Текст книги "Во имя жизни (Из записок военного врача)"

Автор книги: Вильям Гиллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Люди с оловянными глазами

Есть люди, к которым с первого знакомства бессознательно возникает скрытое чувство неприязни.

По заданию политотдела разбирал я щекотливое дело одного начальника госпиталя, назовем его Дутовым… Если бы мне предложили охарактеризовать его одним словом, я, не колеблясь, ответил бы: «барин» или «вельможа».

Холеное, сытое лицо, равнодушные глаза и слащавая улыбка. Чистенький, словно только от портного, костюм. Новенькая портупея. Аккуратно подстриженные ногти, которые он то и дело подчищал перочинным ножичком. Ровный, как струна, пробор. Хромовые сапоги с модным носком. А как тщательно он разжевывал ломтики мяса! Обедал? Нет, он питался! Где это все происходило? Дома, на даче, в ресторане? Нет, на фронте!.. Как он был не похож на хирургов его же госпиталя, с их зелеными от усталости и ночной работы лицами! Да, он вовремя спал, вовремя ел и, конечно, только отлично и только для него персонально приготовленную пищу. Он жил растительной жизнью, не делая никаких попыток вникнуть в смысл происходящих событий, в судьбы товарищей, не заботясь о раненых. А начальство им любовалось. Его ставили в пример.

И все же его истинная сущность вскоре всем стала очевидной.

– Почему вы отказываете ночным сменам операционных бригад в дополнительном питании? – спросил я.

– А какое они имеют на это право? Они съели свой суточный рацион. – При этом кусочек шоколадки отправился в его рот. – В кипятке им никто не отказывал. Пусть подадут письменное предписание, тогда я буду кормить ночную смену! Не идти же мне за них на скамью подсудимых? Этого еще не хватало!

Я промолчал, хотя мне было известно, как широко он угощает своих дружков из управления, сколько продовольственных посылок он успел отправить своей семье в Ташкент, знал я и о том, что так называемая закрытая столовая для местного командования обеспечивается сверх нормы.

– Помилуйте! – воскликнул я. – При чем здесь скамья подсудимых? У вас есть ежедневная и немалая экономия продуктов – ведь тяжелораненые и послеоперационные, кроме глотка воды, в рот ничего не берут!

Он встал. Некоторое время молчал. Размеренным, точным движением отправил в рот очередную порцию шоколада и негромко сказал:

– Я попытаюсь выяснить в интендантстве.

– Полагаю, тут и выяснять нечего. Разрешите, я вместо вас выясню, – и, не дождавшись ответа, тут же позвонил главному интенданту фронта. Коротко изложив ему обстоятельства, попросил разрешения на использование выписанных, но неизрасходованных пайков для питания хирургических бригад, работающих в ночных сменах.

И нарочно громко переспросил: «Писать вам нет надобности? Оформлять актами с ссылкой на устное разрешение? Благодарю! Понял».

Вы, может быть, так оформляете в своем госпитале, а у меня другие порядки! – закусил удила вельможа. – Повторяю, пока у меня не будет письменного указания, расходовать государственные продукты никому не позволю! Я тоже «ученый»!

Что-то все-таки его проняло. С поразительной жадностью он выпил, не отрываясь, стакан воды и вставил в замысловатой формы мундштук папироску, извлеченную из палехской шкатулки.

– Курите! – предложил он мне.

– Курю только собственной набивки. Перейдем к делу! – говорю я. – Не столь давно к вам обращался врач с просьбой отпустить его на трое суток повидаться с семьей. Вы категорически отказали, ссылаясь на запрещение отпусков. Отпуск отпущу рознь. Врач хотел повидаться с семьей, которую едва разыскал. Он непрерывно в течение года с лишним проработал на передовой, был ранен и лечился, не выезжая за пределы своей армии. Врач-труженик, прекрасный работник! Всем это известно!

– Он у меня работает всего два месяца. Пусть себя проявит, покажет мне, каков он есть на самом деле! Проявит себя в общественной, политической и научной работе.

– И в общественной? – переспросил я.

