Текст книги "Сквозь тернии"

Автор книги: Вирджиния Эндрюс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 21 страниц)

– Держи свой рот на замке, не говори папе и Джори ни слова о том, куда мы ходили и что видели, или я отрежу твой язычок, – сказал я Синди, когда мы были дома. – Хочешь, чтобы я отрезал тебе язык?

Ее личико было грязно от дождя и размазанных слез. Она прерывисто всхлипывала и терла опухшие глаза, а потом, ноя, как младенец, позволила мне уложить себя в постель. Переодевая ее в пижаму, я нарочно закрыл глаза, чтобы ее девчоночье тело не вызвало во мне стыд и ненависть.

ГДЕ МАМА?

Мне надо было ей высказать все. Это она начала разрушительную работу, этот вихрь, который смел нас всех. Папа говорил со мной несколько раз, но напряжение этим не было снято. Отчего надо было ей появиться у нас и все это начать? Однажды досада и злость так переполнили меня, что после репетиций я ворвался в кабинет Мадам.

– Мадам, я ненавижу вас за все мерзости, которые вы сказали маме. С того дня все пошло кувырком. Или вы отныне оставите ее в покое, или я больше не желаю вас видеть. Зачем вы так издалека прилетели к нам: для того, чтобы принести несчастье? То, что она не может теперь танцевать, уже большая беда. Если вы не перестанете чинить зло, я брошу балет. Я уеду куда-нибудь, чтобы вы никогда больше меня не увидели. Потому что вы разрушили не только жизни моих родителей, но также мою и Барта.

Она побледнела и сразу как-то постарела.

– Ах, как ты похож на своего отца. Джулиан тоже так пронзал меня пламенем черных глаз.

– Я раньше любил вас.

– Любил?..

– Да, раньше. Когда думал, что вы заботитесь обо мне, о моих родителях; когда считал, что балет – самая прекрасная в мире вещь. Теперь я так не думали.

Она выглядела такой ошеломленной, будто я вонзил ей нож под сердце. Она оперлась спиной о стену и упала бы, если бы я не подхватил ее.

– Джори, пожалуйста, – выдохнула она, – не бросай меня. Не бросай балет. Если ты сделаешь это, то значит, не было смысла ни в моей жизни, ни в жизни Джорджа, ни в жизни Джулиана. Мне это больно: я любила их – и потеряла.

Я не в силах был ничего сказать: так стыдно мне стало. Поэтому я просто убежал, как всегда делал Барт, когда на него наваливались проблемы.

Меня окликнула Мелоди:

– Джори, куда ты так спешишь? Мы с тобой собирались выпить содовой вместе.

Я, не отвечая, побежал дальше. Мне больше никто не был нужен. Вся моя жизнь пошла под откос. Мои родители оказывается не муж с женой. Да и как могли их поженить? Как могут быть в браке брат с сестрой?

Я ударился на бегу, чуть замедлил ход и уселся на скамейку в парке, чтобы отдышаться. Я сидел долго, уставясь на свои ноги. Ноги танцора. Сильные, стройные, мускулистые, как раз для профессиональной сцены. Чем я буду заниматься в жизни? Быть врачом я не хотел, хотя и сказал это несколько раз папе, чтобы ему было приятно. Зачем мне лгать самому себе? Без балета для меня теперь нет жизни. И, наказывая Мадам, маму, папу, который на самом деле приходился мне дядей, я наказывал прежде всего себя самого.

Я встал и огляделся. По парку одиноко бродили старики. Я представил себя одним из них. И подумал: нет. Я сумею признать свою ошибку. Я имею мужество извиниться.

Мадам Мариша так и сидела в кабинете, уронив голову на тонкие руки. Я открыл дверь и вошел. Она подняла голову, и я увидел слезы в ее глазах. Глаза ее блеснули радостью, когда она увидела меня перед собой. Она ни словом Не обмолвилась о недавнем разговоре.

