Текст книги "Павлик Морозов [1976]"

Автор книги: Виталий Губарев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

ГЛАВА III
БУРЬЯН

У Якова время от времени постукивали зубы – то ли от ночного холода, то ли от страха. Ежась, шагал он по лесной тропинке следом за Павлом и тревожно поглядывал по сторонам: что, если волк! Правда, говорят, летом волки не нападают, да вдруг какой-нибудь шальной выскочит из темноты…

Павел торопился, шагал широко, шлепая босыми ногами и помахивая куканом с рыбой. Яков с трудом поспевал за ним и злился:

– Вот заводной! Вот заводной!

Яков – низенький, толстый, медлительный. А Пашка вон какой костлявый да длинноногий – лучший бегун в деревне. Попробуй поспей за ним!

– Да тише ты! – взмолился наконец Яков.

Павел остановился, негромко засмеялся:

– Что, вспотел?

– Так вспотел, что зубы лязгают… А ты, это самое, все одно – не беги.

– Неужто замерз? Чудно… А жиру в тебе мно-о-го…

– Жир – это тебе не тулуп, горб греть. А у меня вон еще штаны не высохли от озера.

Они стояли рядом, окруженные темнотой и лесом – высоким, непроницаемым и недвижным. В расщелине деревьев над их головами холодным огнем горели редкие северные звезды. Так тихо сейчас в тайге, что кажется: если крикнешь – на сто километров пойдет скакать эхо по черным верхушкам сосен и елей.

Павел вдруг дернул товарища за руку:

– Слышишь?

Где-то недалеко потрескивал валежник. Все ближе, ближе. Мальчики затаили дыхание. Позади качнулся куст, какой-то темный клубок выкатился на тропинку.

Яков рванулся вперед:

– Пашка, волк! Па-а-шка!

Спотыкаясь и сопя, друзья стремительно прыгали через кусты и пни, а волк уже совсем близко, и Якову кажется, что он чувствует на своих пятках его обжигающее дыхание.

Вдруг Павел остановился и громко захохотал:

– Стой, Яшка! Это Кусака! Стой же, дурной!

Яков спрятался за старой сосной. Тяжело дыша, опасливо всматривался в мохнатого зверя, который мирно помахивал хвостом. Теперь и Яков узнал Кусаку – охотничьего пса Василия Потупчика. А вон идет и сам дядя Вася с двустволкой за спиной – огромный и плечистый.

– Эх вы, храбрецы! – раскатистым басом произнес он. – Чего испугались?

– Дядь Вася, это Яшка крикнул: волк! – оправдывался Павел.

– Ты сам первый побежал, – смущенно пробормотал Яков.

– Ничего не первый.

– Нет, первый!

– Ладно, хватит вам, – сердито пробасил Потупчик, но мальчики знали, что он совсем не сердитый. Это голос у него такой – гудит, как в колодце: бу-бу…

– Вы где были?

– На рыбалке, дядя Вася.

– Ну, молодцы! А я тоже побродил по урману, набил кой-чего на ужин дочке.

Он обвешан дичью, шагает тяжело, громко стучит сапогами. С ним не страшно, пускай хоть сам медведь вылезет.

Путники вышли на просеку, где проходит дорога на Герасимовку. Отсюда до деревни близко. Вон у дороги уже и кресты чернеют. Стоят эти кресты здесь давно – один большой, другой поменьше. Подгнили, накренились под дождями и ветрами, но все еще держатся.

Страшную историю рассказывали старики про эти кресты.

Лет тридцать назад, когда Герасимовка была еще совсем маленькой деревушкой, ездили по округе коробейники. Приезжали они сюда, на север Урала, из Екатеринбурга и Тюмени, торговали бусами, водкой и дешевыми ружьями, скупали у охотников пушнину за бесценок.

Как-то раз молодой герасимовский мужик Арсений Кулуканов подстерег в лесу этих коробейников – купца и купчиху, выстрелил из дробовика и размозжил купцу голову. А толстая купцова жена выпрыгнула из таратайки и, дико крича, бросилась в чащу. Убийца догнал ее на полянке и прикончил вторым зарядом.

С тех пор пошел Арсений в гору. Построил дом большой и красивый, завел крепкое хозяйство. Сначала его тревожил волостной пристав из Тавды, но убийца быстро откупился награбленным золотом. И в протоколе записали: «Найдены супруги убиенными неизвестно кем».