– А как же иначе?

– И в политической?

– Совершенно верно!

– И в научной?

– Не могу понять, почему вас это так удивляет? Должен же он заслужить себе отпуск! Этак все разъедутся, а мне за них отдуваться!

Я едва сдерживал себя:

– По вас не видно, чтобы вы здесь за всех отдувались.

– Вы не смотрите, что у меня такой вид. Я очень больной человек, – отвечал он без малейшего смущения. – У меня стенокардия и радикулит.

Попыхивая папироской, он безмятежно смотрит на меня. От него повеяло такой непробиваемой твердолобостью, что мне вдруг захотелось выйти на свежий воздух.

В мирное время «образцовый» служака, в советско-финскую войну он очень ловко сумел вместо себя послать на фронт своего товарища из гарнизона. Когда началась Отечественная война, по дороге на фронт он «заболел» аппендицитом и через приятеля из управления кадров вернулся в родной город на Волге. Война снова вымела его из города на фронт. Выехал. Но… опять какая-то неведомая сила вернула его к тиши тылового города. Только осенью 1941 года отбыл он на фронт.

– Не можете ли вы кратко рассказать, – спрашиваю я его, – что вы сделали, чтобы улучшить работу?

Недовольно выпятив нижнюю губу, он ответил фразой, которую я до сих пор не могу забыть.

– Служил! Этим все сказано. Не воровал, не обманывал! Разве недостаточно?

– Теперь послушайте меня. Сомневаюсь, чтобы вам кто-нибудь и когда-нибудь говорил то, что скажу я. Может быть, это пойдет вам на пользу. Вы считаете себя морально устойчивым, а завели гаремчик из трех сожительниц. Не спорьте, знаю, могу по фамилиям назвать. Одной из них вы ухитрились лично сделать аборт. Не отрицайте! Могу указать день, число и месяц! Пользуясь своим служебным положением, вы через приятелей – начальников санитарных поездов – отправили за три месяца пребывания на фронте пять весьма весомых продовольственных посылок. Никакой болезни сердца у вас не было и нет! Не лгите! Вы здоровый человек. Вспомните ваших трех сожительниц. В ночь на двадцать второе августа, когда санитары, надрываясь от работы, несли мимо вашего кабинета раненого, вы, разъяренный, что они осмелились потревожить ваш покой, выскочили в коридор в нижнем белье и набросились на них бранью. Тоже не было? Ах, было! Вы дошли до такой наглости, что умудрились вызывать к себе секретаря партийного бюро для уплаты взноса!

Он сидел, не шелохнувшись.

Были и другие: самодуры и самоуверенные невежды, претендовавшие на руководящее положение. Один из таких горе-руководителей вспоминается мне до сих пор.

– Зажирели!.. Разжалую!.. На фронт отправлю… в окопы!.. – то и дело стращал новый начальник управления госпиталями своих подчиненных.

Он весь был пропитан той военной кастовостью, которая отличала людей, попавших со школьной скамьи на военную службу в старой русской армии. Мысль его не шла дальше готовых формул. Служил он до войны в небольшом госпитале Смоленского гарнизона. По утрам не спеша занимался физической зарядкой, завтракал и отправлялся на службу. Принимал рапорт дежурного, подписывал немудрящие бумажки, заходил в отделения; так проходил день, второй, неделя, месяц. Так шли годы…

Годы приносили сперва «шпалы» на петлицах, потом появился «ромб», в перспективе был второй. Война принесла новые заботы. На его плечи взвалили тяжелый груз управления госпиталями фронта. Нужно было принимать смелые, твердые решения продиктованные быстро меняющейся боевой обстановкой. А он совершенно не был на это способен.

Он держался правила, что первая правительственная награда должна быть ему а потом уже его подчиненным. В феврале 1942 года принес я на утверждение наградные листы на своих врачей, сестер, санитарок: Минина, Письменного, Кукушкину, тетю Машу, Клаву Голикову и других. Люди были достойные, не раз выполняли свой долг под огнем противника, с первого дня войны работали, не щадя своих сил и жизни, – словом, лучшие из лучших…

– Надо работать, – воскликнул он резко, возвращая мне листы, – а не о наградах думать! Я ведь не меньше ваших людей работаю, однако меня еще никто не наградил орденом. Ступайте! Когда нужно будет награждать, я вам напишу.

