Текст книги "Дорогами большой войны"

Автор книги: Виталий Закруткин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

Две Аси

Ледяной уступ на южном склоне горы Кара-Кая и одинокая, сложенная из камней горная хижина – это наш последний крупный привал. Здесь мы сложим все наши запасы и пойдем на северо-запад, где нас ждут смертельно уставшие люди лейтенанта Метагвария. Кони и ослы отсюда вернутся обратно.

Бойцы, оживленно переговариваясь, ставят палатки. Два повара, достав из вьюков припасенные внизу дрова, разжигают костер. Вьюковожатые копошатся возле животных. На уступе шумно и весело. Усталости как будто не бывало.

Я захожу в хижину, протираю запотевшие очки и осматриваюсь. Хижина довольно большая, в ней могло бы поместиться человек двадцать. Щели в каменных стенах плотно законопачены сухой травой. Трава толстым слоем устилает пол. В двух стенах – северной и западной – маленькие подслеповатые оконца. Никакой мебели, только вдоль восточной стены подобие каменных нар, на которых набросаны меха и куски брезента.

На нарах сидят девушки, а на полу, в углу хижины, накрывшись толстыми солдатскими одеялами, спят трое мужчин – два наших бойца и немец с нашивками гаупт-фельдфебеля на зеленых петлицах.

– Здравствуйте, девушки! – говорю я хозяйкам хижины.

Девушки встают и вытягивают руки по швам.

– Здравствуйте! – отвечают они приветливо.

Одна из них – маленькая, курносая, сероглазая, с большим ртом и рыжевато-золотистыми кудряшками, которые она поминутно отбрасывает тонкой, детской рукой; вторая – чуть повыше и посерьезнее, темнобровая, коренастая, с угрюмым выражением некрасивого веснушчатого лица, держится независимо и несколько надменно.

– Ну, девушки, что ж вы тут делаете? – спрашиваю я.

– Мы санитарки, – отвечает курносая усмехаясь.

– А как вас зовут?

– Меня – Ася…

– А подругу?

– И ее тоже Ася.

Некрасивая девушка настороженно смотрит на меня и, не поворачивая головы, говорит маленькой с сердитой укоризной:

– Ты их спросила, кто они такие, что сразу расписываешься?

– Мы будем сменять лейтенанта Метагвария, – с готовностью разъясняю я и, скользнув взглядом по полу, спрашиваю: – А это что у вас за народ?

Маленькая, заложив руки за спину, отвечает:

– Это все раненые. Двое бойцов из отряда Метагвария, а один фриц. Ногу ему прострелили позавчера, он чуть не замерз, так мы его подобрали…

В хижину вваливаются лейтенант Смага, Порфирий Иванович, Слава Ковзан, радист Аббасов, вслед за которым двое бойцов вносят нашу портативную радиостанцию.

Хижина наполняется гомоном, шумом, паром.

– Ну, красавицы, где вы тут? Показывайтесь! – кричит Смага. – А то мне разведчики давно говорили: впереди, говорят, монастырь женский расположен, и красавицы в нем такие, что ни в сказке сказать, ни пером описать.

Сероглазая замечает на защитных петлицах Смаги алые кубики и рапортует тоненьким голоском:

– Санинструктор отдельного горно-стрелкового отряда лейтенанта Метагвария ефрейтор Клюшкина и санинструктор того же отряда ефрейтор Пудалова.

– Ого! – смеется Смага. – Молодец девка! Кто же из вас Клюшкина, кто Пудалова?

– Я санинструктор Клюшкина, товарищ командир.

Смага делает несколько шагов по хижине и оглядывается:

– А это что за люди?

Стоя на вытяжку, ефрейтор докладывает:

– Раненые бойцы нашего отряда Гамбарян и Лященко и гаупт-фельдфебель первой альпийской дивизии «Эдельвейс» Алоиз, обнаруженный без сознания ввиду потери крови.

– Так, так…

Смага испытующе смотрит на девушку и говорит, согнав с лица усмешку:

– А теперь, красавицы, предъявите-ка ваши документы!

Угрюмая девушка сдвигает темные брови:

– Сперва, Ася, ты у них погляди документы, – неожиданно бросает она.

Смага смеется. Он вытаскивает из куртки удостоверение. Обе девушки достают свои красноармейские книжки.

