Текст книги "Сквозь тернии"

Автор книги: Вирджиния Эндрюс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

– Я скажу тебе одно, Бартоломью Скотт Уинслоу Шеффилд; если бы ты был моим сыном, ты бы давно отведал, какая тяжелая у меня рука. Я знаю, что тебе нравится мучить людей и делать любые гадости, только бы обратить на себя внимание. Не надо никаких психиатров с их дипломами, чтобы понять это!

– Заткнись! – заорал я.

– Не смей орать на меня и говорить со мной в таком тоне! Я поставлю тебя на место. Это ты виноват во всех ужасных событиях в этом доме. Это ты разбил ту дорогую статуэтку, приз твоей матери. Я нашла ее в мусоропроводе, завернутую в газету. Можешь высверлить на мне дыру, если хочешь, своим взглядом, я не боюсь тебя. Это ты удавил проводом Кловера, ты убил любимца своего брата. Позор! Ты подлый, злобный мальчишка, Барт Шеффилд, и неудивительно, что у тебя нет друзей – никто не желает дружить с тобой! Я сэкономлю твоим родителям тысячи долларов, если выдеру тебя так, чтобы ты две недели сидеть не сможешь!

Она нависла надо мной, а я почувствовал себя маленьким и беззащитным. Я страстно желал быть не собой, а кем-то сильным.

– Попробуй только прикоснуться ко мне – я убью тебя! – холодным голосом сказал я.

Я встал, расставив ноги, и уперся руками для устойчивости в стол. Внутри я весь кипел от злости. Теперь я знал, как превращаться в Малькольма, как быть беспощадным, когда мне это понадобится. Глянь-ка, испугалась. Теперь ее глаза большие и испуганные. Я оскалился и показал ей зубы, а затем растянул губы в издевательской усмешке:

– Женщина, убирайся с глаз моих, пока я не вышел из себя!

Эмма в страхе отступила, а потом выбежала из дверей и побежала в холл, чтобы успеть защитить от меня Синди.

Весь день я выжидал. Эмма подумала, что я прячусь, как всегда, в своей норе, поэтому она оставила Синди в песочнице под старым дубом. Синди была в прелестном канопэ. Все лучшее в доме – для Синди, а ведь она всего-навсего приемыш.

Она захихикала, когда я подошел к ней, хромая; ей стало весело и показалось, что я прикидываюсь для того, чтобы развеселить ее. Взгляните-ка на ее ужимки. Она явно старается понравиться. Сидит тут почти нагишом, в одних коротеньких бело-зеленых шортах. Вырастет, как и все женщины, станет хорошеть и начнет вызывать в мужчинах против их воли самые темные побуждения. Грех… кругом грех. С легкостью, как и все они, предаст любящего ее человека, предаст и своих детей… Но… но если она не начнет хорошеть?.. Если она будет безобразной – тогда кого она сможет соблазнить? Тогда она просто ничего этого не сможет. Она никого не очарует и не соблазнит. Я спасу… я спасу всех ее возможных детей от того, что она может совершить в будущем. Это самое главное – спасти детей.

– Ба-а-ти… – проговорила она, улыбаясь, сидя и скрестив ножки, так что были видны ее шелковые трусики под шортами. – Ба-а-ти, поиглай? …Поиглай с Синди?

Пухлые ручки протянулись к моей шее. Бог мой, она пытается «соблазнить» меня! Всего двух лет от роду, и уже знакома со всеми порочными ухищрениями женщин!

– Синди! – позвала из кухни Эмма, но меня увидеть она бы не смогла, потому что я низко пригнулся и был загорожен кустами. – Синди, ты там в порядке?

– Синди строит песчаный замок! – неожиданно для меня самого ответил будто бы и не я, а кто-то маленький, подавая голос в мою защиту.

Синди протянула мне свое любимое песочное ведерочко и желто-красную лопатку для песка.

Я сжал в кармане рукоять своего ножа.

– Крошка Синди, – начал я, как можно ласковее, подползая к ней, – крошка Синди хочет поиграть в салон красоты, ведь правда, Синди?

– Ах, – захлопала в ладоши Синди, – ах, да.

Ее светлые волосы были чистые, шелковистые на ощупь. Я провел рукой по ее волосам и снял бант с ее «хвостика». Синди засмеялась.

