Текст книги "Сквозь тернии"

Автор книги: Вирджиния Эндрюс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц)

– Вот если бы у них было двое мальчиков и две девочки, вот здорово! – продолжал мечтать Джори. – Чудесно, если по соседству живут девочки.

Чудесно, конечно. Для Джори. Наверняка, он мечтает, чтобы сюда переехала Мелоди Ришарм. Тогда бы уж он целовал, обнимал ее каждый день. Я только один раз видел их за этим. Девочки! Противно.

– Ненавижу девчонок! Хочу, чтобы все были мальчиками! – закричал я.

Джори засмеялся и сказал, что это все оттого, что мне только девять, но потом я сдружусь с девчонками еще больше, чем с мальчишками.

Только я хотел сказать ему, что он – кретин, как увидел, что к дому движутся два грузовика. Вот это да! Никогда здесь никого не видел.

Мы сидели на стене и наблюдали, как рабочие разгружают машины и суетятся, бегая туда-сюда. Кто-то из рабочих забрался на крышу и проверял там что-то. Другие пошли в дом с лестницами и ведрами, будто собирались там красить. У некоторых были огромные свертки обоев. Оглядывали даже деревья и кустарники.

– Слушай! – сказал Джори, неожиданно огорченный. – Кто-то, видно, купил это владение. Клянусь, они въедут после того, как покрасят и отремонтируют.

Не надо нам никаких соседей, которые потревожат мамин и папин покой. Они так часто говорили: как хорошо, что здесь нет соседей, которые бы тревожили наш покой.

Мы смотрели, пока не начало темнеть, а потом пошли в дом и договорились ни слова не рассказывать родителям. Потому что примета такая: только выскажешь предположение вслух, как оно и сбудется. Мысли не в счет.

Следующий день был воскресенье, и мы поехали на пикник на Стинсон Бич. Но в понедельник после школы мы с Джори вновь сидели на стене и наблюдали. Было холодно и туманно. Где мы теперь станем играть?

– Эй, ребята! – позвал толстый дядька снизу. – Чего вы там делаете?

– Ничего! – крикнул Джори. Я вообще никогда с незнакомыми не разговаривал. Джори за это надо мной издевался.

– Как это ничего, если вы висите на стене? Не валяйте дурака, это частное владение, и вам тут нечего глядеть! Иначе получите!

Он был злой дядька и кошмарный на вид: вся одежда у него была грязная и рваная. Когда он подошел к нам, я увидел, какие огромные и грязные у него ботинки. Слава Богу, стена была три метра высотой, достать он нас не мог.

– Мы просто иногда играем здесь, – сказал Джори, который никого не боялся. – Но мы ничего не трогаем. Все здесь, как было.

– А теперь сматывайтесь отсюда! И чтоб ноги вашей здесь не было! Этот дом купила одна богатая леди, и она не желает, чтобы на ее заборах висели дети. И не думайте, что сможете забраться сюда без спроса: она старуха, но у нее много слуг.

Слуг! Ничего себе!

– Богатые люди имеют право жить по своему разумению, – добавил он. – Все, что им вздумается… Бог – это деньги, вот что я скажу.

У нас была одна прислуга – Эмма, значит, мы не богатые. Джори говорил, Эмма для нас – как добрая тетя: не родственница, не прислуга. Для меня Эмма была чем-то обыденным, ее я видел, сколько помнил себя, и я знал, что меня она любит меньше, чем Джори. Я ее тоже не любил.

Прошло несколько недель. Занятия в школе закончились. А рабочие все еще отделывали соседнее владение. Мама и папа уже, конечно, заметили перемены, и нельзя сказать, чтобы они были счастливы. Мы с Джори оба недоумевали, отчего у нас в доме никогда не бывает гостей, но мама с папой не хотели этого.

– Это все из-за того, что они до сих пор влюблены друг в друга, – шептал мне Джори. – Вспомни: Крис – третий муж у нашей мамы, и ее цветение еще не закончилось.

– Какое такое цветение? – удивился я. – Не вижу никаких цветов.

Джори с почестями перешел в первую ступень высшей школы… Я еле-еле переполз в пятый класс. Я ненавидел школу. Ненавидел и всю эту суету, эти перемены вокруг соседнего особняка. С него слетела вся таинственность. А как интересно нам с Джори там было!