– Теперь все в порядке, – удовлетворенно говорит Смага, – принимайте гостей, а то мы устали, как звери, и спать хотим.

Маленькая Ася явно смущена. Она вопросительно смотрит на подругу, но та стоит, нахмурившись, точно слова лейтенанта к ней не относятся.

– Товарищ лейтенант, нам принимать вас нечем, – краснея, говорит маленькая, – у нас давно все съедено… Сидим на строгой норме – три кукурузные лепешки в день и кусочек сахару.

Смага тоже несколько смущен. Он пощелкивает пальцами и смотрит вниз.

– Хорошо, хорошо, – бормочет он, – мы будем кушать вместе, у нас есть запасы.

Распотрошив туго набитый рюкзак, он достает концентраты в желтых коробках, консервы, сгущенное молоко, шоколад. Слава, Порфирий Иванович и я следуем его примеру. Начинается обед. Девушки подсаживаются к нам – Клюшкина охотно, Пудалова с некоторой церемонностью. Просыпаются раненые. Черный Гамбарян с перевязанной головой свертывает махорочную самокрутку и молча протягивает свой кисет пленному фельдфебелю. Тот бормочет: «Данке», неумело крутит цигарку и тревожно смотрит на нас светло-голубыми глазами. Клюшкина передает им всем по бутерброду и по кружке чаю.

Потом наши отрядники ложатся спать. Ася Пудалова усаживается на нары – чинить чью-то в лоскуты разорванную шинель. Гамбарян и Лященко засыпают. Немец лежит, уставившись в потолок.

Мне не спится. Я прошу Асю Клюшкину рассказать о своей работе. Она садится на пол рядом со мной, обнимает руками колени и задумывается.

– Что ж тут рассказывать? – растягивая слова, говорит она. – Трудно нам так, что и не рассказать. Чтобы все это понять, надо самому видеть…

Глядя в угол хижины, точно всматриваясь во что-то, Ася усмехается:

– На войне все говорят о геройстве. Тот, дескать, первый ворвался в немецкую траншею, тот людей поднял под огнем, а тот снайпер отличный или ценного «языка» добыл. Это, конечно, все героические дела, и у нас правильно таким людям уважение делают. Про этих людей и рассказывать, и слушать интересно. А мы сидим тут на краю света, и страшно нам, и голодно, и труда нашего никто не видит, и никто даже не представляет, какой это каторжный труд…

– Это мы сегодня только дома, – вставляет Ася Пудалова, перекусывая нитку, – вчера позволил нам лейтенант отдохнуть и помыться. «Мы, – говорит, – без вас пока обойдемся, потому что снег засыпал и фрицев и нас и никаких действий на ближайшие дни не предвидится». А то мы как уйдем с утра, так до самой ночи в горах.

– Говорят, под пулями человеку страшно, – продолжает маленькая Ася Клюшкина. – Это правильно. Умирать никому не хочется. Но знаете, что самое страшное?

– Что?

– Самое страшное – это когда умирающего человека тащишь по ледникам да по тропкам над пропастью. И у него силы нет, и у тебя сила небольшая, а кругом холодные льды и снег выше роста человеческого. Вот расстелешь кусок брезента на льду, раненого на него положишь, а сама в лямки впряжешься.

– В какие лямки?

– На брезент мы лямки приспособили, чтобы тащить было удобнее. Впряжешься в эти лямки и тащишь. Пока вниз по льду тащишь – ничего. А как только снег глубокий или крутой подъем, прямо из сил выбиваешься. Шаг протащишь, а потом ложишься лицом в снег и плачешь. Ведь человек на брезенте кровью исходит. У нас в правилах написано, чтоб через восемь часов после ранения боец был уже эвакуирован в дивизионный госпиталь. А разве тут можно выполнить эти правила? Вот и ломаешь голову, как бы человека спасти. И рану ему бинтом перевяжешь, и чаем горячим из термоса напоишь, и одеялом накроешь его… А сама тащишь… В глазах темно, и руки себе кусаешь от слабости, чтобы не упасть и не уснуть в снегу…

Ася Пудалова почти неодобрительно посматривает на подругу, но говорит, чуть-чуть улыбаясь:

– Ты расскажи про этого твоего…

– Какого?

– Да про грузчика авлабарского.

