков.

– Никогда ты, Яшка, ни во что не веришь, – недовольно проворчал Павел. – А может, еще через радио! Знаете, ребята, радио какое, наверное, будет? Зоя Александровна рассказывала: сидим в Герасимовке – и Москву видим!

– Красную площадь! – мечтательно сказала Клава.

Яков спросил недоверчиво:

– И Кремль?

– И Кремль!

Все придвинулись к костру, посмотрели на Павла заблестевшими глазами.

– Неужто увидим?

– Ну, это мы не доживем… – покачал головой Яков.

– Доживем! Вот посмотришь, доживем!

К костру подбежала запыхавшаяся Мотя.

– Ребята, за мной Петька Саков идет!

Павел вскочил, сжал кулаки. Клава удержала его за рукав:

– Паша, не надо.

– Пусти! – он резко высвободил руку. – Все равно сейчас опять драться будем. Ну, я ж ему!

Яков поднялся рядом с ним.

– Пашк, ты не бойся… Если что – я подмогну…

К костру подошел Петр и молча остановился.

Молчали и пионеры. Все вдруг увидели, что глаза у Петра совсем не злые и смотрит он очень жалобно и смущенно. Это было так не похоже на него, что Павел растерялся.

– Ну, – передохнул он, – ты чего стоишь? – Но в голосе Павла не было угрозы.

Саков молчал.

– Ну?

Петр шевельнул рыжей головой и сказал тихо:

– Вы меня за человека не считаете, а я… – он запнулся, и Павел увидел, что на его ресницах блеснули слезы.

– Ты про записки знаешь?

– Про какие записки? – насторожился Павел.

– Что в Иерусалиме бог против колхозов говорил… Ну, голос его, что ли, был слышен…

– А что?

– Эти записки… моя тетка с Кулукановым сочиняла.

Павел смотрел на Петра широко открытыми глазами.

– Врешь!

– Право слово… Тут нищенка ходила, так они и научили ее эти записки бросать…

Павел сделал шаг вперед и вдруг широко улыбнулся, хлопнул Петра по спине.

– Петька, дружище, ох, молодец!

Пионеры наперебой заговорили:

– Петя, садись!

– Садись, Петька, у костра!

– Вот здесь посуше!

Петр робко поежился.

– А вы меня в пионеры примете?

– Ну ясно, примем! – Павел повернулся к Якову. – Расскажем Зое Александровне… Вот она напишет про таинственное письмо!

– Сколько сме-еху будет! – протянул Яков.

Клава язвительно заулыбалась:

– Ты же сомневался, думал, что правда!

– Кто-о? Я? – возмущенно вскрикнул Яков. – Да я, это самое, и в бога-то совсем не верю! Это ж курам на смех! Бог речь о колхозах держал!

– А на пасху куличи святить ездил!.. – вспомнил кто-то.

Все засмеялись.

– Так это ж мать заставила! Больше не поеду! Нипочем не поеду!

Ему очень хотелось, чтобы ребята убедились в том, что он не верит в бога. Притопывая ногой, он громко запел «безбожную» шуточную песенку, которую часто пели пионеры в те годы:

Пионеры, в бога вы не верите,

А где ваша пасха?

И все дружно подхватили:

Наша пасха – выдумка и сказка,

Вот где наша пасха!

Потом все уселись у костра и с аппетитом поели ухи. Огромная луна всплыла в облаках и залила чудесным светом лес, живой серебряной дорожкой протянулась по озеру. Неясно поблескивали в сумраке огоньки дальних костров. Мальчики сушили у огня одежду, хвастались уловом.

Невдалеке послышалось:

– Эй, пионеры! – По голосу все узнали Данилу. – Рыбачите?

Яков ответил неохотно:

– Рыбачим.

Данила вышел на свет. Его узенькие глаза забегали по лицам ребят, на секунду встретились с глазами Павла и снова скользнули в сторону.

– Ну, ну, рыбачьте. – Он с усмешкой поправил на плечах куртку, медленно отошел.

– Носит его здесь… – проворчал Яков. – Всегда он насмехается.

– Девочки, – зашептала, понижая голос, Клава, – а вы видели, какая у него рубашка?

– Какая?

– Кулукановская! На груди зеленым вышитая. Ей-ей! Я запомнила, как Кулуканов носил.

– Подарил, наверное, – сказала Мотя. – Чего-то он часто стал в гости к Кулуканову ходить… Паш, и дед Серега к нему ходит, я видела.

Все умолкли. Петр сказал в тишине:

– Данилка ему хлеб помогал молотить. Еще и из другой деревни Кулуканов батраков нанимал. Из нашей нанимать боится! По ночам молотили. Ох, и хлеб у него хороший!

– В сельсовете сказал – град побил. Хлеб государству сдавать не хочет, – возмутилась Мотя.

– Мотя, дай-ка ту бумажку, – нахмурился Павел.