– Мы переждем, а потом как-нибудь прокрадемся посмотреть на эту старуху, – прошептал мне Джори, чтобы не услышали все эти садовники, окапывающие деревья и стригущие кустарник.

Она стала владелицей огромного куска земли, эта старуха. Значит, понадобится еще много работ и много рабочих. Весь двор был усеян мусором, кучами гвоздей, нанесенной с крыши грязью и ржавчиной, соскобленной с железной решетки въезда; там, где находилась «поляна любовников», как называл ее Джори.

Тот самый отвратительный толстый дядька шел к нам и по пути подбирал пустые пивные банки. Мы же не делаем ничего плохого!

– Сколько раз говорить вам, пацаны? – заревел он. – Не заставляйте меня повторять, а то будет плохо!

И он сжал огромные кулаки.

Джори сидел, как ни в чем не бывало, не желая слушаться.

– Вы что, глухие? – снова взревел дядька. Лицо Джори вспыхнуло и сделалось из красивого злым.

– Мы не глухие! Мы живем здесь. Эта стена на нашей территории так же, как и на ее. Так наш отец сказал. И мы имеем право сидеть здесь столько, сколько нам захочется. Поэтому не смейте кричать на нас!

– Ну, ты и заноза, парень! – бросил дядька, уходя. Он даже не взглянул на меня, а ведь я был такой же занозой, только все это таилось внутри меня.

ВСТУПЛЕНИЕ

Было время завтрака. Мама что-то рассказывала папе об одной из своих учениц. Барт, по обыкновению, нахмурясь, сидел напротив меня, ковыряя свою застывшую запеканку. Он не любил ничего, кроме закусок, но папа говорил, что это для него вредно.

– Крис, я думаю, что Николь не выкарабкается, – проговорила мама, нахмурясь. – Как ужасно, что машины сбивают столько людей, а ведь у Николь – маленькая девочка, ей только два года. Я видела ее как-то раз. Она мне напомнила Кэрри, когда той было два года.

Папа кивнул, читая утреннюю газету. Та сцена, произошедшая в моем тайном присутствии на чердаке, все время не давала мне покоя. Я часто думал об этом по ночам. Временами я сидел и думал о том, что запрятано в темных уголках моего подсознания. Наверное, что-то важное, но что – я не мог вспомнить.

Даже теперь, когда мама говорила о несчастье, произошедшем с Николь, и о ее дочери, я все думал и думал об этой сцене. Что означали их недомолвки? Кто та бабушка, которой они боялись? И откуда они могли знать друг друга в детстве?

– Крис, – настаивала мама, – ты меня не слушаешь. У Николь нет родных – никого, ты понимаешь? Нет даже дяди либо тети, чтобы они взяли опеку над девочкой, если мать погибнет. Ты же знаешь, с тем парнем они жили в гражданском браке.

– Х-м-м, – проговорил неясно папа, откусывая от пирога. – Не забудь полить сегодня.

Мама нахмурилась еще больше. Папа не был внимательным слушателем.

– Я думаю, было большой ошибкой продать дом Пола и переехать сюда. Его статуи здесь глядятся не к месту.

Это, наконец, привлекло его внимание.

– Кэти, мы же поклялись друг другу никогда ни о чем не сожалеть. И потом в жизни есть более важные вещи, чем тропический девственный сад.

– Девственный? Да у Пола был самый ухоженный сад, который я когда-либо видела!

– Ты знаешь, что я имею в виду.

Она на минуту замолчала, а потом снова заговорила о Николь и ее двухлетней девочке. Если Николь умрет, девочку отдадут в приют, сказала мама. Папа ответил, что он-то спокоен за судьбу девочки: кое-кто сразу же удочерит ее, если такое случится. Он встал и надел свою спортивную куртку.

– Перестань думать о худшем. Может быть, Николь выздоровеет. Она молода, сильна, очень здорова. Если ты так озабочена, я заеду и переговорю с ее врачами.

– Папа, – вмешался вдруг Барт, молча сидевший до этого над запеканкой, – вы не уговорите меня ехать на восток этим летом! Я не хочу – и не поеду!

