Текст книги "Дорогами большой войны"

Автор книги: Виталий Закруткин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)

– «Енисей»! Это «Кама». Правее элеватора, в трехэтажном белом доме, минометная батарея. Передайте «Волге».

Он опускал трубку и, полулежа на сене, ждал. Гремели пушечные залпы. Снаряды ложились левее белого дома, вздымая клубы дыма. Комбат досадливо дергал телефонную трубку:

– «Енисей»! «Кама»! «Волга»! Чуток правее. – Еще взрывы. Еще! Над белым домом взметывается огромное черное облако, потом видны частые вспышки огня. Когда рассеивается дым, комбат Галушко усмехается – вместо дома, где расположились немецкие минометчики, темнеет груда развалин. И снова он берет трубку.

– «Волга». «Кама». В точку.

В трубке слышится знакомый голос. «Енисей» – подполковник Демин. Он напоминает о Денисенко.

– Мы готовы, – говорит Галушко…

Ночью Денисенко, разделив взвод на три группы, переправился через Дон. Отдохнув на берегу, разведчики осторожно пошли по Двадцать девятой линии, стараясь соблюдать полную тишину. Два квартала они прошли тихо. Но вот на углу длинный приземистый дом, похожий на казарму. Слышатся звуки немецкой песни. Денисенко снова, как и в прошлый раз, разделяет взвод на две группы и приказывает двигаться вдоль заборов цепью.

И вдруг – собака. Обычная дворняга. Черт ее дернул бежать за ворота и поднять лай. Следом за собакой выскочил немец-часовой. Вскинув автомат, он закричал в темноту:

– Хальт!

Денисенко выстрелил из пистолета. Из дома выбежала группа немцев. Не видя Денисенко и его бойцов, фашисты стали стрелять как попало. Евдокимов, Рагозянский и Полиенко шарахнули в немцев три гранаты – только дым столбом пошел. Из окон захлопали выстрелы. Бойцы залегли. По частоте выстрелов можно было понять, что в доме много солдат.

– Забросать их, паразитов, гранатами, – приказал Денисенко.

Во все окна полетели гранаты. Штук сорок. Зазвенели стекла. Дрогнула земля. В доме заголосили, заорали. Слышно было, как оставшиеся в живых немцы убегают, прыгая через заборы. Выждав несколько минут, Денисенко приказал взводу спускаться к переправе.

Когда подошли к Зеленому острову, Евдокимов схватился за пустую кабуру:

– Товарищ взводный, пистолет оставил.

Денисенко нахмурился.

– Как же это ты? Ступай за пистолетом.

Евдокимов отобрал из красноармейцев четырех охотников, проверил гранаты и исчез в темноте… Через три часа он вернулся на Зеленый остров, усталый, оборванный, но сияющий. Пистолет был при нем.

4

Командование полка, выполняя приказ по армии, забрасывало в Ростов все бо́льшие и бо́льшие подразделения. Героически сражалась на улицах города рота лейтенанта Свиридова, смело действовала разведка, возглавляемая лейтенантом Левкиным. Словом, полк не давал немцам покоя.

А немцы бесчинствовали в Ростове. С Зеленого острова видно было, как горят дома; иногда ночами слышны были крики людей – это пьяные эсэсовцы расстреливали мирных жителей Нахичевани.

Генерал фон Клейст был явно озабочен тем, что под самым его носом, на ледяной равнине Дона, засел полк, который выдержал натиск танков и, несмотря на ураганный огонь, не покинул острова. По приказу генерала, немецкие «юнкерсы» много раз бомбили Зеленый остров, покрыв этот небольшой кусочек земли глубокими воронками. Одна из бомб попала в заводское пожарное депо, где лежали раненые. Почти всех их спасли. Полк выдержал и эту бомбежку.

Узнав об общем наступлении, подполковник Демин решил перебросить в Ростов первый батальон.

Старшему лейтенанту Галушко было приказано: форсировав Дон, захватить юго-восточную часть Нахичевани, организовать упорную оборону внутри города и тем самым создать плацдарм для общего наступления частей 56-й армии на Ростов. Это было 26 ноября.