А Кулуканов поставил на могиле убитых два деревянных креста, наверно для того, чтобы не считали его односельчане злодеем. Да только кто не знает, что он злодей? Все знают, а сказать боятся в лицо.

Поравнявшись с крестами, Яков сказал шепотом:

– Дядь Вась, а ведь они, это самое, совсем сгнили… Небось Кулуканов скоро новые поставит.

Потупчик проворчал негромко:

– Я б ему самому крест поставил! – Он достал кисет, ловко скрутил в темноте папиросу, чиркнул спичкой – я, ребята, кабы моя воля, взял бы нашего Арсения Игнатьевича, да и в поселок к ссыльным кулакам на Чернушку. Там ему компания!

– Дядя Вася, а зачем их сослали сюда?

– А чтобы не мешали. Понял? На Украине да на Кубани мужики в колхозы объединились, а кулаки мешали. Вот их и сослали. Ну а хозяйство ихнее в колхозы пошло. Дело, ребята, правильное! – Потупчик говорил громко и быстро, взмахивая большими руками. – Кулак потому так и называется, что чужими руками хозяйство наживает. Поняли? Вот возьмите в пример нашего Кулуканова. На крови да на батрацком поте разбогател. А раз не твое все это – отдай народу!

Яков усмехнулся.

– У него и фамилия, это самое, кулацкая – Кулуканов! Дядь Вася, а когда у нас в Герасимовке колхоз будет?

– А это ты своего дружка спроси. – Потупчик положил руку на плечо Павла. – Слышь, Пашка, когда твой отец колхоз устроит?

Павел не ответил. Яков толкнул его локтем:

– Чего молчишь? Дядь Вася, а Зоя Александровна говорит, что теперь уж скоро.

– Кабы Зоя Александровна председателем была, так мы бы давно уже в колхозе жили. Хорошая она, душевная! – вздохнул Потупчик.

– Хорошая, – согласился Яков.

– Не то что Пашкин отец… – охотник слегка постучал ладонью по плечу Павла.

– Ну, что ты пристал, дядя Вася! – громко и резко сказал вдруг Павел, и голос у него задрожал. – Прямо как… банный лист.

Яков потянул товарища за рукав:

– Пашк, ты чего?

– Не лезь!

Павел всхлипнул, круто повернулся и через кусты зашагал к блеснувшим огням деревни.

– Постой, парень, ты чего осерчал? – добродушно забасил Потупчик, останавливаясь и разводя руками. – Никак я тебя обидел? Вот ведь горе-то какое!..

Павел шел не оборачиваясь.

На улице было пустынно и тихо. Где-то лениво лаяла собака, скрипел в темноте колодезный журавль.

Проходя мимо двухэтажного бревенчатого здания школы, Павел замедлил шаг. Крайнее окно в комнатке Зои Александровны было освещено. Ночной ветерок колыхал прозрачную занавеску меж распахнутыми створками. Учительница сидела за столом и что-то писала.

Павлу вдруг очень захотелось окликнуть ее и рассказать обо всех тревожных мыслях, что, как червь, сосут сердце. Ведь Зоя Александровна в самом деле такая добрая и душевная! Она все поймет, успокоит и научит, как поступать. Но, взглянув на сосредоточенное лицо учительницы, на морщинку, которая темной бороздкой пролегла между ее бровями, Павел переступил с ноги на ногу и вздохнул. «Нельзя беспокоить, и так мы ей за день надоедаем», – подумал он и медленно побрел домой.

…Зоя Александровна писала письмо:

«Дорогие девочки! Как вы живете сейчас, мои далекие подружки? Вот уже скоро год, как я в Герасимовке, а мне до сих пор вспоминается наш милый город и минуты расставания с вами.

Милый, незабываемый Ленинград! Помните, мы ехали на трамвае по Невскому проспекту, и у Фонтанки я вдруг выскочила из вагона. Вы выпрыгнули следом за мной на мостовую и кричали: „Зойка, сумасшедшая Зойка, ты же опоздаешь на поезд!“ Помните, что я ответила? Я сказала вам, что забыла проститься с клодтовскими лошадками на Аничковом мосту!