– Недобрый и несправедливый он человек! – жаловался я Савинову. – Злобный и завистливый!

– Почему вы задерживаете продвижение в званиях того или иного командира? – спрашивал я его.

– Я служу в армии двадцать семь лет, дослужился до звания военврача первого ранга. Пусть и он послужит. Куда ему торопиться? Потерпит!

– Позвольте! Но есть приказ о порядке и сроках присвоения воинского звания.

– Молоды вы еще меня учить. Я сам знаю, что делать. Запомните: яйца курицу не учат.

– Вы отменяете приказ?

– Не отменяю! – вскипел он. – А разъясняю.

– Что ты от него хочешь? – отвечал мне Шур. – Переделать его? Невозможно. От практической медицины оторвался четверть века тому назад. Лечебного дела чурается, как черт ладана. Людей оценивает лишь по ошибкам.

Я старательно уклонялся от лишних встреч с ним, ограничиваясь бумажными ответами на запросы, звонками по телефону, а в тех случаях, когда встреча с ним была неизбежна, посылал вместо себя нашего искусного дипломата Шура. Боялся: еще одно-два столкновения приведут к крупнейшему скандалу. У него была власть. В армии я привык подчиняться, не обсуждая полученное приказание.

«Долго ли тебя еще земля будет носить?» – думал я про себя, уходя от него. Однажды мне довелось с ним схватиться.

Раненые лежат по два человека на одной кровати… поезда номер 1056 и номер 1061 прибыли без печей… – докладывал я ему.

– Расстреляю за эта безобразия! Почему мне не представил об этом акты до сих пор? – Я заставлю вас работать как следует! – закричал он. – Шпалы понацепили… В генералы захотелось!.. Молокососы!.. Разжалую!.. От крика и ругательств у меня начала кружиться голова. И я не выдержал:

– Отправляйте куда хотите, хоть к черту на кулички. Фронт не наказание! Я не позволю себя оскорблять! Я такой же, как и вы, командир Красной Армии!

– А… что… ты сказал… повтори!.. Ты что, обиделся?.. Продолжай доклад, – комкая в руках папиросу, проговорил он, осекшись. – Садись, чего стоишь!

Наконец «слава» о нашем начальнике дошла до Военного совета фронта. Однажды член Военного совета фронта по тылу заставил его прождать в приемной около часа. Потом приказал вызвать его к себе. Не успел тот перешагнуть через порог, как член Военного совета, не здороваясь с ним, закричал на него и приказал выйти из кабинета. Тот, недоумевая, вышел. Прошло еще минут двадцать. Снова повторилась та же сцена, после чего член Военного совета совершенно спокойным голосом сказал ему:

– Прошу вас, садитесь! Ну, как? Не нравится? Конечно! И мне не нравится. А кому из советских людей может понравиться? Теперь вы, надеюсь, поняли, как надо разговаривать с людьми? Узнали, что значит самолюбие и чувство человеческого достоинства? Советский человек привык, чтобы его уважали. И вам никто не давал права оскорблять людей. Вы лишитесь партийного билета, если осмелитесь еще хоть один раз вести себя так, как вели прежде. Зарубите себе это на носу!

Тем большим уважением проникался я к людям высокого подвижничества и беззаветной работы, каких я наблюдал среди тружеников госпиталя. Письменного и Халистова, например, у нас так и называли «подвижниками».

Прямой, неспособный на половинчатые решения, Письменный жил только интересами и делами своих раненых. В случае неудачной операции, осложнения или гибели он уходил в себя, переставал разговаривать с товарищами, сидел где-нибудь позади всех на утренней конференции и мрачно хранил молчание.

Равнодушный к себе, своему питанию, костюму, забывая об обеде и ужине, Письменный привык всю жизнь думать и заботиться только о других.