5

В течение трех суток героический батальон старшего лейтенанта Галушко вел неравный бой с немцами на улицах Нахичевани. Немцы окружили этот батальон со всех сторон: они стреляли из танковых пушек, пулеметов, автоматов; они зажали батальон в кольцо, стремясь испепелить его ураганом огня; они поливали его ливнем пуль, – батальон не сдавался.

Когда-нибудь об этом батальоне будет написана волнующая книга. Голодные, без пополнения боевых припасов, окруженные вдесятеро превосходящими силами врага, бойцы старшего лейтенанта Галушко, воодушевленные любовью к Родине и спаянные железной волей своего командира, честно выполнили приказ: яростно уничтожая немцев, они продержались до подхода подкреплений и обеспечили на этом участке плацдарм для наступления на Ростов.

Когда наша армия, сломив сопротивление немцев, вступила в Ростов, батальон Галушко продолжал преследование бегущего врага через Красный Крым и Султан-Салы. И еще одна героическая страница была вписана батальоном в эпопею борьбы на Дону – это беспримерный по смелости бой за деревню Екатериновку, под Самбеком.

Это была тяжелая ночь. Сквозь черные тучи просвечивал холодный краешек луны. Батальон шел к Екатериновке. И когда подошли близко – зарево страшного заградительного огня встало перед бойцами. Это был убийственный по силе огонь: немцы, обороняя Екатериновку, били из пушек, минометов, пулеметов, автоматов; казалось из-за темных екатериновских изб встал кромешный ад.

– Брешешь, сволочь, – яростно закричал комбат, – ты у меня не устоишь!

Вскочив на тачанку, Галушко развернул батальон и ринулся в атаку. Это была великолепная по ожесточению атака. Бойцы бежали молча, стиснув винтовки. И впереди, на тачанке, мчался комбат. Падают люди. Вот вражеская мина скосила коней. Падает тачанка. Загрязненный, окровавленный Галушко, вскочив, бросается прямо в огненный хаос и, подняв руку, кричит:

– За Родину! Бей фашистских паразитов!

И батальон, как один человек, кидается за любимым командиром. Преодолев минированное поле, победив смертельный огонь, бойцы врываются в Екатериновку.

6

Так закончилась восьмидневная эпопея славного чекистского полка на Зеленом острове. Воспитанные большевистской партией, бойцы, командиры и политработники этого полка покрыли свое боевое знамя неувядаемой славой. Много немцев истребили они, много взяли трофеев, честно защищая родной Ростов.

Девять персон

Вторую неделю мотается по немецким тылам казачий отряд лейтенанта Полуняна. Изголодались казаки, подбились казацкие кони, пора бы уже к своим, но пробраться трудно – линия фронта продвинулась влево, как раз туда, где думал проскочить Полунян.

Миновав на рассвете каштановое урочище, увидели казаки лежащую в яру станицу Уманскую, занятую немцами. Курился над станичными хатами сизый дымок, улицы были пусты.

Отвел Полунян бинокль от глаз и кубанку сбил на затылок.

– А что, хлопцы, – озорно сказал Полунян, – не пообедать ли нам в Уманской?

– Хо-хо! – ухмыльнулись казаки. – Это доброе дело было бы.

Полунян приказал ефрейтору Величко пробраться в станицу, разведать силы немцев и договориться с казачками насчет обеда. Пока казаки, лежа на бурках, пасли в урочище коней, ловкий Величко, скрываясь в бурьянах, сбегал в Уманскую.

– Так что все в порядке, товарищ лейтенант, – лукаво доложил он, – обед будет знатный. Староста с вечера заказал казачке Нестерихе сготовить обед на девять персон. В полдень пожалуют в Уманскую немецкий полковник с офицерами. Заколол староста кабана, смачных колбас нажарила Нестериха.

– А сколько немцев в Уманской? – спросил Полунян.

– Небольшой гарнизон, с полсотни будет.

– Ага, – засмеялся лейтенант, – заявимся, значит, к обеду. Девять персон нас – точка в точку. Только обедать будем по-одному.