Мотя порылась в кармане и протянула ему свернутый листок. Он взял его, не глядя.

– Вот ей, – Павел кивнул на Мотю, – сегодня в сельсовете список дали, кто не хочет хлебозаготовок выполнять. Она мне в лесу рассказывала… вот. А вы, дураки, запели: «Тили-тили тесто…»

– Да ведь мы пошутили, – Яков виновато кашлянул.

– Ладно. Яшк, ты завтра будешь в избе-читальне объявление писать.

– Что за объявление?

Павел развернул листок.

– Тут первым Кулуканов помечен. Вот ты и напишешь: «Здесь живет зажимщик хлеба Кулуканов». Возьмешь старую газету и напишешь чернилом.

– Не чернилом, а чернилами, – поправила Клава Ступак. – Сколько раз Зоя Александровна говорила!

– Ну, чернилами… А потом на кулукановские ворота приклеим. Пусть все знают!

– Здорово! А не намылят нам, это самое, шею?

– А ты не трусь! Тут немного – человек пять. – Павел посмотрел в список и внезапно смутился, нерешительно провел рукой по затылку. – Тут, ребята, одна фамилия помечена… Слышь, Яшк? Второе объявление будешь так писать: «Здесь живет зажимщик хлеба Ступак».

Все посмотрели на Клаву. Она сидела у костра, растерянно открыв рот, держа в поднятой руке ложку. Глаза у Клавы замигали все быстрее и быстрее, и вот из них разом брызнули слезы и струйками покатились по веснушчатым щекам.

– Не хочу я… не хочу… Это мой дядя…

Пионеры переглядывались. Мотя тихо сказала:

– Чего разревелась? Вон Паша отца разоблачил, а ты…

Павел вдруг вскочил, с яростью глядя на Мотю, над бровью его задергалась родинка.

– Дура! – крикнул он, но голос сорвался, задрожал: – И чего вы все: отец да отец…

Он круто повернулся, зашагал в темноту, шурша травой. У самой воды прилег на бугорке, завернулся в куртку.

Неслышно подошел Яков.

– Пашк…

– Отстань!

Яков опустился на корточки.

– Давай не будем про Ступака писать…

– А мне что за дело!

– А то Клавка, это самое, ревет. Она говорит – сама уговорит дядьку хлеб сдать. Хорошо?

– Хорошо.

Яков помолчал, вздохнул.

– Пашк, идем еще ухи поедим.

– Не хочу. Я спать буду.

Яков вернулся к костру.

– Ну что ж, спать так спать… – Он потянулся так, что захрустели суставы. – Это тоже дело хорошее… Ложись, Петька, поближе.

Павел долго ворочался в траве, смотрел на редкие, слабо мерцающие в вышине звезды. С озера наползал серый, мохнатый туман, в темной воде по временам шумно плескалась рыба.

В лесу было тихо, пахло хвоей. Изредка шелестело что-то в чаще да издалека доносился раскатистый крик филина, похожий на кашель: «кга-а…»

…Среди ночи Павел со стоном проснулся от жгучей боли и дыма. Кто-то подсунул под шею горящую головню. В ужасе вскочил, держась за опаленное место, и лицом к лицу столкнулся с Данилой.

Над лесом низко висела чуть ущербленная луна, и в ее желтом свете мальчик ясно увидел непонятную, застывшую усмешку на лице двоюродного брата.

– Что, жарко? – хрипло спросил Данила и вдруг стремительно схватил Павла за горло и, рванув, опрокинул в озеро.

Холодная вода сомкнулась над мальчиком. Теряя сознание, он все еще пытался слабеющими руками отцепить тяжелые железные пальцы, сжимавшие горло.

Но пальцы вдруг сами разжались. Задыхаясь и кашляя, Павел вырвался из воды и не сразу понял, что происходит вокруг. Вода клокотала и плескалась от груды барахтающихся тел. Ребята, бросившиеся на выручку, теперь крепко держали Данилу. Рядом с Павлом по пояс в воде стояла Мотя и что-то кричала, размахивая руками. Потом он увидел Петра и Якова, вцепившихся в Данилу.

– Пустите, – хрипел Данила, – пошутил я… Ну, пустите…

Его не отпускали.

– Пустите… вода холодная…

Его повели к догорающему костру. Но вдруг он рванулся, прыгнул через тлеющие угли и побежал не оглядываясь, шелестя мокрой одеждой.

До самого утра никто не спал.

– Да что ж это такое?! – всхлипывая, говорила Мотя. – Да чего ж ему надо от тебя, Паша?

Яков размахивал над костром руками.

– Ты скажи завтра отцу, Мотя! Пусть он, это самое, Данилку в сельсовет вызовет!

– Нельзя, ребята! – негромко сказал Павел. – Никому не говорите!

Все умолкли.

– Почему?

– Маманька узнает – беспокоиться будет сильно… Жалко мне ее, ребята.