В это время к нам подошел милиционер и хотел оштрафовать за то, что мы на ходу выскочили из трамвая. Но вы, кажется, объяснили ему, что я только что закончила педагогический техникум, надолго уезжаю из Ленинграда и теперь прощаюсь с городом. Он улыбнулся, погрозил нам пальцем и отошел…

Потом мы схватили такси, каким-то чудом все сразу втиснулись в машину и приехали на вокзал к самому отходу поезда.

А когда поезд тронулся и я стояла на подножке вагона, Зина Махрова крикнула мне: „Ты вернешься из своей тайги через месяц!“

Но я возвращаться не хочу, хотя иной раз с такой тоской вспоминаю наш город и всех вас, что у меня сжимается горло и хочется плакать…

Я приехала в Герасимовку в конце августа, посмотрела кругом – и заныло у меня сердце. Это было очень трудно, девочки!

Двадцать лет прожить в Ленинграде… Невский проспект! Эрмитаж! Александринка! Да что говорить!.. От одного слова „Ленинград“ светло на душе становится. И вдруг – непроходимые леса, болота. Комары, как туча…

Пришла в школу. Двор зарос бурьяном, всюду грязь, паутина, стекла выбиты. А ребятишки услышали, что приехала новая учительница, и сбежались в школу. Я им говорю: „Приходите, дети, утром, будем бурьян во дворе полоть“. А сама чуть не плачу…

Ночью – темнота: не завезли в кооператив керосин. Лежу я в постели, кусаю губы, чтобы не разреветься, и думаю: нет, здесь я не останусь, завтра же пойду пешком за пятьдесят километров в районо и скажу, что возвращаюсь в Ленинград. А не отпустят – сама уеду!

Утром собрала я чемоданчик и вдруг слышу под окошком детский голос: „Здравствуйте, Зоя Александровна!“ Выглянула, смотрю – стоит мальчик и смотрит на меня смущенно, но с надеждой. „Чего тебе, мальчик?“ Он отвечает: „А вы говорили, чтобы мы пришли бурьян полоть, вот я и пришел“…

И я стала, девочки, полоть бурьян! Правда, это звучит символически?

Сегодня был утренник в честь окончания учебного года. Поймете ли вы, какое удовлетворение испытала я сегодня? Меня благодарили родители, простые, хорошие люди, которым живется здесь очень нелегко. Дети преподнесли мне огромные букеты полевых цветов. Мальчик, благодаря которому я осталась в Герасимовке, оказался лучшим учеником в школе, он председатель совета пионерского отряда, организованного мною прошедшей зимой.

Этой же зимой я устроила в деревне избу-читальню, которой сейчас заведует одна крестьянка, закончившая при моей школе ликбез. Теперь у местных жителей одна мечта – колхоз. О нем говорят на собраниях, дома, на улице, в избе-читальне. Впрочем, конечно, далеко не все хотят, чтобы в Герасимовке был колхоз. Однажды ко мне в комнату влетел камень с запиской: „Если ты, проклятая комсомолка, не перестанешь агитировать за колхоз, скажи своим пионерам, чтобы они приготовили тебе гроб“.

Есть в Герасимовке группа кулаков и подкулачников, которые ненавидят меня. Ну и пусть! В Герасимовке нет ни одного члена партии, а я – единственная комсомолка. И все-таки я не одинока, и я твердо знаю, девочки, что победят те, кто со мной!

Герасимовка разделилась на два враждующих лагеря. Раскол произошел даже во многих семьях. Например, крестьянка, заведующая избой-читальней – Ксения Иванова страстно мечтает о колхозе. А ее муж, Федор Иванов, не хочет о нем даже слышать…»

Учительница подняла голову. За окном послышался скрип подводы, и мужской голос негромко окликнул:

– Зоя Александровна!

Она откинула занавеску и выглянула из окна. В ходке, остановившемся у школы, сидели двое: незнакомый крестьянин и человек в кителе с забинтованной головой.

– Не узнаете, Зоя Александровна? – сказал человек в кителе, подходя к свету. Теперь она вспомнила: это работник райкома партии Дымов.

– Николай Николаевич! Что с вами?

