Текст книги "Страшная сказка"

Автор книги: Виолетта Векша

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 7 страниц)

Виолетта Векша
Страшная сказка

Ради этого стоит всё, ибо это лучшее, что может произойти с нами в этой жизни.

Июнь 1971 г.

Мужчина сошел с автобуса, убрал прилипшие волосы со лба и с завистью посмотрел на толпы галдящих туристов. Многое бы он отдал, чтобы оказаться на их месте! Как и они, растягивать губы в улыбке, радоваться духоте и липкому, стекающему от бровей к ресницам поту и визжать от восторга при осознании, что твоя сокровенная мечта совсем близко – в каких-то 2-3 милях к центру города.

Но он не мог. Его непорочная мечта не имела ничего общего с величественными шедеврами мировой культуры, она не была связана и с архитектурной роскошью, манившей в эти края туристов со всего света. Нет, его занимало нечто другое – нечто, что не давало ему спать по ночам уже больше десяти лет.

Мужчина терпеливо остался стоять на остановке: он ждал этого дня так долго, что теперь ему не верилось, что это происходит на самом деле, что он и правда стоит здесь, на этой далекой высушенной земле, так отличающейся от той, где он родился, вырос и провел лучшие годы своей молодости.

Подъехал старый, весь в ржавчине автобус, и мужчина сел на самое дальнее сидение, опустив плечи и закрыв глаза. На вид ему было далеко за шестьдесят – худой старик с мертвенно-белой кожей и седыми проблесками волос; на деле же в этом году мужчине исполнилось всего лишь сорок восемь лет.

Когда автобус, пыхтя и грохоча, резко ушел вправо, оставив позади себя веселый гогот толпы, у мужчины засосало под ложечкой: он уже не был уверен, что ехать за мили в чужую страну было правильным решением. Не зная что делать со вспотевшими ладонями, он конвульсивно сжимал их в кулаки, пока автобус мчал его по безлюдной пустоши, с каждой выбоиной и ямой приближая мужчину к цели. Он сжимал и разжимал пальцы своих рук, впиваясь пожелтевшими от тысяч выкуренных сигарет ногтями в бороздки кожи, и тогда, когда они проехали мимо оцепленного колючей проволокой здания и водитель во весь голос рявкнул: «ПРИЕХАЛИ!»

Спустя минуту, отозвавшуюся резкой болью в груди, мужчина вместе с одетой во всё черное дамой и девушкой, чьи голубые глаза равнодушно оглядели его морщинистое лицо, вышел на послеполуденное солнце. Помедлив, он с опаской посмотрел на темно-серое, словно графит, здание. Хотя он и пережил самый страшный кошмар в жизни любого родителя, массивные железные ворота и громадная тень, заслоняющая внутренний дворик тюрьмы, внушали ему неподдельный ужас.

Когда смотреть дальше стало невыносимо, мужчина поправил съезжающий с плеч рюкзак и, смотря себе под ноги, обошел здание с торца. Ему казалось, что если он ещё только раз посмотрит на него, то нервы его сдадут и он без оглядки помчится прочь.

Следуя указателям, мужчина пошел по узенькой тропинке – неестественно выпрямив спину, с бешено колотящимся сердцем, он то и дело оглядывался: ему казалось, что за ним наблюдают чьи-то жгучие, глумливые глаза. Изо всех сил стараясь выглядеть бесстрашным, он хотел показать, что не боится, что ему всё нипочём. Но, разумеется, он боялся. Больше смерти боялся увидеть гладкое надгробие и высеченные на нем те самые слова.

Тропа пошла вверх, и мужчина, задыхаясь, замедлил шаг. Солнце нещадно жарило его, и он удивился, как это от него еще не идет пар. Он так и чувствовал, как жара отбирает у него последние соки – у него, измождённого старика, который пережил слишком много боли и которому, он это знал, недолго осталось ходить по этой земле.