– И правильно, – сказал папа, потрепав Барта по подбородку и взлохматив его без того взъерошенные черные волосы. – Мы не уговорим тебя, и мы не уговариваем. Я надеюсь, ты не останешься дома один, когда мы все поедем.

Папа наклонился, чтобы поцеловать маму на прощанье и уйти.

– Будь осторожен на дороге, – мама говорила ему это каждый день, провожая на работу.

Он улыбнулся и пообещал, их глаза встретились и сказали что-то друг другу. Я надеялся, что понимал их язык.

– Жила-была в ботинке тетка, – продекламировал Барт. – И столько было у нее детей, что она не знала, что делать…

– Барт, что ты там наделал в своей тарелке? Если ты наелся, попроси разрешения выйти из-за стола.

– Шалтай-Болтай висел на стене… – Барт усмехнулся, встал и вышел – это был его способ просить разрешения.

С ума сойти: ему почти десять, а он все еще распевает детские стишки. Он подхватил на ходу свой любимый свитер, кинул его через плечо и тут же опрокинул пакет с молоком. Молоко растеклось по полу, и его вскоре подлизал Кловер. Но мама была настолько опечалена судьбой Николь и девочки, что даже не заметила это.

Эмма, наоборот, сразу же заметила и метнула недобрый взгляд на Барта, подтирая остатки с пола, но Барт в ответ высунул язык и выскочил на улицу.

– Мама, извини, – проговорил я, тоже выскакивая следом.

Снова мы сидели и наблюдали с высоты стены, что там делается в соседнем дворе. Обоим нам не терпелось, чтобы старая леди поскорее въехала: кто знает, вдруг у нее есть внуки.

– Я уже скучаю по этому старому дому, – пожаловался мне Барт. – Ненавижу тех, кто нам помешал.

Мы оба провели день в прополке и посеве новых растений, но вскоре я задумался над тем, как досадно что мы больше не сможем пойти в соседний дом, а целое лето еще впереди!

За обедом Барт был больше прежнего рассеян и мрачен, потому что думал об этом же. Перед ним уже несколько минут стояла полная тарелка.

– Ешь добросовестно, Барт, иначе ты не наберешься сил, чтобы поехать в Диснейленд. Барт открыл рот

– В Диснейленд? – И в его темных глазах, наконец, мелькнул восторг – Мы в самом деле туда поедем? И не поедем к могилам?

– Диснейленд – это часть подарка тебе на день рождения, – пояснил папа. – Мы здесь все вместе отпразднуем день рождения, а потом полетим в Южную Каролину. Подожди жаловаться. Нужно уметь уважать желания других так же, как и свои собственные. Бабушка Джори рада видеть своего внука хотя бы раз в году, а раз уж мы пропустили прошлый год, значит, она ждет – не дождется. Потом, моя мать тоже ждет, когда я навещу ее.

Я взглянул на маму. Казалось, она уже закипает. И так каждый раз, когда речь заходит о «его» матери. Жаль, что она не понимает его чувств, а ведь она так долго была сиротой сама. Может быть, уже забыла. – Я бы лучше захотел в Диснейленд, чем в рай! – провозгласил Барт. – Мне кажется, я никогда, никогда не нагляжусь на Диснейленд.

– Я знаю это, – сухо сказал папа. Но душа Барта недолго была ублажена, и он снова начал жаловаться, как ему не хочется ехать на восток.

– Мама, папа, я не поеду! Две недели навещать старых бабушек и старые могилы – это слишком долго!

– Барт, – резко сказала мама. – Недопустимо выказывать такое неуважение к усопшим. Твой собственный отец – один из тех, чьи могилы ты так не желаешь посетить. Твоя тетя Кэрри лежит там тоже. Тебе придется поехать с нами и на кладбище, и к Мадам Марише тоже, хочешь ты этого или нет. А если ты еще раз откроешь рот, я отменю Диснейленд!

– Мама, – постарался переменить тему Барт, – отчего это твой папа, который умер в Пан…

– Барт, Пенсильвания, а не «па».

– …в Пенсильвании – отчего фотография его так похожа на нашего папу?

В глазах ее вспыхнула боль. Я заговорил, желая смягчить раздражение, которое Барт вызывал во всех без исключения.

– Слушай, мам, ведь Доллангенджер – это какая-то насмешка, а не фамилия. Бьюсь об заклад, ты была рада, когда от нее избавилась.

