Текст книги "Лилия в янтаре (СИ)"

Автор книги: Виталий Чикриз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 16 страниц)

Вскрики сменились отчаянным протяжным воплем, закончившимся чем-то совсем уже жутким, словно жертва одновременно и захлебывалась, и задыхалась, продолжая пытаться кричать. Гвидо осатанело пинал дверь. Хорошо, его ор практически заглушал все остальное. Мне тоже хотелось орать и что-то делать. Ни хрена не помогало мое самовнушение.

Суки.

Уроды.

Вот если бы точно знать, что это просто игра какая-то, что все – не настоящее. Не знаю, правда, что бы это изменило. Мое отношение к Марии? К девчонкам? К Гвидо? К обуревшим от безнаказанности и крови подонкам? Уже вряд ли. Они все для меня такие же реальные, как Мишаня, которого я знал ещё с института, со второго курса; как Толик, наш временами сильно поддающий, но бессменный техник; как Вовчик, программер, самый молодой из нашей гоп-компании, но с которым тоже уже немало и выпито и... и вообще. Как Маришка, наконец, последние годы, к сожалению, не без моей помощи мутировавшая в «грымзу натуральную». Это не считая подлого и вороватого начальства, тихого соседа-филателиста, изредка заглядывавшего к нам на чай со своим медом, таких же горемык дачников-бюджетников, вместо летнего отдыха обеспечивающих себе относительно сытные зимы, зловредных автобусных старушек, автомеханика Колю, которому я одному доверял свою бэшку, и сотен и тысяч остальных людей, с которыми надолго или мимолетно сводила меня жизнь. Все они, и там, и здесь, из плоти и крови на ощупь. А если это тут виртуальность, то... Ну, не знаю. Если Паола смеётся, шутит, и смотрит влюбленными глазами на Гвидо, если Гвидо бесится и бросается в бой и на стены от мысли, что его девушку обижают, если Мария готова умереть и убить за своих (хоть и не совсем) детей, и все они чувствуют боль, испытывают страх и способны на самопожертвование, то какая же это уже может быть игра? Если ЭТО – не настоящее, то что было ТАМ? Какая разница? Чем отличается? Настоящие ли люди вокруг меня? А я? Я сам – настоящий? Как бы вот мне, следуя совету голоса в голове, «обратиться к администрации», которая тут такое наворотила и высказать вслух всё, что я о них думаю?.. Ну, ладно, ладно... Погорячился. Делать я этого, конечно, не стану. Главным образом потому, что не верю, что это поможет, даже если меня слушают. Слушают – не значит слушаются. Но есть и другое соображение. Судя по сценарию и антуражу, излишним гуманизмом создатели этой реальности, какой бы она ни была, не отличаются. И если я начну бузить, то неизвестно, чем это для меня самого кончится. Может, просто жизнь зело осложнится, а может, и вообще очередного возрождения не случится. Сотрут ненужный персонаж. Я, по ходу, и так ошибка. Сбой в программе. Я либо вообще сюда попасть не должен был, либо не сохранить память о жизни ТАМ. Про возрождения – не знаю. Скорее всего тоже память должна потираться. Мне бы не светить этим. Не надо нарываться на грубости. Так что пока, независимо от моего отношения к творцу этого всего, буду вести себя как кореец: вежливо улыбаться и молчать. Или даже как китаец: улыбаться кланяясь и терпеливо ждать, когда будешь улыбаться склонённым врагам. Не будем забывать: какая бы ни была подоплёка у происходящего, у меня изначально огромное преимущество перед местными. Я, если непредвзято, вообще читер, играющий в god mode. Вроде как жаловаться грех. К тому же вряд ли у остальных – неважно, людей или персонажей – есть мои возможности, как, например, узнать реальное к тебе отношение, или задействовать смертоубийственную способность, ну и так далее. Я даже, по ходу, магией когда-нибудь смогу овладеть. Так что ныть, что тут всё плохо я не буду. Плохо – что обижают МОИХ. Вот, что плохо. Плохо, что я пока не придумал, как это исправить. Но, может, именно это от меня и ожидается – суметь изменить? Вдруг здесь всё не как в прошлом мире, где всё было неясно и неочевидно и без попа не разберёшься, а по ускоренной программе: сделал – и тут же получи плюс или минус к карме, да и карма работает на коротких, так сказать, дистанциях. Не потом в следующей жизни, а тоже – здесь и сейчас. Сразу. И всё предельно чётко, без нужды в толкованиях: что морально, а что орально. Это же ведь даже хорошо. Просто я ещё не привык. Всё живу прежними представлениями, что и понятно, вобщем. Но лучше привыкать начать. Лучше перестать искать различия между жизнями и напоминать себе о нереальности окружающего. Когда-нибудь это может привести к нехорошему в самый неподходящий момент. Поэтому надо, во-первых, действовать, меняя мир к лучшему (то есть, привести его в более удобное для меня состояние), а во-вторых надо бы перенастроить кое что в интерфейсе, так, чтобы поменьше напоминаний об изнанке реальности было. Хотя бы пока не привыкну. И никаких оповещений и прочего без моего собственного запроса. Да и лазить туда, пожалуй, вообще не буду, в «меню» это.