– Я не сделаю тебе больно, – сказал я, показывая ей красивую, инкрустированную перламутром рукоятку ножика. – Сиди, будто ты в салоне красоты… сиди и не шевелись, пока я тебе не скажу.

В комнате у меня был список новых слов, которые я должен был произносить по нескольку раз в день, тренироваться в написании и стараться использовать их по меньшей мере пять раз в день. Такое задание я дал сам себе, чтобы выглядеть, как взрослый, чтобы казаться им таинственнее.

Непреклонный. Это означало, что все меня боятся, а я всем отказываю.

Неизбежно. Означало, что рано или поздно придет и мое время.

Чувственный. Плохое слово. Оно означало ту дрожь, которую я чувствовал, когда случайно касался девочек. Надо покончить с этой чувственностью.

Я вскоре устал от этих взрослых слов, которые я долбил для того, чтобы добиться уважения взрослых. Устал от подражания Малькольму. Но самое страшное было то, что я начал терять себя – такого, каким я был раньше. Теперь я был вроде бы и не Барт. Но зато теперь, когда настоящий Барт уже почти ускользал, он не казался мне таким глупым и жалостливым, как раньше.

Я специально перечитал в дневнике Малькольма те страницы, где он был такого же возраста, как и я теперь. Да, он тоже ненавидел прекрасные светлые волосы своей матери, а потом и дочери, но тогда он еще не знал о своей «Коррин». Он писал:

"Ее звали Вайолет Блю, и ее волосы напомнили мне волосы матери. Я возненавидел их. Мы ходили в один и тот же класс воскресной школы, и я обычно сидел позади нее и глядел на ее волосы, представляя себе, как когда-нибудь они прельстят мужчину, и он пожелает ее, как мою мать желал ее любовник.

Однажды она одернулась и улыбнулась мне, ожидая комплимента, но я посмеялся над ней. Я сказал ей, что ее волосы безобразны. К моему изумлению, она засмеялась и сказала:

– Но ведь они одного цвета с твоими волосами.

В тот же день я обрился наголо, а на следующий день я подстерег Вайолет Блю и – она пошла домой, рыдая, такая же лысая, как и я".

Прекрасные шелковистые волосики, которые раньше принадлежали Синди, развевались по ветру. Она рыдала в кухне. Нет, не потому что я напугал или сделал ей больно. Этот крик Эммы сказал ей, что я сделал что-то дурное. Теперь Синди выглядела совсем, как я. Лохматая. Ершистая. И безобразная.

ПОСЛЕДНИЙ ТАНЕЦ

– Джори, – сказала мама, когда я вошел, – слава Богу, ты вернулся. Тебе понравился ланч?

– Конечно, мам, – ответил я, но она уже не обратила внимания на суть ответа, так она была занята последними приготовлениями.

Так всегда у нас бывало в дни представления: утром – репетиция, короткая передышка днем и представление – вечером. Еще, еще, скорее, как будто бы мир остановится, если ты не станцуешь свою партию на пределе возможного. А если мир на самом деле не остановится…

– Знаешь, Джори, – с воодушевлением проговорила мама, входя в комнату для переодевания, которую мы с ней делили, только она одевалась за экраном, – всю мою жизнь я жила только балетом. А этот вечер будет самым великолепным из всех для меня, потому что в этот вечер я танцую с моим собственным сыном! О, я знаю тебя, как танцора и танцевала с тобой, да, но этот вечер особенный! Теперь ты вырос профессионально настолько, чтобы танцевать соло. Пожалуйста, прошу тебя, сделай так, чтобы Джулиан в раю мог гордиться тобой!

Ну, конечно, я сделаю все, что смогу, я всегда выкладывался из последних сил. Вот и увертюра кончилась; поднялся занавес.

Перед первым актом воцарилась тишина. И сейчас грянет музыка – та, которую так любит мама и я; музыка, уносящая нас обоих в ту счастливую несбыточную страну, где могут свершаться чудеса, и всегда все кончается счастливо.

– Мам, ты выглядишь превосходно – прекраснее любой танцовщицы в этой труппе!