Рассказал Полунян казакам, что делать. Отвели казаки коней подальше, стреножили их железными путами, седла схоронили и поползли к станице, подвязав к поясам седельные кобурчата. А охочий до вкусного обеда Величко даже переметную суму прихватил. Залегли казаки на огороде, притаились и стали ждать.

Ровно в полдень подкатили к нестерихиному двору три серых «бьюика». Вышел из передней машины тощий полковник с двумя адъютантами, а за ним еще пятеро офицеров. Машины ушли, а у ворот остался часовой-автоматчик.

Только скрылись офицеры в хате, может, минут десять прошло, выскочила Нестериха и рукой махнула казакам – готово, дескать.

Мигнуть не успел часовой, как Величко, подкравшись, развалил его клинком надвое. Пробежав вдоль стены, на которой не было окон, Полунян вошел в хату, распахнул дверь и стал на пороге. Так и застыли немцы над тарелками. Глядят на дверь, а в дверях казачина в лохматой бурке, бритоголовый, широкоплечий – автомат у него в правой руке, граната в левой.

– Здорово, господа офицеры! – гаркнул Полунян. – Ну-ка, оружие на стол, а сами на печь, – и руками показал, что надо делать, – да не вздумайте баловать, а то вон, глядите…

Оглянулись офицеры и видят за окнами маячат казаки в бурках. Ну, делать нечего. Выложили немцы свои пистолеты и на печь полезли. Полковник закряхтел – адъютанты его подсадили. Уселись смирнехонько и помалкивают.

Сел Полунян за стол, выпил кружку бургундского и стал колбасу есть. Ест, не торопясь, ухмыляется и на полковника искоса посматривает. Наелся, набрал в кобурчата печений разных в дорогу – и в окно постучал. Пришел на смену Ермолин, а Полунян к казакам вышел.

Все бы окончилось хорошо, да черт дернул коменданта заявиться. Подскочил машиной, видит – нет часового. Смекнул, должно быть, что неладно тут, и назад. Через четверть часа катят немецкие автоматчики на мотоциклах, человек сорок. Подлетели к нестерихиному двору, а Полунян скомандовал казакам:

– Огонь!

Полосанули казаки из автоматов – половины немцев как не бывало. Остальные залегли и открыли по казакам огонь. А казаки отстреливаются и по одному заходят в хату обедать. Пообедает казак – и во двор, огневой рубеж занимать.

Последним вошел Величко. Расселся за столом барином, пригнулся немножко, чтоб пуля не задела, подвинул к себе холодец с хреном и только было приготовился есть, как вдруг остроносый офицер – хлоп с печки из вальтера (не доглядели казаки, остался у него пистолет в заднем кармане). Пробила пуля казачью шапку и в стенку впилась. Разъярился Величко, крякнул и говорит полковнику:

– Ты, старичок, слезай с печки. Вот так. У нас пообедаешь. А вам, персоны, выписываю персональную пенсию.

И разрядил по немцам весь диск.

К ночи добрались казаки к своим. Долго смеялись в эскадронах, слушая рассказ о том, как ефрейтор Величко выписывал немцам пенсию. А отряд казаков-разведчиков Полуняна так с тех пор и прозвали – «девять персон».

О чести знамени

По пыльным дорогам, по степям и морям, через леса и горы, в жаркие летние дни и в зимнюю стужу – всюду, где проходит полк, с ним следует его боевое Знамя.

Пробьет час – уходит из полка ветеран-боец: то ли ранят его на поле боя, то ли переведут в другую часть, то ли сложит он смелую голову в борьбе за отчизну; приходят в полк новые молодые бойцы. Приходят и уходят люди, а Знамя полка остается; опаленное солнцем, потемневшее от ветров и порохового дыма, пулями пробитое, живет оно в полку. Днем и ночью охраняют его часовые, берегут его, любят его. Почему? Потому что Знамя – это не просто кусок материи, прикрепленный к дереву. Потому что боевое Знамя – это воплощение воинской чести, символ мужества, той большой человеческой правды, за которую сражается полк. Потому что Знамя, врученное полку народом, несет в себе силу и надежды, славу и чаяния народа. Потому что на Знамени написаны строки той правды, за которую борется, страдает, сражается весь народ.