Она взглянула на фотографию доктора Пола Шеффилда и тихо сказала:

– Да, когда я стала миссис Шеффилд, это был счастливый день.

Теперь отчего-то огорчился папа. Я уселся поглубже в кресло. Все вокруг них, казалось, напоминало им о прошлом, которого я не знал: тени в углах, сам воздух… Мне уже четырнадцать, а я все еще ничего не знаю о жизни.

И о своих родителях тоже.

Наконец, пришел день, когда отделка особняка закончилась. Тогда в старый дом пришли женщины-уборщицы, которые отскребли полы и вымыли стекла в окнах. Рабочие суетились, собирая инструмент, так что мы воспользовались суетой, чтобы спуститься с дерева и подглядеть в окна, а потом опять быстро побежали обратно, чтобы нас не увидели. Мы чинно уселись на стене, будто пай-мальчики.

– Значит, она приезжает! – в возбуждении шептал Барт. – Она может приехать в любой момент, эта старая леди!

Дом был так великолепно отделан и обставлен, что мы ожидали увидеть кого угодно, но только страшно важную персону: кинозвезду, жену президента… Однажды, когда папа уехал на работу, мама – за покупками, а Эмма, как всегда, была занята на кухне, мы увидели огромный черный лимузин, который свернул на дорожку к соседнему владению. Более старая, но тоже шикарная машина следовала за ним. Двумя неделями раньше дорожка была разровнена и залита асфальтом, поэтому теперь она казалась гладкой и блестяще-черной. Я сделал знак Барту, чтоб он попридержал свои восторги. Мы устроились славно: вокруг нас разросшаяся листва образовывала занавес, за которым нас не было видно, а мы видели все.

Медленно-медленно шофер подрулил к дому. Потом вышел и открыл дверцу, чтобы высадить пассажиров. Мы наблюдали, затаив дыхание. Наконец, мы ее увидим – эту богатую леди; такую богатую, что она может позволить себе все!

Шофер был молод, и выражение лица его было приятно-веселое. Даже издалека было видно, что он красивый малый, но человек, который вышел из лимузина, был стар и вовсе не красив. Он удивил меня своим видом. Нам же четко сказали: она одна, и у нее много слуг.

– Смотри, – прошептал я Барту, – наверное, это ее дворецкий. Но я никогда не думал, что дворецкие ездят в той же машине, что и хозяева.

– Ненавижу их за то, что они въехали в наш дом!

Худой старый дворецкий протянул руку, чтобы помочь выйти старой леди. Но она игнорировала его и оперлась о руку шофера. Бог мой! Она вся была одета в черное, и вся была закутана, как арабская женщина. Даже лицо ее и волосы покрывала черная вуаль. Может, она вдова? Или мусульманка? Выглядела она очень таинственно.

– Ненавижу черные длинные платья. Ненавижу старух, которые закрывают лицо вуалью. Ненавижу все эти тайны, – бормотал Барт.

Все, что я мог – наблюдать, заинтригованный, как женщина движется к дверям дома, и движется достаточно грациозно, если она старуха. Даже отсюда видно было ее неприкрыто-пренебрежительное отношение к дворецкому. Смотри ты – и тут тайна.

Она не спешила и внимательно все оглядывала.

Очень долго задержала свой взгляд на белой стене, на нашем доме. Я знал, что кроме крыши, там вряд ли что-то было видно. Много раз прежде я стоял на том месте и не видел ничего, кроме крыши и трубы. Наши комнаты могли быть видны только с ее второго этажа. Я бы посоветовал маме посадить побольше высоких деревьев около стены.

Тогда только мне пришел в голову вопрос: для чего это двое рабочих недавно спилили несколько больших эвкалиптов, росших на «нашей» стороне? Может быть, она хотела подглядывать за нами? Но, скорее всего, ей просто не хотелось, чтобы деревья загораживали свет.

Подъехала и вторая машина. Из нее вышла девушка в черной униформе с белым передником и кепке. За ней вышли двое слуг в сером. Они потащили в дом коробки, ящики, чемоданы, а леди в черном все стояла и глядела на нашу трубу. Что она там видела?