В самом деле, это так и было. Она засмеялась, а потом сказала, что я умею польстить женщине, и если так я буду действовать дальше, то стану Дон Жуаном нашего века.

– Внимательно слушай музыку, Джори. Не увлекайся счетом, чтобы не потерять мелодию: лучший способ поймать магию танца – чувствовать музыку!

Я был настолько возбужден и в напряжении, что, казалось, вот-вот взорвусь!

– Мам, я буду воображать, что мой любимый отец сидит в центре первого ряда.

Тут она побежала подсмотреть через занавес, сидит ли отец в зале.

– Его нет, – проговорила она после паузы печально, – и Барта нет тоже…

Но у меня не было уже времени думать об этом. Я услышал свое вступление и вышел на сцену с кордебалетом. Все шло прекрасно: мама стояла наверху на балконе, как прекрасная кукла – Коппелия, но реальная настолько, чтобы вызвать любовь даже издали.

Когда первый акт закончился, мама упала, едва дыша, на кресло. Она не сказала отцу, что будет танцевать еще и вторую партию – деревенской девушки Сванильды, влюбленной во Франца несмотря на его глупую любовь к механической кукле. Две роли она сделала – и сделала на славу: ведь она сама была хореографом, но две роли оказались уже не под силу ей. Конечно, папа ни за что не разрешил бы ей танцевать, если бы только он знал всю правду. Разве это не я помог ей обмануть его? Прав или не прав я был?

– Мам, как твое колено? – спросил я ее, мельком увидев гримасу боли на ее лице в перерыве между выходами на сцену.

– Джори, со мной все в порядке! – раздраженно бросила она, все еще надеясь увидеть в зале папу и Барта. – Почему их нет? Если Крис не приедет взглянуть на мой последний танец, я ему это никогда не прощу!

Я увидел папу и Барта как раз перед началом второго акта. Они сидели во втором ряду, и я мог бы поклясться, что Барта притащили сюда насильно. Он сидел с угрюмо выпяченной нижней губой и глядел на занавес, за которым вот-вот предстанет взорам мир грации и красоты; но грация и красота не означали в жизни Барта ничего такого, что они значили в моей, и при виде этого мира Барт еще больше нахмурится.

Наступил третий акт. Мама танцевала со мной; мы изображали механических кукол, поэтому на спинах у нас были большие заводные ключи. Мы вступили в танец, делая утрированные, неуклюжие па. Огромная зала, в которой доктор Коппелиус хранил свои изобретения, была таинственно-темной; к тому же драматизм обстановки усиливался голубой подсветкой. Я был уверен, что с маминой ногой что-то случилось, но она не подавала виду, не пропустила ни одного движения, пока мы с ней изображали оживление игрушек, заводя их по очереди ключами и вовлекая в свой танец.

– Мам, с тобой все в порядке? – спросил я шепотом, когда мы танцевали близко друг к другу.

– Не волнуйся, – улыбаясь, ответила она.

Правда, она и по действию пьесы должна была изображать кукольную улыбку.

Хотя я восхищался ее мужеством, я был обеспокоен. Я чувствовал из зала взгляд Барта, который считал нас ничтожными дураками и втайне завидовал нашим отточенным движениям.

Внезапно по изменившейся улыбке мамы я понял, что она чувствует непереносимую боль. Я старался держаться возле нее, но мне постоянно мешал танцор, изображающий игрушечного клоуна. Это должно было случиться. И этого как раз боялся папа.

Тут как раз по хореографии следовала серия пируэтов с подкрутками, в которых она пускалась в кручение по всей сцене. Чтобы это станцевать, необходима была четкая расстановка всех танцоров. Когда она раскручивалась возле меня, я попытался подстраховать ее. Я не мог этого видеть: такую боль она чувствовала. Но мама продолжала танцевать – она бы не позволила себе станцевать вполсилы. Несколько ободренный, я взлетел в пируэте и преклонил одно колено, предлагая руку и сердце кукле своей мечты. И тут у меня замерло сердце: один из пуантов у мамы развязался, и тесемки мешали ей!

– Лента, мам, посмотри на ленту на левой ноге! – громко сказал я, но за звуками музыки ей ничего не было слышно.