– У меня подарок для твоей матери, – сказала она своим резким голосом. Она открыла ящик стола и достала золотую коробочку, перевязанную красной лентой. – Для Кэтрин, – добавила она, стараясь не встречаться со мной взглядом. – Ты во всем прав. Я хотела забрать тебя у матери и отца, потому что чувствовала свое право на это. Но теперь я вижу, что я хотела сделать это не для тебя, а для себя. Сыновья принадлежат своим родителям, а не бабушкам. – Она горько улыбнулась и, взглянув на золотую коробочку, продолжала:

– Это конфеты Лэди Годива. Твоя мать безумно любила их, когда мы вместе жили в Нью-Йорке и часто бывали в компании мадам Зольта. Тогда она боялась есть шоколад, чтобы не потолстеть, хотя она из той породы, что сжигают больше калорий, чем обретают. Но я тогда позволила ей одну конфету в неделю. Теперь, когда она больше не будет танцевать, можно пойти на поводу у своих желаний.

Это была любимая фраза Барта.

– У мамы страшная простуда, – сказал я так же некстати, как и она. – Спасибо вам за конфеты и за то, что вы только что сказали. Я знаю, что маме сразу станет легче, когда она узнает о вашем решении не забирать меня. – Я усмехнулся и поцеловал ее в худую щеку. – А потом, разве нельзя меня поделить между вами? Если вы не будете задевать ее за живое, не станет и она. Мама – чудесный человек. Ни разу она и не обмолвилась о каких-нибудь недоразумениях между вами.

Успокоенный, я уселся в кресле поудобнее и скрестил ноги.

– Мадам, я просто в ужасе. Дела в нашем доме принимают дурной оборот. Поступки Барта становятся все более дикими. Мама заболела от этого холода, а папа выглядит таким несчастным. Кловер умер. Эмма перестала улыбаться. Приходит Рождество, но в этом году не чувствуется никакого праздника. Если это будет продолжаться, мне кажется, я сойду с ума.

– Ха! – фыркнула она, опять становясь самой собой. – Жизнь всегда такова. Двадцать минут несчастья в ней приходится всего на пару секунд счастья. Поэтому будь всегда благодарен судьбе за эти краткие мгновения и цени их, цени любое счастье, какое можешь поймать неважно, какой ценой.

Я фальшиво улыбнулся. Внутренне я был страшно расстроен. Ее циничные слова только добавили горечи

– И такова вся жизнь? – спросил я.

– Джори, – сказала она, приблизив ко мне свое старое морщинистое лицо, – подумай сам: если бы не было облаков, замечали бы мы солнечный свет?

Я сидел в ее мрачном кабинете и начинал находить в этой печальной философии некоторое утешение.

– Ну что ж, я понял вас, Мадам. И простите меня за сказанное.

Она с болью прошептала:

– Прости и ты меня.

Я обнял ее: мы пришли к желанному компромиссу.

Всю дорогу домой я умирал от желания открыть коробку с шоколадом.

– Папа, – начал я, – Мадам посылает маме эти конфеты в знак примирения, как я понимаю. Он с улыбкой взглянул на меня:

– Это хорошо.

– Странно, что мама так долго болеет. Она никогда не болела дольше, чем дня два. Не кажется ли тебе, что она выглядит усталой?

– Это все от писанины, от этой проклятой писанины, – проговорил папа, включая дворники, следя за интенсивным движением и сигналом поворота. – Было бы хорошо, если бы дождь перестал. Она плохо переносит дождливую погоду. Потом, она часто засиживается до утра, а утром снова встает, да еще пишет вручную, боясь, что звук машинки разбудит меня. Когда свеча тает с обеих концов, то она кончается быстрее, и так случилось с ее здоровьем. Сначала то роковое падение, а затем жестокая простуда. Потом – Барт с его проблемами. Да и у тебя есть проблемы. Джори, ты теперь знаешь нашу тайну. Мы с мамой обговаривали эту тему вдоль и поперек, да и с тобой мы часами говорили об этом. Можешь ты простить нас? Разве я не объяснил тебе все, чтобы ты понял?

Я склонил голову, чувствуя неловкость и стыд:

– Я пытаюсь понять.

– Пытаешься? Разве это так сложно? Разве я не рассказывал тебе, как мы росли – четверо в одной комнате, предоставленные сами себе; как взрослели и видели из всех людей лишь друг друга…

– Но папа, когда вы убежали и нашли приют у дяди Пола, отчего тогда ты не нашел себе кого-нибудь другого? Почему именно ее?..