– Неприятное приключение… – На бледном лице Дымова усталая улыбка. – Ехал сегодня к вам в Герасимовку, и кто-то подстрелил меня в дороге… Да вы не беспокойтесь: самая пустячная контузия в голову. Через три дня сниму повязку. Спасибо, крестьяне из соседнего села подобрали и вот доставили в Герасимовку…

ГЛАВА IV
ОТЦОВСКИЕ КОНФЕТЫ

В избе было жарко и душно. Трофим сказал Татьяне:

– Ужинать будем во дворе, под березой. – Он поднял жестяную лампу и пошел на крыльцо. – Федюшка, пойди покличь деда и Данилу, скажи, чтобы приходили ужинать. И скажи им – есть у меня ужину кое-что…

Федя со всех ног бросился в соседний двор и через минуту явился обратно.

– Папанька, дедуня тебя к себе кличет.

– А что такое, сынок?

– Арсений Игнатьевич в гости к дедуне пришел.

Трофим торопливо шагнул к жердяному забору.

– Ужин, значит, накрывать не надо? – крикнула вслед Татьяна.

– Накрывай, накрывай, сейчас всех приведу. – Он скрылся по ту сторону забора.

На березе чуть шелестели листья. На свет налетели, мошки и заклубились вокруг лампы серым роем.

Трофим долго не возвращался. Наконец на соседнем дворе всхлипнула гармошка и в калитку один другим протиснулись дед Серега с бабкой Ксенией, Кулуканов, Трофим и Данила с гармошкой.

Стар дед Серега – почти семьдесят лет. Голова серебряная, лицо в морщинах. Стар, но еще крепок дед, не сравнишь с бабкой. У той нос совсем по-старчески повис над шамкающими губами, голова ушла в плеч: за плечами горб. А дед, подвыпив, еще иной раз сплясать может, ничего, что ноги кривые. И сейчас шел дед Серега, покачиваясь, и на ходу пел тоненько и фальшиво, потряхивая головой и жмурясь:

– Бывали дни весе-елые, гулял я, молодец… И-их!..

Уже порядком захмелевший Трофим крикнул:

– Таня! Принимай гостей… Арсений Игнатьевич садитесь к столу.

Кулуканов, кряжистый, аккуратно одетый мужик с острой седой бородкой, неторопливо снял картуз, повесил его на стул, степенным жестом пригладил волосы. В каждом его движении чувствовалось, что он знает себе цену, твердо стоит на земле и ко всем относится несколько снисходительно.

– Вот это люблю – от стола к столу! – сказал он хрипловатым голосом и, увидев, что Трофим поставил на стол бутылку водки, прибавил со смешком: – Только-то и всего? На такую честную компанию как бы не маловато, а, Серега?

– Маловато… – поддакнул дед. – Не по-председательски…

Трофим сказал заискивающе:

– Да я ж не знал, Арсений Игнатьевич, что вы гостили у папаньки. Я бы приготовил…

– А мы поправим дело! – Кулуканов потер руки. – Данилушка, сбегай ко мне домой. Благо тут недалеко, через дорогу. Скажи моей старухе, чтоб дала бутылочку самодельного. Скажи, у начальника гуляем! – крикнул он вслед убегающему Даниле и прибавил: – Самогон у меня, Трофим, огненный!

– Знаю, знаю, Арсений Игнатьевич. У вас все как полагается, – закивал Трофим.

В калитке показался Павел. Федя бросился ему навстречу.

– Братко пришел! Ой, гляньте, карасей сколько!

Дед приподнялся:

– А-а, рыболов! Ну, поди, поди сюда, внучек.

Павел на ходу шепнул брату, косясь на стол:

– Отец не злой?

– Веселый, Паш… Все смеется!

Отец прожевал кусок мяса, старательно вытер рот.

– Ты что же, сынок, так поздно?

Далеко зашли, папанька… На той стороне озера были с Яшкой Юдовым.

– Смотри, потонешь когда-нибудь. Ну, садись ешь. Налей-ка ему, Татьяна.

Мать подала сыну миску со щами, села рядом, погладила рукой по его жестковатым темно-русым волосам.

– Не хлебай, Пашутка, быстро, поперхнешься.

Данила принес бутылку самогона.

– А вот и подкрепление! – оживился дед и проворно разлил самогон по стаканам. – Арсений Игнатьевич, будьте здоровеньки!

Павел ел, обжигаясь и морщась, искоса поглядывая на двоюродного брата. Данила сидел, развалясь на скамье, глаза – как у деда, помутневшие и узкие. На верхней губе у него растет, да никак не вырастет, редкий рыжеватый пух. Павел знает, что Данила часто скребет бритвой под носом, чтобы усы лучше росли. Хочется ему походить на взрослого мужика. Вот и сейчас сидит он и крутит непослушными пьяными пальцами папиросу.