Один из танцоров наступил на лежащий на полу конец ленты. Мама потеряла равновесие. Она вытянула руки, пытаясь восстановить его, и может быть, преуспела бы в этом, но тут я увидел, как застывшая на ее лице улыбка превращается в немой крик боли; и она рухнула на пол. Прямо в центре сцены.

Люди в зале вскрикнули. Некоторые повставали с мест, чтобы видеть ее, упавшую, лучше. Как только вышел менеджер, и маму унесли за кулисы, мы продолжили свой танец.

Наконец, дали занавес. Я не пошел на поклоны. Но пробраться к маме оказалось не так-то просто. Страшно испуганный, я подбежал к отцу, державшему ее на руках, а тем временем окружившие их люди в белых халатах ощупывали ее ноги, чтобы выяснить, одна сломана или две.

– Крис, скажи, я тебе понравилась в танце? – спрашивала она все время, побледнев как полотно от боли. – Ведь я не испортила представление? Ты видел нас с Джори в па-де-де, не правда ли?

– Да, да, да, – отвечал он, вновь и вновь целуя ее и глядя на нее так нежно, будто вокруг них никого не было. Ее тем временем поднимали на носилки. – Ты и Джори были великолепны. Ты танцевала, как никогда; да и Джори был превосходен.

– Как видишь, в этот раз не было крови, – проговорила она перед тем, как устало закрыть глаза. – В этот раз я просто сломала ногу.

Мне это казалось бредом. Я постарался переключиться на выражение лица Барта, а Барт неподвижно смотрел на маму. Мне показалось, что он рад чему-то. Может быть, я обидел его? Или это не радость, а чувство вины?

Маму погрузили в машину скорой помощи, которая повезла их с отцом в ближайшую больницу. Я рыдал. Отец Мелоди пообещал отвезти в ту же больницу и меня, а затем вернуться за Бартом и отвезти его домой.

– Хотя я знаю, что Мелоди предпочла бы, чтобы Джори был дома, а Барт поехал вслед за мамой в больницу, – сказал он.

Палата мамы была вся уставлена цветами. Мама пришла в себя после обезболивающих средств и, оглядевшись, выдохнула:

– Я будто бы в саду. – Она слабо улыбнулась и протянула руки, чтобы обнять папу и потом меня. – Я знаю, что ты хочешь сказать мне, Крис. Но ведь пока я не упала, я танцевала неплохо, верно?

– Во всем виновата развязавшаяся лента, – сказал я, пытаясь защитить ее от папиного гнева. – Если бы не она, ничего бы не случилось.

– У меня не перелом? – спросила она у папы.

– Нет, дорогая, просто порваны связки и сломано несколько хрящей, но все уже прооперировано. – И он подробно, сидя на краю кровати, рассказал ей обо всех повреждениях, в серьезность которых ей так не хотелось верить.

Мама вслух рассуждала:

– Я никак не могу понять, каким образом она развязалась. Я всегда очень тщательно подшиваю ленты сама, никому не доверяя.

Она уставилась куда-то в пространство.

– У тебя что-нибудь болит? – спросил отец.

– Ничего, – ответила она досадливо, будто ее от чего-то отвлекли. – А где Барт? Почему он с вами не поехал?

– Ты же знаешь Барта. Он ненавидит больницы и больных, как, впрочем, и все остальное. Эмма позаботится о нем и о Синди. Но тебя мы все ждем домой, поэтому обещай слушаться своего врача, сестер и не упрямиться.

– А что случилось со мной? – нервно спросила она, и я насторожился тоже.

Всем нутром я чувствовал, что сейчас что-то страшное обрушится на нас всех.

– Колено твое совсем плохо, Кэти. Не вдаваясь в подробности, могу сказать, что тебе придется передвигаться в инвалидном кресле, пока окончательно не заживут связки.

– Инвалидное кресло?! – она повторила это с таким ужасом, будто речь шла об электрическом стуле. – Что именно у меня повреждено? Ты что-то от меня скрываешь! Ты щадишь меня и не говоришь правды!

– Когда врачи установят точный диагноз, тебе все скажут. Но одно можно с определенностью сказать уже сейчас: ты больше не сможешь танцевать никогда. Мне сказали, что преподавать танец ты тоже не сможешь. Никаких танцев, даже вальса.