Маленькая Ася густо краснеет, смущенно опускает голову, а потом машет рукой и говорит мне:

– Это смех и слезы.

– А что?

– Недели три назад это случилось. Я была при отряде, на дежурстве. Лежу за камнем и поглядываю вперед. А впереди, между камней, бойцы наши лежат, из карабинов постреливают. Ну и немцы, конечно, отвечают. Редкая перестрелка идет. Погода пасмурная, ветер гудит, и снег все время срывается. Вдруг я слышу, кричит один сержант: «Ася! На левый фланг!» Я ползу на левый фланг и вижу: на льду один наш распластался, а лед под ним красный от крови. Боец здоровенный такой, из Тбилиси сам, грузчиком в Авлабаре работал, Вано его зовут. Ну вот, лежит он и к боку руки прижимает, а сам уже побелел от потери крови. Подползла я к нему, расстегнула ему стеганку, брюки, смотрю – в боку у него пулевое ранение и все кругом залито кровью. Перебинтовала я его, втащила на брезент и поползла в тыл. Сначала ползти было легко, потому что камни лежали редко и льдом все затянуло. А потом камней все больше и больше, весь лед камнями засыпало. Раненый стонет и просит только: «Полегче, доченька, полегче!..» Я уж чувствую, что из сил выбиваюсь. А тут, как назло, тропка вся снегом засыпана и крутой подъем начался, над самой пропастью… Привязала я Вано к брезенту, чтоб в пропасть не скатился, положила его на лыжи и тащу. Два-три шага протащу и останавливаюсь – очень уж тяжелый. Вспотела вся, руки и ноги дрожат, голова кружится. Лягу я лицом вниз, полижу снег, отдохну минутку и дальше ползу. Гляну вверх – тропе и конца не видно, а снег все глубже и глубже. И вот, верите, не выдержала я: сердце у меня заболело, и потеряла я сознание. Потом прихожу в себя и вижу, что я уже лежу на брезенте, а меня тащит по снегу Вано. Тащит он меня, а сам рану рукой зажал и ругается на чем свет стоит: «Паршивая, – говорит, – девчонка! Какой дурак, – говорит, – тебе позволил идти сюда! Сидела бы, в куклы играла и с пионерами в садике гуляла бы! А то полезла сюда, теперь возись тут с тобой, негодница!»

Ася смеется, краснея. Проснувшийся Гамбарян тоже смеется и говорит мне:

– Не слушайте вы ее, товарищ майор. Она вам наговорит! Может, случай такой действительно был, потому что этот самый Вано двадцать пудов поднять мог. А только эту самую девочку все наши бойцы готовы на руках нести не то что на гору, а до самой Москвы, а там поднять на Красной площади и показать людям, чтобы все знали, какая это девочка, потому что она у нас тут как ангел божий…

Наш разговор прерывается, но я долго еще не могу уснуть, думая о двух девушках, отрезанных от мира снегами и льдами высоких гор, о героизме и высокой человечности их тяжкого труда. И когда я сквозь дремоту смотрю на спящего фельдфебеля, спасенного Асей Клюшкиной, я особенно остро начинаю понимать величие наших людей, их особый склад души, характер и силу.

Мы пробыли на ледяном уступе двое суток. За это время наши люди оборудовали в горах склад и установили связь с лейтенантом Метагвария. Отдыхая в гостеприимной хижине, Слава Ковзан написал своей Майе четыре письма, Порфирий Иванович сделал всем раненым перевязки, а я привел в порядок дневник и черновые походные записи. Бойцы хорошо отдохнули, почистились, побрились.

Ровно в полночь мы должны были сменить бойцов Метагвария и занять позиции на западном склоне горы Кара-Кая, где проходит тропа, ведущая на юг, к перевалу Аданге. Погода установилась тихая, пасмурная, снег прекратился, и ветра не было.

Мы сидели в хижине, заканчивая последние приготовления. Девушки собирали свои вещи. Они должны были вместе с людьми Метагвария покинуть горы и спуститься в долину на отдых. Придерживая солдатские вещевые мешки, девушки неторопливо собирали измятое белье, какие-то ремешки и скляночки, аккуратно сложенные газеты, коробочки из-под пудры – все, что накопилось у них в обжитой хижине за два месяца. Обе девушки были оживлены, но я заметил на их разрумянившихся лицах еле уловимое выражение задумчивости. Я сидел у окна рядом с Алоизом. Пленный гаупт-фельдфебель, у которого вещей не было, молча наблюдал за сборами, изредка роняя односложные фразы.