– Так ты говоришь, Трофим, приходил Потупчик на меня жаловаться? – спросил Кулуканов, щурясь на свет.

– Я ему как следует сказал, Арсений Игнатьевич!

– Волю он большую взял, этот Потупчик! – сказал дед. – Нет у него уважения к начальнику… Ох ты, боже мой! То ли было… Служил я при царе тюремным надзирателем в Витебской губернии…

– Дедуня, ты уже сто раз рассказывал! – усмехнулся Данила.

– А ты не перебивай!

– О хорошем, Данилушка, и вспомнить не грех, – заулыбался Кулуканов.

Привстав, все больше оживляясь и помахивая пустым стаканом, дед говорил:

– Да, так вот, служил я тюремным надзирателем… С начальством всегда в ладу, Арсений Игнатьевич! Как, бывало, зайдет жандармский ротмистр Поликарп Юльевич Зарядин, царство ему небесное, и сразу меня по плечу пальчиком постукает: «Здорово, Морозов!» – «Здравия желаю, господин ротмистр!» Стою не шелохнувшись, все жилочки, как струны, натянуты! И такая благость в душе, господи боже мой! – даже плакать хочется. А он, Поликарп Юльевич, еще пошутит, бывало: «Что смотришь на меня, аки пес, Морозов?»– «По уставу, господин ротмистр, – говорю я, – приказано есть начальство глазами!» – «На тебе Морозов, за верную службу красненькую!..» Да-да, Арсений Игнатьевич, деньжата всегда водились! – Дед пристукнул стаканом по столу и снова запел: – Быва-али дни веселые…

– Другие теперь люди пошли, Серега, не те времена, – сказал Кулуканов и наклонился к Трофиму: – Нам теперь вот так друг за дружку держаться надо! – Он сжал пальцы в кулак, резко тряхнул им и, помолчав, кивнул на гармонь: – А ну, Данилушка!

Данила заиграл. Трофим и Кулуканов подпевал деду пьяными голосами. Павел, а за ним и Федя улыбались. Только шестилетний Роман на коленях у матери удивленно таращил на поющих круглые глазенки.

Дед резко оборвал песню, ударил кулаком по столу:

– Вот копил, копил деньгу, а все зря! А почему? Посудите сами, Арсений Игнатьевич… Скопил я в Витебске немалую сумму, переехал сюда, на Урал, на пустующие, значит, земли. Стал хозяйством обзаводиться. И обзавелся! Худо ли? – и лошадка, и коровка и всякая там живность!.. Так вот же, как на горе, задумал Трофим жениться! – Дед сурово взглянул на Татьяну, словно она была причиной всех его несчастий. – Женился, отделился, хозяйство расстроил! Ишь ведь, свою избу построил, забор меж дворами сделал… А разве можно хозяйство пылить? Его копить надо!

Трофим проговорил улыбаясь:

– Всякому человеку, папаня, свое собственное хозяйство вести хочется. Я и сам копить умею!

Дед хлопнул Трофима по спине ладонью с такой силой, что тот покривился.

– А жилка-то в нем наша, Арсений Игнатьевич, морозовская! Крепко в землю корни пускает, по-морозовски! Люблю! Правильно, Трофим, своя рубашка ближе к телу!

Кулуканов кивнул на Данилу.

– У тебя, Серега, вон еще один наследник растет.

Бабка, молчавшая до сих пор, захмелевшая, как и дед, внезапно рассмеялась дребезжащим смехом, глядя на Данилу красноватыми глазками.

– Внучек от первого сына… – заговорила она, с трудом ворочая языком. – Тот сынок тоже крепкий был, жаль – помер рано… Ну, я так думаю, Данилка ему не уступит.

– Не уступит, – подтвердил дед. – Этот тоже копить любит, ничего, что молод. А, Данилка? Небось не дождешься, когда дед Серега богу душу отдаст, чтобы во владение хозяйством вступить?

– Да ну, дедуня… – стараясь казаться смущенным, повел плечами Данила.