Он вздохнул:

– Я полагал, что объяснил тебе, что я чувствовал по отношению к женщинам. Как только мне было тяжело, твоя мать всегда была рядом. Моя собственная мать предала нас. Когда ты молод, некоторые мысли ни за что не выбить из головы. Прости меня, если тебя неприятно поразило то, что я не в силах никого любить, кроме нее.

Что я мог сказать? Я не мог понять этого. В мире тысячи, миллионы прекрасных женщин. Я подумал о Мелоди. Скажем, если она умрет, то смогу ли я найти другую? Я думал и думал об этом, а тем временем папа замолчал, и его рот образовал угрюмую складку. А дождь все лил и лил без конца…

Казалось, отец прочитал мои мысли. Да, думал я, жизнь не стоит на месте, и если случится такое несчастье, что я потеряю Мелоди, что не будет надежды увидеть ее вновь, я рано или поздно встречу другую, и она займет ее место…

– Джори, я знаю, о чем ты думаешь. У меня были годы на то, чтобы обдумать, отчего же все-таки я люблю только свою сестру и никого больше. Может быть, я утерял веру в женщин вообще, после того, как наша мать обошлась с нами, и находил участие только в сестре. Это она спасала меня от отчаяния все эти годы лишений. Это она сотворила из одной-единственной комнаты целый дом. Она была для Кори и Кэрри матерью. Это она украсила, как могла, нашу комнату, поставила стол, застилала наши постели, стирала наше белье, развешивала его на чердаке… но более всего меня очаровало в ней то, как она танцевала там, на чердаке. Эти танцы запали мне в сердце навсегда. Когда я, затаясь в тени, смотрел, как она танцует, мне казалось, что она танцует лишь для меня. Я любил мечтать, что она моя принцесса, и надеялся, что и я – принц из ее грез. Я тогда был романтиком, гораздо более, чем она. Твоя мать совсем иная, чем большинство женщин, Джори. Она может цвести даже в обстановке ненависти. Я – нет. Мне нужна любовь или я умру. Когда мы очутились у Пола, она уже флиртовала с ним, желая, чтобы он разрушил наши с ней отношения. Она вышла за твоего отца, когда сестра Пола, Аманда, наврала ей про брата. Она была хорошей женой. Но когда твой отец был убит, она сразу же уехала в горы Виргинии, чтобы осуществить задуманную месть. Как ты уже понял, Барт – сын второго мужа нашей матери, а вовсе не Пола, как мы говорили вам. Мы должны были солгать, и это была ложь во спасение. А уже после того, как твоя мать вышла замуж за Пола, а он вскоре умер, после этого она пришла ко мне. И все те годы я ждал, я интуитивно чувствовал, что она будет моей, если я сохраню пламя своей первой любви и буду верить. Любить для нее всегда было так легко… А для меня – было невозможным найти женщину, способную с ней сравниться. Когда меня настигла любовь, мне было около твоих лет, Джори. Будь осторожен со своей первой любовью, Джори, потому что эту девушку ты никогда не сможешь забыть.

Я, наконец, вздохнул после долгого молчания, затая дыхание. Жизнь оказалась совсем не похожа на балетную сказку или мыльную оперу, которую крутят по телевидению. Любовь не приходит по сезонам, как я себе представлял.

Этот путь домой представлялся бесконечным. Папа ехал медленно и осторожно. Я глядел в окно. Везде – на улицах и в домах уже были рождественские украшения. Видны были огни елок. Туман, который всегда сопутствует дождю, делал все эти картины еще более романтичными. Мне стало жаль, что нельзя вернуться в прошлое. Тогда на Рождество счастье казалось таким вечным, таким безусловным… Не было бы этой женщины в черном, живущей по соседству, не было бы всего этого, перемешавшего всю жизнь… Еще мне хотелось бы, чтобы Мадам Мариша никогда не прилетала сюда и не открывала тех секретов, которым бы лучше остаться секретами. Хуже всего было то, что эти две женщины камня на камне не оставили от гордости, которую я испытывал за своих родителей. Сколько бы я себя не убеждал, я все равно сожалел о том, что они позволили себе свою любовь: рискуя скандалом, рискуя моей и Барта карьерой, судьбой Синди, и все только потому, что один из них не смог найти для себя достойной женщины. И все потому, что другая чувствовала свой долг помочь ему выстоять и надеяться.