Порой Письменный удивлял своих товарищей странной рассеянностью, какой-то погруженностью в себя. Но раненые его любили, чудачества Письменного их совершенно не задевали.

Побывав в нескольких московских клиниках и ознакомившись о лечением огнестрельных ранений груди у профессора Бакулева, Николай Николаевич буквально лишился покоя. Забился в наш архив, где хранились журналы операций и отчеты, и проводил там долгие часы, просматривая истории болезней.

Наконец он заговорил со мной горячо, увлеченно: знаю ли я, каковы исходы операций груди по нашему госпиталю? Я утвердительно кивнул головой.

– У меня собраны данные по госпиталям, куда мы направляем таких больных, посоветовался и с Александром Николаевичем Бакулевым, – сказал Письменный. – Результаты ведь неутешительные.

– А по сравнению с первой мировой войной?

– Лучше! Но это не должно нас успокаивать. У Цирлиной и у меня есть десятки писем от раненых, посланных в глубокий тыл. А вот списки, составленные мною по клиникам Казанского и Спасокукоцкого. Итоги довольно грустные.

– Вы по собственной инициативе занялись этим исследованием? – спросил я.

– Что вы! Это профессор Банайтис предложил мне собрать материал, но, прежде чем передать ему, я считал своим долгом доложить вам. Мне кажется, что пора нам менять тактику в отношении раненых с повреждениями легких.

– Как вы думаете это осуществить?

– Прежде всего поехать в учреждения передовой линии. Посмотреть, что там делается. Затем подучить их врачей в нашем госпитале – силы и средства для это у нас есть. Доставлять раненых как можно раньше самолетами к нам, – продолжал он. – Я уверяю вас, все это возможно.

– А что говорят московские ученые о необходимости активизации действий при ранениях легких?

– Если можно гарантировать, что в медсанбатах операции легких будут произведены так же хорошо, как в клинике, тогда там, и только там, следовало бы их делать.

– Ну что ж, поезжайте. Недели вам хватит? Только берегите себя. Поезжайте вдвоем с Цирлиной, она давно просилась в творческую командировку. Я позвоню Банайтису, чтоб и он был в курсе дела.

Переговорив с Цирлиной о поездке, я попутно попросил ее последить за Николаем Николаевичем. При свойственном ему пренебрежении к опасности и горячем желании узнать, как оказывается первая помощь в роте, он легко мог попасть в беду.

Прошла неделя, а Цирлина и Письменный не возвращались. На посланный мной запрос я получил печальный ответ: Письменного на обратном пути сильно контузило, и он лежит в полевом госпитале. Я вдруг ощутил такое волнение, какого давно не испытывал. Послав легковую машину, я приказал привезти его к нам, если он в состоянии перенести дорогу. Десятки раз упрекал я себя, что поддался его уговорам.

Материал они с Цирлиной собрали ценнейший.

Банайтис и начсанфронта помогли организовать курсы по повышению квалификации врачей. Были привлечены и москвичи. Бакулев согласился прочитать несколько лекций и провести наиболее типичные операции. До поздней ночи засиживались хирурги в анатомическом театре, изучая тонкости приемов операции при ранениях легких. Вместе с ними трудилась и наша молодежь, с восхищением наблюдая, как оперирует Бакулев.

Как-то к нам в госпиталь приехал врач-майор, прикомандированный к английской военной миссии. Он выразил желание ознакомиться с госпиталем.

– А что бы вы хотели посмотреть у нас? – спросил я майора.

– О… я так много слышал об успехах ваших хирургов, что меня интересует все. Если вас не очень затруднит, может быть, вы покажете нам, как вы лечите раненных в бедро и коленный сустав.

Майор оказался человеком весьма сведущим в вопросах хирургии, но в вопросах организационных, как скажем, доставка раненых с поля боя в транспортных шинах, позволяющих создавать полную неподвижность ноги, использование гипсовых повязок с лечебной целью при транспортировке раненых в тыловые районы, он или на самом деле не имел никакого понятия, или прикидывался наивным простаком.