Женщина продолжала кричать. Если бы я сам не побывал в руках у искусных братьев Альфонсо и Бартоломео, я бы и не поверил, как невероятно долго и отчаянно может кричать человек. Когда кажется, что уже из последних сил, и после этого у измождённого тела их не достанет даже на слабый стон. Но вытягивается кость из сустава, рвутся связки, и снова кричишь, и снова из последних сил, почти теряя сознание. Но если палач и даст передышку, то только краткую, чтобы инквизитор мог задать вопрос. Испытуемый не должен долго отдыхать от боли. И что бы ты ни сказал, пытка продолжится. Боль должна быть непрерывной, чтобы как можно скорее избавить испытуемого от ненужных иллюзий, от несбыточных надежд, от воспоминаний о прежней жизни, от прежних привязанностей, обещаний, клятв, верности, чести, пока всё на свете, кроме одной минуты без боли не потеряет всякое значение...

Я открыл глаза потому, что колочение и проклятия прекратились. Гвидо сидел у двери, раскачиваясь и зажав голову руками. Всё у них тут на поверхности: любовь, ненависть, отчаяние. Не стесняются люди своих эмоций. Может, так и надо. Правда, жизнь это никому тут не продлевает.

Разговаривать больше не хотелось ни мне, ни Гвидо. Женщина кричала почти беспрерывно. Уже маленький квадратик света от окна перебрался с одной стены на другую, а крики не замолкали. На Гвидо было страшно смотреть. Я через пытки прошёл сам, потому сочувствия и эмоций было меньше, и то хотелось головой о стену шарахнуться. Могу себе представить, каково парнишке. Да ещё не зная, кто там так кричит – может, и Паола – и что с ней делают. Когда всё стихло, стало ещё хуже. Просто кричать она перестала так, что... вобщем, те звуки, которые мы слышали напоследок, рисовали в воображении совсем уж не оптимистическую картину.

Плохо то, что женщин тут, пытая, не насилуют. Парадоксально звучит? Ну да. Только когда живьём дробят суставы в тисках, когда слышишь треск своих ломающихся костей... Не знаю. Я ради только перерыва в таком процессе, если честно, был бы готов на любое изнасилование. И плевать, кто и что об этом думает. Желающих повыпячивать свою гордую честь – прошу сначала на дыбу, хотя бы только на пару дней, без сна и отдыха.