– Джори, – вновь заговорил папа, – время от времени я слышу от твоей матери жалобы на то, что отдельные главы из ее рукописи исчезли или перепутались. А ведь твоя мать очень аккуратна. Я подозреваю, что кто-то из вас берет украдкой готовые главы из ящика стола и читает их…

Сказать ли ему правду?

Барт сделал это первым. Но даже моя порядочность не удержала меня от соблазна прочитать их. Хотя до конца я еще не дочитал. Я споткнулся на том месте, где впервые брат предал свою сестру, посягнув на ее девственность. То, что человек, сидящий сейчас возле меня, мог изнасиловать собственную сестру – не помещалось у меня в голове. А ей в то время было едва пятнадцать лет. Я не мог понять этого, какие бы мотивы им не двигали, какие бы обстоятельства их ни давили. А уж она, конечно, не должна была сообщать это всему миру в своей книге.

– Джори, ты не уважаешь меня?

Я медленно обернулся к нему. Встретив его взгляд, полный муки, я почувствовал слабость и тошноту: мне захотелось спрятаться. Я не мог сказать ни «да» – ни «нет».

– Можешь не отвечать, – продолжал папа обреченно. – Твое молчание говорит само за себя. Я люблю тебя, как своего сына, и я надеялся, что и ты любишь меня настолько, чтобы понять. Мы собирались рассказать тебе все, когда ты достигнешь того возраста, как мы рассчитывали, чтобы понимать… Кэти следовало запирать свои ящики и не доверять двум сыновьям.

– Но ведь это все выдумка, правда? – с надеждой спросил я. – Конечно, выдумка. Ни одна мать не может так поступить со своими детьми… – и, не дожидаясь ответа, я открыл свою дверцу и побежал под дождем к дому.

Забывшись, я уже собирался позвать маму. Но вовремя спохватился. Мне теперь было легче не видеть ее.

Обычно, приехав домой, я тренировался в прыжках в саду, а в случае дождя проводил тренировку у балетной стойки. Но сегодня я упал в кресло в гостиной и включил телевизор. Надо было как-то отвлечься, пускай на пустой мыльной опере.

– Кэти! – позвал папа, войдя в дом. – Ты где?

Почему он, как обычно, не пропел: «Поцелуй меня, моя душечка»? Наверное, почувствовал теперь себя глупо – теперь, когда мы все знали.

– Ты хотя бы поздоровался с мамой? – спросил он.

– Я ее не видел.

– А где Барт?

– Не знаю.

Он бросил на меня укоряющий взгляд и прошел в спальню, которую делил со своей «женой».

– Кэти, где ты? – услышал я.

Спустя минуту он уже был в кухне, но ее и там не было. Он начал носиться по комнатам и, наконец, постучал в дверь Барта:

– Барт, ты здесь?

Сначала была долгая тишина, потом донесся неохотный ответ:

– Ага. А где мне еще быть, если дверь заперта?

– Тогда открой ее и выходи.

– Мама заперла меня снаружи, и я не могу выйти.

Я сел, опустошенный и недоумевающий, как мне теперь жить и расти с таким несчастьем.

Папа был такой человек, который ко всему имел запас ключей, поэтому вскоре Барт был выпущен и предстал перед допросом:

– Признавайся, что такое ты наделал, что мама заперла тебя, а сама ушла?

– Ничего я не делал!

– Нет, ты что-то натворил и рассердил ее. Барт усмехнулся в ответ. Я глядел на них, охваченный странной тревогой.

– Барт, если ты совершил что-то против своей матери, тебе это дорого обойдется. Так и знай.

– Ничего я ей не сделал, – раздраженно огрызнулся Барт. – Это она всегда против меня делает. Она не любит меня, любит только Синди.

– Синди, – вспомнил вдруг папа и пошел в комнатку Синди. Минутой позже он появился с Синди на руках.

– Барт, где мама?

– Откуда я знаю? Она заперла меня. Несмотря на нежелание принимать участие в разговоре, я не мог не вмешаться:

– Пап, мамина машина стоит в гараже, как была поставлена несколько дней назад. Значит, далеко мама не могла уйти.

– Я знаю. Она сказала, у нее неладно с тормозами. – Он еще раз пристально посмотрел на Барта:

– Ты уверен, что не знаешь, куда она пошла?