– Да ты не лукавь, не лукавь, Данилушка! – Кулуканов хитро подмигнул ему и, помолчав, шумно вздохнул. – Это великое дело – хозяином быть. Я вон стар, а и то иной раз выйду на крылечко утром да и смотрю кругом. Все мое! Корова в стайке замычала – моя корова! Петух закричал на заборе – мой петух! Сердце-то радуется! Все мое!.. Мое!

– А соседи злятся, Арсений Игнатьевич, кулак, говорят, – сказал Данила.

– От зависти, Данилушка, от зависти! Человек человеку волк! Ежели ты его не подомнешь, он тебя сам подомнет! «Кровопивец!» – кричат, а ты наплюй, да и живи по-своему! Бедного, конечно, не оставь в беде, как в евангелии говорится, – понизил голос Кулуканов, и Павел вдруг вспомнил два креста на просеке. Кулуканов потрогал пальцами бородку и продолжал мягко: – Нищему подай, батрака накорми – от этого у тебя не убудет…

У Павла над бровью мелко-мелко задергалась родинка. Задрожавшим от волнения голосом он сказал неожиданно для всех:

– А надо так сделать, чтобы нищих и батраков совсем не было!

– Чтобы совсем не было!.. – словно эхо, повторил Федя.

Наступило неловкое молчание.

– Ох ты, боже мой! Вот и цыплята заговорили! – очень ласково сказал, наконец, Кулуканов.

Дед Серега снисходительно усмехнулся:

– Да как же это сделать, внучек? На батраках мир держится.

Павел быстро ответил:

– Надо, чтобы все в колхозе были!

– Вот как! – прищелкнул пальцами Кулуканов.

Бабка наклонила голову к Павлу:

– Кто это тебе сказал?

– Зоя Александровна.

– Зоя Александровна, – повторил Федя.

Кулуканов задумчиво постукивал пальцами по столу.

– Пустые это разговоры, Пашутка. Я ж сказал – человек человеку волк! А волк – он живет обособливо… В колхозе, Пашутка, все горло друг дружке перегрызут!

– Мал он да зелен… – усмехнулся Трофим. – Вырастет, поумнеет. Данила, налей-ка еще по одной.

Молча выпили еще по одной чарке. Данила шутливо протянул Феде стакан:

– На, допей…

Федя испуганно отодвинулся:

– Пей сам… Паша говорит, нельзя ребятам!

– Мало, что Пашка говорит… Кто он тебе?

– Брат…

– Так я тоже двоюродный брат.

Федя подумал:

– А ты не пионер! Вот!

Бабка погрозила Даниле пальцем, зашелестела беззубым ртом:

– Ты чему там Федюшку учишь, разбойник?

– Федюшке-то нельзя, – посмеиваясь, сказал Кулуканов, – а старшому приучаться можно… Смотри, какой уже вымахал!

Трофим широко улыбнулся, подмигнул Павлу:

– Башковитый парень… С вывихом небольшим, правда… – Он небрежно потрогал пальцем красный галстук сына. – Ну, да ничего, выправим… Сынок, поди ко мне, милый…

Трофим потянулся к Павлу, обнял его горячей потной рукой. От него нестерпимо пахло водкой, но Павел был так поражен этой неожиданной, давно забытой лаской отца, что прильнул к нему и заговорил тихо и растроганно:

– Папанька… папанька…

Татьяна, радостно улыбаясь, смотрела на них:

– Давно бы так… А то совсем забыл, как детей любить надо.

Отец поцеловал мальчика мокрыми губами, подсунул ему стакан:

– Выпей, сынок, за папаньку! За папанькино здоровье!

– Ему нельзя, дядя Трофим, он пионер, – криво улыбнулся Данила.

Татьяна вскочила:

– Трофим! Свихнулся, что ли? Мальчишке четырнадцати лет нету… Не слушай его, Пашутка!

Но Павел нерешительно взял стакан:

– Подожди, мам… ведь за папаньку!

– Паша! – пораженно ахнул Федя.

Татьяна гневно крикнула:

– Трофим!

– Ну, ладно, ладно, не буду… – виновато усмехнулся отец. – Давай чаю, Таня…

– То-то, чаю…. – Татьяна пересадила Романа на колени бабки и стала убирать со стола.

– Дед сказал:

– Чай хорошо со сладким пить, а что у вас к чаю есть?

– Есть кое-что, – хитро подмигнул Трофим, – сладкое!

Он, покачиваясь, пошел в избу и возвратился с большим кульком в руках.

