Текст книги "Во имя жизни (Из записок военного врача)"

Автор книги: Вильям Гиллер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 10 страниц)

Новоторжская

Что вез я с собой в Вязьму, в Новоторжский госпиталь? Немного знаний по военно-полевой хирургии и чуть побольше об организации военно-полевой медицинской службы. А вот практического опыта, который бы подсказал, как развертывать госпитали и другие медицинские формирования в условиях, когда фронт протянулся на сотни километров и в действие вступили такие средства ведения войны, каких не знала история, и не хватало.

Мы, военные медики, сильно отстали в этом отношении от своих собратьев по армии. Артиллеристы, летчики, танкисты и в мирное время имеют дело с той же техникой, что и в военное, а мы… Слишком много абстрактного было в нашей довоенной подготовке. Правда, мы изучали опыт предыдущих войн – первой мировой и гражданской, локальных войн: в Испании, Финляндии, у Хасана и Халхин-гола. Мы извлекали много полезного из опыта прошлого. И все же плохо представляли себе будущую войну, ее масштабы. Подразумевалось, что за нами будут прочные тылы, надежные узлы связи. Соответственно строилась и организация санитарной службы. А на деле наши «тылы» оказались линией фронта. Горели города и деревни. Приходилось оказывать помощь не только раненым на фронте, но и мирным жителям.

Из года в год оснащалась армия комфортабельными санитарными поездами удобными санитарными самолетами и автобусами для перевозки раненых, походными операционными и перевязочными, отличным инструментарием. Но как было не помянуть недобрым словом архибережливых снабженцев! В мирное время они прибегали к самым неожиданным приемам, чтобы оградить от нас свое имущество: то вместо госпитальной палатки выдадут обычную красноармейскую, то упрячут под семью замками инструменты и походное оборудование. А ведь нужна немалая тренировка, особенно для призванных из запаса врачей и санитаров, чтобы освоить имущество, без которого немыслима работа в боевой обстановке, или постигнуть даже такие простые на первый взгляд вещи, как порядок погрузки раненых и имущества в машины, свертывание и развертывание операционных палаток, их установка и утепление, расстановка операционных столов, укладка хирургического инструментария в гнезда-ящики! И если врач, имеющий опыт службы в армии, может с ходу использовать оборудование дотоле хранившееся в недрах складов, то что же делать гражданскому врачу?

В Новоторжской я стал членом новой большой семьи, которая насчитывала до шестисот человек обслуживающего персонала и несколько тысяч раненых, ежедневно поступавших со всех концов раскинутого на сотни километров Западного фронта.

Станция Новоторжская расположена на стыке железных дорог: Вязьма – Гжантск – Можайск – Москва, Вязьма – Ржев, Вязьма – Калуга – Тула. В нескольких сотнях метров – превосходная автотрасса Москва – Смоленск – Минск; неподалеку – полевой аэродром. Словом, здесь сходились жизненно важные пути подвоза людей и грузов к фронту и от фронта в тыл. Наша задача – принять все потоки и ручейки раненых, следующих по железной дороге, по проселочным и лесным дорогам.

От своего предшественника (второго начальника госпиталя за два месяца войны) я попытался узнать хотя бы грубую схему организации и взаимодействия нашего госпиталя со смежными этапами.

– Схему? Да в какую же схему можно уложить ту сверхчеловеческую работу, которую выполняют в госпитале? – возразил он.

– Значит, вы всех раненых, независимо от тяжести ранения, отправляете с фронта?

– Обязательно! Здесь, в районе Вязьмы, их просто негде и нельзя держать.

– Значит, по сути дела, госпиталь превратился в перевалочный пункт? И десятки врачей, сотни сестер и дружинниц заняты на погрузках и разгрузках? И это вы называете сортировкой по Пирогову? – упрекнул я его.

Он посмотрел на меня, как на маленького ребенка, укоризненно покачал головой И сказал:

– Вам хорошо было на фронте: там все ясно и просто, я сам думаю проситься на передовую… А здесь… Помещений нет. Строить землянки некому. Врачей мало, в большинстве молодежь.

– А точка зрения Санитарного управления совсем другая, – сказал я. – Там считают, что сортировочно-эвакуационный госпиталь должен стать основным медицинским учреждением на главном направлении фронта, на стыке железных, шоссейных и авиационных путей.

– Я слышал об этой фантазии начсанфронта и его главного хирурга, – отмахнулся мой собеседник. – Но нельзя же всерьез говорить об операциях и осмотре ран, когда рядом рвутся бомбы. Поживете здесь, попрыгаете под бомбочками, и посмотрим тогда, что вы запоете.