– Я ж не могу глядеть сквозь двери.

– Она тебе ничего не сказала?

– Мне никто ничего не говорит.

Тут Синди заговорила сонным голоском:

– Мама понесла меня на дождь… мы с ней помокли…

Барт, как ужаленный, повернулся к ней и пронзил ее взглядом. Синди замолкла и задрожала.

Улыбнувшись, папа взял Синди на руки и сел, держа ее на коленях:

– Синди, ты нас всех спасешь… припомни-ка: куда пошла мама?

Дрожа еще больше, она глядела на Барта.

– Пожалуйста, Синди, смотри на меня, а не на Барта. Я с тобой, я никому тебя не отдам. Барт не посмеет тебя ударить. Барт, прекрати пугать сестренку.

– Синди сама выбежала на дождь, пап, и маме пришлось бежать за ней. Она пришла в дом вся мокрая, кашляла, и я сказал ей что-то, а она разозлилась, втолкнула меня в комнату и заперла.

– Ну что, звучит правдоподобно, – сказал папа.

Однако легче нам от этого не стало. Он отпустил Синди и начал обзванивать маминых знакомых. Потом позвонил мадам Марише. Она сказала, что немедленно приедет.

Потом он позвонил Эмме, но та сказала, что из-за дождя приехать раньше завтрашнего утра не сможет. Я сейчас же представил себе бабушку, которая поедет по такому ливню и холоду, по опасной дороге. А она даже в хорошую погоду не слишком хорошо водила машину, так бы я сказал.

– Папа, давай проверим все комнаты и чердак, – сказал я, вскакивая с места. – Она могла пойти наверх потанцевать, как она временами делает, и случайно закрыть себя на защелку; или, может быть, она заснула там на кровати… или еще что-нибудь. – Уже на середине фразы я споткнулся под его странным взглядом.

Но как только папа начал взбираться по лестнице вслед за мной, Синди испустила долгий испуганный крик. Папа сбежал вниз и подхватил ее на руки. Барт вынул из кармана новый перочинный нож и начал остругивать длинный прут. Мне показалось, что он хочет сделать гладкий кнут. А Синди глаз не могла отвести от ножа и кнута.

Мы с папой и Синди обшарили весь дом, смотрели даже в шкафах и под кроватями, но мамы нигде не было.

– Как-то это непохоже на Кэти, – беспокойно проговорил папа. – В особенности непохоже на нее то, что она оставила Синди вместе с Бартом. Боюсь, что-то случилось.

– Пап, – прошептал я ему, когда он мрачно и беспомощно смотрел на свою спальню, – отчего бы не предположить, что Барт знает, где она? Он не отличается честностью. Ты же знаешь, как дико он иногда поступает.

Мы вместе ринулись на поиски Барта, опять же папа с Синди на руках. Но теперь пропал он.

Мы посмотрели друг на друга. Папа покачал головой.

Я знал, что Барт должен прятаться где-то здесь: или за стульями, или в темном углу, или даже на улице изображает дикого зверя. Но дождь лил, как из ведра. И его шалаш из веток не спасет надолго. Даже Барт не станет долго оставаться на улице в такой дождь и холод.

Все мои мысли и чувства были в смятении. Внутри меня бушевал такой же шторм, как и на улице. Я ничем не заслужил все эти несчастья. И все же я должен страдать, страдать вместе с папой, мамой, Синди… и, может быть, вместе с Бартом.

– Ты ненавидишь меня, Джори? – спросил папа, открыто глядя на меня. – Тебе, наверное, сейчас пришла в голову мысль, что мы с мамой заслужили все эти несчастья, но они пали и на твою голову? Ты думаешь, что мы не имеем права заставлять тебя расплачиваться за наши ошибки? Если я угадал, то я с тобой совершенно согласен. Может быть, всего этого не случилось бы, если бы я оставил Кэти в доме Пола и ушел бы. Но я любил ее. Я люблю ее и сейчас, буду любить вечно. Я не представляю себе жизни без нее.

Я отвернулся и ничего не сказал. Что же это за вечная, все сжигающая любовь, любовь, все разрушающая на своем пути?

Я лежал на кровати в своей комнате и рыдал.