Говорил он все это очень твердо, но в глазах его были боль и сочувствие.

Она не могла поверить, что такое невинное падение оказалось столь роковым для нее:

– Никогда не смогу танцевать?.. Ничего не смогу?..

– Да, ничего, – повторил он. – Прости меня, Кэти, но я ведь предупреждал. Пересчитай в уме количество повреждений твоего злосчастного колена. Может ли выдержать такое человеческое тело? Теперь даже ходить ты будешь не так легко и беззаботно, как прежде. Так что теперь слезами не поможешь. О танцах забудь.

Она заплакала, уткнувшись ему в плечо, а я сидел возле них и внутренне рыдал, как будто это мне надо было забыть о балете на всю жизнь – таким несчастным я себя ощущал.

– Ничего, Джори, – проговорила она, наконец, осушив слезы и выдавив из себя неуверенную улыбку. – Если мне нельзя танцевать, я найду себе занятие поинтереснее – хотя один Бог ведает, что это может быть такое.

ЕЩЕ ОДНА БАБУШКА

Через несколько дней мама вполне поправилась, и тогда папа принес в больницу портативную пишущую машинку и множество письменных принадлежностей. Он сгреб все со стола, повернул к свету кровать и улыбнулся маме своей обворожительной улыбкой.

– Самое время закончить эту книгу, которую ты начала так давно, – сказал он. – Просмотри свои старые записи и выброси к чертям все, что может тебе напомнить о неприятностях. Пусть они сгорят вместе со всеми бывшими несчастьями – твоими и моими. Упомяни только о Кори и Кэрри. И будь милостива ко мне, Джори и Барту, потому что мы все очень потрясены происшедшим.

О чем он? Я не понимал ни слова.

Они некоторое время смотрели в глаза друг другу таинственным взглядом, а потом она взяла из его рук старую тетрадь и открыла ее на случайной странице. Я увидел ее крупный, старательный девчоночий почерк.

– Не уверена, что я смогу, – тихо проговорила она. – Это как будто прожить жизнь сначала. И возвратить назад всю боль.

Взгляд ее показался мне очень странным.

– Поступай, Кэти, как ты считаешь нужным, – покачал головой отец. – Но мне кажется, ты не зря начала когда-то писать. Может быть, это будет начало твоей новой карьеры, и более удачной, чем прежняя.

Мне показалась дикой сама мысль, что писательство может заменить балет, но, когда я на следующий день пришел в больницу, мама уже строчила, как сумасшедшая.

На ее лице при моем появлении ничто не отразилось: мыслями она была уже в своей книге. Я почувствовал ревность.

– Надолго ли? – спросила она у отца, который подвозил меня.

Мы все собрались здесь в ожидании и напряжении: Эмма с Синди на руках, и я, вцепившийся в руку Барта. Папа поднял маму с кресла и посадил в инвалидную коляску, взятую напрокат.

Барт глядел на коляску с отвращением, а Синди от удовольствия кричала: «Мама, мама!».

Синди не слишком озадачило исчезновение мамы, так же, как и ее возвращение домой; зато Барт брезгливо отступил назад и мерил маму взглядом с головы до ног, будто рассматривал незнакомку. После этого Барт молча повернулся и, не говоря ни слова, пошел. Выражение боли появилось на лице мамы, она позвала:

– Барт! Ты даже не хочешь поздороваться со мной после разлуки? Ты не рад, что я снова дома? Я по тебе так скучала. Я знаю, что ты не любишь больницы, но мне бы хотелось, чтобы ты навестил меня. Мне также понятно, что тебе неприятен вид этой коляски, но я ведь в ней не навсегда. А инструктор по физической терапии показала мне, как много можно делать, сидя в такой коляске… – Мама замолчала, потому что Барт взглянул на нее так, что она осеклась.

– Ты так глупо выглядишь, когда сидишь в ней, – сказал Барт, сдвинув брови. – Мне это не нравится! Мама нервно рассмеялась:

– Ну, честно говоря, мне она тоже не нравится… это не самое лучшее, на чем мне пришлось восседать. Но это не навсегда, только пока не заживет мое колено… Барт, будь добр к своей матери. Я прощаю тебе, что ты не пришел ко мне в больницу, но я не прощу тебя, если ты больше не чувствуешь любви ко мне.