Так вот, женщин тут, к сожалению, не насилуют, а пытают. Причём пытают ещё более жестоко, чем мужчин. Уже даже не столько чтобы выпытать что-то, сколько ради самого процесса. Ради поиздеваться. В полном соответствии с законом. Ибо в цивилизованном обществе всё должно быть сделано по закону и все должны закон соблюдать. Пытать и убивать можно. Трахать в процессе – нет. Может, зверства инквизиторов как раз и есть результат такого запрета. Могли бы трахать – так не издевались бы. Думаю, целибат, придуманный религиозно отмороженными извращенцами тому причина. Трахать женщин им нельзя, даже признаться, что хочется – и то нельзя, ибо грех, а кто виноват? Кто совращает их светлые души, а трахается с другими? Кто носит на себе все эти соблазнительные округлости, так прелестно колыхающиеся при ходьбе под туниками? Кто, твою мать, на исповедях таааакие истории наставления рогов мужьям выдаёт, что хоть лёд кое-куда прикладывай? Из-за кого в монастырях каждые три часа надо в колокол бить и на молитву вставать среди ночи, чтобы мысли другим занять? В ком Сатана сидит, а, я вас спрашиваю? То-то. Не так? Не поэтому? Да ладно! Много ли, на самом деле, надо, чтобы причинить человеку нестерпимую боль? Да одною иголкой можно заменить весь средневековый пыточный инструментарий, ибо воткнутая куда надо игла доставит не меньше ощущений, чем все эти дыбы и испанские сапоги. Не знали, куда втыкать? Не смешно. Ещё как знали. Тогда зачем? Запугать антуражем? Помочь расколоться? Ну, запугали, помогли, раскололи. Что, не пытали этим же самым потом? Да ещё как! Признание не освобождает от допроса, так сказать. И не причина прекратить пытки. Зачем? Зачем протыкать женщине соски раскалённым штырём? Зачем сажать её промежностью на «колыбель Иуды», похожей на гипертрофированный член? Для чего разрывать влагалище «грушей»? Какой цели служит вставление обнажённой женщине, распятой на столе, шланга в рот и заливание туда воды? Знаете, что потом? Дознаватель прыгал ногами на её раздутый живот. Какое, на хрен, расследование тут можно увидеть, кроме сплошного Фрейда, будь он неладен? Я вам так скажу: вся жестокость – от сексуальной неполноценности. Жестокость – первый и основной симптом мозговой формы прогрессирующего злокачественного недотрахеита. Всё насилие – от сексуальной неудовлетворённости. Сексуально удовлетворённый человек – человек умиротворённый и на лице его светится благодушная улыбка, а взгляд его видит невидимое; он находится в абсолютной гармонии со всем Мирозданием. Такой человек познал суть и смысл существования далёких галактик и квазары раскрыли для него свои секреты. Этот человек спокоен и миролюбив. Его душа парит над суетой, вы не достанете его в его безмятежных небесах – он знает цену вечному. Сексуально удовлетворённый человек снисходителен к чужим слабостям и недостаткам. Он познал нирвану и выше таких мелочей. Такому человеку – не до насилия. Ему нет необходимости причинять кому-то боль, чтобы оправдать своё существование. Ему нет необходимости вводить связанной женщине в тело посторонние предметы, чтобы хоть как-то получить моральное удовлетворение. Такой человек не будет придумывать людоедские законы, изобретать зверские религиозные догмы, и не станет начинать войны. И уж совсем точно такой человек не будет никого сутками пытать в подвале.

Нашим, как выразился Гвидо, женщинам, если это происходит с ними, к сожалению, грозит не изнасилование, а продолжительные зверские пытки и смерть.

Ни воды, ни еды нам не давали целый день, что было неприятно, поскольку со жратвой-то хрен с ней, а вот без воды нехорошо даже мне, не говоря уже о Гвидо. Но это, тем не менее, внушало определённые надежды, что долго нас тут держать не собираются. Правда, дальнейшие планы местных силовиков нам вряд ли должны понравиться, но в любом случае они подразумевают перемещение в пространстве, в течении которого что-нибудь может да случиться. Опять же, узнаем, что там с нашими девочками. И если что... Ну, постараюсь заставить их меня грохнуть при попытке к бегству, или при оказании сопротивления.

За мной пришли ближе к вечеру, что было, на мой вкус, слишком уж долго. И это говорило о том, что мои надежды были не беспочвенны. Если бы в Инквизицию, к братьям, так давно бы уже забрали. По крайней мере меня. И письмо о том недвусмысленно говорит: незамедлительно. То есть, как только – так сразу. Личности им выяснять без надобности, так чего бы тянули? Вот то-то. Так что когда дверь открылась, безо всякого лязга и скрежета, кстати, просто засов прошуршал, я почти не сомневался, что мои мытарства на сегодня закончены. Стражники, числом трое, сегодня не отличались особой злобностью.

– Ты, – показал на меня один. – Выходи.