Подъехал желтый длинный фургон, и оттуда начали выгружать элегантную мебель, но леди не принимала в этом никакого участия, предоставив слугам решать, что куда поставить. Когда, наконец, одна из девушек начала одолевать ее вопросами, она повернулась и исчезла внутри особняка. Все слуги исчезли вместе с ней.

– Барт, гляди, какая шикарная софа! Ты когда-нибудь что-то подобное видел?

Но Барт уже потерял интерес и к леди, и к мебели; он пристально смотрел на черно-желтую гусеницу, ползущую по ветке недалеко от его грязных сандалий. Кругом головокружительно пахло сосной и эвкалиптом, белые пухлые облака плыли по синему небу, на все голоса пели птицы. А Барт смотрел и смотрел только на эту безобразную гусеницу – будто это только и достойно внимания в целом мире!

– Ненавижу этого урода с рогом на голове, – пробормотал Барт. Я знал его страсть: поглядеть, что там внутри. – У нее под всей этой разноцветной шерстью такая зеленая жидкая дрянь… маленький гадкий дракон – уйди с моего пути! Попробуй только подползти поближе… убью!

– Прекрати говорить чушь, Барт; взгляни лучше, какой они заносят теперь стол! Смотри, а этот стул, наверное, из какого-нибудь европейского замка!

– Ой, эта безобразная гусеница… она достает до меня!

– Знаешь что? Я думаю, что эта леди, которая въехала сюда, очень хорошая. Тот, у кого такой вкус, не может быть злым человеком.

– Только попробуй… подползи… я тебя убью! – Барт разговаривал с гусеницей.

Солнце между тем село, небо стало розовым, и широкие фиолетовые полосы протянулись по всему небу, делая этот ранний вечер еще более прекрасным.

– Барт, взгляни на этот закат! Ты видел более красивый?

Для меня краски – это как музыка. Я слышу, как они поют. Я думаю, если бы даже Бог лишил меня прямо сейчас зрения и слуха, я бы все равно продолжал слышать музыку красок… Я бы танцевал и во тьме, не зная даже, что свет померк.

– Глупости говоришь, – пробормотал Барт, занося сандалет над несчастным пушистым червяком. – Слепота – это, когда черно, как в яме. Никаких красок, никакой музыки. Ничего. Тишина – это смерть.

– Ты хотел сказать – глухота?

Но Барт в тот самый момент ударил по гусенице сандалетом. Потом спрыгнул на землю и начал размазывать то, что осталось от гусеницы по зеленой траве, принадлежавшей старой леди.

– Барт Уинслоу, ты поступил неправильно и жестоко! Ведь гусеницы – это только промежуточная стадия до бабочки, называется метаморфоз. А из той, что ты сейчас убил, получилась бы красивейшая бабочка. Так что убил ты не дракона, а прекрасную принцессу или принца. Заколдованных эльфов, любовников цветов…

– Все это глупые балетные выдумки! – отрезал Барт, хотя и выглядел слегка сожалеющим. – Я могу исправить это. Я поймаю гусеницу, подожду, пока из нее получится бабочка, и отпущу.

– Да я шучу, Барт! Но давай договоримся, что с этой минуты ты не станешь убивать никаких насекомых, кроме тех, что вредят розам.

– А если я найду кого-нибудь на розах, я могу их всех убить?

Меня всегда удивляла страсть убивать. Однажды я видел, как Барт оторвал у паука по очереди все ножки, а потом раздавил его между большим и указательным пальцами. Черная кровь, вытекшая из гусеницы, привлекла его внимание.

– А насекомые чувствуют боль? – спросил он.

– Чувствуют. Но пусть тебя это не волнует. Рано или поздно ты тоже почувствуешь боль. Так что – не плачь Это ведь просто червяк, а не всамделишний принц или принцесса. Пойдем-ка домой.

Мне было его жаль, потому что я знал как Барт переживает тот факт, что он не чувствует боли так остро, как все. Хотя Бог знает, отчего он переживает.

– Нет! Не хочу домой! Пойдем посмотрим, что там внутри особняка делается!

Но тут Эмма позвонила в колокольчик, зовя всех к обеду, и мы побежали домой.

На следующий день мы опять были на стене. Рабочие уехали еще вчера. Больше никаких грузовиков видно не было. Я все утро провел в балетной школе, а Барт оставался дома один. Летние дни – длинные… Встречая меня, он счастливо улыбался.