Старый проводник сван, точно каменное изваяние, стоял у дверей, скрестив руки и потупив взор. За все время этот угрюмый старик так и не произнес ни одного слова. Чувствуя себя виноватым за наши подозрения, Смага пытался объясниться со сваном и даже протянул ему сто рублей. Увидев деньги, проводник сердито замотал головой и так взглянул на Смагу, что тот поспешил спрятать деньги.

– Старый горец – отличный следопыт, – сказал мне гаупт-фельдфебель, наблюдавший эту сцену, – он не похож на наших проводников. Те продаются, а этот отдает себя. Дьявольская разница.

– Да, это большая разница, – согласился я.

После ужина, который несколько затянулся, Смага взглянул на часы и проронил, ни к кому не обращаясь:

– Ну вот. Кажется, все. Можно собираться. Десятый час.

Мы поднялись. Слава подошел к маленькой Асе и протянул ей несколько сложенных треугольником писем.

– Когда будете в Сухуми, опустите, пожалуйста, в почтовый ящик, – прошептал он, – а то, пока они дойдут до города, можно десять раз помереть…

Ася взяла письма, повертела их и повернулась к Смаге, который укладывал карты в туго набитый планшет.

– Товарищ лейтенант… – несмело сказала Ася.

– Чего тебе? – рассеянно отозвался Смага.

– У меня к вам большая просьба…

– Что такое?

Девушка густо покраснела.

– Я хочу остаться здесь.

Смага оставил планшет.

– Как ты сказала? – удивленно спросил он. – Остаться? Зачем?

– Потому что я здесь нужнее… Порфирию Ивановичу трудно будет одному…

Не дожидаясь ответа, Ася протянула Славе его письма и стала развязывать свой затянутый ремнями вещевой мешок.

Генерал Селиванов

Штаб донских казаков находился в полуразрушенной ферме овцеводческого совхоза № 8. Нам сказали, что генерал сейчас на командном пункте, который находится в овечьих кошарах, километрах в двадцати от совхоза.

Мы решили отдохнуть и пообедать на ферме. Собственно, полуразрушенные стены стандартных деревянных домиков и квадратные пепелища сожженных сараев очень условно можно было назвать фермой: гитлеровцы так изуродовали все вокруг, что не уцелела ни одна постройка; на дорожках, между пепелищами, валялись застреленные собаки, отрубленные бараньи головы, серые клочья овечьей шерсти, окровавленные, присыпанные инеем телячьи шкуры, какое-то загаженное, затоптанное, примерзшее к земле тряпье. Единственный колодец был доверху забит трупами ягнят и собак. Песчаные буруны вокруг совхоза были исполосованы гусеницами танков и разворочены тяжелыми грузовыми машинами.

Сейчас здесь царило оживление. Прижавшись к уцелевшим стенам, пыхтели заведенные броневики. Связисты, переругиваясь, тащили тяжелые катушки с проводами. На соломе, среди двора, обедали казаки. Они сидели, не снимая винтовок и держа в поводу оседланных коней. За крайним домиком, на дороге, стояли два самолета, вокруг них хлопотали летчики.

Тут уже ощущалось жаркое дыхание боя. Над степью проносились вражеские штурмовики. На конях и машинах подъезжали и уезжали связные. Проезжали машины, наполненные ранеными.

Усатый казак указал нам дом, где помещался штаб. Там нас встретил крепкий, коренастый полковник Панин – начальник штаба. Он сидел над картой, постукивая карандашом по столу и ероша коротко остриженные волосы. Одетый в какой-то коричневый костюм, он показался нам сугубо штатским человеком, пришедшим сюда из райисполкома или райкома партии. Но это было ошибочное заключение. Вскоре мы смогли убедиться в том, что полковник Панин настоящий штабист, интересный, умный и образованный офицер.

Познакомившись с нами, он расспросил о дороге, коротко поговорил с пленным, приказал вывести его и стал рассказывать нам о сложившемся положении.