Потом я опомнился: мама пропала. Мы не нашли ее!

Впервые я подумал, что она может быть в опасности. Она не оставит папу. Значит, случилось что-то ужасное, иначе она уже была бы здесь, накрывала на стол, как она всегда делала в четверг вечером, когда у Эммы был выходной.

Четверг всегда был у них особенным днем, и я только сейчас начал понимать, почему. По четвергам прислуга в Фоксворт Холле уходила гулять в город. По четвергам мама и папа могли вылезти в чердачное окно и лежать на крыше, разговаривая. И чем больше они разговаривали и глядели друг на друга в своем одиночестве, тем больше они бесконтрольно влюблялись друг в друга.

Только теперь я понял, отчего мама так часто выходила замуж: чтобы избежать этой греховной любви, которую и она тоже чувствовала к брату.

Я встал. Я принял решение. Это мне надо разыскать Барта.

Когда найдется Барт, мы вместе найдем маму.

ПОДАРКИ С ЧЕРДАКА

В огромной кухне бабушкиного особняка Джон Эмос был полновластным хозяином. Ему подчинялись горничные и повар.

– Мадам уедет рано утром, – отдал он распоряжения в этот день. – Уложите все вещи, которые понадобятся ей в путешествии на Гавайи, да побыстрее. Лотти, ты отвезешь багаж в аэропорт и сдашь его. И не пяль на меня свои глупые глаза! Ты понимаешь по-английски? Делай, что приказано!

Его дурной характер был хорошо известен. Они засуетились, как вспугнутые птицы, один побежал сюда, другой – туда. Когда мы с ним остались одни, он усмехнулся, показав свои гнилые зубы:

– Как там у тебя дома?

Я испуганно сглотнул и поначалу не мог ничего сказать.

– Они ничего не знают. Ищут маму. Обеспокоены, все время допытываются у меня.

– Не обращай внимания. – Когда он говорил своим скрипучим стариковским голосом, я всегда удивлялся, почему именно его Бог выбрал для такой роли. – Я позабочусь о них, пока Бог не даст мне знать, что они прощены и спасены от Геенны Огненной. Иди домой и молчи.

В моей голове роились мысли, жгли меня огнем.

– Ты сказал мне, что я смогу видеться с мамой. А теперь даже не говоришь, куда ты ее отнес. Я обыскал весь чердак, но их там нет. Скажи мне, или я пойду домой и расскажу все папе. Все, что ты сделал.

– Что я сделал? – переспросил он со злобной ухмылкой. – Это ты все сделал, Барт Уинслоу Шеффилд. Неужели ты думаешь, что после лечения у психиатра тебе кто-нибудь поверит, и подозрение падет не на тебя? Тебя увезут, посадят в сумасшедший дом, потому что ты опасен.

Когда он увидел дикий малькольмовский гнев в моих глазах, он пошел на попятный и попробовал улыбнуться.

– Ну, ну, Барт, я просто проверял тебя: не сдашься ли ты, найдешь ли мужество выполнить волю Божью. Но ты исполнен воли, как и твой великий прадед, Малькольм. У тебя есть вся воля, которой он был наделен, и вся его власть. И теперь тебе предстоит ее показать всем. Потому что ты отвечаешь за своих мать и бабушку. Ты станешь повелевать ими, будешь кормить их – если захочешь – или мучить голодом, если они осмелятся противиться. Но ты должен быть осторожен. Ты должен хранить все в секрете… помни, что брат и отец подозревают тебя. Если ты только намекнешь им, они предадут тебя.

Меня всегда в чем-нибудь подозревали. Если что-то падало и разбивалось, в этом обвиняли меня. Если засорялся туалет, это оттого, что я набросал туда слишком много бумаги. Если у мамы терялась ценная вещь, то в этом опять был виноват я. Что бы ни случалось в нашем доме, вся вина ложилась на меня. Ну, ничего, теперь они пожалеют об этом.

– На хлеб и воду, – прошептал я. – Хлеб и вода —подходящая пиша для женщин, неверных своим мужьям и сыновьям.

– Хорошо, хорошо начинаешь, – промямлил Джон Эмос.