Перемена, вдруг произошедшая с его сгорбленной фигурой, могла бы удивить любого, кто смотрел на его жалкие старания, – словно на что-то решившись, мужчина напряг шею, стиснул зубы и вознамерился во что бы то ни стало дойти до вершины. Последний рывок, последняя в жизни цель. Ему вспомнились слова жены, которая убеждала его бросить глупую затею: остаться дома, попивать ромашковый чай и стараться забыть прошлое. Она, без всяких сомнений, за него переживала – он летит один, не зная языка, в чужую страну, – но как он мог иначе? Это же священный долг отца, нерушимый завет, клятва, безмолвно соединяющая всех детей и родителей.

Мотнув головой, мужчина сжал руки и стал упрямо подыматься по нехоженому, заросшему высокой травой склону. Сделав последнее усилие, он ссутулился, поднатужился и, не переставая дрожать всем телом, ступил на пожухлый холм тюремного кладбища.

Со всех сторон на него глядели чёрные кресты и такие же черные, облепленные грязью надгробья. Мужчина медленно двинулся вперед. Удивительно, но стоило ему увидеть их поваленные макушки, как страх исчез, мужчина больше не боялся. Да, он выглядит, да и чувствует себя гораздо старше своих лет, его аритмия с каждым годом беспокоит его всё чаще, но ведь он стоит здесь над ними живой – живой! – а вокруг него всего лишь останки убийц и насильников, отданные на корм червям много лет назад.

Что они могут ему сделать?

Мужчина шел не спеша, даже развязно – так мог бы гулять по парку юноша, обнимая за талию свою спутницу. Внимательно вглядываясь в каждую надгробную плиту, мужчина каждый раз думал: «Она, точно она!..» – и каждый раз ошибался. Желание найти проклятую могилу стало сильнее какого-либо другого желания, оно переросло в агонию, в маниакальную одержимость, оно поглотило его целиком.

Оставив позади себя некого Рамилиуса Бонмарито, преступника, чье недостойное жизни тело земля приютила почти полвека назад, мужчина поднялся ещё выше, на самую вершину кладбища. Без особой надежды он подошел к одинокому надгробию, и его старое сердце ухнуло, забившись о рёбра, словно птица в неволе – он нашел её.

Как во сне он подошел ближе. Могила, будто прокаженная, стояла в отдалении от других надгробий – словно погребальщики опасались, что, воздвигнув её рядом с другими надгробиями, она заразит их коррозией или какой-нибудь другой смертельной болезнью.

Шепча губами выбитые на камне слова, мужчина не мог отвести от них взгляда: ему казалось, что он так и видит эту усмешку, так и слышит эти глумливые издевки: «Ну и что ты мне сделаешь, старикашка? Я уже мёртв, меня уже давно нет, а ты стой здесь, словно побитая жизнью собака, и смотри на меня, каким я был когда-то – лихим, веселым, беззаботным…»

Колени мужчины подогнулись, он содрогнулся и, не выстояв, рухнул на землю. Гримаса боли исказила его старое лицо. Он чувствовал, что по щекам градом льётся что-то солёное: пот или слёзы – этого он понять не мог.

С трудом оторвав взгляд от удивительно ярких, словно бы подсвеченных внутренним сиянием, слов, мужчина заметил на земле, за надгробием, букет серых цветов. Он медленно встал и поднял их. Цветы были очень старые и очень грязные, комки земли приклеились к искусственным лепесткам, по стеблю быстро перебирали лапками черные насекомые. Тогда мужчина и почувствовал это – ярость, раздирающую грудную клетку, рвущуюся прямиком из сердца. Он начал остервенело рвать сухие бутоны, крик боли вырвался из его горла и спугнул затаившихся на ветвях птиц.

– За что?! За что, Боже, за что?..

Он снова упал на колени, глаза его наполнились слезами. Неужели можно так сильно ненавидеть того, кто уже умер?

– Доченька, девочка моя…

Мужчина бессвязно бормотал слова: слова, которые нелепо повисли в жарком, душном воздухе, в них больше не было никакого смысла, они обращались к пустоте, к тем далёким дням, когда он жил как все, как все вставал по утрам, чистил зубы, пил горячий кофе, радовался пению жаворонок и редким – боже, таким редким – разговорам с дочерью на пропахшей морем веранде.