Туменюка никто не успел предупредить, что к нему пожалует гость из Великобритании. Дверь в операционную оказалась запертой.

– Во время операции мы никого не пускаем туда, – объяснил я майору.

На его лице появилась одобрительная улыбка.

– У нас на островах этому вопросу не придается большого значения, – проговорил он.

– Говорите немного медленнее, – попросил я его. – Иначе нам придется обратиться к помощи переводчика.

Наконец дверь открылась. Стоя возле операционного стола с длинным фартука поверх халата и в белых чулках, Туменюк усердно обвертывал ногу спящего раненого ходами влажного гипсового бинта. На фартуке его виднелись следы крови, брызги гипса. Санитарка вытирала пол, хотя вокруг было совершенно чисто. Подойдя к Туменюку, я представил ему английского майора.

– Очень рад, извините меня за такой вид… не взыщите… Я сейчас закончу, – и, кивнув головой, продолжал работать.

Сделав еще несколько туров гипсовым бинтом, он провел рукой по повязке, ловко отмоделировал выступающие части и, взяв у сестры чернильный карандаш, написал на гипсе день, месяц ранения, день, месяц операции и подписался. Закончив, он отошел на шаг и полюбовался своей работой.

– У вас, как я вижу, прекрасно идет дело… Вы всегда сами накладываете гипсовую повязку? – спросил майор, подходя к столу поближе.

– У нас принято начинать и кончать операцию одному и тому же лицу.

– Ну да, но наложить гипс – это же, так сказать, черная работа, ее можно с ним доверить помощникам.

– А у вас в Англии кто делает эту черную работу? – спросил Туменюк.

Я поспешил вмешаться.

– Доктор Туменюк хотел спросить: вероятно, у вас эту работу делают сестры?

– Да. Конечно! Зачем же хирургу так пачкаться? Это же не столь сложно. Главное – операция, – ответил англичанин.

– А мы считаем, что накладывание гипсовой повязки – неотъемлемая часть операции и никто этого лучше хирурга сделать не может, – объяснил Туменюк.

Посмотрев несколько операций, майор извлек записную книжку и стал делать записи. Как видно, его в самом деле глубоко интересовала постановка лечения огнестрельных ран бедра. Попросив у него записную книжку, которую он с охотой дал, я увидел тщательно сделанные рисунки. Под каждым стояла пояснительная надпись. Карандаш у него был трех цветов, и рисунки были весьма четкими.

Из операционной мы прошли в огромную палату, которая произвела на английского хирурга большое впечатление. Раньше здесь был спортивный зал, где свободно можно было играть в теннис. Нынче в четыре ряда стояли кровати с раненными в бедро и коленный сустав. В дальнем конце зала на небольшом возвышении инструктор лечебной физкультуры под аккомпанемент показывала упражнения, которые старательно выполняли все раненые.

– Это – прекрасное зрелище! У вас каждый день так занимаются? – с нескрываемым восхищением спросил майор. – Да, – ответил я, – это входит в обязательный комплекс лечения. Раненые так согласно и с таким веселым видом проделывали свои упражнения и музыка была так жизнерадостна, что нельзя было глядеть на них без улыбки.

– Не желаете ли пройти посмотреть еще одну палату? – спросил я.

– Простите, – отозвался майор, останавливаясь у рояля, – но я хотел бы еще раз взглянуть на ваших офицеров.

– На каких офицеров? – спросил я.

– А разве это не офицеры? – майор указал на раненых.

– Нет, это солдаты и сержанты, – ответил я, и для убедительности извлек историю болезни первого попавшегося раненого.

Я здорово устал от визита вежливости и едва добрался до своей каморки. Поздний зимний вечер. Улечься бы, вытянув усталые, словно чугунные, ноги, но через полчаса предстоит погрузка раненых в санитарный поезд. Против меня за столом сидит Шур и с увлечением что-то читает, мурлыча под нос песенку. Меня раздражает его самодовольный вид… Вообще все меня раздражает… Хочется спать!..

– Что я говорил? Ага! Что я говорил? – вдруг раздается торжествующий голос Шура.