Когда прославленный защитник Севастополя адмирал Нахимов был убит на пятом бастионе, телу героя оказали высшую честь – оно было накрыто Знаменем корабля, который Нахимов много раз водил в бой за Родину.

Когда знаменитый русский полководец Кутузов умер, у гробницы фельдмаршала водрузили знамена его легендарных полков и знамена, отбитые у врага. И перед всем народом открылся в этих знаменах великолепный путь полководца-воина.

Из века в век русские знамена венчала чудесная слава побед, и гордились внуки делами прадедов.

Но что может быть ближе сердцу нашему, чем красное боевое Знамя? Его славу завоевали наши отцы и братья, и высоко подняли невиданную славу товарищи боевые, участники Великой Отечественной войны. Кровью и жизнью своей отстояли они честь родных знамен.

Нельзя не любить Знамя своего полка, своей дивизии, – огнем горит в нем кровь боевых друзей, и победой, и смертью начертан боевой путь.

Помню, в один из весенних дней на переднем крае полка я встретил комиссара Цыпленкова. Небритый, хмурый Цыпленков сидел в темной землянке в окружении командиров. Шел бой. Над высоткой, где стояла землянка, вспыхивали огненные разрывы шрапнельных снарядов и совсем рядом тяжко стонала земля.

Комиссар Цыпленков, кинув кожушок на нары, сердито выговаривал кому-то по телефону. Его разговор прервал маленький, белобрысый связной. Связной протянул комиссару два нагрудных знака – большой овальный знак танкиста германской армии и потемневший медный знак «трудовых лагерей».

– Вот, товарищ комиссар, ребята подбили немецкий танк. Вам передали эти штуки…

– Добре, давай…

Комиссар повертел значки и, глядя в мигающее пламя коптилки, задумчиво сказал:

– Окончится война, выберем мы в хорошем городе светлый, чистый дом и разместим там все, чем памятен путь полка – Знамя наше с орденом, портреты живых и мертвых героев… Пусть смотрят молодые, как мы воевали…

Через месяц комиссару Цыпленкову дали повышение. Никак не хотел он уезжать, но приказ есть приказ. Попрощался комиссар-орденоносец с орденоносным полком. А когда уезжал, оделся, стал у окна, долго смотрел – плечистый, угрюмый – куда-то в степь, и, не оборачиваясь, кинул, скупо роняя слова:

– Одно прошу: пишите мне, как полк… Как ребята… не опозорят ли молодые Знамя наше…

И вскоре прислал письмо издалека, короткое, написанное химическим карандашом, фронтовое письмо в треугольном конверте. И снова знакомые вопросы: как полк? как Знамя наше?

Мы напишем Цыпленкову: «Иван Семенович! После Вашего отъезда мы многое испытали. И те позиции, которые Вы защищали, оставлены. Отступили полки. Тяжелое и горькое было отступление это, – в непрерывных боях, в пыли, под палящим солнцем уходили полки на юг. Многое увидели мы за этот месяц, многих не досчитались.

Но, Иван Семенович, – напишем мы, – полк ваш не опозорил свое боевое знамя, не изменил воинскому обычаю, не нарушил присяги. Ощерившись штыками, отстреливаясь, сражался героический полк до конца. И путь свой усеял вражескими танками и машинами, и трупами врагов. Крепко поддержал полк честь орденоносного Знамени, и не можете вы упрекнуть своих боевых друзей ни в чем…»

Соблюсти честь своего Знамени – это значит до конца выполнить боевой приказ, до последней капли крови защищать рубеж, бесстрашно разить врага.

Честь боевого Знамени защищает не один человек, не один взвод, а вся часть – от командира и комиссара до бойца. Честь Знамени защищает штабист-оперативник, разрабатывая план операции, боец, идущий в атаку, разведчик, связист, минометчик, санитар – все они, самоотверженно делая свое дело, защищают честь Знамени.

