Текст книги "Лилия в янтаре (СИ)"

Автор книги: Виталий Чикриз

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Annotation

Чикриз Виталий

Чикриз Виталий

Лилия в янтаре

Необязательное, но необходимое предисловие от автора.

Считаю нужным сделать короткое вступление, которое, в принципе, можно выразить одной фразой Остапа Бендера из Золотого Телёнка:

«– Чего вы прилипли к человеку? ... Знатоки! Убивать надо таких знатоков! „Студебеккера“ ему подавай!»

Отсюда уже можно переходить к основному тексту.

Для тех, кто хотел бы больше деталей – расшифрую. Текст после этого предисловия может вам понравиться, а может и нет. Надеюсь, вы понимаете, что это исключительно дело вкуса. Но! Это мой мир. Я тут главный. Не нужно бросаться с копьями на ветряные мельницы и выискивать возможные несоответствия с историческими реалиями: уверяю вас, их будет у меня! Я не изменял имён и почти не придумывал новых, но интерпретация событий моя собственная. Недостаток информации заполнен чем мне захотелось.

Также внимание! Нон-стоп мочилова не предвидится. В тексте время от времени БУДУТ присутствовать длинные пассажи, не заполненные экшеном. Если на это аллергия – лучше даже не начинать читать.

Логика действий персонажей может казаться или быть отличной от вашей. Не страшно. Может это потому, что люди другие; может потому, что времена не наши. А, может, потому, что я, автор, сумасшедший и мне можно.

С уважением,

Автор.

А, вот ещё что: абсолютное большинство фактов (кроме всякой мелочёвки и сознательных анахронизмов) не связанных с моей собственной фантазией необходимой для того, чтобы это был не учебник истории, а фантастика, НЕ высосано мною из пальца, а взято из первоисточников, доступных мне документов, из современников или хронологически близких историков, поэтов, писателей и политических деятелей, список которых приведён отдельно (см. «Используемые источники»). Гораздо чаще, чем вам может показаться, всё было именно так, как описано, и именно то, что. Ну, с учётом, опять же, что это не учебник истории (история и мир только ОСНОВАНЫ на реальных, а так-то всё же выдуманы) и не инструкция реконструкторам. Поэтому, если вам покажется, что что-то было не так, не там, и не тогда – не спешите стучать себя пятками в грудь, ляскать клыками, и затоптать меня своими знаниями. Почитайте литературу, убедитесь сперва, что ваше мнение вернее моего.

Вот теперь точно всё.

ЛИЛИЯ В ЯНТАРЕ.

– -.

[27 Октября, 2019; 03:40]

─ Смерть – достаточно большая неприятность.

– Ва-банк 2, или Ответный удар.

Погода за окном была хуже некуда: ветер зловеще гудел, завывал, и раздражённо швырялся в стекло холодными струями, обещая всякие ужасы запоздалым путникам и метеочувствительным страдальцам. В такую погоду легко спится лишь детям, алкоголикам, и влюблённым. Остальные же то и дело тревожно поднимаются к поверхности штормовой реальности даже из океанских глубин сна. Инстинкты, древние инстинкты обитателей пещер не дают нам расслабиться в такую ночь. Запертые входные двери (наружняя стальная, внутренняя деревянная), домофон в подъезде, двойной стеклопакет, пятый этаж – никакие технические ухищрения и никакая логика не в силах заглушить голоса бесчисленных поколений перепуганных предков, записанного в нитях ДНК. Плохая ночь. Страшная. Не для людей такая пора. И погода не для людей. И осень. Я вам честно скажу: осень, кроме сентября, вообще дерьмовое время, что бы там классик не говорил. Подумаешь, листья разноцветные. Листья – это не надолго. Лягут на землю и обернутся бурой, дурно пахнущей гнилью. Вот вам и всё очей очарованье. А дожди? А слякоть? А вечная, непролазная грязь везде? А вездесущая, если не сказать это слово с двумя "с", сырость? А промозглый холод? А становящиеся всё короче дни? Нет, никакой благости в этой поре нету. И ведь безнадёжно: зима на носу. Впереди всё хуже и хуже. Гололёд. Тяжёлый, серый (а местами и жёлтый, обоссаный) снег. Сопли. Про короткие дни говорил? Будут ещё короче. Четыре часа вечера – и ночь. А ведь всего несколько месяцев назад было четыре пополудни. Промозгло. Тепла и солнца долго не будет. Агония неизлечимо больного года, за которой – смерть. Чего ж тут весёлого? Тоска... А вот эта конкретная осень была хуже всех своих самых поганых товарок. Она была и моей последней тоже. Раньше каждый день кто-то где-то умирал, но не я. Каждую осень миллионы людей на Земле прекращали быть. Я оставался живым. Сколько тех, кто в эту осень сделает последний выдох? И я. Я тоже. Я тоже вдохну живым, а выдохом воздух покинет уже мертвеца. Может, не сегодня. Но точно уже этой осенью. И зимы уже не предвидится. Кто-то ещё порадуется и первому, и последнему снегу, будет отдирать примёрзшие дворники, будет принимать «с морозца», будет сверлить лунки во льду, понесёт в марте ёлку на мусорку... но всё это больше не про меня.