– Кого же все-таки вы оперируете?

– Кого? – Он задумался. – Только с проникающими ранениями живота.

– А с кровотечениями?

– Жгут, повязка – и марш отсюда!

Я поблагодарил его за информацию и предложил немедленно подписать акт о приеме и сдаче дел. Обиделся он страшно. Оглядел меня изумленно и спросил:

– Разве вы не хотите пойти в отделения, на склад, посмотреть разгрузку прибывшей на станцию санитарной летучки?

– Благодарю. Дожидаясь вас, я уже успел все осмотреть.

Уже первое знакомство с врачами госпиталя показало исключительную пестроту состава. Здесь были врачи старшего поколения, заведующие большими хирургическими отделениями, имевшие свои, установившиеся взгляды; были врачи помоложе, участники боевых действий на озере Хасан, на реке Халхин-гол и у линии Маннергейма, люди, видавшие огонь и бури сражений; такие, как нейрохирург, русский врач Александр Архипович Шлыков и украинец Леонид Леонидович Тумешок, белорус Дима Солонович.

Были и совсем «зеленые» доктора, молодежь, имевшая за плечами небольшой врачебный опыт, студенты пятых курсов, досрочно выпущенные в сорок первом году, без всякого опыта самостоятельной работы, но энергичные, деятельные, готовые свернуть горы.

Все они работали безотказно, принимая днем и ночью сотни, тысячи раненых.

– Без правильной сортировки не может быть и правильного лечения, – утверждал знаменитый русский ученый Николай Иванович Пирогов. Хорошо организованная сортировка раненых – главное средство предупреждения «беспомощности и вредной по своим следствиям неурядицы».

Лечить, выхаживать раненого, вернуть ему боеспособность – такова задача военного врача, и этой задаче русские врачи издавна уделяли серьезнейшее внимание.

В войну 1914–1918 годов профессор Оппель пытался концентрировать легкораненых в дивизионных лазаретах, в непосредственной близости от фронта. Предлагал отделять ходячих раненых от носилочных, создавать на вокзалах специальные отделения и перевязочные. Однако о сортировочной деятельности того периода Н. Бурденко писал, что она «разработана более теоретически, чем практически… сортировка раненых большей частью производится на улицах, на подводах или при обходе вагонов».

Не удалось в те годы осуществить прекрасные идеи Пирогова. Живая мысль русских ученых наталкивалась на косность и невежество царских чиновников.

Идея сортировки раненых существовала давно. В том или ином виде она воплощалась в жизнь. Однако ни одна из предшествующих войн не знала такой мощности и интенсивности огня, такой высокой техники и – как следствие – таких огромных потерь в человеческих резервах, с какими пришлось столкнуться нам в Великую Отечественную войну.

За десять лет врачевания мне никогда не приходилось так много и беспрестанно учиться и учить. Все, что я узнавал и что должен был сделать, я записывал в толстенный блокнот. Вот они и сейчас лежат передо мной, сотни страничек. Многие записи стерлись, в них приходится вчитываться с лупой в руках, терпеливо восстанавливая хронику дней и перечень событий. И картины прошлого проходят так ясно, как будто заново переживаешь все.

Пусть простят мне те из моих товарищей, которые не увидят своих имен названными в этой книге, хотя они вполне заслужили это. Нас было много…

Пусть простят мне и допущенные неточности: автор воспользовался своим правое на некоторые обобщения и смещения во времени и обстоятельствах.

Враг бешено рвался к Москве. В жестоких боях наши войска перемалывали части врага, но и сами несли большие потери… Вязьму и ее окрестности немцы бомбили ежедневно. Раненых везли с фронта, из тыла, со станций, с автотрассы, с дорог: – На машинах, в поездах, самолетах и просто на подводах. Война шла во всех трех измерениях. Госпиталь напоминал огромное решето, в котором задерживались лишь наиболее тяжелые.

«С чего начать? – в который раз задавал я себе вопрос. – За что взяться в первую очередь, чтобы не захлебнуться в потоке первоочередных дел?»

– Товарищ военврач! – окликнул меня в глубине двора незнакомый голос.

– Слушаю вас, – сказал я, рассматривая стройного, подтянутого, с умными глазами и иронической складкой в углах рта командира. Свежий рубец прорезал его правый висок. Поношенное, но чистое обмундирование выглядело на нем, как новенькое. Может быть, впечатление новизны создавал тщательно выстиранный и отутюженный подворотничок. А возможно, щеголеватый вид ему придавали необычные для моего глаза шпоры.