– Тут сейчас очень тяжело, – сказал он. – Мы уже залезли довольно далеко, обошли ищерскую группировку противника и можем сейчас решить исход всей операции по овладению Моздоком и Малгобеком, потому что нависли над левым флангом гитлеровцев и угрожаем их тылам. Фашисты, конечно, сразу учли эту опасность и бросили против нас более ста танков. Нам пришлось спешиться и перейти к обороне.

– А как кубанцы? – спросил я.

– Кубанцы справа, – ответил Панин, – они вышли на линию Каясулу-Нортон и тоже остановились. У нас тут создалось оригинальное положение: либо мы протараним вражескую оборону и выйдем в тыл моздокской группы Клейста, либо гитлеровцы рубанут нас танками по хвосту и отрежут пути отхода.

За обедом мы стали расспрашивать Панина о генерале Селиванове. Полковник на секунду задумался и серьезно сказал:

– То, что в такой сложной обстановке соединением командует Селиванов, – большой плюс. Это на редкость умный, тонкий и оригинальный человек, генерал высокой культуры.

Нам хотелось поскорее повидать Селиванова, но полковник сказал, что одним ехать опасно, так как между фермой и кошарами, где находится генерал, часто появляются вражеские танки.

– Что же делать? – нетерпеливо спросил я.

– Придется дождаться ночи, – ответил Панин, – а ночью я пошлю к кошарам два броневика, поедете с этими броневиками.

В это время под окном лихо развернулся черный каплеобразный «штейер» и, забрызгав часового снегом и грязью, замер у порога.

– Машина Селиванова, – сказал Панин.

В комнату вошел парень в бушлате, в морской ушанке с крабом и в тяжелых сапогах.

– Что ты, Зоя? – тревожно спросил Панин и, обернувшись, сказал нам: – Это шофер генерала. Хоть имя у него и женское, но сам он ухарь…

– Ничего, товарищ полковник, все в порядке, – ответил моряк, – за чаем приехал, вышел у нас весь чай, кипяток заварить нечем.

– Как генерал?

– Хорошо, только сердится, что чаю нет, приказал сейчас же доставить чай.

– А дорога как?

– Где-то справа шляются пять фрицевских танков. Туда сейчас пошел бронетранспортер с бронебойщиками.

– Ладно, иди возьми чаю и захватишь с собой двух товарищей, – сказал Панин, – только смотри в оба…

Через пять минут «штейер» уже мчал нас с Васильевым в буруны. Хмурое небо висело над заснеженными песками, впереди и слева, точно грозовые зарницы, сверкали отсветы орудийных залпов.

Моряк с девичьим именем Зоя лихо вел машину и рассказывал нам о своем генерале.

– Смелее нашего генерала вы не найдете, – убежденно говорил Зоя. – Уж если я после госпиталя променял морскую бригаду на этого генерала и, можно сказать, подвел своих братков, то это что-нибудь да значит, я понимаю толк в войне… Вы знаете, – обернулся он, – как наш генерал под Гизелем шел на немецкие танки со стеком?

– С каким стеком? – удивился Васильев.

– С обыкновенным кавалерийским стеком, – повторил Зоя.

– Как же это?

– Дело было так. Ехали мы в одну нашу часть. На одном участке прорвались вражеские танки, штук тридцать. Ну, у ребят наших, которые обороняли дорогу, при виде танков начался легкий мандраж, и они тихо-тихо драпанули. Мы едем с генералом и видим – бегут навстречу гаврики, одна кучка, другая, третья. Генерал говорит мне: «Остановись-ка, Зоя, придется вмешаться в эту отступательную операцию». Затормозил я машину, а генерал вышел и пошел вперед по дороге. Идет себе, стеком помахивает, кубаночка набекрень, шинель расстегнута, – никак я не могу приучить его застегивать шинель, поэтому он и кашляет всегда… Ну, значит, идет это он по дороге прямо туда, где ревут танки, а навстречу ему переменным аллюром двигаются драпачи. Он остановил одну кучку и спрашивает довольно ласково: «Куда это вы, орлы?» Они трясутся – зуб на зуб не попадает – и говорят: «Там фашистские танки прорвались, сюда идут!» А генерал кивнул головой, засмеялся – только глаза у него, как молнии, сверкают – и говорит этим хлопцам спокойно и даже, представьте себе, негромко: «Ах, танки… Ну что ж, пойдемте, встретим их как полагается», – и сейчас же, не оглядываясь, пошел по дороге. А ребятки переглянулись, глазами захлопали и потихоньку пошли за ним, даже бронебойки свои по кювету подбирать стали. Ну, через четверть часа эти самые бегунцы запалили шесть штук вражеских танков и отбили атаку. Собрал их генерал, поблагодарил за работу, потом махнул стеком и сказал: «А ежели вы еще раз побежите, я с вами иначе поговорю!»