Что ж там так завывает-то...

Cегодня со мной был Басов. Ну, как со мной... Спал он просто. Просто спал, сволочь, в «свинарнике». Подальше от аппаратной. Ну и, как следствие, от меня, поскольку сканерная была как раз между аппаратной и «свинарником». Спать ему здесь негде, да и неумолчный треск обмоток градиентных усилителей из аппаратной не способствует здоровому сну. Звукоизоляция у нас та ещё. А через катушки идёт 400 ампер и, в общей сложности, почти два киловольта. Защёлкаешь тут. Я бы тоже предпочёл спать в другом месте, поскольку если от треска беруши ещё спасают, то от чавкания криокулера под ухом – нет. Предпочёл бы, но увы.

Но Басов всё равно сука. Лучше бы Лила сегодня дежурила. С ней не так страшно. Она успокаивает своими байками. Увереннее с нею как-то.

Хотелось встать и включить свет. Может, хоть немного отпустит страх. Пусть это самообман, пусть. Но хоть чуть-чуть.

Темно в лаборатории, конечно, не было. Тут никогда не бывает совсем темно. Мишаня с Толиком, создавая монструозного голема из ещё живого Сименса Эспри и сдохшего Хитачи, заполнили почти всё внутреннее пространство сканерной огромным колличеством дополнительных блоков, перемигивающихся яркими огоньками всех цветов, создавая в помещении непередаваемую атмосферу праздника. Особенно при выключенном свете и налитых бокалах. Особенно, если на огоньки, бокалы, и обильные предварительные комплименты залетали легкокрылые и улыбчивые бабочки. Например из бухгалтерии. Но сейчас мне такое освещение праздничным не казалось. Наоборот. И приглушённый свет настольной лампы, стоящей на полу между кабелями и трубками водяного охлаждения, тянущимся к импульсным преобразователям, навевал ещё большую тоску. Преобразователи, кстати, были барахло и постоянно горели. Ремонтопригодность – почти нулевая а геморроя полная ж. 177, по моему, транзисторов. Одно слово – Сименс. Но они были родными к нашему Эспри и заменить их было нечем. Мишаня с Толиком и так сотворили невозможное, ибо поженить Сименс с Хитачи, да так, чтобы они дали потомство, это как скрестить белую акулу и чёрного аквалангиста. Примерно столько же общего. А скрещивать пришлось, поскольку мощности 1.5 тесла, что штатно выдавал Эспри, для наших целей совершенно недостаточно. Хитачи давал три, но, во-первых, Хитачи к нам попал уже хладным трупом. Бесплатным, но трупом. Во-вторых, и 3 тесла нам тоже мало. Надо как минимум 5. Лучше 7. Но таких монстров у нас в стране нет. Для медицинских целей, особенно частной медицины, томографа с полем 1.5 тесла – за глаза. А вот для исследовательских целей да, надо больше, но только вот прибылей от этого не будет, соответственно и денежек фиг вам. То, что нам, наворотив шесть дополнительных градиентных обмоток, собранных с миру по проволочке, удалось сфокусировать поле высокого напряжения и буквально включать-выключать любые участки мозга размером 10 на 10 микрон, что в будущем может принести не просто высокие, а баснословно высокие прибыли, никого у нас не интересовало. У нас бабло за бабло хотят сразу.