Он вел меня все ниже и ниже по ступеням в погреб, освещая себе дорогу фонарем. По стенам плясали неверные тени, идти было неудобно. Как-то раз, когда этот дом был полностью в распоряжении моем и Джори, мы с ним исследовали каждую щель, каждый закоулок; но здесь в погребе, где темно и сыро, по нашему мнению жили привидения, поэтому я старался держаться поближе к Джону Эмосу. Мне становилось страшно, как только он на полметра удалялся от меня.

– Они могут найти их здесь, – прошептал я, боясь разбудить то страшное, названия чему я сам не мог найти.

– Нет, они не заглянут туда, – ответил Джон Эмос. – Твой отец будет думать, что они на чердаке. Это было бы превосходной местью. Но они никогда не найдут маленькую комнатку-клетку, которую сложили рабочие, когда они перекладывали стену винного погреба.

Винный погреб. Звучит совсем не так романтично, как чердак. Холодно и темно.

Джон Эмос начал отбрасывать в сторону какие-то доски, старую мебель, а потом показалась дверь, которая очень туго открывалась.

– А теперь пойди и погляди через ту маленькую дверцу, которая вырезана внизу большой. Как-то раз хозяйка взяла котенка и приказала вырезать для него эту дверцу, чтобы он мог входить и выходить. Но он исчез после того, как ты стал навещать нас.

Теперь при свете, падающем на него снизу от фонаря, он выглядел, как мертвец, только что откопанный из могилы. Ему нельзя доверять: как бы он не закрыл ту дверь позади меня, а то я никогда не пролезу через кошачью щель.

– Нет. Теперь иди ты первый, – приказал я, как бы сделал Малькольм, твердо и резко.

Некоторое время он стоял неподвижно. Может быть, он думал, что это я захлопну за ним дверь? Затем он посмотрел на меня долгим взглядом и пошел вперед. Он положил фонарь на одну из бочек и стал отпихивать другие. В конце концов они поддались. Послышался ужасный запах. Я зажал нос и пристально посмотрел в темноту. Сначала я ничего не видел, но потом Джон Эмос поднял фонарь, и я увидел две женские фигуры. Ах, как жалко было глядеть на маму, простертую на бетонном мокром полу! Ее голова лежала на бабушкиных коленях.

Обе подняли руки, чтобы защитить глаза от яркого света, но я едва мог видеть их лица: так темно и пыльно было вокруг.

– Кто это? – слабо проговорила мама. – Крис, это ты? Ты нашел нас?

Разве она ослепла? Как она могла принять Джона за папу? А раз она ослепла или помешалась, разве это не достаточное искупление вины для Бога?

Тут заговорила бабушка:

– Джон, я знаю, что это ты. Выпусти нас отсюда сию же минуту. Слышишь меня: я приказываю тебе выпустить нас.

Джон Эмос засмеялся.

Я не знал, как поступить, но в тот же миг в меня вновь вселился Малькольм:

– Отдай мне ключ, Джон Эмос, – сурово приказал я. – Поднимайся наверх, дай мне хлеб и воду для пленниц.

Удивительно, но он повиновался. Может, он и в самом деле думал, что я такой же могущественный, как Малькольм? Я следил за ним взглядом, пока он исчез из виду, а потом побежал закрыть дверь, пока он не вернулся.

Чувствуя себя и в самом деле Малькольмом, я пролез на коленях в узкий лаз, толкая перед собой серебряный поднос с половинкой булки, придерживая серебряный кувшин с водой. Мне вовсе не показалось странным, что пленников кормят с серебряного подноса, потому что бабушка все в своем доме обставляла таким образом: элегантно.

Высокая дверь теперь была закрыта. Вокруг были полки с запыленными винными бутылками. Я подполз на животе под нижнюю полку и открыл маленькую дверцу для котенка.

– Вода и хлеб, – грубым низким голосом сообщил я и быстро втолкнул вовнутрь поднос.

Я поскорее захлопнул дверцу и привалил ее кирпичом, чтобы они не смогли заметить меня, если толкнут ее. Сам остался послушать, что они будут говорить. Я слышал, как мама стонала, бредила и звала в бреду Криса. Потом она стала говорить такое, что я вовсе изумился:

– Мама, куда ушла мама, Крис? Она так давно навещала нас, с тех пор прошли месяцы и месяцы, а близнецы совсем не подросли…

– Кэти, Кэти, несчастная моя крошка, перестань думать о прошлом, – проговорила бабушка. – Держись, ты должна беречь свои силы. Поешь и попей. Крис придет и спасет нас обеих.