Руки крутить-вязать не стали. Просто пошли один впереди, двое сзади. Шли недалеко: вышли из подвала и несколько шагов по коридору. Первый, не постучав, заглянул в комнату, и что-то сообщил туда. Потом махнул рукой и меня втолкнули в помещение. В этом нешироком, метра три, но вытянутом средневековом конференц-зале собралась разномастная и интересная компания. Вернее, две компании, явно разделенные на группы по интересам. На дальнем конце за столом сидело двое облаченных в рясы. Не такие рясы, как привычные на православных попах, но вполне узнаваемый стиль. Не спутаешь. Рядом с ними стояли ещё трое. Один в гражданском прикиде, и двое в нагрудниках и шлемах. Команду соперников представляла четверка полностью укомплектованных рыцарей. Серьёзно. Я ещё тут такого не видел. Не только нагрудники, но и все остальные причиндалы: глубокие, с наносниками, явно не для полицейской службы шлемы под чёрно-жёлтым намётом; кольчуги от шеи до пальцев ног, с налокотниками и наколенниками. Чёрно-желтые, под цвет намётов, сюркотто перевязаны широкими ремнями с мечом и кинжалом. На руках – рукавицы из толстой кожи с металлическими нашлёпками и крагами почти до локтей. Прикид недешёвый, рыцарский, а сюркотто – в шахматную клетку с левой и с половиной чёрного орла с правой стороны – у всех одинаковые, униформенные, что для рыцарей было бы нетипично. Опять же, по городу в таком просто так не ходят даже самые отмороженные вояки.

Что бы тут не происходило, буря-шторм-ураган, жаркие торги, или напряжённые переговоры (а что-то да было, по раскрасневшимся и злым лицам всех присутствующих видно), оно уже завершилось неким результатом. И потому как сюда привели меня, результат был ясен. Партия Уберти взяла этот сет. То-то рясоносцы в мою сторону не смотрят даже.

Один из рыцарей обратился ко мне хриплым голосом:

– Ты Ружеро Понтини?

– Угу, – я кивнул. Он кивнул мне в ответ и оглядел стражников. Те тут же расступились, освобождая проход. Рыцарь повернулся к монахам, словно собираясь что-то сказать, но передумал и молча дал знак рукой нам на выход. Видимо, все слова уже были сказаны. Ну, все да не все. Я ещё свои две копейки не вставил.

– Постойте.

Двинувшиеся было монументы рыцарской славы остановились.

– Что ещё? – сурово нахмурился хриплый. Ко лбу из-под шлема прилипла седая прядь. Усы и борода тоже были с проседью. Немолод уже рыцарь-то.

– Куда меня?..

– К мессеру дельи Уберти.

– А... Хорошо. Тогда тут ещё Гвидо, его тоже надо забрать.

– Кто это ещё?

– Гвидо Медичи, слуга мессера Уберти.

– У нас нет приказа доставить его.

– Мессер Уберти не обязан помнить о том, где находится и что делает каждый из его слуг. Но Гвидо – компаньон и оруженосец сына мессера дельи Уберти, Лапо. Его схватили и держат в плену эти...

– Не схватили, – довольно приятным и хорошо поставленным голосом перебил меня один из монахов, или кто они там. – Не схватили, а арестовали. И не в плену, это же не война, – он усмехнулся. – А под арестом.

Седоусый хрипач задумался. Ну да. Оруженосец младшего сюзерена, как-никак.

– Похоже, надо опять за стряпчим посылать, Матиро. – подал голос один из рыцарей. – Надеюсь, он не успел уйти далеко.

– Может, и не придётся, – встрял я. Взгляды четверых мужчин требовали немедленного пояснения. – На каком основании меня и Гвидо... хм... арестовали?

– Нарушение общественного спокойствия. – Матиро выплёвывал слова с таким презрением, что было ясно: он передразнивал кого-то. – Ещё какая-то чушь...

– Не чушь, – пояснил монах. – А покушение на убийство, бродяжничество и кража.

– И есть чьи-то заявления, показания? – ехидно поинтересовался я. И просчитался.

– А как же? – сладкоголосый поднял со стола несколько листков. – И даже письменные, – он так победно усмехнулся, что я понял: для местной Фемиды это вовсе не было обязательным условием. А уж если письменные есть, ну, то вааще крутяк. Расстрел с последующим выговором гарантирован. – Причем совершённые группой лиц и по предварительному сговору. Так что дело могло быть рассмотрено Капитаном Народа уже завтра. – Ну, точно вышка была бы. Вон и усатый напряжённо засопел. Не так крепки наши позиции, видать.

– А чьи показания, позвольте поинтересоваться? Кто пострадал?

– Обвиняемому это знать ни к чему.

– Почему? – поразился я. Ну действительно: тебя обвиняют в убийстве, но не говорят кого. Виноват в краже, но непонятно у кого. И как защищаться?

– Тайна следствия, – пояснили мне. – Дабы ответчик не задумал мести жалобщику до суда. – Однако логика.

– А почему вы тогда меня отпускаете? Если такие показания? – рыцари за спиной завозились, а Матиро аж крякнул с досады.