Шофер горделиво повел плечом и закончил:

– За Гизельское сражение нашему генералу дали второй орден Красного Знамени…

Пока мы слушали рассказ шофера, наступили сумерки. Извилистые очертания бурунов покрылись вечерним туманом. Отсветы пушечных залпов стали ярче. Впереди, точно какой-то неведомый город, обрисовалась темная соломенная изгородь гигантской кошары. Ветер трепал на ней клочья соломы, яростно крутил их в воздухе и уносил в степь.

Сюда, в эту степную кошару, когда-то загоняли десятки тысяч овец. Овечьи отары укрывались тут от снежных буранов, весенних гроз и ливней. Сейчас огромная кошара казалась пустой. Под ее изгородью притулились два мотоцикла. У разметанных ворот, ежась от пронизывающего ветра, ходил казак-часовой в белом полушубке.

– Приехали, – удовлетворенно сказал шофер, – сейчас я провожу вас к генералу.

Мы отправились в угол кошары, где светлела глинобитная пастушеская хибарка. Одна стена ее развалилась и была заложена кизяком. Из разбитого окна высовывалась дымящаяся труба железной времянки. Сквозь щели тонкой двери светилось пламя печки. Рядом с хибаркой, под соломенной крышей кошары, на зарядных ящиках сидели офицеры и сбоку расхаживал второй часовой. Один из офицеров, жестикулируя, негромко допрашивал толстого немца-танкиста.

Шофер вошел в хибарку, через минуту вышел и сказал мне и Васильеву:

– Генерал просит зайти.

Мы вошли. Генерал сидел на походном складном табурете, откинув на пол черную лохматую бурку и вытянув к печке худые руки. Он был узкоплеч, невысок и тонок. Красноватое пламя освещало его чисто выбритое, морщинистое смуглое лицо, клок седеющих волос над выпуклым лбом, серые с желтизной холодные и умные глаза. Китель его был полурасстегнут и обнажал край шелковой рубахи и узкую грудь.

На другом табурете, рядом с печкой, лежали обрывок измятой карты, стек с костяной ручкой и массивный серебряный портсигар. На подоконнике стояли походный телефон и недопитый стакан чаю.

Мы назвали себя. Генерал встал, протянул руку и коротко бросил:

– Селиванов.

Голос у него был глуховатый и хриплый, как у заядлых курильщиков или простуженных. Не садясь на табурет, очевидно, потому, что нам не на что было сесть, он щелкнул портсигаром, предложил нам папиросы, закурил сам и, прислонившись плечом к оконному косяку, стал расспрашивать нас о своем левом соседе и о подвозе фуража на станцию Микенскую. Вопросы он задавал быстро, ответы не слушал до конца, словно заранее знал, что ему скажут, и просто проверял себя. Во всей его небольшой сухощавой фигуре, в порывистых движениях, в насмешливо-иронических репликах, в прищуривании глаз обнаруживались острый ум, большая внутренняя сила, которая в любую секунду может проявить себя в чем-нибудь очень решительном и большом. Постепенно разговор перекинулся на действия конницы.

– Сейчас многие еще не понимают, – сердито сказал Селиванов, – что конница не таран, а разящий меч. Я не могу превращаться в поршень. Маневр предполагает движение, а у меня казаки все время дерутся в пешем строю.

Наш разговор был прерван приходом полкового комиссара Даровского – заместителя Селиванова по политической части. Это был пожилой кубанский казак, высокий блондин с орлиным носом. Не снимая бурки, под которой виднелась синяя черкеска, Даровский взволнованно сказал Селиванову:

– Алексей Гордеевич, кубанцы отошли от Нортона километров на тридцать. Весь наш правый фланг открыт. Гитлеровцы зажгли Нортон.

– Когда они отошли? – нахмурившись, спросил Селиванов.

– Два часа назад. Немцы бросили против них много танков.

– Откуда эти сведения?