Все еще хмурясь, он отступил назад, когда она попыталась тихонько подъехать к нему.

– Нет! Не прикасайся ко мне! – истерически закричал он. —Ты не должна была ехать на этот спектакль! Ты сделала это нарочно, поэтому и упала! Ты сделала это, чтобы не быть вместе со мной дома, чтобы не видеть меня! Теперь ты будешь ненавидеть меня за то, что я остриг волосы Синди! И еще эта проклятая коляска, которая тебе совсем не нужна!

Повернувшись, как ужаленный, он побежал на задний двор, но поскользнулся и упал. Поднявшись, как будто за ним гонятся, он побежал опять, но сразу же врезался в дерево и вскрикнул от боли. Я видел, что нос его расквашен до крови. Каким же можно быть неуклюжим!

Папа вкатил коляску в дом, причем Синди с восторгом уже сидела на маминых коленях. Там он попытался объяснить поведение Барта:

– Не ужасайся его выходкам, Кэти… Он еще придет и раскается. Он ужасно скучал по тебе. Я слышал, как он плакал по ночам. А его новый психиатр, доктор Хермес, считает, что Барт изменился к лучшему. Его враждебность постепенно сглаживается.

Мама ничего не сказала, просто сидела и без конца гладила пушистую головку Синди с коротенькими-прекоротенькими волосиками. Синди теперь выглядела скорее как мальчик, хотя Эмма и пыталась прицепить бантик к ее пушку. Наверное, папа уже все рассказал маме о волосах Синди, поэтому она не задавала никаких вопросов.

Перед сном, когда Барт уже лежал в постели, я побежал в гостиную за своей книжкой и вдруг услышал мамин голос из ее комнаты:

– Крис, что мне делать с Бартом? Я пыталась доказать ему свою любовь, но он отверг меня. А что он сделал с Синди, беспомощным маленьким существом, которое всем так доверяет? Ты хотя бы отшлепал его? Ты как-нибудь наказал его за это? Несколько недель, проведенных в изоляции от всех, научат его послушанию.

Эти слова меня ужасно расстроили. Я побежал в спальню, залез в постель и начал в который раз рассматривать стены, обклеенные проспектами с изображением знаменитых танцоров Джулиана Маркета и Кэтрин Дал. Не в первый раз я задавал себе вопрос: каков же был мой настоящий отец? Сильно ли он любил мать? Любила ли она его? И была бы моя жизнь счастливее, если бы он не умер еще до моего рождения?

После моего отца – высокого человека с черными глазами и волосами – у нее был другой муж, Пол.

Говорят, Барт – его сын. Его ли он сын – или?.. Я не смог даже в мыслях произнести до конца этот вопрос, настолько кощунственным он был.

Я закрыл глаза, чувствуя, что напряженность в нашем доме все сгущается. Как будто невидимый меч был занесен над всеми нами, и только один Бог ведает, когда он пойдет крушить всех подряд.

Перед вечером следующего дня я, застав отца одного в кабинете, обрушил на него все вопросы, которые накопились.

– Папа, с Бартом надо что-то делать. Он пугает меня. Я не понимаю, как мы будем жить с ним дальше в одном доме. Мне кажется, он сходит с ума, если уже не сошел.

Отец закрыл лицо ладонями.

– Джори, я сам не знаю, что делать. Если Барта отослать в интернат, мама не перенесет этого. Ты не знаешь, что ей пришлось пережить. Не думаю, что она сможет вынести еще один удар – потерять Барта. Это убьет ее.

– Но не надо убивать ее! – страстно закричал я. – Давай ее спасать! Надо просто запретить Барту видеться с теми соседями, которые наговаривают ему какую-то ложь. Пап, он все время ходит к ним, а та старая леди сажает его к себе на колени и, наверное, такое ему рассказывает, что, когда он возвращается, то становится чудной, поступает и рассуждает, как старик, и говорит, что ненавидит женщин. Это все она, папа, эта старуха в черном, она влияет на него. Когда они долго не видятся, Барт становится прежним.