– Савинов, Георгий Трофимович, назначен Политуправлением к вам комиссаром, – представился он, слегка заикаясь.

– Очень рад, – сердечно отозвался я. – Время горячее.

Мы перебросились несколькими фразами. Скупость движений, жестов Савинова – все говорило о выправке кадрового военного.

– Устраивайтесь в моей комнате. Жить будем вместе, – предложил я.

– Отлично, – отозвался Савинов.

Пятнадцати лет – это было в 1919 году – Савинов ушел добровольцем в Красную Армию. Окончил курсы командного состава, командовал кавалерийским эскадроном с 1929 года – на политической работе в армии.

«Почти однолетки, а школа посуровее моей», – подумал я, ознакомившись с биографией комиссара.

Вечером произошла наша первая деловая беседа с Савиновым.

– Я обошел весь госпиталь, – сказал Савинов. – Что вы, собственно, предполагаете делать с тысячами так называемых ходячих раненых? Они заполнили всю территории госпиталя и прилежащих окрестностей… Среди них немало с серьезными ранениям в грудь…

Действительно, отделения для приема легкораненых у нас пока не было. Была дорога, кусок шоссе, на ней гуськом стояли машины. В основном работа по приему, эвакуации и распределению раненых производилась под открытым небом, благо стояли сухие, теплые дни. Тысячи раненых заполняли все свободное пространство и, как волны, перекатывались с одного конца двора на другой. Представьте себе территорию, равною двум футбольным полям, на которой скопилось две-три тысячи раненых. Солнце жжет вовсю. Часть людей только прибыла, часть дожидается отправки: одни спят, другие закусывают, третьи курят. И вся эта масса бурлит, движется, переходит с места на место и… ругает. Кого? Нас, конечно.

– Да, помещение и настоящая точная сортировка – наша ахиллесова пята, – подтвердил я, удивляясь, как быстро сумел комиссар ориентироваться и обратить внимание на главное. – Как привести в систему это безалаберное хозяйство, ума не приложу.

– Наивно было бы думать, что это способен сделать один, пусть даже самый умелый руководитель, – сказал Савинов.

– Ну что ж, давайте вместе устранять неполадки, – с готовностью согласился я.

Савинов оказался незаменимым руководителем и помощником.

– Откуда у тебя это самообладание, выдержка, а главное, уверенность в том, что все трудности преодолимы? – спросил я как-то Савинова.

– Откуда? – задумчиво ответил он, когда, закурив «по последней», мы собирались уже заснуть. – Жизнь научила, партия, армия. Вот ты рассказывал о своих студенческих годах – первые годы пятилеток, биржа труда, субботники, погрузка и разгрузка барж, чтобы не просить у отца денег на пару штанов… Что ж, честь и хвала, что не боялся запачкать ручки. Но все для тебя было готовое: и теплая комната в Москве, и школа, и вуз. А я родился в поле, под телегой, в глухой уральской деревушке. В шесть лет остался без матери, а через год и без отца. Восьми лет тебя мамаша за ручку в школу отвела, а меня родичи отдали кулаку и в «работники». До десяти лет я, как мужик здоровый, работал в поле, пока меня в город, «в люди», не увезли… Ни над какой книгой я столько слез не пролил, когда читать учился, как над чеховским «Ванькой Жуковым»… И кем только мне не пришлось быть: мальчиком в магазине, учеником в столярной мастерской, «половым» в трактире, подмастерьем в сапожной – вот она, лестница, по которой я, как слепой кутенок, к жизни карабкался. Потом революция. Глаза открылись. Перешел я на обувную фабрику, к книжке пристрастился. В марте девятнадцатого года партия призвала: «Пролетарий, на коня!» – и я ушел пятнадцатилетним хлопцем. С той поры я в армии, семнадцать лет в коннице прослужил. Армия была моим университетом, партия – академией…

Савинова интересовало все: как долго проходит разгрузка санитарного поезда, чем кормят наш персонал, сколько сделано переливаний крови фельдшерицей Мариной Брюзгиной, причина смерти раненого, подготовка стрелкового оружия к стрельбе в ночных условиях, организация обороны на случай боя с немцами, устройство укрытий для людей на время воздушного налета, своевременная доставка писем раненым…

Человек большой воли и выдержки, Савинов терял самообладание только в одном случае – когда слышал стоны и крики раненых в операционных и перевязочных.