– Только что я встретил нашу разведку.

Даровский устало сел на табурет, вытер рукавом черкески потный лоб и вопросительно посмотрел на генерала. Но Селиванов молчал, раскуривая папиросу.

– Ну что, будем отходить? – спросил Даровский.

– Куда отходить?

Даровский удивленно повел плечом.

– Как куда? У нас час времени, товарищ генерал. Если мы не отодвинем наши части назад, нас хлопнут так, что и очухаться не успеем.

Но Селиванов уже не слушал. Покрутив ручку телефона, он стал кричать в трубку:

– Панин? Правый сосед два часа назад… Что? Слышали? Знаете? Немедленно доложите об этом командующему… сейчас же… Что? Приказ об отходе? Никакого приказа не будет… И отхода не будет… Я сейчас еду к Горшкову. Поверну Горшкова фронтом направо. Как только получите ответ командующего, немедленно сообщите мне…

Подрагивая ногой, Селиванов слушал, что говорил Панин, и, перебив его, сердито закричал:

– Советуете отходить? Еще раз повторяю: сообщите командующему группой о моем решении оставаться на месте, несмотря на отход правого соседа. Понятно? От моего имени прикажите, чтобы полковник Лев к двадцати трем часам подбросил Горшкову снарядов.

Швырнув трубку и на ходу застегивая китель, Селиванов кинул Даровскому:

– Езжайте к Стрепухову и побудьте там до утра. Свяжитесь с Белошниченко. От Стрепухова возьмите взвод противотанковых ружей и направьте на бронетранспортерах к Горшкову. Я буду у Горшкова, обо всем сообщайте туда. Имейте в виду: центр боя завяжется на правом фланге. – Накинув шинель, надев набекрень черную кубанку с генеральской кокардой, Селиванов натянул светлые перчатки и взял хлыст. – Зоя! Машину! – крикнул он в дверь.

Вместе с шофером в хибарку вбежал чернобровый майор.

– Товарищ гвардии генерал-майор, разрешите доложить?

– Ну, что у вас?

– Два часа тому назад…

– Знаю, – перебил Селиванов. – Вечно опаздываете. Свернитесь и отправляйтесь на ферму. Здесь оставить только связистов.

– Когда прикажете уезжать?

– Приготовьтесь. Я сообщу от Горшкова.

– Есть! – майор козырнул, щелкнул шпорами и вышел из землянки.

– Поедете со мной? – спросил нас Селиванов.

Мы с Васильевым разделились. Он решил ехать с Даровским на левый фланг, а я поехал с Селивановым к Горшкову.

Ехали мы быстро. Зоя уверенно вел свой «штейер» среди бурунов. Покрытые снегом буруны розовели от дальнего зарева пожаров: это горело зажженное фашистами селение Нортон. Селиванов всю дорогу молчал и беспрерывно курил, – в автомобильном стекле отсвечивался тусклый огонек его папиросы.

– Товарищ генерал, впереди люди, – тревожно сказал Зоя.

– Далеко?

– Метров сто будет.

– Много? Я ничего не вижу!

– Много.

– Идут навстречу?

– Нет, пересекают дорогу и движутся к Нортону.

– Подъезжай туда.

Через две минуты Зоя на полном ходу затормозил машину. Мы вышли. Мимо нас поэскадронно двигался кавалерийский полк в направлении к пожару. Бок о бок с эскадроном шли артиллерийские упряжки. Туго натягивая постромки, кони тащили по хрустящему песку тяжелые пушки. Еще дальше двигались тачанки с пулеметами.

В стороне от дороги, освещенная пожаром, стояла небольшая группа всадников. Впереди этих всадников на высоком рыжем дончаке гарцевал человек в лохматой бурке.

– Генерал Горшков, – сказал Зоя.

– Сергей Ильич! – крикнул Селиванов.

Человек в бурке подскакал к машине и осадил жеребца так, что он присел и замотал головой.

– Товарищ гвардии генерал-майор, – сказал Горшков, приложив руку к шапке, – большую часть сил и артиллерию развертываю вправо, потому что…

– Знаю, Сергей Ильич, – мягко перебил Селиванов, – а вы не думаете отступать?

– Отступать? – удивленно спросил генерал Горшков. – Разве вы отдали приказ об отступлении?