Папа посмотрел на меня очень странным взглядом, будто я подал ему какую-то мысль. У него, как всегда, были назначены на этот день и визиты, и клиенты, но он снял трубку, позвонил в свою больницу и сказал, что сегодня не приедет, так как у него дома неотложные дела. И они в самом деле были неотложными, клянусь вам!

Как часто я смотрел на Криса, третьего мужа моей матери, и втайне желал, чтобы он был моим кровным отцом! Но в этот день, когда он отложил все, чтобы спасти Барта и маму – я понял, что он и в самом деле мне отец.

В тот вечер после обеда мама пошла в свою комнату и работала над книгой. Синди была уже уложена, а Барт был во дворе. Мы с папой оделись потеплее и незаметно выскользнули из дома.

Было сыро и туманно. Мы шли бок о бок к массивному мрачному особняку с черными железными воротами.

– Доктор Кристофер Шеффилд, – представился отец в переговорное устройство. – Мне нужно повидаться с хозяйкой.

Когда ворота сами открылись, и мы вошли, он спросил, почему я не поинтересовался, как зовут эту леди. Я пожал плечами. Мне и в самом деле казалось, что ей не нужно имени. Барт всегда называл ее просто Бабушка.

У двери папа постучал о гонг медным молоточком. После некоторого ожидания послышались шаркающие шаги, и на пороге предстал Джон Эмос Джэксон.

– Хозяйка быстро устает, – проговорил он. – Старайтесь не расстраивать ее.

У него были запавшие щеки, узкое, длинное лицо, сгорбленная спина и трясущиеся руки.

Я с удивлением посмотрел на папу: он был явно озадачен и хмурился. Мы вошли в дверь, открытую для нас. Лысый старик куда-то исчез.

В кресле-качалке сидела леди, одетая во все черное.

– Простите за вторжение, – начал папа, внимательно вглядываясь в лицо леди, меня зовут доктор Кристофер Шеффилд, я ваш сосед. А это мой старший сын Джори, вы с ним уже встречались.

Казалось, она очень обеспокоена и нервозна. Она молча указала нам на стулья. Мы присели, показывая, что не будем задерживаться надолго. Секунды казались нам часами. Отец подвинулся к ней поближе и произнес:

– У вас прекрасный дом.

Он оглядел хорошую мебель, картины на стенах и еле слышно пробормотал:

– Мне кажется, я это где-то уже видел.

Лицо дамы было покрыто черной вуалью. Она низко склонила голову. Ее руки были простерты на коленях и, казалось, просили извинения за молчание.

Я прекрасно помнил, что она разговаривала при мне. Почему она изображает немую? Она сидела прямо и неподвижно, и лишь ее тонкие аристократические руки выдавали ее. Руки, все унизанные кольцами, нервно теребили жемчужины, которыми, я знал, была покрыта под вуалью ее шея.

– Вы не говорите по-английски? – сжатым голосом внезапно спросил отец.

Она поспешно кивнула, давая понять, что понимает по-английски. Папины брови нахмурились. Он был озадачен.

– Тогда давайте приступим к причине нашего визита. Мой сын Джори сказал мне, что вы близко знакомы с моим младшим сыном Бартом. Джори говорил, что вы дарите мальчику дорогие вещи и кормите его конфетами, между прочим, перед обедом. Извините меня, миссис… миссис?.. – Он подождал некоторое время, но она не назвала себя, и он продолжал:

– В следующий раз, когда Барт посетит вас, прошу вас, отошлите его домой без подарков. Барт натворил много такого, что заслуживает наказания. Недопустимо, чтобы между ребенком и родительским авторитетом стоял незнакомый нашей семье человек. Ваши поощрения ему имеют самые плачевные последствия.

Все это время отец старался почему-то увидеть ее руки, хотя леди, спохватившись, засунула их под себя. Мне показалось, что она знает его намерение и прячет руки от его взгляда.

Отчего это? Что все это значит? Или эти дорогие сверкающие кольца так привлекли его внимание? Я никогда не думал, что папе нравятся такие вещи, потому что мама никогда ничего, кроме серег, не надевала.