– Готов? – спросил я.

– Готов!

Мы с ним разработали план действий, и Барт искрился нетерпением.

Мы тихо перелезли через стену и по дереву спустились на другую сторону. Это была запретная для нас зона; но мы-то считали ее своей, потому что первыми ее открыли. Мы скользили, как две тени. Барт с удивлением и испугом разглядывал деревья, которые были подстрижены в форме животных. Как очаровательно! Гордый петух рядом с курицей, сидящей на гнезде. Красиво! Кто бы мог подумать, что тот старый мексиканец с садовыми ножницами сделает такую прелесть?

– Мне не нравятся кусты, которые как звери, – пожаловался Барт. – Не люблю, когда глаза зеленые. Зеленые – значит злые. Джори, они глядят на нас!

– Ш-ш-ш, говори шепотом! Смотри, куда ступаешь. Ступай мне след в след. Я обернулся через плечо и увидел, что небо стало цвета крови. Скоро выглянет луна, настанет ночь.

– Джори, – потянул меня сзади за рубашку Барт, – мама велела нам вернуться домой до темноты…

– Но еще не темно.

Однако кремовый цвет особняка, такой приятный при солнечном свете, в темноте был зловеще-белым и пугал меня тоже.

– Не нравится мне, когда старые дома красят, как новые.

Барт со своими неожиданными идеями верен себе.

Снова начал канючить, что пора домой. Я одернул его. Раз уж мы решили, надо довести дело до конца. Я приложил палец к губам, прошептал: «Стой на месте» и подкрался к единственному ярко освещенному окну.

Вместо того, чтобы сделать, как я сказал, Барт последовал за мной. Я вновь оставил его на месте и взобрался по маленькому, но достаточно крепкому дереву, чтобы подсмотреть, что там внутри. Сначала я не видел ничего, кроме огромной комнаты, которая вся была уставлена нераспакованными вещами. Обзор загораживала толстая и низко нависавшая люстра. Приглядевшись, я увидел фигуру в черном, сидящую в деревянном кресле-качалке, которое на вид казалось очень неудобным и дисгармонировало с прекрасной, комфортной мебелью, привезенной в фургоне. Та ли это женщина – хозяйка дома?

Я знал, что арабские мужчины носят длинные платья, поэтому усомнился: может быть, это тот худой дворецкий? Но увидев тонкую белую руку со множеством колец, я уже больше не сомневался: это она. Пытаясь поудобнее усесться на ветке, я повернулся – и ветка хрустнула. Женщина подняла голову и посмотрела за окно. Глаза ее были широко, испуганно открыты. Я успокаивал себя тем, что из ярко освещенной комнаты не может быть видно происходящее в темноте снаружи. Но дыхание мое прервалось, а сердце бешено билось. Комары начинали жалить меня. А внизу Барт начинал терять терпение, тряся дерево, и без того ненадежное. Я пытался одновременно удержаться на ветке и дать Барту сигнал, чтобы он перестал. К моему счастью, в комнату вошла горничная с подносом, уставленным множеством блюд.

– Эй, побыстрее! – шипел Барт. – Я хочу домой!

Чего это он так перепугался? Ведь это я мог упасть с дерева. Раздался звон посуды и серебряных приборов. Горничная перекладывала их с подноса на стол. Только когда горничная вышла, женщина сняла с лица вуаль.

В полном одиночестве она принялась за еду. И тут снова послышался хруст моей ветки. Женщина повернула ко мне голову. Теперь я хорошо видел ее лицо. Я видел глубокие рубцы на ее щеках, которые приковали к себе мое внимание. Ее что, поцарапал кот? Мне внезапно стало ее жаль. Было что-то несправедливое в том, что она, такая богатая, ведет замкнутую, одинокую жизнь. Несправедливо казалось и то, как жестоко время украло ее былую красоту, следы которой еще хранило ее лицо. Когда-то она была так же красива, как моя мама, подумал я.

– Джори?..

– Ш-ш-ш…

Она продолжала вглядываться во тьму за окном, а потом быстро опустила вуаль.

– Кто там? – отрывисто спросила она. – Уходите, кто бы вы ни были! Если не уйдете, я вызову полицию!