Перед Знаменем, как перед присягой, все равны, независимо от звания, должности, возраста. Знаменем своим должен гордиться каждый, и отстаивать его, преумножать его славу надо, не жалея жизни.

Мы переживаем сейчас особенно трудные дни. Враг уже заграбастал много земли на Дону и Кубани, уже подошел к предгорьям Кавказа, и, несмотря на огромные потери, рвется все глубже и глубже. В эти грозные дни особенно дороги и нужны народу люди-воины, несгибаемые, храбрые.

Твердо сражайтесь, друзья! Берегите, лелейте, умножайте честь своего Знамени. Тяжкие дороги боев прошло это красное Знамя. Вместе с вами испытало оно славу наступления и горечь отхода, холод и жару, снега и пыль.

Верьте, товарищи: наше великолепное, в боях опаленное, славой увитое Знамя приведет нас к победе. Через горы и реки, через леса и степи пронесем мы Знамя свое – великое знамя освобождения – туда, где нас ждут угнетенные сограждане наши. Ничто в мире не уронит кровью и жизнью скрепленную боевую честь красного Знамени.

Казак Иван Чумаков

– И как вы есть бойцы, запомните накрепко, казаки: чтоб была тишина. Хоть помирать доведется – молчи, а то через одного весь отряд сгибнет. Круто будет – прокричи трижды пугачом-птицей, но голосу человечьего не подавай.

Посмотрел эскадронный на казаков, покрутил ус и рукой по столу рубанул:

– Понятно?

– Чего там непонятно. – Сидят казаки один в одного – здоровые, коренастые, чубатые. «Как двенадцать братьев родных». И даже не переглянулись, отвечая:

– Понятно.

– Тогда все. Седлай. Темнеть стало.

Мигом оседлали казаки поджарых коней, амуницию приладили так, что не звякнет, не стукнет нигде. Надели кожушки, автоматы за плечи закинули, клинки осмотрели. Можно ехать.

Вышел на крыльцо эскадронный – залюбуешься – как картина: кожушок белее снега, папаха каракулевая, на груди бинокль, справа пистолет, слева клинок. Посмотрел, рукавицу натянул.

– По коня-аам!

Ночь холодная, темная, не видать ни зги. С моря дует ветер. Едет казак Иван Чумаков седьмым, – шесть впереди, шесть сзади. Всего тринадцать. Чертова дюжина. Не любит Иван Чумаков это число. Издавна старики в станице стращали: невеселое число, беду возвещает.

«Ну и ляд с ним, – сплюнул сердито Иван. – Двум смертям не бывать». И стал думать о том, как проберутся разведчики через залив прямо в немецкий штаб, как офицеров захватят. Не сдобровать немцам сегодня. Молод и крепок Иван Чумаков, не терпится ему – скорей бы добраться.

Вот и море. Не видать его в темноте, но ветер тут иной, сразу понять можно – море близко. И конь чует, ногами ступает осторожно, словно не верит себе, дорогу пробует.

Сошел с коня Иван Чумаков, поставил его за ветром, сигнала ждет. А темень такая, хоть глаз выколи, ушей конских не видно. Слушает Иван, голову набок склонил, ноги расставил, словно в землю врос. Знает, что казаки неподалеку где-то. Эскадронный знак должен подать через залив переправляться. Ждет Иван Чумаков, пока пугач прокричит два раза.

Холодно. Пощупал Иван горячий конский пах – вспотел конь, умаялся, будто верст пять наметом шел, – трудным шляхом ехать пришлось. Скинул бурку казак и коня накрыл, а сам прислонился к коню – так теплее – и вспомнил станицу, чернобровую Катерину, вечерние проводы, расставание в степи.

– Пу-гу! Пу-гу!

Кричит пугач – птица ночная. Несется в темноте протяжный крик над плавнями, над ледяным заливом. Знает Иван – не пугач кричит – знак подает эскадронный, а казаки подхватывают один за другим: пора, дескать, переправляться.

Надел Иван Чумаков бурку, взял повод и коня за собой повел. Сошел с крутого берега на лед и тихонько зашагал по заливу. Темно. Ни огня кругом, ни звезды на небе. Проклятый ветер дует в лицо, валит с ног. Конь спокоен, доверяет хозяину. Станут разъезжаться на льду конские ноги, поддернет уздечку Иван, остановится и снова дальше.