Сама по себе идея транскраниальной магнитной стимуляции древняя, как сам магнит. И даже обратить магнитную томографию вспять и использовать магнитное поле высокого напряжения терапевтически – тоже не ново под луной. Но тут возникает почти та же закавыка, что и с самой томографией. Протоны в магнитном поле дрожат, как стрелки компаса, частота колебаний различна для разных атомов, и если облучить протоны радиоволной соответствующей частоты, то возникнет резонанс, а потом протон вернётся к равновесному состоянию, при этом тоже излучив радиоволну. И, уловив этот сигнал, можно построить трёхмерную картинку распределения водорода в теле человека. Вот только атомов водорода в человеке где-то 10 в 27-й степени, и в магнитном поле все они превращаются в радиопередатчики. Представьте себе, что у каждого человека на земле, включая новорожденных в Конго, есть миллиард радиопередатчиков, и мощных таких, способных добить до любой точки на планете, и вдруг все они включаются разом и на полную мощь. На одной волне. И передающие одно сообщение. Как локализовать сигнал, идущий сразу отовсюду? То-то. А нам как увидеть, где и что мы делаем с магнитным полем, облучая мозг радиочастотами? Теоретически, мы с Мишаней эту проблему решили. А практически... Слить уже наработанное за бугор и получить неплохие спасибки конечно можно, но если слить на этом этапе, то всё. Прости-прощай. И авторство, и патенты, и, следовательно, все последующие сливки, уйдут благодетелям. А может даже и нобелевка. А что? Лотербур и Мэнсфил получили нобелевку как раз за решение сходной проблемы, только точно с обратным знаком. За найденный способ локализовать радиоволны, испускаемые протонами тела в ответ на резонансные импульсы. Статей мы с Мишаней уже, конечно, накропали. Термин придумали. Да и книжечка, кому интересно, «Стереотактическая магнитургия», в издательстве «Наука» тиражом 1000 экземпляров вышла. Но чтобы надёжно застолбить участок этого ещё недостаточно. Получит какой-нибудь ушлый индус в Нью– Йоркском Коламбия Юнивёрсити грант тыщ в 300 под это дело, и мы из головы поезда, из локомотива, так сказать, враз переместимся на далеко отставшую от этого праздника жизни дрезину. Одной теории мало. Желающих раскрыть рот на этот каравай найдётся – не сосчитать. Потенциально – новое направление в медицине, а, значит, не просто абстрактная известность, но и миллионы денежных знаков. Причём ладно бы для таких же лабораторных очкариков, как и мы. Те, в принципе, безобидны. Для корпораций. Милионные прибыли для корпораций, или такие же потери – это уже серьёзно. Схарчат. Призовут под свои знамёна армию патентных адвокатов верхом на слепых бронебойных носорогах, и затопчут. Нет. Тянуть это дело надо до конкретных, практических результатов. Статистически достоверных. Повторенных. Закреплённых. Трижды, десятижды задокументированных. Безупречных со всех сторон. Только тогда... Впрочем, тянуть этот груз Мишане теперь без меня. Не дожил я ни до нобелевки, ни до просто.. да ни до чего. И это уже не в будущем: «не доживу». Со мной уже ясно: не дожил. В прошедшем.

Словно в подтверждение этой мысли в живот словно пнули. От внезапного удара боли меня скрючило в апертуре томографа и я ударился головой о серый пластик. Голове не больно. Хоть бы как-то забыться, избавиться от этого страха, заснуть... Как тут заснёшь? Умираю. Не до сна.

Последние несколько ночей со мной оставались дежурить. Вроде и поддержка, конечно... Если не понимать, что дежурят мои друзья в ожидании начала моей агонии. Ждут. Готовятся. Поди разбери, где тут дружеское участие, а где профессиональный интерес. Эксперимент, мать его.