Неожиданно его взгляд зацепился за что-то тёмное, выбивающееся из грязно-жёлтой травяной палитры. Мужчина сморгнул и увидел поржавевший колышек от могильной ограды – видимо, отколовшийся во время какой-нибудь очень сильной грозы. Не дав себе ни минуты на раздумья, он подбежал к нему, как к спасательному кругу, и, крепко сжав железный прут в руках, стал что есть мочи бить им по могиле. Он лупил по ржавому камню, дробил его на бесформенные глыбы, бил им по фамилии и имени, ударяя колом по призрачному насмехающемуся лицу. Сила, что копилась в нём все эти годы, сила, которую он бережно хранил в своей душе, выливалась из него, словно сочившаяся из расковырянной ранки алая кровь. Он бил и бил, пока от могилы не осталось одно раздробленное месиво.

Ублюдок, убивший его дочь, не заслуживает ничего другого.

Когда мужчина с яростным криком нанес последний сокрушительный удар, он ощутил на себе чей-то взгляд и обернулся. На расстоянии десяти шагов от него стояла женщина, которую он уже видел сегодня – облаченная в траурные одеяния, она ехала вместе с ним в автобусе. Глаза ее расширились от ужаса, черный платок съехал с белесой головы. Она перевела взгляд на зажатую в его руках железяку, на раскулаченную могилу, чьи обломки разлетелись во все стороны, и слегка попятилась. Потом облизнула губы и крикнула:

– Эй! С вами всё в порядке?

Мужчина, тяжело дыша, хотел ответить, что да, теперь-то он в полном порядке, но не смог вымолвить ни слова. Грудь защемило, из горла вырывались лишь жалкие хрипы, будто он в одно мгновение потерял дар речи. «Это Бог спустился с небес и наказал меня за мой поступок», – успел он подумать до того, как вязкое марево застлало ему глаза и всё это: и кресты, и раскрошенное надгробие, и плывущая по жаре женщина, – уплыло в наступающую со всех сторон тьму, убаюкивая его, как убаюкивает мать своё дитя перед отходом ко сну.

Больше он уже ничего не видел и не слышал.

Глава 1

Знаете, я тут подумала, а у вас ведь наверняка сложится впечатление, будто я их не любила. Своих отца и мать. Наверняка же сложится… зуб даю на это.

Как бы там ни было, дослушайте мою историю до конца, а уже потом можете отправлять на суд Божий. Вы только не сомневайтесь, что история эта – самая правдивая, какую только можно найти на белом свете. Из тех историй, в которые поначалу не веришь, а позже – гораздо позже, когда недостающие пазлы соединяются в единое целое, – чувствуешь, как стынет кровь в жилах.

Хочу вам сказать, что моя жизнь ничем не отличалась от жизни моих сверстниц: как и другие девочки-подростки, я ссорилась с родителями, прогуливала уроки майскими теплыми деньками, слушала с сестренкой пластинки Чака Берри и верила черт знает во что. А потом – внезапно, как появившаяся радуга на горизонте, случилось непредвиденное. Сейчас бы не ошибиться…

Ну да, всё верно. Эта история произошла со мной в возрасте 19 лет – именно тогда я начала встречаться с убийцей.

Я расскажу вам всю правду, обещаю, только давайте не будем торопиться. В свое время вы всё узнаете и, быть может, даже пожалеете об этом.

И напоследок…Что бы вы там не думали, я хочу, чтобы вы уяснили себе раз и навсегда: я любила своих родителей. Может, не такой любовью, к которой вы привыкли, но все же любила. Честное слово, любила.

Детство мое было очень хорошим, светлым: мама никогда не била меня ремнем, а папа не заходил дальше того, чтобы взъерошить мне на ночь волосы и пожелать спокойной ночи. Родители обо мне заботились, и даже теперь, после всего произошедшего, я вспоминаю о своих детских годах с приятной грустью.