Идет Иван Чумаков и чует – вроде вода под ногами захлюпала. С чего бы это? Прорубь тут близко, что ли? И конь боится, назад пятится, всхрапывает пугливо. Идет Иван, левую руку вытянул, как слепой, ощупью шагает. Нет, не видать проруби. Но только лед отчего-то потрескивать стал.

И вдруг провалился Иван. Лед под ним треснул и стал ломаться. Огнем обдало казака. Рванулся вперед – вода. Налево – вода. Конь, слышно, храпит рядом, передними ногами бьет. Ухватился Иван за конскую гриву и закричал трижды пугачом-птицей:

– Пу-гу! Пу-гу! Пу-гу!

Но нет ответа. Отстал, видно, Чумаков от своих, не слышат казаки. Закричать бы хлопцам, чтоб спасали товарища, но знает Иван, что немцы под боком, и помнит слова эскадронного: «Хоть помирать доведется – молчи, а то через одного весь отряд сгибнет».

Намокла казацкая бурка, тяжелее камня стала. Бьет Иван ногами по воде, за лед руками хватается, а вода уже до груди достает. Стонет справа конь, стучит зубами, храпит. Нет спасенья. Выхватил Иван нож из-за пояса, на бурке крючки перерезал, под себя ее подминает. Собрал еще силы, и:

– Пу-гу! Пу-гу! Пу-гу!

Не слышат казаки. Далеко ушли. Эх, закричать надо, чтоб от смерти спасли. В мыслях Ивана стоят жаркие, как огонь слова: «Братцы, спасите, погибаю». Но молчит казак Иван Чумаков. Захлебывается сбоку конь, нет уже сил у коня.

Рвет Иван Чумаков пальцы до крови, ногти ломает о лед, но тянет вниз тяжелое снаряжение, ломается лед под руками. Скользят в темноте окровавленные локти. Кипятком обжигает ледяная вода. И в мозгу огнем: «Братцы, спасите, братцы!» «Молчи, казак! Молчи, а то через одного весь отряд сгибнет!»

Молчит Иван Чумаков. Рывками выбрасывает из воды могучее тело, ломает лед, и снова проваливается в бездну, и, сплевывая воду, кричит пугачом:

– Пу-гу! Пу-гу! Пу-гу!

Нет ответа. Не слышат казаки. Смерть пришла. Не увидишь ты, Иван Чумаков, свою станицу, чернобровую Катерину, тихую вечернюю степь. Скрежещет лед, хлюпает страшная вода, бьется в предсмертных судорогах конь.

Так и не закричишь, Иван? Так и будешь молчать? Неужто сила твоя сильнее смерти?

Молчит казак. И долго еще рассекают ледяную воду могучие казацкие руки, и долго трещит в темноте лед и хлюпает вода. Но реже и реже слышатся всплески. Куда-то исчезает, проваливается конь. И сразу наступает тишина.

Так и погиб казак Иван Чумаков. Пересилила тяжелая казацкая сила великий страх смерти. Так и не крикнул Иван Чумаков, так и не выдал товарищей…

На заре возвращались с ночного набега одиннадцать казаков и эскадронный. Везли казаки пленных немцев, а в переметах кипы важных немецких бумаг.

И когда миновали казаки линию фронта и съехались в овражек, остановил эскадронный свой отряд, поднял бинокль и посмотрел на залив. Розовый лед сверкал на солнце. Камыши были покрыты пушистым инеем. Далеко, на ледяной глади залива, петляла темная полоса воды.

И опустил голову эскадронный, и исподлобья взглянул на казаков:

– Погиб?

– Погиб, – хмуро ответили казаки.

– Молчал?

– Молчал, – ответили казаки.

Покрутил эскадронный ус и рукой рубанул воздух.

– Понятно?

Чего там непонятно. Слушают казаки, здоровые, коренастые, чубатые. Как одиннадцать братьев родных, похожи друг на друга.

– Понятно.