Мишаня остался в первую ночь. Тогда я ему был благодарен. А сейчас вот думаю: случайно ли? Или здраво рассудил, что в первое «дежурство» больше шансов, что я не загнусь и не надо будет суетиться? Но морально поддержал, это да. Логикой задавил... Только с Лилой всё равно было легче. Лила не разбиралась в нейрофизиологии. Ладно, что она понятия не имела о частоте Лармора и чему она равна для атома водорода в поле напряжённостью 1 тесла. Анджело Моссо тоже об этом и слыхом не слыхивал, так же, как и о том, что такое спин и каков он у протона, однако ж ещё в 19-м веке придумал, как неинвазивно измерять изменение кровотока мозга в зависимости от эмоций и интенсивной мыслительной деятельности. Нет. Лила не отличила бы дендрита от аксона, затруднилась бы насчёт Шванновских клеток, и не сказала бы, где искать перехваты Ранвье. Не интересовала её так же разница скорости передачи импульса по миелиновым и безмиелиновым волокнам. И о том, что мембраны бывают не только телефонные, но и пре– и постсинаптические она тоже не догадывалась. Ей это было не нужно. Лила была сказочницей, и сказки её были волшебными...

А Мишаня-то, скорее всего, таки свою нобелевку получит. Без меня. А моя фамилия будет в аккуратной рамочке посмертной публикации. Сразу под евоной. И будет Мишаня живым светилом науки. А я – покойным. Даже не успевшим завершить начатое.

Как плохо мне, люди, как плохо...

Надо задёрнуть шторы поплотнее... или не надо? Может, лучше видеть хоть такое небо? Впрочем, какое там небо – хмарь одна. Чёрная, беспросветная хмарь. Да и встать я не мог. Слабость накатывала асфальтоукладчиком и боль усиливалась от малейшего движения. Тонкое одеяло пропиталось потом и мне было холодно, хотя в комнате было градусов 25. Всё равно меня потряхивало и я свернулся в позу эмбриона. «Таким меня и увидит» – мелькнуло в голове. Стало обидно. Я тихонько заплакал, кинув взгляд на электронные часы. Зелёные цифры показывали без двадцати четыре. Какие будут последние, что я увижу? Будет ли без десяти?

Боль рванула кислотной гранатой и мой плач перешёл в тихий вой. То ли мне показалось, то ли со стены на меня глянул кто-то. В комнате ешё больше потемнело. Меня накрыло паникой и я судорожно нашарил пульт, пытаясь ватными, холодеющими пальцами вдавить кнопку. Вроде попал. Надавил, или нет? Не знаю, не знаю! Басов, Басов, сука, где ты там? Узкий стол подо мной дрогнул, заталкивая меня глубже в зев Сименса. Как же мне страшно, Господи... Дверь стала открываться, но почему-то так и не открылась. Жена? Я ждал и ждал, но никто не входил. Неужели там никого? Почему, почему я один? Один сейчас, когда мне так нужен кто-то... Кто-то, кто заберёт от меня этот первобытный, смертный ужас, защитит от неотвратимого. Мама, мамочка, как долго я не вспоминал о тебе... Твой сын умирает, мама. Но ты уже перешла эту грань. Ты уже не поможешь, и, значит, никто не поможет. Нет защиты. Нет спасенья. Нет надежды. Тебе тоже было так же страшно, как мне? Ну, хоть печку затопила, хоть теплее стало. Марина села на кровать и положила мне прохладную руку на лоб.

– Ну вот, сказала она. – Тебе уже лучше. А завтра Сашка приезжает.

– Да ну его, давай лучше в Адлер махнём!

Перед глазами проплыла карта с синим пятном Чёрного моря. Карта, разумеется, бумажная, но облака над нею самые настоящие, ярко-белые, пушистые, хоть и маленькие. На северном берегу моря и в районе Азова всё солнечно и люди в купальниках и плавках радуются жизни, а вот берег турецкий тёмен, неуютен и покрыт мутью, с запахом прогорклого кефира. Там тяжело и маятно. Там плохо. Туда не хочется.