Хирурги. Сортировщики. Эвакуаторы

В операционную я попал в семь часов утра. Порадовали меня три металлических стола новейшей конструкции – их вывезли при спешной эвакуации из Каунаса. Оперировал начальник хирургического отделения Николай Николаевич Письменный – весь какой-то измятый и, видно, много дней небритый, в очках и тапочках на босых ногах со вздутыми венами.

За другим столом работал необыкновенно высокий хирург. Стерильный халат выглядел на нем, как детская распашонка. И как только его натянули на этот мощный корпус! При каждом движении хирурга халатик угрожающе трещал.

Хирург горячился, злился на недостаточную расторопность ассистента, покрикивал на сестер, от напряжения краснел, что-то бормотал себе под нос. Маска заглушала его слова, и создавалось впечатление, что он все время произносит: «Ду-ду-ду-ду». Его широкое, круглое лицо, маска и шея покрывались крупными каплями пота, санитарка то и дело стирала его марлевой салфеткой, каждый раз влезая для этого на табуретку.

«Голиаф какой-то!» – подумал я.

Ассистент, молодой врач, очевидно, привык уже к неспокойному характеру своего шефа. Но вот операция закончена. Напряжение спадает, хирург начинает шутить, затем выходит в предоперационную.

Мы познакомились. Он назвал себя:

– Военврач второго ранга Иван Степанович Халистов.

Сидя у окна, он с веселой улыбкой рассказал, как попал на фронт:

– Мобилизовали меня, грешника, двадцать пятого июня, вручили документы и говорят: «Двигай на Дальний Восток!» «Извините, – говорю я военкому, – у нас сейчас война с японцами или с немцами?» Он отвечает: «С немцами». «В таком случае на Восток ехать я отказываюсь». Тот на меня набросился: «Не поедете, буду судить за дезертирство по закону военного времени…» Я ему свое, он мне свое. Поругались мы крупно. Насилу упросил дать отсрочку на сутки. Ну, думаю, за сутки я по Казани побегаю, друзей у меня много из пациентов. Так вы знаете, пришлось до обкома партии дойти! И друзья не помогли, хоть плачь! Только с разрешения Москвы переменил мне путевку на Волковыск. Кинулся я туда, а в Вязьме выяснилось, что делать в Волоковыске нечего – там уже немцы. С тех пор я здесь, на Новоторжской: скоро второй месяц, как служу.

Жаркие августовские дни для нас были вдвойне жаркими. Госпитальный двор запрудили десятки грузовых машин, парных повозок, санитарных двуколок. Даже броневичок стоял, терпеливо тарахтя в ожидании своей очереди.

В одном конце госпитального двора находилась длинная деревянная прирельсовая платформа. Здесь обычно происходила разгрузка санитарных «летучек», прибывших с фронта, и загрузка санитарных поездов, отправляемых в ближние и дальние тыловые районы страны.

Все еще преисполненные надежд, что враг не осмелится бомбить госпитальные учреждения, охраняемые законами, принятыми всеми странами на Женевской и Гаагской конференциях, мы развесили повсюду флаги Красного Креста, нарисовали несмываемой краской красные кресты на крышах бараков и землянок. Местность открытая, легко просматриваемая: в радиусе трех километров ни леса, ни холмов.

Старики говорят, что такого лета они не упомнят.

Это случилось в один из жарких дней. Солнце жгло нестерпимо. Ни облачка, ни ветра. В ворота въезжали машины, на платформы стали выносить раненых для погрузки в санитарный поезд. Несмотря на ранний час, наши эвакуаторы уже успели отправить в столицу два поезда.

Неведомо откуда вдруг прилетели голуби. Среди раненых оказалось немало любителей-голубятников. Оживление охватило всех. Вдруг радио сообщило о воздушной тревоге. К городу приближались тридцать фашистских самолетов. Не прошло и двух минут, как в голосе диктора послышались нервные нотки и он сообщил, что приближается не менее сорока самолетов. Из репродуктора донеслись звуки, напоминающие падение стула или хлопнувшую дверь, и сразу стал слышен отдаленный гул бомбардировщиков. Подобного массированного дневного налета город не испытывал еще ни разу. К беспокойству за раненых примешивалась тревога за мирное население.

Скопившиеся возле приемного отделения машины быстро разгрузились и, зарокотав моторами, стали выезжать на дорогу… Водители не очень любили пользовавшуюся дурной славой Новоторжскую!

– Я прекратил погрузку поездов! – крикнул пробегавший мимо доктор Пчелка.