В те далекие годы моего детства люди, сломя голову, переезжали в крупные города; мы же, боюсь, входили в небольшую группку людей, кто не доверял шумным городам с их сумасшедшим ритмом жизни. Мама с папой решили переехать в небольшой – до 50 000 человек – городишко и зажить там преспокойной жизнью (сразу оговорюсь, что с этим у них не очень-то вышло: две задиристые девчонки в доме не давали родителям ни минуты покоя).

Как и в любом другом городе, в Лаундервиле были аптека, продуктовые магазины, рынок, в котором летом можно было купить свежую, еще не просохшую от утренней росы голубику, больница, отделение полиции, дом культуры (по негласному правилу его посещали только люди пенсионного возраста), библиотека, пара-тройка пыльных пабов, куда жители города ходили промочить горло после трудового дня, и старенькая школа со старенькими учителями.

На расстоянии от нашего дома, который стоял на отшибе, почти на самом краю обрыва, расположились другие жилые дома: одноэтажные, двухэтажные постройки и крохотные домики из дерева или красного кирпича – казалось, что крыша этих домов сделана из пряничной крошки, как у избушки в сказках Братьев Гримм.

Все жители Лаундервиля были, в сущности, людьми порядочными, добродушными. Они сразу же по приезду очень хорошо к нам отнеслись, проявили свойственное маленьким городкам радушие и всегда помогали нам – даже если моя мама просила их присмотреть за мной. И сам город был тихий, спокойный, здесь никогда ничего не происходило. В других городах вечно что-то взрывалось, люди погибали в автокатастрофах, теряли головы и прыгали с крыш небоскребов, везде жизнь кипела ключом, везде – но только не в Лаундервиле. Вы скажете, что там можно было помереть от скуки? Я так не считаю. И вы… вы скоро сами в этом убедитесь.

В четырнадцать лет меня всё раздражало – и в особенности ярко-рыжие, как лисья шерсть, волосы, которые я унаследовала от матери. Мои брови, ресницы, даже пушок на руках – и тот был противного морковного цвета. Отец мой наполовину шотландец, наполовину исландец, мать – коренная ирландка, и я, продукт, полученный их долгими совместными усилиями, несомненно, вобрала в себя их самые яркие черты.

– Родители всё свое свободное время тратят на младшенькую, бедняжки. Они совсем забыли, что у них есть еще одна дочь, – судачили обо мне соседки, завидев, как я, растрепанная, с обезумевшим взглядом, словно фурия, мчусь после школы домой.

Не могу сказать, что наши всеми любимые сплетницы оказались правы: родители обо мне, конечно же, не забыли. Когда нужно было перевернуть тост папе на завтрак, помыть гору оставшейся с вечера посуды или поутюжить новую блузку Мии, обо мне резко вспоминали, словно я была их шустрой палочкой-выручалочкой для всяких скучных домашних дел.

Одно воспоминание так ярко всплывает в моей памяти до того ужасного дня, когда я потеряла сестру, что я не могу им не поделиться.

Я помню тот солнечный вечер, как будто это было вчера: я зашла в нашу с Мией комнату и, к своему удивлению, увидела сидящую на краешке своей кровати сестру, которая, потупив взгляд, нерешительно мяла кисти рук, нервно теребя подол своей юбки. Весь ее облик так отличался от ее привычной веселости и взбалмошности, что я сразу заподозрила что-то неладное.

Только спустя долгие минуты уговоров, а также мое клятвенное обещание не смеяться, сестра сдалась.

– У меня… я… Соф, я не знаю, что с этим делать, у меня такое в первый раз… – девочка покраснела, потом, сглотнув, чуть ли не плача, прошептала:

– Вот… – она как-то странно дернулась и убрала с лица прядь волос.

Предзакатный луч солнца, заиграв позолотой, скользнул по ее смущенному лицу, и я увидела, что на бледной щеке сестры поверх россыпи веснушек приютился большой красный прыщ. Кожа возле бугорка припухла, на кончике белела желтая капсула гноя. Не взирая на данное обещание, я рассмеялась.

И это есть то, из-за чего бедняжка ломала комедию?