– Ты авантюрист! – Маришка целует меня. Мне нравится быть авантюристом и я обнимаю её, укладывая поближе к себе, хотя мы летим вдвоём под парапланом и он мягко накрывает нас. Под одеялом я по секрету показываю ей новую машинку, которую мне подарил отец: чёрный грузовик-газик. Жена радуется вместе со мной и трогает ребристое колёсико. На летней кухне бабушка делает блины, а чтобы они получились идеально круглыми, она раскручивает их в плетёной корзине. Мишка сидит у меня на животе и ест вишнёвое варенье, от чего оно затекает мне в пупок и жжётся. Он тяжёлый, и мне трудно дышать, но брату это безразлично, а я никак не могу его скинуть, а мама гладит его школьные штаны и напевает «а я по шпалам, опять по шпалам бреду-у-у-у... да-амой по привычке». Песня пахнет новым годом, смехом, гостями, и салатом «оливье». Все папины друзья, дядьки в брюкак и пиджаках, улыбчиво выдыхающие коньяк, все они, почему-то, кажутся мне совсем пацанами. Им ведь где-то лет по тридцать пять сейчас... Мы с Аделькой залезли под стол и щекочем им ноги. Некоторые ноги взвизгивают женскими голосами и забавно дёргаются. Нам с Аделькой весело. Хороший Новый Год. Наверное, самый лучший в моей жизни. Под ковром кто-то скребётся. Мыши, понятно. Те самые, что уже прогрызли у меня в животе дырку, через которую видно, как человечки, маленькие с такого расстояния, укладывают руду в вагонетки, и паровозик уходит куда-то внутрь пещеры. Там, глубоко-глубоко, в чёрной дыре живёт боль. Я знаю, потому, что как только паровозик изчез, оттуда выплыло целое облако боли, грязной и тяжёлой, как сырая картошка. Я заглянул внутрь, вослед паровозику, человечки махали мне руками, но там было очень темно, и я ничего не увидел.

[27 Октября, 2019; 04:12:33:01]

i.

[Год 1263. Август, 8. Вечер]

Винска принялась тихонько хихикать.

– Вотъ кто! Если онъ далъ тебе сапоги, то это все равно, что у тебя ихъ нЪть!

– Какъ, нЪтъ?

– Такъ и нЪтъ! Ты завтра проснешься, а они исчезли.

– Петр Бернгардович Струве. Русская мысль.

─ Дело, конечно, хозяйское, но если он займётся тобой специально, то в следующий раз ты проснёшься в таком месте, что сегодняшняя ночь покажется тебе райской.

– А. Бедрянец. Ангел-насмешник.

– Он очнулся! Ружеро очнулся! – тонкий визг ударил по ушам. Потом дробный топот наверняка детских ног и опять визг, уже удаляющийся.

Правой рукой я ещё шарил в поисках вдруг исчезнувшего пульта, а мозг уже отметил внезапную перемену декораций. Нет близкого пластикового свода над головой, нет отблеска разноцветных огней на стенах, ничего не шумит и не щёлкает привычно. Молчит криокулер. Нет запаха проводки, удивительно смешанного с запахом морских свинок и невыветриваемого парфюма Лилы. Мозг отметил всё это, но ещё не осознал. Разум ещё умирал и был пока занят этим важным делом, не отвлекаясь на мелочи. Страх душил меня. Сердце колотилось. Хотелось в туалет. Пальцы всё никак не находили этот чёртов пульт и я двинул левой рукой, тут же чуть не взвыв от боли. Этого вот только что, буквально секунды назад, не было. Я имею ввиду боли в руке. В животе да, в спине от метастазов да, а в руке нет. Да и вообще, ощущения тела были совершенно другие. Это трудно объяснить, но, оказывается, к своему телу за годы жизни как-то привыкаешь, как к растоптаным ботинкам, и любое микроскопическое изменение, например размера, чувствуется сразу. Так и тут. У меня были другие ощущения, и это изменение было совсем не микроскопическим. Нельзя сказать, что намного лучше. Скорее, было плохо по-другому, не так, как до того как. В голове глухо звенело, как бы странно это ни звучало, и было такое ощущение, что закипающий жидкий мозг заполнял черепную коробку только наполовину и перекатывался, плескал и шёл обжигающими волнами при малейшем движении. И над этим кипящим мозгом, там был туман. Разъедающий глазные нервы туман высокого давления, и в нём-то и прятался огромный Царь-колокол, такой же уродливый, треснувший, и хриплый. Где-то в этом жёлтом тумане, сгущаясь в дурно пахнущую, неприятную, плохо одетую, слюнявую старуху, бродила тошнота. Шевелить головой было страшно. Но это было не всё. Ещё было больно дышать. Причём я был не уверен, что мои ощущения будто при каждом вдохе в плевру впиваются острые обломки рёбер, вот-вот готовые прорвать лёгкие, были ощущениями неверными. Пусть я и не травматолог, но диагноз ясен: рёбра у меня наверняка сломаны. Характерно, на фоне распирания, дёргает левое плечо. Малейшая попытка движения даже пальцами всё это только усугубляет и раздувает боль до шеи и левого уха. Рентгена не надо: плечо тоже сломано. Наконец, вся левая сторона, включая лицо, горела, словно на мне разожгли костёр. Боль я перетерплю, фиг с ним, мне интересно какой степени ожоги? Какая площадь?