Полиции я не желал. Я быстро спрыгнул на землю, схватил Барта за руку и потащил прочь. Он споткнулся и упал, как всегда, задерживая меня. Я рывком поднял его на ноги и побежал вперед, зная, что из страха остаться один Барт побежит быстрее.

– Джори! – кричал он, задыхаясь. – Не беги так быстро! Что ты там увидел? Расскажи мне, расскажи: там было привидение?

Хуже, чем привидение; я понял, что и моя мать через какие-нибудь тридцать лет будет так выглядеть. Если, конечно, дни ее продлятся так долго…

– Где это вы были? – потребовала ответа мама, загораживая нам путь.

Мы собирались незаметно проникнуть в ванную и помыться, прежде чем появляться в таком растрепанном виде.

– Гуляли в саду, – соврал я, чувствуя вину.

Она заметила это и стала еще более подозрительной.

– А на самом деле?

– Ну, так… ходили далеко.

– Джори, ты стал таким же лгуном, как Барт?

Я порывисто обнял ее и прижался к ее мягкой груди. Я понимал, что мне уже не по возрасту поступать так, но слишком велика была моя потребность в тот момент увериться в своей безопасности и домашнем уюте.

– Джори, милый, что случилось?

Ничего не случилось. Я даже не мог понять, что меня так расстроило. Я и раньше видел старых людей, например, мою бабушку Маришу, но она для меня всегда была старой.

В ту ночь мама явилась мне во сне, и была она светлым ангелом, спасшим человечество от старения. Я видел во сне двухсотлетних старух, которые выглядели так же красиво и юно, как и в свои двадцать. Все были молоды, все, кроме одной старой женщины, которая все качалась и качалась в своем кресле, одетая во все черное…

Ближе к утру ко мне прибежал Барт и залез в мою постель. Мы вместе с ним наблюдали, как наползает туман и скрывает из глаз деревья, траву, все признаки жизни; и мир за окном становится Мертвым.

Барт бормотал про себя:

– Земля полна мертвых людей. Мертвых животных и растений. И все это превращается в то, что папа называет гумус.

Смерть. Мой младший брат был одержим мыслью о смерти. Я всегда жалел его. Я чувствовал, как он в страхе прижимается ко мне, и мы оба смотрели на туман, ставший теперь частью нашей ежедневной жизни.

– Джори, никому я не нравлюсь, – пожаловался он вдруг.

– Ты неправ. Наши родители тебя любят.

– Нет. Они любят тебя больше.

– Это тебе кажется, потому что ты их мало любишь, и это заметно.

– А почему ты всех любишь?

– Вовсе не всех. Но я могу изобразить на лице улыбку и сделать вид, что мне все нравится, даже если это не так. Ах, Барт, лучше бы и ты научился делать приятное лицо, хотя бы иногда.

– Вот еще!

Он тревожил меня. Как тревожили меня те сдвинутые кровати на чердаке. Как то неуловимо странное, что происходило иногда между родителями и напоминало мне о том, что существует какая-то тайна.

Но я закрыл глаза и решил думать, что все происходит к лучшему.

ПОШЛА ОХОТА

Они глядели на меня, но не видели. Они не знали, кто я. Для них я был просто мальчиком, который садился к столу и которого надо было накормить. Мои мысли были во всех моих поступках, но они не потрудились прочитать их. Они не интересовались мной. Я продолжал ходить в соседний дом, куда меня пригласили однажды. И уж когда я был там, я старался произносить слова только правильно – для той старой леди.

Буду ходить туда один и ничего не расскажу Джори. Джори не нужны новые знакомства. Для него хватит его балетной школы, где все красивые девочки увиваются за ним. Ну, что же. А еще у него есть Мелоди – этого больше чем достаточно. А у меня – у меня нет никого… кроме родителей, которые совсем меня не понимают. Как только меня отпустили из-за стола, я быстро убежал в сад, чтобы Джори не успел доесть свой завтрак из оладьев, политых сахарным сиропом, и догнать меня. Поросенок, вот он кто… обжора, свинья!