Миа, заслышав мой приглушенный смех, обиженно засопела, но я посоветовала ей одно простое средство, о котором мало кто знает, но которое правда может помочь.

– И вообще, прыщи – это еще не конец света. Нет, послушай, – сказала я, когда она захотела что-то возразить. – Прыщи, эти маленькие красные засранцы, которые так и хочется разодрать, бывают у всех – даже у твоих певиц и актрис, которых ты видишь в любимых журналах. И из-за них точно не стоит так убиваться! Относись к ним, как к насморку или поранившемуся пальчику… Посмотри на себя в зеркало и скажи: «Да, сегодня со мной случилось такое, но это временно и совсем скоро пройдет».

Девочка слушала меня с приоткрытым ртом, не мигая, ловя каждое мое слово.

– И это не навсегда? Это точно пройдет?

Я не сдержала улыбки и кивнула.

– Так ты говоришь, что чай из мяты сможет мне помочь? – спросила сестра, приподнимаясь на локтях и все еще не веря в такое счастье. – Мятный чай… Неужели всё так просто?

– Да, милая. Ты постарайся меньше об этом думать, и все у тебя будет хорошо.

В следующую секунду я, вскрикнув, повалилась на кровать – сестра сплющила меня в объятиях.

– Спасибо, – прошептала она мне на ухо, зажимая еще сильнее в своих не по-детски крепких руках.

Обнимая ее в ответ, я грустно улыбалась. Мне в свое время никто таких советов не давал.

На следующий день после нашего с сестрой разговора я пришла домой со школы, бросила в прихожей рюкзак, подошла к холодильнику за пачкой молока и только потом заметила, что на кухне за столом собралась вся наша семья: отец, мать и Миа.

– Всем привет! – сказала я, пританцовывая на месте в такт звучавшей у меня в голове мелодии. У меня было прекрасное настроение: у старенькой Антонины, учительницы биологии, разболелась голова («словно кто-то с силой грохочет по тебе кувалдой») и нас отпустили с двух последних уроков.

Ноль реакции – я услышала лишь размеренное тиканье часов и доносившееся с улицы пение птиц.

– Что-то случилось? – спросила я, посматривая на сестру.

Сейчас, оглядываясь назад, я думаю о том, что лучше бы я не задавала этого вопроса. Лучше бы я ничего не спрашивала, молча ушла бы в свою комнату и провела бы в ней ближайшие пару-тройку лет.

Миа тогда как-то задергалась, заалела. И она не смотрела в мою сторону – сидела на табурете, постукивала ногой по полу и в упор рассматривала свои скрещенные руки. Это-то меня и насторожило. Первый сигнал бедствия, ошибочно воспринятый мною как следствие воспитательной беседы или прочей чепухи, от которой девятилетние девочки смущенно опускают глаза и чувствуют себя не в своей тарелке.

– Сядь, дочка, – сказал мне отец, у которого одного среди них троих глаза не горели фанатичным блеском.

Я присела на свободный стул, беззаботно посасывая ложечку с мёдом и гадая, из-за чего же на этот раз весь сыр-бор. В прошлый раз мать собрала нас всей семьей за столом, чтобы сообщить, что старая Долли, свинка нашего соседа Питера, принесла приплод в пятнадцать поросят.

Воистину, блин, великое событие.

Все по-прежнему молчали. Закатив глаза и проглотив раздражение, уже начавшее царапать горло, точно утренняя мокрота, я спросила:

– Мы так и дальше будем точить лясы или вы, черт побери, начнете уже говорить?

– Соф! – одернула меня мать. – Следи за языком, будь добра.

Состроив гримасу, я снова закатила глаза. И почему нельзя просто по-человечески всё объяснить? Почему нельзя хотя бы притвориться, что ты нормальная, любящая мать?

Высокие нотки материнского голоса ворвались в сознание, я дернулась и поняла, что мать что-то говорит.

– …а поэтому и для всех нас сегодня наступил очень важный день, – верещал взволнованный голос. – О, я так долго взывала к небесам, и наконец мои мольбы стали услышаны! – мать с гордостью посмотрела на Мию, чьи щеки стали уже совсем пунцовыми.