Не надо быть врачом, чтобы сказать: в таком состоянии человек должен находиться в больнице, а то и в абактериальном изоляторе, грудная клетка зафиксирована, больная рука в аппарате Илизарова, в здоровой – капельницы с гемодезом, плазмой, и цефотаксимом, ожоги обработаны противоожоговой мазью и закрыты повязкой с диоксидином; возможно, проведена трансплантация кератоцитов и культуры аллофибробластов, сам больной – на чистой кровати, желательно "Клинитрон", с белой простынёй, рядом попискивает монитор.

Мне было жёстко, едко пахло чем-то медицинским, но непривычным, и, неуместно, мочой. Да ещё, почему-то, навозом, хоть и не сильно. Грудь сдавливала тугая повязка и такая же тугая повязка фиксировала левую руку. Никакого монитора слышно не было. Где я?

Я осторожно открыл глаза... Глаз. Правый. Левый не открывался.. Маленькая, темная комнатушка. Голые, беленые стены, насколько можно разобрать в полутьме. Потолок не выше метров двух, как бы не ниже, деревянный, с опорными балками, как дистрофичными ребрами наружу. Кровать, вернее, жесткая лежанка с низким изголовьем, с моим телом у одной стены, еще одна такая же – у противоположной. Там же – шкаф, похожий на вертикально поставленный сундук. Табуретка. Всё. Убогонько. Многое могу понять, даже отсутствие компа на... кстати да, даже отсутствие стола могу понять. Даже отсутствие кроватей. Хрен с ними. Но чтобы выключателей и розеток на стенах не было?

Со стороны головы – темный проём окна.

Никого.

Впрочем, где-то, сквозь мутный туман, заставляя резонировать Царь-колокол в моей голове, кто-то продолжал вопить человеческим голосом:

– Мама, мама! Ружеро очнулся!

Из всего этого я понял только "мама". Мне, конечно, никто не обещал, что я по-прежнему останусь русским, хотя на самом деле я украинец, а дед по отцовской линии был выкрест, но как-то я даже и не подумал, что, в сравнении с прочими народами, нас не так уж много. Тем более если брать с начала времён. А, стало быть, шансов влететь в умирающего русака, или любого другого славянина, чтобы хоть язык как-то понимать, изначально было с гулькин нос. В общем, по наивности мне и в голову не приходило, что могу и в Китае оказаться. И вот на тебе. Что делать? Ни черта ведь не понимаю. Вроде по звучанию на итальянский похоже. Ну, хоть не китайский. Против китайцев, кстати, я ничего не имею, особенно если оказаться в теле императора, а не крестьянина, но язык я вряд ли осилю.

Со стороны ног – полуоткрытая дверь, через которую и проникал неяркий свет. Оттуда же продолжали доноситься голоса: возбужденный девчачий голосок' и недовольное ворчание пожилой женщины:

– Очнулся бездельник' вот ведь какое счастье, что этот дармоед не отдал свою никчемную душу Богу... Видно, и даже Создателю, святый Иисус, она не нужна...

Иезус тоже понятно. Стал быть таки Италия или Испания. Надеюсь, уже цивилизованные времена, а то как бы на инквизицию не нарваться. Тут явно не современность.