– Не подтвердились, – коротко бросил монах. А злоба-то всё-таки прорезалась. И в голосе, и во взгляде на рыцарей.– Обвинения сняты.

– Ну, а раз так, – я повернулся. – Простите, мессер, не знаю вашего благородного имени...

– Матиро ди Тавольи.

– Мессер ди Тавольи, этот человек только что сказал, что обвинения с меня сняты. Но по его словам, нас с Гвидо арестовали по одной и той же причине. Посему, раз невиновен я, то невиновен и он. Следовательно, отпустить следует обоих. Не так ли? Нужен ли тут стряпчий, когда всё так очевидно?

– Похоже на то, отец Козимо. – недобро прищурился Матиро. – Прикажите привести сюда парня, или и впрямь послать за сером Фаренте? Так оно может вам дороже выйти.

Козимо пожевал губу.

– Да, и извинений я ещё не слышал. – добавил я. Кто-то из рыцарей одобрительно хмыкнул, а Козимо с ненавистью бросил стражникам:

– Ведите второго. – его взгляд мне не обещал ничего хорошего. Ну, так ничего хорошего я от вас и не видел.

Гвидо привели буквально через минуту. При виде рыцарей он немедленно приосанился и принял вид гордого петушонка, который точно знает, чьи в курятнике куры. Ну... скоро будут.

– О, мессеры рыцари! Как замечательно! – юный Медичи раскланялся спасителям. – Следует ли понимать так, что мы, наконец, освобождены?

– Похоже, что так, Гвидо. – ответил я за рыцарей. – С появлением настоящих рыцарей, у городской стражи как-то сразу пропали к нам все вопросы. И даже чьи-то письменные показания не пригодились.

Отца Козимо перекосило от ненависти.

– Однако, – растерянно огляделся Гвидо. – Я не вижу здесь наши спутниц. Мессеры...

Мне тоже не хотелось уходить отсюда без девочек. Вот только я... вот именно, сердцем чуял, что это будет непросто.

Рыцари переглянулись. По-моему, мы их начинаем утомлять.

– Мессеры, – продолжал Гвидо. – С нами были спутницы, матрона и две юные девушки, которых схватили вместе с нами, и которых, разумеется, следует немедленно освободить!

Сомнения служивых были понятны: послали за одним, появляется второй, и вот задача начинает усложняться по нарастающей. Никто не любит ни лишних проблем, ни тех, из-за кого они в жизни появляются. Тем более вояки. Поговорка про солдата, сон, и идущую службу, я думаю, и в Месопотамии уже актуальна была. Мне было интересно, а правда ли хоть на... ну, не наполовину, я не такой оптимист, но хоть на 10 процентов, про благородных рыцарей и дамскую честь и про всё такое, из области прекрасных порывов души.

-... беззаконно их мучают и всячески истязают! – закончил тем временем Гвидо свои пламенные обличения. Я заметил, как презрительно усмехался за столом монах, переглянувшись со своими. Что-то тут не то.

– Действительно, мессер ди Тавольи, – повернулся я к седоусому. – Когда нас схватили, мы направлялись ко дворцу мессера дельи Уберти, и в нашем сопровождении находились донна Мария Камби, и её племянницы, Паола и Лоренца. Поскольку обвинения сняты...

– Ну уж нет! – радостно прошипел Козимо. – Тут у тебя ничего не выйдет, ублюдок!

– Попридержите-ка язык, ваше преподобие! – прервал его один из рыцарей помоложе. – И будьте впредь осторожнее! Оскорбляя слугу, вы оскорбляете самого мессера Уберти. Лучше говорите, где женщины, а ещё лучше сразу ведите их сюда, да мы пойдём.

– Умерьте свой благородный гонорок, языкастый юноша! Ни вы, ни ваш хозяин, не в силах ничего сделать ни мне, ни Святой Церкви. Лучше тявкайте на воду! А упомянутые преступницы останутся здесь! Их дело находится в отдельном производстве и никак не пересекается с обвинениями в отношении этих двух юношей. Они арестованы по обвинению в ереси и по законам коммуны Фиренцы и на основании указов Понтифика останутся под юрисдикцией Инквизиции до завершения следствия, после чего, по тем же законам, и будут преданы в руки светского правосудия для приговора и наказания.

Молодой рыцарь было набычился, но Матиро только покачал головой и развернулся к двери, под торжествующим взглядом священников.