Уставившись на него сонными глазами и еще ничего не соображая, я вижу, как он радостно подпрыгивает на стуле, потрясая в воздухе листом бумаги.

– Вот вы с Савиновым все смеялись… А начальство отнеслось иначе к моему сообщению и просит дослать новые материалы опроса пленных врачей.

Шур, Шлыков и Цирлина, хорошо знавшие немецкий язык, сумели подготовить интереснейшие сведения о состоянии германской полевой медицинской службы на Восточном фронте. В общем, картина получилась потрясающая. В расчете на блицкриг германский генеральный штаб не сумел соответственно подготовить и перестроить свою медицинскую службу. Тяжелейших раненных – в голову, позвоночник, крупные суставы – они отправляли за много сотен и тысяч километров в стационарные госпитали, расположенные как на территории самой Германии, так и на территории оккупированных стран: Франции, Бельгии, Италии, Румынии. Можно себе представить, как велики были смертность и инвалидность этих раненых.

Перелом

Оставаясь основной эвако-сортировочной базой Западного фронта, мы в то же время оказывали помощь в организации санитарной службы на других фронтах. Поодиночке, группами, то самостоятельно, то с начальником санитарного управления или с ведущим хирургом фронта время от времени мы выезжали в прифронтовые госпитали, создаваемые на вновь освобожденной земле. Наши группы побывали в медсанбатах и госпиталях Калинина, Калуги. Тулы, Рязани, Сталинграда, передавая свой опыт организационно-врачебной работы. Многому при этом учились и мы сами.

Однажды я поехал в один из полков, чтобы ознакомиться с тем, как оказывается первая помощь и как происходит транспортировка раненых с поля боя. На передовой меня сопровождал старший врач полка.

Пройдя с трудом по дну оврага, мы пошли по ходу сообщения. В высоких окопах с хорошо отделанным бруствером бойцы дежурных подразделений вели наблюдение за противником. Пулеметные точки были надежно укрыты от огня немцев. Кутаясь от пронизывающего холода, прошли разведчики в маскировочных халатах.

Толкнув низенькую дверь с красным крестом и надписью «Ротмедпункт», мы попали в небольшую землянку.

– А где Барсуков и Толстов? – спросил старший врач.

– Сейчас придут, пошли прихорашиваться.

– На минуточку к чистильщику сапог забежали, – смеясь, сказал я.

– Угадали, – ответил фельдшер. – Узнали, что начальство идет и пошли к старшине за ваксой! А вот и они, – сказал он, услышав шарканье ног о ступеньки.

Дверь открылась, и в землянку вбежали два санитара. Первый из них быстро и ловко подскочил, пристукнул каблуками и отрапортовал: командир санитарного отделения, санитарный инструктор Толстов. У него было очень молодое, я бы даже сказал детское, лицо, живые глаза из-под длинных ресниц смотрели чуть насмешливо и дерзко.

– А ты что, Барсуков, прячешься за чужую спину? Выходи вперед, не стесняйся. Прошу любить и жаловать, бывший часовых дел мастер города Кержач, ныне орденоносец, бесстрашный санитар гвардии ефрейтор Барсуков, – представил его старший врач.

Вид у гвардии ефрейтора был, прямо сказать, явно не гвардейский. Невысокого роста, щуплый… «Как же он умудряется вытаскивать раненых с поля боя, да еще с оружием?»

– Будем знакомы! – сказал я ему и, не выпуская его руки, посадил рядом с собой на скамейку. – Расскажите мне о себе: как, на чем и сколько вы всего вынесли раненых? Только давайте предварительно договоримся: чур, не скромничать, не сваливать все на товарищей. Учтите, что мне кое-что известно о вас. Мне рассказали в Военном совете.

– Да вы вроде все и знаете. Люди выносят, и я от них не отстаю. Чего ж тут рассказывать?

Но постепенно Барсуков разговорился, увлекся, вспомнил, как он вынес первого раненого под Старой Руссой, как постепенно усвоил приемы ящерицы, ползая по земле, вместо санитарной сумки приспособил сшитые им брезентовые пояса для перевязочных пакетов, как видоизменил брезентовую лямку.