День был жаркий. Солнце ярко светило. Чересчур ярко. Длинные тени на земле. Стена была такая высокая – проклятая стена! Будто она знала, что я к ней приближаюсь, и что я неуклюжий, а «они» не хотят, чтобы я ходил сюда, вот и устраивают мне трудности…

Двор был широк безобразно, и мои короткие ноги притомились, пока дошли. Как было бы хорошо, если бы у меня были такие же длинные и красивые ноги, как у Джори! Всегда я падал, всегда расшибался но не чувствовал никакой боли. Папа был удивлен, когда впервые это понял.

– Барт, – сказал он тогда, – твои нервные окончания, видимо, не достигают кожи: поэтому ты должен быть вдвойне осторожен, чтобы случайно не подцепить инфекцию. Ты можешь серьезно пораниться и даже не заметить. Поэтому всегда промывай свои раны водой с мылом, а потом обязательно предупреди маму или меня, чтобы мы сделали дезинфекцию. Потому что, если помоешь водой с мылом, убьешь всех микробов.

Интересно, куда они деваются: на небо, в рай, или вниз, в ад? И как они выглядят? Как монстры, сказал мне Джори, страшные, кошмарные монстры. Миллиард микробов уместится на кончике иглы. Вот бы мне глаза, как микроскоп.

Я еще раз оглядел ее двор и спрыгнул с решетки, на всякий случай закрыв глаза. Приземлился как раз в куст колючих роз. Еще раны, еще колючки, занозы – для моей коллекции. Еще больше микробов. Все равно. Я пригнулся к земле, прищурил глаза и старался высмотреть всех опасных, диких зверей в зарослях кустов.

Опасность! Позади того куста – тигр. Я поднял винтовку и взял его на мушку. Тигр стегал себя длинным хвостом и щурил желтые глаза, потом облизнулся.

Он думает, что заполучит меня на обед. Я нажал на курок. Бах! Бах! Бах! Ура! Упал замертво!

Перекинув винтовку через плечо, я продолжил путь по опасным джунглям, не обращая внимания на бело-рыжего котенка, который жалобно мяукал. Жалобно – это новое слово, надо его использовать. Папа дал нам с Джори список из семи слов. Это на неделю, и каждый день мы обязаны не меньше пяти раз использовать в разговоре сегодняшнее слово. Не надо мне пополнять запас слов. Я и так уже умею хорошо говорить.

В голову мне пришла мелодия. Это из того фильма, что я смотрел вечером по телевизору. Что-то о солдате, который шагает, шагает…

Шагая под эту мелодию, я красиво и небрежно нес винтовку через плечо, выдвинув вперед грудь – и дошел до двери, где позвонил громко и решительно в колокольчик.

Я так шикарно выглядел, что был уверен: старая леди будет удивлена. Что там врачи… танцоры… вот генерал при пяти звездах – вот это да! Ни у кого нет такого длинного имени: генерал Бартоломью Скотт Уинслоу-Шеффилд. Даже Джори Джанус Маркет Шеффилд – не так шикарно звучит. Я объявил свое государство в состоянии войны.

Думал, мне откроет тот старый скрюченный дворецкий, но открыла сама старая леди. Я видел ее несколько раз. Она держала дверь полуоткрытой, и длинный солнечный луч упал на пол.

– Барт? – прошептала она.

В голосе было и удивление, и счастье. Неужели она вправду так рада меня видеть? Да она же и не знает меня; мы просто виделись через стену.

– Как чудесно, Барт, что ты пришел! Я надеялась, что это случится…

– Отойдите, мадам! – скомандовал я. – Вы окружены моими солдатами. – Я сделал свой голос по возможности грубым. – Нет смысла сопротивляться. Предлагаю вам сдаться и поднять белый флаг. Другого выхода у вас нет.

– Ах, Барт, – глупо смеясь, проговорила она. – Так мило с твоей стороны было принять мое приглашение. Сядь рядом со мной и поговори. Расскажи мне о себе, о своей жизни. Расскажи: счастлив ли ты? А твой брат – он счастлив? Любишь ли ты своих родителей, нравится ли вам ваш дом и место, где вы поселились. Я хочу все о вас знать!

Я с громким стуком закрыл за собой дверь, как сделал бы любой настоящий генерал. Очень странно было, что ее ярко-голубые глаза смотрели на меня и улыбались, в то время как половина лица была закрыта проклятой черной вуалью. Все мои военные планы рухнули. Вуаль меня пугала и сбивала с толку.