– Нет, я не отдавал такого приказа. Я спрашиваю, как вы думаете…

– Если мне подбросят снарядов…

– Снаряды и взвод противотанковых ружей прибудут к двадцати трем часам. Кроме того, я сейчас прикажу Белошниченко передать вам десять противотанковых пушек. Надо держаться, Сергей Ильич!

– Удержимся, Алексей Гордеевич, – заверил Горшков.

Я с удовольствием слушал лаконичный разговор двух генералов. Они понимали друг друга с полуслова, оба были полны решимости и оба любили и уважали друг друга. Это видно было по тому, с каким почтением обращался Горшков к Селиванову и как ласково гладил Селиванов, вытягиваясь на носках, атласную шею горшковского жеребца и постукивал ручкой хлыста по сапогу Горшкова.

Пока генералы разговаривали, одна из противотанковых пушек остановилась у придорожного буруна. Пожилой казак развернул коней, выпряг их и стал со своими помощниками устанавливать пушку. Я наблюдал, с какой ловкостью, с какой хозяйской уверенностью и неторопливостью работает этот немолодой казак.

– Откуда ты, станичник?

Казак посмотрел на меня, сдвинул на затылок папаху:

– Родом я из станицы Вешенской.

– Свою пушку ты здесь ставишь?

– Так точно. Приказ командира батареи. Позиция тут удобная.

Узнав, что Селиванов решил возвратиться в кошару, я обратился к нему:

– Разрешите мне остаться здесь, поговорить с казаками. Завтра я вернусь.

– Пожалуйста, – сказал Селиванов, – а я – обратно. В центре удобнее. Сергей Ильич сделал тут все необходимое…

Через несколько минут генералы разъехались в разные стороны. Я расстелил бурку и сел рядом с пожилым казаком. Пока его напарники возились с пушкой, мы закурили.

Мимо нас бесконечной вереницей двигались всадники в башлыках, артиллерийские упряжки, тачанки. Вокруг высились покрытые снегом буруны, и все это – и лица всадников, и конские крупы, и снежные буруны – освещалось заревом пожара…

Яков Маркович Земляков – так звали пожилого казака – насобирал бурьяна, расстелил его у лафета и уселся, поджав под себя ноги. Рядом с ним сели его товарищи – хмурый казак Медведь и молодой парень, закутанный в синий башлык. Казаки выкурили цигарки и прислушались. Пушечная канонада утихла. Пожар стал угасать. На дороге прогрохотали последние телеги с патронами.

– Кажись, все прошли, – басом сказал Медведь.

– Сейчас фрицы спать ложатся, – задумчиво проговорил парень, – они ночью не любят воевать, так что до утра можно отдохнуть.

– Так ты, дядя Яков, из Вешек? – спросил я.

– Так точно, из Вешек.

– А Шолохова знаешь?

– Ишо как! – воскликнул Земляков. – Мы с ним, можно сказать, друзьями жили. Михаил Александрыч как начнут сбираться на рыбалку, так завсегда до меня идут – насчет крючков совета спросить, или насчет наживы, или лесок всяких… Я и жинку ихнюю знаю, и деток, и с тестем знакомый.

Яков Маркович неторопливо расправил бурьян под ногами и сказал:

– Михаил Александрович что ни писали, то все про вешенцев, только в книжках фамилии другие проставлены – дед Щукарь там, или Разметнов, или Мелеховы.

Стало холоднее. Подул ветер, и пошел мелкий снежок. Завернувшись в бурку, я дремал, думая о Селиванове, о Горшкове, о казаках. Мне нравились эти сильные, решительные люди. То ли сказывались давние боевые традиции, то ли здесь были подобраны действительно отважные и смелые бойцы, – с ними как-то удивительно легко и спокойно.

Обычно в ожидании боя я нервничал, томился: скорее бы уж началось… Но здесь, у казаков, я невольно подчинялся их спокойной уверенности, твердому сознанию своей силы и какой-то непоколебимой убежденности в том, что все будет именно так, как нужно.

На рассвете гитлеровцы обнаружили отход Кириченко и разделились на две группы: одна устремилась вслед за кубанцами, а другая развернулась вправо и, не предполагая, что генерал Горшков уже успел повернуть спешенные батальоны к Нортону, смело ринулась в атаку, думая, что встретит восточнее Нортона его незащищенные фланги.