Шах и мат. Душа у рыцарей оказалась в наличии. Порывы были. И они даже были прекрасны. Но только не в сторону наших девчонок, до которых им, рыцарям, вобщем-то, особого дела не было. А святошам они действительно сделать ничего не могли.

Знаете, в чём разница между «заорал» и «вскричал»? Правильно. В заряде пафоса на кубический децибел вопля. Я вот, к примеру, в былые времена именно что заорал бы: «э, ты чё, козёл шестерёнчатый, в натуре, опух совсем нах, тля мутированная»?

А вот Гвидо не заорал. Он вскричал:

– Ах, ты подлец!

Глаза Козимо прищурились, но не зло, а, как мне показалось, в радостном предвкушении. Поэтому, не дожидаясь дальнейших глупостей со стороны Гвидо, я подхватил его под руку с одной стороны, а ди Тавольи, мгновенно сориентировавшись, с другой, и мы резво вынесли ругающегося парня за дверь. На улице Гвидо стих и сник и больше не предпринимал попыток вернуться и в одиночку кинуться спасать свою любовь. До дворца Уберти мы дошли в понуром молчании.

xv.

[Год 1263. Август, 17; Девятый час.]

Охотно платим мы за всякое вино,

А мир? Цена ему – ячменное зерно.

"Окончив жизнь, куда уйдем?" Вина налей мне

И можешь уходить. Куда – мне все равно.

– Омар Хайям.

Тенёк я нашёл в том самом кортиле, где не так давно Фарината чинно беседовал с Фионой. Фонтан тихо журчал чистой, на вид питьевой водой. В каменной чаше фонтана плавала одинокая золотая рыбка. Может, не золотая. Может, просто зеркальный карп. Бог весть откуда она взялась и зачем была определена в фонтан неведомым садистом. Пары рыбке не было. Было часа два пополудни, было жарко, и яркий солнечный свет, пробиваясь сквозь виноградную листву наверху, преломлялся водной рябью в причудливые блики. Рыбка суетливо металась в фонтане, пытаясь увернуться от атак солнечных пятен. Безуспешно. Рыбья спинка то и дело сверкала золотом в лучах солнца, обозначая полное торжество скорости света в тварном мире. Был бы я романтиком – непременно предположил бы, что рыбье поведение было игрой, вызванной одиночеством или скукой. Но я не романтик. У этого создания мозгов нет, чтобы скучать или играть. Она просто жрать ищет – а нету. Мозги есть у меня, но мне не скучно, хоть и не до игр. Я думаю. Вернее – предаюсь мрачным мыслям. Вчера нас с Гвидо в целости и сохранности доставили во дворец Уберти и... и всё. Больше с тех пор ничего не произошло. Гвидо тут же отправился искать своего синьора, то бишь Лапо, а меня отвели на третий этаж, показали комнату, где разместиться, часа через три позвали вниз поесть, после чего опять предложили пойти в комнату, а потом была ночь. Фаринату я не видел. Ночью было душно несмотря на открытые ставни, традиционно воняло мочой, и каждые несколько минут перекрикивались ночные стражи. Начала жутко чесаться заживающая кожа на лице...

Заснул я только под утро, когда усталость взяла верх над страхом перед насекомыми в тюфяке. Выспаться не дали. Чуть за рассвет слуга заколотил в дверь – пригласил к завтраку, значит. Есть я совершенно не хотел, хотел спать, как не в себя, но надо было отлавливать хозяина, так что, зевая и протирая глаза, пошлёпал вниз по лестнице. Ещё отчаянно хотелось, наконец, почистить зубы, ибо рот вонял – самому противно, но зубы чистить было нечем. Такими темпами зубы скоро гнить начнут. Фаринаты я опять не увидел: раскатал губу – завтрак для слуг был, a не в господской трапезной, и хозяевам тут делать было нечего. Завтрак был бы совсем привычным – хлеб, яйца, масло – если бы не вино вместо кофе. Брезгливо поморщившись при мысли начинать день с винища, обратился к соседке по столу:

– Молока хотя бы нет?

– Откуда? Тут не деревня. Где молоко брать?

– Да хоть бы и на рынке, – тут же откликнулась другая толстушка, уже вставшая и складывающая хлеб и зелень в небольшую корзинку. Видимо, уходила куда-то на работу до конца дня. – Только зачем? Ведь скиснет же.

– То-то и оно, что скиснет. – согласилась первая. – Кто ж его пьёт?