Дабы осмотреть себя, я правой рукой откинул тряпку, наверняка считавшуюся одеялом, и невольно присвистнул: тельце принадлежало пацану лет 10 – 11-ти. Потом присвистнул опять, но уже от запоздалого ужаса, что вариант с умирающей старушкой или, скажем, роженицей, тоже был более чем вероятен. Решив даже не пытаться представить себя рожающим, я продолжил осмотр. Да уж. Пацан явно не от чумы, тьфу-тьфу-тьфу, загнулся. Покалечился чем-то. Голова, грудная клетка, и левая рука обильно перевязаны и вот они-то и пахнут этим едким чем-то. Мазями какими-то. Левой стороне не повезло. Даже глаз левый не видит. Как-бы одноглазым не остаться. А, впрочем, все равно лучше, чем рак поджелудочной. Только бы выжить. Накрывшись, я откинулся на маленькую, жёсткую подушку. Слабость была жуткая и в сон тянуло, но спать было нельзя. Лила предупреждала. Новоприбывший в мир разум должен быть активен. Присутствовать в мире. Заявлять, так сказать, свои права. Мозг должен работать на выздоровление, а не расслабляться. Вот только как это делать – неясно. Ну, буду хотя бы просто бодрствовать.

Девчушка, действительно на вид лет 7-ми, прибежала обратно. За нею вошла полная тётка и тоже направилась ко мне. Я покосился на них здоровым глазом, но сказать ничего не рискнул. Одеты не по современному... Нет уж. Нечего тут русским языком светить. Хрен его знает, действительно, ещё подумают что бес вселился, да и стуканут куда надо. На фиг, на фиг такое счастье. Пусть лучше думают, что у меня память отшибло. Тем более, что по факту так оно и есть – ничего я из жизни несчастного пацанёнка помнить не могу. Помер он, а я даже имени его не знаю.

– Дай-кось гляну, – проворчала тётка, наклоняясь ко мне. – И вправду очухался, ишь как глазом зыркает. Голова-то небось, болит-то, а? Ну? Чего молчишь? Чего молчишь, говорю? Или онемел что-ль?

– Ружеро, не молчи! Не молчи, Ружеро, ну! – девочка зачем-то потеребила правую руку. Явно меня о чём-то спрашивают... хотя, что тут гадать – о чём спрашивают больного? – и беспокоятся, что я не отвечаю. Ну, извините! Не выйдет у нас сегодня беседы. Звёзды не сложились. Но как-то реагировать надо, а то вон руку оторвёт. Помычу чего-нибудь невнятно. Авось сойдёт.

– Бьянка, не тряси его, вишь больно ему. Речь ему, видать, отшибло. Как бы память не потерял. Да и то – чудо, что жив остался. Синьор дель Гарбо [1], чудесник божий, а не врач, во всей Тоскане лучше не найти, и тот сказал, что отойдёт к утру. Это ж надо, самого синьора дельи Уберти врач этого никчемуху лечит! Не тряси его, кому сказала! И не реви. Послать тебя к господину секретарю, что-ль, или нет? Ночь уж на дворе... А если помрёт, не приведи Господь? Уж больно, видать, синьор Уберти хотел с ним поговорить. И чего синьору от этого вот может надо быть? Вот уж невидаль так невидаль. Ну, не нашего это ума дело. Ночь, не ночь, узнает синьор, что ему не передали – ох, спаси Богородица, Дева Пресветлая! Давай-ка, беги во дворец, Бьянка. Да быстро, кому говорят!

Хлюпавшая носом девчушка куда-то убежала, размазывая слёзы. Тётка тоже удалилась, качая чему-то головой и бормоча что-то недовольно. Семья они моя, что-ли? Девочка запросто за сестру сойдёт, так переживает. Только вот тётка эта на мать не похожа. Ни грамма сочувствия, одно недовольство. Ну, поживем – увидим, кто есть кто. Оставили в покое – и хорошо. Заснуть без их присутствия я не боялся – боль не даст. Думать мне тоже было особо не о чем из-за нехватки информации, планов никаких строить не мог по той же причине; как мой разум должен был сам себя спасти в этом теле – не знал. Так что я просто лежал и наслаждался фактом, что я жив. Пусть больно, пусть слабость, пусть один глаз, пусть хреново мне до одури и тошнит. Это всё фигня, по сравнению с мировой революцией, а мировая революция просто муравьиный пук в сравнении с раком поджелудочной. Я, едрёна мать его нехай, жив! Вот этим я и наслаждался. Я теперь точно знаю: оргазм – это, товарищи, ерунда. Полная, если уж быть честным, фигня, а не настоящий кайф. Проснуться и обнаружить, что рака у тебя больше нет – вот настоящий экстаз! Это круче, чем триста тридцать три оргазма подряд.