– Конфеты! – радостно взвизгнул Федя.

– Дай, дай! – протянул руки Роман.

– С начинкой! – Трофим прищелкнул языком и, помахивая кульком, закатился вдруг хриплым смехом: – Привезли сегодня в кооператив, ну и взял. А главное – никакого расхода! Председатель сельсовета!

– Хватка у тебя, Трофим, впрямь сильная! – сощурил в усмешке глаза Кулуканов и, заметив, что Данила опасливо оглянулся на ворота, прибавил: – Ничего, ничего, Данилушка, тут все свои…

Трофим швырнул детям несколько конфет. Федя стремительно протянул руку и прихлопнул конфеты ладонью, как будто это были жучки, собирающиеся улететь. Потом он взглянул на старшего брата. Павел сидел покрасневший и мрачный, он не прикасался к конфетам.

Федя растерянно заморгал и медленно убрал руку под стол.

– Я не буду их есть… – тихо проговорил Павел.

– И я не буду… – сказал Федя.

Все посмотрели на Павла. Отец сощурил одни глаз:

– Почему же это ты не будешь их есть?

Павел молчал.

– Ну?

– Потому что… потому что…

– Почему?

Павел нащупал ногой под столом планку, соображая, будет ли она мешать, если понадобится бежать.

– Потому что… зачем ты брал конфеты в кооперативе? – его голос сорвался и задрожал. – Взял, а деньги не платил!

– А деньги не платил, – чуть слышно повторил Федя.

– Паша! – вскрикнула мать.

Дед Серега зашевелился, покачал головой:

– Неладно ты, внучек, про отца говоришь! Он же председатель.

– А председатель тоже не имеет права!

– Так… что еще? – очень тихо, так тихо, что его едва расслышали, спросил Трофим.

Дед Серега наклонился к Татьяне, шепнул:

– Пускай ребята ко мне нынче ночевать приходят… А то прибьет их Трофим спьяну…

В наступившей тишине отец заговорил, растягивая слова:

– Выходит, стало быть, по-твоему, я вор? – он рывком сдернул с рубахи ремень.

– Брось, Трофим… – Кулуканов удержал его за рубаху. – Слышь, брось! Сам же сказал… мал он да зелен. Вырастет – поумнеет…

– Так я тебе покажу, какой я вор! – Трофим рванул рубаху из рук гостя, шагнул к сыну.

Татьяна вскочила, загораживая мужу дорогу:

– Не тронь Пашу! Слышишь? Не тронь!

Он грубо толкнул жену, взмахнул ремнем. Павел ждал этого движения и, согнувшись, скользнул в сторону. Ремень стегнул по скамейке. Павел, а за ним Федя стремительно бросились к воротам и в калитке столкнулись с незнакомым человеком.

– Тихо, тихо, ребятки, – рассмеялся он, широко расставляя руки, – с ног собьете.

Трофим растерянно попятился.

– Товарищ Дымов? – он быстро надел ремень. – Здравствуйте, товарищ Дымов!.. Когда же вы приехали?

– Час назад, товарищ Морозов. Как вы тут поживаете?

– Да спасибо, помаленьку… – быстро говорил Трофим, чувствуя, как лицо покрывается холодной испариной. – А что в районе нового, товарищ Дымов? Мы тут в тайге от жизни отгорожены, можно сказать, в собственном соку варимся… Хорошо, что вы нас не забываете.

Дымов пожал Трофиму руку, неторопливо пошел вместе с ним к столу. На ходу коротким движением поправил на голове белый бинт.

– Большие дела в районе, товарищ Морозов! Курс на коллективизацию! Больше никак нельзя медлить! Мы и так уж от южных районов отстаем. Там народ давно по-новому живет!

– Отстаем, отстаем, товарищ Дымов. – Трофим угловато провел тыльной стороной ладони по лицу, смахивая холодный пот. – Да вы садитесь к столу.

– О, да у вас тут праздник!

Трофим засуетился:

– Маленький, товарищ Дымов… Юбилей, можно сказать, справляем… день рождения…

– Поздравляю, поздравляю, – весело говорил Дымов, оглядывая сидящих за столом.

Трофим заметил его пытливый взгляд и сказал поспешно:

– А это – познакомьтесь, сельский актив… Товарищ Кулуканов… и родственники: отец, мать и племянник. Выпейте чарочку с дороги, товарищ Дымов! Таня, что же закусить не предлагаешь? Ну, что там еще нового в районе? Как здоровье товарища Захаркина?