– Только что пришло письмо из Крослина, – пояснила женщина, ласково поглаживая лежавший на столе белый конверт. Голос ее звенел от возбуждения. – Мы не дождались тебя, прочли его сразу, как достали с почтового ящика… Такая прекрасная новость!

Нахмурившись, я попыталась вспомнить, где я слышала это слово. Что-то такое неприятное, отталкивающее скреблось в памяти.

Крослин, Крослин… Внезапно сердце в ужасе сжалось.

– Так она… Она…

– Да, она поступила! – сказала женщина, расцветая. – Наша Миа теперь будет учиться в элитной Крослинской школе – одной из лучших по стране, между прочим, – добавила мать, с достоинством выпрямляясь во весь рост.

– В Крослинской школе? – переспросила я почему-то севшим голосом.

Женщина лучезарно кивнула.

Холодные мурашки липкой волной расплескались по всему телу. Что-то темное заскреблось под кожей в ожидании веселой заварушки. Я машинально вонзила ногти в обивку стула и постаралась, чтобы мой голос звучал ровно.

Так, будто мне было все равно.

– Ты, мам, может, и забыла, гм, но Миа сейчас учится в Лаундервиле, в одной школе со мной…

– О, пустяки, всё пустяки! Я уже обо всем договорилась.

Заморгав, я перевела тяжелый взгляд на сестру. Нет-нет-нет… Мать, конечно же, решила пошутить? Прошу тебя, скажи мне, что это всего лишь шутка…

Но сестра, застыв с опустившимися в кружку с чаем глазами, лихо краснела на моих глазах, раскрашиваясь сперва бледно-розовым, как утренняя заря, румянцем, а после расплываясь в красках багрового, кроваво-красного заката.

Насыщенно-алого.

Такого, про который говорят – это к войне.

– Крослин, к твоему сведению, находится от нас в трехстах милях. Отец повезет ее к поезду через неделю – все лето она будет нагонять программу для пятого класса. Боже, у них там совсем другие стандарты… От тебя же, Соф, требуется разложить свои вещи и не мешать мне, пока я буду собирать мою девочку в дорогу.

– Что? – выдохнула я, с каким-то глупым восторгом слыша, как рвутся последние оковы.

Как сдерживающие, раздражающие цепи с лязгом осыпаются на пол, душа, сминая, пряча здравый смысл под своим громоздким весом.

Мне никто не ответил. Висевшие на стене кухни часы продолжали размеренно тикать – бегите, глупцы, бегите, – а мать суетилась вокруг стола, чуть ли не до потолка подпрыгивая от ударившего ей в голову опьянения.

Я никак не могла сосредоточиться. В ушах у меня стреляло эхо собственного пульса, отдаваясь в затылке тупой тяжестью.

Она поедет в Крослин, а это, к твоему сведению, в трехстах милях от Лаундервиля.

Звон собственных мыслей перекрывал приглушенный, словно бы доносящийся из соседней комнаты голос матери, пока я силой волей не заставила себя заговорить.

– Нет, – с каждым произнесенным словом туман в моей голове рассасывался, словно на глазах бледнел большой жирный прыщ. – Нет, никуда она не поедет.

Чем дольше я говорила, тем тише становился шум в голове.

Тише, опаснее.

Пока совсем не затих, оставляя во мне лишь голую ярость.

Не кажется вам моя тогдашняя реакция слишком уж драматичной? Не в ссылку же ее отправили, в конце концов… Да вот только для меня эта жизнерадостная девочка была единственным на то время существом, с кем я чувствовала себя свободно, кто всегда выслушивал меня, поддерживал, даже несмотря на то, что в силу своего возраста она не всегда понимала меня (как мои отношения с нашей дражайшей матушкой, например). Сестра была моей единственной подругой, лучом солнца в пасмурном небосводе Лаундервиля; новость о ее отъезде ударила меня под дых, лишив мой подростковый мир хрупкого равновесия.