– …Кори, перестань играть одну и ту же мелодию. Мне она так надоела. Отчего это у тебя всегда такие грустные песни? Ночь пройдет, наступит день. Крис, скажи Кори, что скоро будет день.

Я услышал чьи-то рыдания. Бабушка?

– О, бог мой! – застонала она. – Неужели это конец? Неужели у меня никогда ничего не получится? Боже мой, помоги мне, помоги мне хоть на этот раз…

Она начала громко молиться. Она просила Бога, чтобы моя мама выздоровела, чтобы сын пришел и спас их, пока не поздно… Она молилась снова и снова, а мама все время о чем-то спрашивала, как сумасшедшая…

Я слушал и слушал… Ноги мои затекли, я чувствовал себя постаревшим и больным, как будто я сам уже заперт там вместе с ними, и я тоже сумасшедший, голодный, умирающий…

– Надо идти, – прошептал я сам себе. – Не нравится мне здесь…

Дома никого не было, было темно и пусто. Теперь можно было спокойно забраться в холодильник и что-нибудь стянуть. Я только-только приступил ко второму куску ветчины, как Мадам Мариша, открывшая дверь гаража, появилась на кухне.

– Добрый вечер, Барт, – сказала она. – Где отец и Джори?

Я пожал плечами. И в самом деле, откуда мне знать? Мне никогда ничего не сообщают. Отчего это они ушли и оставили Синди одну, со мной? Потом из другой комнаты раздался голос Эммы.

– Здравствуйте, Мадам Мариша. Доктор Шеффилд сказал мне, что вы должны приехать. Сожалею, что все так получилось. Но когда я узнала, что Кэти пропала, я тоже не могла не приехать. Надо немедленно начать поиски: она была так больна и даже с температурой, что мне, конечно, не следовало уезжать и оставлять ее одну.

Тут Эмма увидела меня.

– Барт! Дрянной мальчишка! Как ты смеешь пропадать и заставлять отца волноваться еще больше, если у него и так горе. Бьюсь об заклад, ты знаешь что-то о своей матери, маленький негодяй!

Они обе уставились на меня: злобные старухи, злые-презлые глаза. И я убежал. Убежал, потому что слезы уже подступили к моим глазам, а я не мог, когда на меня, на плачущего, смотрят. Тем более теперь, когда решил быть во всем, как Малькольм – бессердечным.

ПОИСКИ

Ночь была такая, что носа не высунул бы наружу ни зверь, ни человек. Дождь поливал, как перед Великим потопом. Ветер завывал и взвизгивал, будто рассказывал нам что-то. Дикая музыка ветра пронзала мозг. Я пытался идти в ногу с папой, хотя это было нелегко. Руки его были сжаты в кулаки, и шагал он стремительно. Я невольно тоже сжал кулаки, готовый к атаке, как только настанет необходимость.

– Джори, – спросил, не замедляя шага, отец, – как часто Барт приходил сюда? – Мы как раз достигли железных ворот, и папа наклонился к переговорному устройству.

– Я не знаю, – промолвил я с несчастным видом. – Раньше Барт доверял мне, но теперь он не верит никому. Поэтому он никогда не говорит мне, куда идет.

Ворота медленно-медленно отворились. Мне они показались черными руками скелета, приглашающими нас в могилу. Я подумал, что у меня тоже начинается помешательство. Я побежал, отчаянно стараясь не отстать от папы.

– Подожди, я должен сказать тебе! – закричал я, стараясь перекричать ветер. – Папа, когда я впервые узнал, что вы с мамой брат и сестра, а нам ты – дядя, я подумал, что возненавижу вас до конца жизни. Я думал так, потому что мне было стыдно, я был подавлен… Мне казалось, что уже не смогу никого любить и не стану никому доверять. Но теперь, когда мама исчезла, я чувствую, что люблю и буду любить вас всегда. Я не в силах ненавидеть никого из вас, если бы даже и хотел…

В темноте, на пронизывающем ветру, он порывисто прижал меня к своей груди, к своему бьющемуся сердцу. Мне даже послышалось рыдание.