– Я пью, – я вздохнул. – Когда есть.

– Странный ты. Вино пей. Как все.

– Я не хочу вино. Я молока хочу. Зачем оно вообще продаётся, если его никто не пьёт?

– В деревнях пьют. А так – масло делать, конечно. Зачем ещё?

Особого выбора, кстати, нет. Не хочешь вино – пей воду. Вода может выглядеть чистой и прозрачной, но на деле качество у неё то ещё, ибо нос не обманешь. Да и вкус у неё взвеси кишечных палочек. У Пеппины я приспособился, несмотря на её ворчание, воду себе кипятить, но тут до такой пошлости никто не опустился, а у меня возможности не было. Так что пришлось запивать завтрак кислятиной. Покончив с едой, я попытался было проникнуть в господскую часть, но был остановлен ещё на подступах. Во дворце появилась охрана, которой ещё недавно тут не было. По крайней мере в мой последний визит пару дней назад я её тут не видел.

– Куда собрался? – оружный стражник, прохаживающийся у лестницы, угрожающих жестов не делал, но я решил его всё же не игнорировать.

– Мне надо доложить мессеру Уберти о своём прибытии. Я ещё вчера вернулся, но до сих пор с мессером не виделся.

– Нет его. Уехал. Так что нечего тебе там делать. Иди отсюда.

– А... Вон как. А когда уехал?

– Не твоего ума дело.

– А когда вернётся?

– Тебе доложить забыл. Проваливай, я сказал!

Поняв, что со стражником у меня слишком разные социальные статусы для продолжения беседы, я подавил в себе побуждение что-то тому объяснить, и развернувшись побрёл к выходу в большой мир. Но там, оказывается, был другой страж, задавший мне один в один тот же вопрос:

– Куда собрался?

Я остолбенел. Далеко уходить от дворца я, конечно, не собирался – что я, больной, что ли? мне приключений уже хватило – однако высунуть нос и осмотреться на улице было бы интересно, а мы тут, оказывается, опаньки! – и на военном положении, и кругом круглосуточный комендантский час с пропускной системой. Неожиданно. К чему бы это?

Так и спросил:

– А что случилось-то?

И нарвался на второй стандартный перл, который уже только что слышал:

– Не твоего ума дело. Обратно иди.

– А когда выходить-то можно будет? – я был готов к очередной грубости, но этот страж оказался добрее, или, может, умнее, и был вежливее:

– Не знаю, парень. Вот вернётся мессер Уберти, так его и спроси. А пока давай-ка назад. Давай. Иди.

На языке вертелся вопрос «куда уехал цирк?», но, поскольку ответ был стопроцентно предсказуем, я последовал совету стражника и пошёл от ворот. Только недалеко, так, чтобы они видны были, и присел под стену. Наблюдать долго не пришлось: вход и выход были свободными. Для всех своих. Кроме, как оказалось, меня. Нет, если меня, наконец, охраняют, то это хорошо и приятно. А если сторожат? Про Гвидо я и спрашивать не стал, отправился бродить по доступной мне территории, в надежде на встречу. Запретных мест, кроме господских покоев, вроде не было, но мой возраст сказывался самым неприятным образом: с кухни меня шуганул повар, с конюшни – конюх, от оружейки завернули серьёзные дяди в броне. Я чувствовал себя настойчивым голодным котом на кухне, решившим во что бы то ни стало раздобыть съестного в разгар подготовки к деревенской свадьбе (примерно за пять минут до приезда молодых): столько ног, и все норовят пнуть. И ни капли сочувствия к нуждам бедного животного. Кто будет слушать его жалобное «мяу»? Разговаривать с ребёнком никто не хотел и не собирался. Какая-то тётка со злым лицом но в простой одёжке попыталась мне всучить метлу и определить фронт работ, но я отмазался, соврав, что меня уже приставили к конюху, куда я и бегу. Из мастерской меня окликнули, но я, наученный опытом, лишь скосил глаз на обряженого в толстый фартук бородача с молотком, и сквозанул по лестнице на третий этаж. Закрыв дверь, я рухнул на тюфяк с намерением обдумать ситуацию а потом хоть доспать, раз больше ничего не остаётся. Пару часов мне действительно удалось надавить на массу, но потом стало слишком жарко и около полудня я проснулся мокрый от пота. Тюфяк, впитавший сию влагу, начал пованивать чем-то затхлым и кисловатым одновременно. В комнате можно было картошку печь. Угоревший, одуревший от сна и жары, а, может, и от выпитого за завтраком вина, я, шатаясь, выбрел из раскалённых стен и отправился на поиски спасения. Ну и отлить где-то, конечно, в первую очередь. Место для таинства нашлось легко, по запаху, и нашлось оное рядом с конюшней. И я, оказывается, ещё не разучился удивляться. По крайней мере тому, что разделение на М и Ж если и есть в этом мире, то только не в этом аспекте жизни. Справив нужду под равнодушным взглядом присевшей неподалеку по своей надобности матроны, я отправился на поиски прохлады и покоя. Огромных пространств тут нет. Тут всё маленькое, вобщем-то, поэтому кортиле с фонтаном было найдено через минуту, и я тут же макнулся в воду, чуть не поддавшись соблазну хлебнуть из чаши фонтана, настолько холодной и чистой казалась вода. Потом ещё долго черпал воду горстями, выливая себе на голову. Стало гораздо легче. Рыбку с удивлёнными глазами я обнаружил позже.