Учащенно дыша, я не отрывала глаз от Мии и матери. Отец ушел из поля моего зрения, давая возможность им двоим вдоволь насладиться моим разъяренным взглядом. Однако ни одна из них на меня не смотрела. Мать, взмахивая своими короткими рыжими волосами, хлопотала вокруг Мии, взлохмачивая ей кудри, поправляя их и уже не сдерживая довольного смеха, выскакивающего из ее тупого горла. Миа, приложив ладони к красным щекам, с головой нырнула в измятые белые листы (при одном взгляде на которые во мне подымалось что-то когтистое и очень темное).

Горячая ирландская кровь матери в одно мгновение взбурлила в моих жилах, бросившись в лицо волной распаленного жара.

Ни минуты не раздумывая, я со всей силы ударила кулаком по столу. Три пары глаз разом уставились на меня.

– Тише, Соф, – шикнула женщина, вновь переводя взгляд на письмо (письмо из Крослинской школы, той, которая одна из лучших по стране) и на Мию.

– Она никуда не поедет, – повторила я сквозь зубы.

– Ну конечно же, она едет. И это не обсуждается… Нечего ей делать в этой дыре.

– В дыре? – переспросила я, думая, что мне послышалось. – Тебе же здесь всегда нравилось! – я бросила обвиняющий взгляд на сестру, чьи опущенные ресницы упорно не желали приподняться.

– У Мии появился шанс получить элитное образование в престижной школе, – чопорно произнесла мать, бросив на меня беглый взгляд. Она посмотрела на меня таким обличающим, насмешливо-ироничным взглядом, что я невольно зарделась. Только дурак мог не заметить неприятную тень жалости и высокомерия в ее взгляде. – Не будь такой эгоисткой, Соф, к тому же, всё уже решено.

– Софи, послушай… – встрял приподнявшийся со стула отец, но я его перебила. Тупая боль в затылочной части головы выстрелила из горла ядовитыми стрелами, развязывая язык и оголяя и так накаленные до бела нервы.

– Чушь собачья! – рявкнула я, вскакивая, как ошпаренная, из-за стола. Взгляд затуманился, и мне пришлось заморгать, чтобы сфокусироваться на их всполошенных лицах. На глаза мне попались остатки недопитого молока – ужасно захотелось выплеснуть их матери в лицо. – Миа остается здесь, со мной, и не вам это решать, ясно?!

– Но и не тебе, Соф, – елейным голосом произнесла мать. – Переехать в Крослин – решение твоей сестры… Мы с твоим отцом просто поддержали его, вот и всё.

Отец закивал и с опаской посмотрел на меня. Наверное, остерегался очередного скандала.

Я перевела взгляд на сестру и уже через мгновение ощутила, как что-то проваливается глубоко внутри – Миа, наконец подняв кучерявую голову, пару мгновений смотрела на меня своими прекрасными васильковыми глазами, а затем кивнула.

В тот день чувство полной иррациональности поглотило меня с головой – будто я нырнула в ледяную воду и забыла задержать дыхание. Без сил плюхнувшись обратно на стул, я пустым взглядом уставилась на блестящую, покрытую слюной и капельками меда чайную ложку. В памяти, задорно виляя хвостом, всплыла картинка – недавний разговор Мии с матерью. Тогда я точно так же сидела на этом обтрепанном стуле, слушала их вполуха и не подозревала, что за дикие, немыслимо-чудовищные разговоры они ведут между собой. До моего витавшего в облаках сознания долетали такие мерзкие слова, как «Крослин», «новая жизнь», «перспективы», но я – то ли по глупости, то ли по самонадеянности – не обращала на них внимания. Игнорируя, пропуская мимо себя. Я не потрудилась вникнуть в тот разговор, не вмешалась тогда, когда еще можно было что-то изменить…

Время шло своим чередом, вокруг меня кто-то что-то говорил, а я всё смотрела на подтекающий с краев черпала жидкий мед, не замечая ничего вокруг, не видя взгляда Мии, не слыша слов отца, только материнское: «Крослин в трехстах милях от нас… Отец повезет ее туда через неделю».