– Я эту лямку по опыту индейцев Фенимора Купера стал применять как лассо, говорил он, все более оживляясь.

– А письма вы получаете от раненых? – спросил я.

– Он у нас в роте больше всех получает писем, – сказал фельдшер, – даже зависть берет: и кто ему только не пишет. Матери, сестры, дети, отцы, братья, сами раненые. Шутка ли сказать, вынести из-под огня двести тринадцать человек!

Пройдет много лет, и скромный часовщик из Кержача будет рассказывать в кругу своей семьи о том, как в метель, в грязь и ливень, под обстрелом ползал он по смертному полю и, цепляясь за мерзлую землю, спасал своих раненых братьев… И многое даже ему самому, наверное, покажется невероятным. Но так было!

Первые госпитали для легкораненых, или «ГЛР», которые мне довелось видеть осенью сорок первого года, не производили солидного впечатления. Тогда под Вязьмой они еще находились в младенческой стадии организации. Размещались в наскоро устроенных шалашах и землянках. Перевязочные, ютившиеся в маленьких палатках, не в состоянии были обслужить большое количество раненых, да и само лечение проводилось весьма примитивно. Собственно говоря, это были скорее огромные амбулатории с общежитиями при них. Между тем нередко на одного врача приходилось двести-двести пятьдесят раненых.

И вот по заданию начсанфронта я снова еду в госпиталь для легкораненых, и, конечно, никак не предполагаю, что встречусь с тем же самым госпиталем, что был некогда под Вязьмой.

Как зачарованный, смотрю я на обширное хозяйство. Если раньше этот госпиталь походил больше на бивуак, на лагерь туристов, то теперь положение было совсем иное. Я ходил между ровными рядами удобно устроенных землянок, в которых на нарах в один-два этажа лежали матрацы, аккуратно заправленные одеялами; я с удовольствием осмотрел столовую, кухню, стрелковый тир и полигон, где занимались выздоравливающие, портновские, сапожные и столярные мастерские в учебном городке.

«Вот так мы растем и мужаем!» – думал я. Меня удивило и непривычное зрелище: колонны выздоравливающих бойцов под командованием строевых командиров и под звуки гармошек отправлялись на какие-то занятия. Провожая их взглядом, я сказал начальнику госпиталя, доктору Цветковой:

– Как все изменилось!

– Что же вам у нас больше всего понравилось?

– Об этом я вам скажу позднее, а вы мне прежде всего ответьте, откуда у вас взялись строевые командиры.

– У нас теперь все раненые разбиты по ротам, роты – по взводам. А во главе каждой роты стоит кадровый штатный командир. Собственно, рота и отделение у нас – это одно и то же. Начальником отделения – врач, а помощник у него – командир роты.

– А это двоевластие не мешает?

– Что вы, наоборот! Врачам теперь не житье, а масленица. Они с радостью отдали всю полноту власти командиру, а сами занимаются только медициной. У нас все, как в полку: утренний подъем по сигналу трубы, далее физическая зарядка, туалет, завтрак. Я вам хочу еще показать наши мастерские по ремонту обуви и обмундирования, а главное, нашу гордость – мастерскую по ремонту оружия.

– А что это за сигнал? – спросил я, услышав протяжный звук горна.

– Бери ложку, бери хлеб, – пошутила начальник госпиталя.

– А вас за что-нибудь ругают или только хвалят? – как-то само собой вырвалось у меня.

– Нас нещадно ругает только Банайтис, и ругает весьма справедливо, – продолжала Цветова, – за то, что мало занимаемся научной разработкой своего опыта.

– А вы не задумывались над созданием истории вашего госпиталя?

– Задумывалась. Больше того, собираю материал, думаю, если позволит обстановка, защитить диссертацию, – ответила она, и в первый раз улыбка украсила ее строгое лицо. – Без госпиталей такого типа трудно было бы разрешить проблему лечения легкораненых вблизи от передовой линии фронта, и нечего было бы даже помышлять о возвращении в строй такого количества людей, какое возвращается сегодня.