В это время отец слегка отвлекся, рассматривая одну из картин, написанных маслом, и ее руки вновь схватились за нитку жемчуга на шее. Отец вздрогнул и резко повернулся. То, что он сказал, поразило до глубины души меня и до оторопи – ее:

– Перстни на ваших руках – я их видел раньше! Она всплеснула руками в широких рукавах, обнажив их, и папа вскочил на ноги, как ударенный молнией. Он уставился на леди, затем быстро обошел всю комнату, разглядывая вещи, и опять вплотную подошел к ней. Она сгорбилась в кресле.

– Все лучшее… что можно купить… за деньги… – проговорил отец, четко разделяя слова.

В его голосе было столько горечи, которую я не смог понять. Позднее я уже ничего не мог понять.

– У блистательной и аристократической миссис Бартоломью Уинслоу все должно быть самое лучшее, – проговорил он. – Почему же, миссис Уинслоу, у вас не хватило здравого смысла спрятать эти перстни? Тогда, возможно, ваш обман и сошел бы вам с рук, хотя я сомневаюсь, как надолго. Я слишком хорошо знаю не только ваш голос, но и ваши жесты. Вы носите черные обноски, но пальцы ваши унизаны драгоценностями. Разве вы не помните, что эти вещички сделали со всеми нами? Или вы думаете, что я забуду когда-нибудь дни страданий от холода и жары, от одиночества? Вся наша боль – в этой нитке жемчуга и в этих перстнях!

Я был совершенно потрясен. Никогда раньше мне не приходилось видеть отца в таком трагическим настроении. Он был не из той породы людей, что мгновенно впадают в депрессию или истерику. Так кто же эта женщина, которая ему известна и совсем, оказывается, неизвестна мне? Почему он назвал ее миссис Уинслоу, да еще Бартоломью Уинслоу – полным именем моего брата Барта? Если она и в самом деле настоящая, бабушка моего сводного брата, значит, тогда Барт – не сын Пола, второго мужа мамы?

А папа тем временем продолжал вопрошать ее:

– Отчего же, миссис Уинслоу, отчего? Или вы полагали, что сможете спрятаться здесь, по соседству с нами? Как вы непредусмотрительны: ведь даже ваша манера сидеть и держать голову выдают вас. Разве вы себя еще не исчерпали в своей злобе ко мне и к Кэти? Да, вы на этом не остановитесь! Мне следовало догадаться, кто искушает Барта, и что стоит за его диким поведением! Что вы сделали с нашим сыном?

– Нашим сыном? – переспросила она. – Вы имеете в виду – с ее сыном?

– Мама! – вскрикнул отец и тут же, спохватившись, виновато взглянул в мою сторону.

Я во все глаза смотрел то на одного, то на другого, и думал, как это все странно и удивительно. Значит, это его мать; в таком случае она на самом деле бабушка Барта. Но тогда почему она – миссис Уинслоу? Если она – его мать и мать Пола, тогда она должна быть миссис Шеффилд – ведь так?

Теперь заговорила она:

– Сэр, мои перстни вовсе не так уж исключительны. Барт рассказал мне, что вы ему на самом деле не отец, поэтому прошу вас: покиньте мой дом. Обещаю вам больше не заманивать сюда Барта. Я никому не хочу причинить вреда.

Мне показалось, что она на что-то намекает отцу взглядом. Наверное, они не хотели о чем-то говорить в моем присутствии.

– Дорогая моя мама, ваша игра сыграна. Она всхлипнула и закрыла лицо руками. Отец, невзирая на ее слезы, резко спросил:

– Когда вас отпустили врачи?

– Прошлым летом, – прошептала она. Руки ее были судорожно сжаты. – Еще перед тем, как поселиться здесь, я поручила моим поверенным помочь вам с Кэти приобрести дом и землю по вашему выбору. Моя помощь должна была быть анонимной, я знала, что вы не примете ее.

Папа почти упал в кресло и тяжело оперся локтями о колени. Но почему, почему он не радуется, что его мать отпустили оттуда? Ведь теперь все так счастливо складывается, она живет по соседству. Разве он не любит свою мать? Или он боится ее нового сумасшествия? Или он думает, что она заразит своим сумасшествием Барта? Что он уже унаследовал от нее это? А почему и за что ее не любила мама? Я переводил взгляд с одного на другую, ожидая найти ответы на мои молчаливые вопросы, но больше всего я боялся узнать, что отцом Барта был вовсе не Пол.