Дымов сдвинул брови, помолчал.

– Нет больше Захаркина, товарищ Морозов.

– Как нет? – поражение спросил Трофим и снова вытер со лба пот. – Неужто в обком работать забрали? Очень был способный работник.

– Врагом он оказался, товарищ Морозов!

– Не может быть! – Трофим сел на скамью и снова поднялся. – Не может быть, товарищ Дымов!

– Враг самый закоренелый! – Дымов провел рукой по голове и, притронувшись к повязке, болезненно поморщился. – Ведь какое вражеское гнездо свил этот Захаркин. Из-за этих негодяев мы и с коллективизацией так отстали. – Он потрогал за подбородок испуганного Романа, улыбнулся, выпрямился и вздохнул: – Жаль, не разобрались мы в этих людях вовремя… Ну, да ничего, партия наша сильна. Нам не привыкать с врагами биться!

– Кто мог думать, товарищ Дымов! – Трофим зацокал языком. – А ведь каким честным человеком этот Захаркин прикидывался… Значит, у нас новый секретарь райкома?

– Новый, товарищ Морозов.

– Ай-я-яй… Вы к нам надолго?

– Недельку, думаю, пробуду.

– Вот хорошо-то, вот хорошо! Вы, как уполномоченный райкома партии, очень нам поможете… – Трофим повернул побледневшее лицо к Кулуканову: – Арсений Игнатьевич, ты к себе на квартирку возьми товарища Дымова.

Кулуканов привстал торопливо:

– С превеликим удовольствием. За честь посчитаю.

– Не беспокойтесь, я уже остановился, – сказал Дымов.

– У кого же это, если не секрет?

– У Потупчика, Василия Ивановича.

Трофим и Кулуканов быстро переглянулись.

– Да как же можно у Потупчика, товарищ Дымов? – Кулуканов развел руками. – У него же избенка ветром подбита… Постелить нечего.

Трофим, наконец, овладел собой, проговорил спокойно:

– А это дело товарища Дымова, где останавливаться, Арсений Игнатьевич. Может, он нашу герасимовскую бедноту получше изучить хочет… Очень правильно поступаете, товарищ Дымов! Так прошу вас… – он протянул Дымову стакан.

– Спасибо, я уже закусил, товарищ Морозов, а на сытый желудок она не идет как-то… – смущенно улыбнулся Дымов. – Да и голова у меня болит… Так в сельсовете завтра встретимся. Извините, что празднику помешал…

Он ушел. Все молчали, прислушиваясь к удаляющимся шагам. Данила пошевелился, всхлипнула на его коленях гармошка.

– Нишкни ты, окаянный! – грубо прикрикнул на него Кулуканов. – Что ж теперь делать, Трофим?

– Черт!.. – Трофим потер лоб. – Даже хмель прошел… Я думал – его Захаркин из партии уже исключил, а вышло наоборот все! – Он помолчал, тряхнул головой. – Ну, да ладно, неделя не год. Дымов приехал и уедет. А вот Захаркина жалко.

Кулуканов поднялся.

– Спасибо за угощение… Пойдем, Серега. Ну, теперь держись, Трофим!

Гости ушли. Федя тихонько шепнул брату:

– Паш… папанька его боится?

– Кого?

– Приезжего.

– Не знаю… выходит, боится.

– Данила! – громко окликнул Трофим.

– Да, дядя Трофим! – Данила бегом вернулся.

– Не понимаю я его – что за человек? Раз кубанцы уж стреляли в него, а он все по району ездит, – пожал плечами Трофим.

– Два раза стреляли, дядя Трофим!

– А ты откуда знаешь?

– Знаю… вишь, голова перевязанная…

– Сбегай, Данила, к ссыльным кулакам на Чернушку… Скажи хромому, чтоб не приходил в Герасимовку… Стой! – Трофим запнулся, вспомнив, что хромой обещал дать восемь тысяч рублей. – Скажи, пускай приходит, когда непогода будет… и чтоб в темноте, по огородам… Днем нарваться может.

– Ладно, дядя Трофим.

– Паш, какой это хромой? – спросил Федя.

– Не знаю. Ох, братко, братко, ничего я понять не могу, – вздохнул Павел.