Мрачность моих дум была обусловлена тем, что хоть основная – на данный момент – из моих проблем и разрешилась, я вне досягаемости инквизиции, но как-то не так она разрешилась. Как-то не так. Не совсем. Не до конца. Не таким образом. Не такой ценой. Не полностью я сбежал от святых отцов-братьев из «самой Равенны». Мария и девочки всё ещё у них и покоя мне это не даёт, почему-то. Мнилось мне: будто я фигурка человека бумажная, и вот выстригли из меня ножницами кусочек, вот отсюда, из бока, и не хватает мне его. Незаконченный я без этого кусочка получаюсь. Ломаюсь я тут. Ноет бок. Не даёт забыть. Помню я тот крик в Барджелло. Не хочу верить, что это Мария кричала или Паола, гоню эти мысли, уверяю себя, что рано было ещё пытать их начинать, но тут же сомнения: а вдруг? Психику ломать они тут уже научились. Вдруг специально с них начали, да так, чтоб нам послышнее было? Могли они предвидеть, что нас с Гвидо... ну, меня, конечно, в первую очередь, надолго в этом КПЗ удержать уже не удастся? Фиг его. Я же не знаю, что там творилось снаружи. Но факт налицо: просидели мы там несколько часов, а обычно за мной сразу приходили. Так что да. Что-то там не так пошло, и меня оставили в покое. Меня да. А вот Марию могли и не оставить. Другой вопрос – зачем. Ну, если просто кровь мне попортить, то своей цели они уже добились: настроение нулевое. Может быть другое объяснение? Конечно. И даже скорее всего ими двигала не мелкая пакостность. Эти душеспасители пакости покрупнее любят устраивать. Да и не та я фигура, чтобы людей только лишь назло мне калечить, лишние хлопоты себе устраивая. Но пока я не могу придумать никакого вразумительного объяснения такой спешки с пытками. Нет логики. Не их это пытали. Какой-то другой женщине не повезло. Какой-то другой... Но а вдруг? Не стали ждать, не стали заморачиваться бумажками, а сразу в оборот, по-жёсткому? Опять-таки вопрос: зачем? Не знаю. Фарината нужен, вытаскивать девчонок, а его нет. Пропал, как в воду канул, и спросить не у кого, а кто знает, так ответ один: не твоего ума дело. Гвидо тоже исчез куда-то вместе со своим Лапо, и торчу я тут один в информационном вакууме, не зная, что творится, где кто, зачем и почему, и теряю время. Кого не пытали, не поймёт, что отчаяние, одиночество и безнадёжность могут быть хуже боли. Именно через это сейчас девочки и проходят. А Фарината где-то шляется. И меня за ворота не выпускают. Хоть мне и идти-то некуда. В одиночку Барджелло штурмовать что-ли? Не, ну, можно, конечно. Неплохой способ всё сначала начать. Только гарантии другой концовки нет, а именно этих девочек я вроде как убью. Они же исчезнут. Будут такие же точь-в-точь, но ведь другие. Сколько я их уже... Или другой вариант, ничем не лучше, что я из отсюда исчезнуть исчезну, свалю в новый, с иголочки мир, а они тут так и останутся все. И тогда девчонкам точно надеяться не на что. Нет. Надо как-то по-другому, пока есть хоть какая-то надежда. А как – непонятно, и подсказать некому.