Часа через два, однако, ко мне были гости. На этот раз пожаловали два замечательно носатых мужика в чём-то типа плащ-палаток и странных шапках. Один, повыше, имел в руке мешковатую сумку. Вот он-то одёжку скинул, пододвинул табуретку, и сел, наклонившись ко мне.

– Значит, очнулся, и не говорит. Так-так... – он цапнул меня за запястье и надолго застыл. И чего, спрашивается, щупать пульс, если у тебя даже часов нету? Но этому доктору часы, как оказалось, были и не нужны, потому как он глубокомысленно изрёк что-то, что даже мне, ни слова не понимающему, показалось умным. – Пульс слабого наполнения, толчок размазывается, острый пик в начале, но ускользает в средней трети, учащается на вдохе.

Обратной стороной кисти он потрогал мне лоб. Сначала одной рукой, потом, чтоб наверняка, другой. Затем он оттянул мне веко, поднёс свечу и полюбовался моим глазом вблизи. Картина его вдохновила на дальнейшие подвиги: ничтоже сумняшеся, он засунул мне пальцы в рот и вытянул оттудова мой язык. Ознакомившись с его географией, он без спросу залез рукой мне в подмышку а потом обнюхал вытащенные пальцы.

Ещё бы облизал, подумал я, но ему этого, конечно, не сказал.

Пошевелив указательный палец на больной руке и никак не отреагировав на моё перекосившееся от боли лицо, он сказал:

– Ну-ка, пошевели пальцами. Ружеро, сожми кулак!

На что я, понятно, никак не отреагировал.

Тогда из сумки был извлечен деревянный конус, приложен к уху (его) и им он обслушал меня всего, за исключением головы и конечностей. Наконец, он вынес вердикт:

– Ну что ж, явный недостаток лимфы, потеря идёт через верхний кишечник. Требующий разбавления избыток желчи есть результат обожжения дыхательных путей и печени. Ну и ожоги лица и грудной клетки, а также перелом плечевой кости, множественные колотые и резаные раны... тут вот даже размозжение есть... но ткани не гниют и кровь не заражена. Диафрагма и мозг тоже не повреждены, хотя голове и досталось. В общем, не вижу, почему он не говорит.

– Синьор дель Гарбо, – подал голос второй, – он будет жить?

– Да с чего бы нет, любезный Симоне? Как это ни удивительно, но сейчас клиническая картина разительно отличается от того, что я видел еще утром. Раны и ожоги остались прежними, но баланс лимфы и желчи совершенно изменился. Посмотрите также на его глаз, и на то как пациент реагирует и шевелится. Всё свидетельствует о том, что его головная железа и диафрагма полностью в порядке, а ведь только утром я бы поклялся, что они почти размозжены! Тогда я был уверен, что он не протянет и дня. От такого удара головная железа отекает и препятствует нормальной циркуляции крови через неё, от чего наступает горячка, пульс становится напряженным, и пациент умирает через несколько часов. Зрачки в таких случаях начинают быстро расширяться, а дыхание становится частым и очень глубоким, словно пациент набирает побольше воздуха перед тем как нырнуть в пучину смерти...

– Так стало быть, он сможет рассказать синьору Уберти о... ну, вы понимаете?

– Если вы о том, что случилось в...

– Я вас умоляю, синьор! Ни слова об этом без разрешения синьора Фаринаты дельи Уберти! Эта тайна слишком важна!

– Вы правы, любезный Симоне. Вы правы. Ну, что я могу сказать? Травмы головы, особенно тяжёлые, могут вызывать потерю памяти на события им предшествовавшие, так что тут пока ничего определённого. Иногда это проходит, иногда нет. Но я не понимаю, почему он не говорит. Ружеро, ты меня слышишь? Ты меня понимаешь? Поговори со мной, Ружеро. Скажи, ты помнишь что произошло? Ружеро?

Это он явно ко мне. Ружеро, Ружеро... кажется, это моё имя тут. Хоть что-то.