– У вас, должно быть, есть опытные помощники, специалисты – инженеры, техники? – спросил я, заинтересованный всем виденным в госпитале.

– Есть один строитель, он же и хозяйственник.

– Так кто же вам помог соорудить все это?

– Печальный опыт как не надо создавать госпитали для легкораненых, я великолепно усвоила еще в первые месяцы войны. И сделала для себя определенные выводы. Без способности увлекаться, воспламеняться творческим чувством человек не живет, а прозябает. Он превращается в сухаря!..

«Ишь ты, как заговорила, а я чуть-чуть ее сухарем не окрестил. Нечего сказать, хорош сухарь!»

Нечего и говорить о том, с какой тщательностью подбирали мы бригаду, инструментарий, медикаменты для посылки в Сталинград. Прошел месяц, прошло полтора, мы немало переволновались за Шура, который возглавил нашу «группу усиления», и Николая Николаевича Минина, поехавшего с ним.

Наконец в канун нового 1943 года они возвратились.

– А мы тут думали, раз началось наступление, могут задержать вас. Небось пострашнее, чем в Москве или Новоторжской? – тормошил я Шура.

– Ей-богу, не замечали. Работали, как волы, некогда было и думать. Отправили нас в полевой госпиталь. Ну, скажу я тебе, поработали там хирурги здорово! Такого накала человеческой воли, такого трудового напряжения, страстного горения, как там, я на нашем фронте не видел даже в самые горячие дни. Они не только оказывали помощь раненым, это они делали отлично, но и умели развернуть госпиталь через 30–40 минут после прибытия на новое место. Вот где начинаешь понимать смысл названий ППГ – полевой и подвижной госпиталь. Собственный жилой палаточный фонд, приспособленный для работы в любых метеорологических условиях, а равно и собственный автомобильный транспорт позволяют им перемещаться на любое заданное географическое место, было бы только горючее.

Несомненно, эти госпитали – огромное достижение нашей военной медицины. Они оказывали высокоспециализированную хирургическую помощь: госпиталь, в котором работали Шур и Минин, принимал только раненных в крупные суставы и бедра, а неподалеку стояли госпитали для раненных в грудь и живот и отдельно – для раненных в голову. Раненый попадал не просто к хирургу, а к специалисту, к умельцу.

Не приходится говорить о том, с каким волнением выслушали мы сообщения товарищей об их пребывании на Сталинградском фронте.

Войска Западного фронта отогнали врага далеко от столицы. Росла радостная уверенность, что в скором будущем противника погонят еще дальше на запад.

В свое время Николай Иванович Пирогов мечтал сделать госпитали полевыми подвижными, имеющими собственный жилой фонд. Вот мы и начали претворять эти идеи в жизнь. Собирали всевозможные прицепы, фургоны, автобусы, готовясь к развертыванию госпиталя на новом месте. Фронт, конечно, даст нам палатки, но в первую очередь они нужны будут передовым госпиталям, работающим в непосредственной близости к фронту и вынужденным часто менять место расположения. Но найти жилой фонд на разоренной территории – дело нелегкое. Главное, зацепиться за землю на новом месте и развернуть помощь раненым в полном объеме.

Мы усиленно готовились к работе в новых условиях, особое внимание удели переподготовке врачей. Каждый из нас, помимо своей узкой специальности, осваивал новые отрасли хирургии, проходя практику в других отделениях.

Скоро рассвет. На втором этаже через полузакрытые двери операционной слышно потрескивание электродвигателя, глухой стук долота. Это напоминает заводской шум. Тут хозяйничает пятидесятилетний Александр Архипович Шлыков. В длинном, до пят халате в виде мантии, в низко опущенной на лоб белой шапочке и очках он напоминал средневекового алхимика. Закончена операция. Пользуясь несколькими минутам перерыва, пока операционная сестра готовит инструменты, Шлыков обходит ряд операционных столов, за которыми напряженно работают его помощники. Оперируют самое сложное, самое тонкое – головной и спинной мозг, механизм, который управляет всеми жизненными процессами.