Гул самолетов покрывал все звуки. Территория госпиталя сразу обезлюдела!. Видно, самолеты противника, нащупав слабое звено в противовоздушной обороне города и железнодорожного узла, решили разгромить «военные» объекты. Самолеты шли несколькими эшелонами, по десяти в каждом. Вокруг них вспыхивали и гасли облачка – разрывы снарядов и ленты трассирующих пуль. Самолеты держали курс как будто мимо нас, но, сделав внезапно крутой разворот, стали пикировать на территорию госпиталя.

Первый удар обрушился на санитарный поезд, стоявший у платформы. Вторая бомба, как я узнал через несколько минут, упала на строящиеся землянки. К счастью, фельдшер Основа упрятал всех работавших на строительстве в котлован. За вторым налетом последовал третий, четвертый…

Всю площадку госпиталя окутала черно-серая пелена дыма, вверх и в стороны взлетели массы земли, пыли, обломков, пронзительно визжали осколки бомб, шелестели сорванные с крыши операционной листы железа.

В бараке отделения Письменного силой взрывной волны были выбиты оконные рамы. Сестры – Галя Степаненко, Люба Жукова – и санитарка, старушка Варвара Николаевна своими телами закрыли раненых. На боевом посту осколком в шею был убит врач Герасименко, измерявший кровяное давление у раненого. Он так и застыл, сидя на стуле и прижимая к груди коробку аппарата. У окна громко стонал раненый, прижатый тяжелой рамой.

– Кажись, мне опять попало, – сказал он.

Сняв с него раму, я быстро осмотрел его, – оказалось вторичное ранение черепа осколком. В перевязочной весь пол усеян осколками стекла, голландская печь развалилась как карточный домик, куски штукатурки устилали столы и пол. На одном из столов раненый глухим и хриплым голосом спросил:

– Теперь, кажется, все кончилось? Не думал, что останусь жив…

Убедившись, что здесь пострадавших больше не было, я выбежал во двор.

На платформе уже распоряжалась эвакуатор Валя Муравьева со своими санитарами-носильщиками; они вытаскивали раненых из разрушенных вагонов. Самое удивительное: несмотря на то, что два вагона буквально были превращены в решето, только три человека получили легкие ранения.

Надвигалась гроза, начал накрапывать дождь. На дороге мелькали черные тени прибывших машин. Во тьме слышались стопы, тихие голоса и какие-то крики впереди колонны. Мелькали острые лучи фонариков. Раненые старались укрыться от усиливающегося дождя под шинелями. Кое-кто из ходячих, не дожидаясь команды, спрыгнул землю и, отряхиваясь и чертыхаясь, попытался укрыться под машинами. Скользя на краю дороги, я добрался до головной машины и осветил фонариком кузов. Раненые лежали «валетом». Луч выхватил из груды серых тел маленького человечка в шинели. Широко раскрытыми глазами смотрел он на меня и как-то странно улыбался.

– Что с вами? – спросил я.

Одним движением руки он сдернул полу шинели, и я увидел на том месте, где должны были быть ноги, сбившиеся повязки: у него не было обеих ног…

Подошел санитар, начали открывать борта машины. Я шепчу, чтобы они «маленького раненого» отнесли сразу в операционную. Лицо раненого спокойно. Только он один сохранил полное самообладание. О чем он все время думает и почему молчит?

И вдруг в тишину врывается далекий протяжный звук, и вслед за ним нарастают залпы орудий. Звуки все ближе, все громче. Начался, ночной налет на город. Водители покинули кабины и спрятались. У носилочных раненых выбора нет: они могут только ждать… Возвращаюсь к ним.

– Почему так медленно разгружаете машины? – спрашиваю я промокшую до нитки, в забрызганной грязью шинели, Муравьеву.

При свете спущенной немцами осветительной ракеты я успеваю рассмотреть на ее лице не то крупные капли дождя, не то слезы.

Ракета погасла, и стало как будто еще темнее.

– Куда вы отправляете тех, кто остался в машинах? – спросил я Муравьеву. – Разве им не требуется помощь?

Я задавал эти вопросы скорее самому себе, чем Муравьевой. И что могла мне ответить она, по сути дела, вчерашняя студентка?

– Мы снимаем только самых тяжелых. Это ужасно… – говорила меж тем Муравьева. Но что же делать? Среди раненых немало таких, которым надо только исправить повязки, накормить, а мы возим взад и вперед. Два месяца я здесь воюю, поставили меня на дороге и сказали: «Снимай, и все тут!» Вот я дохожу до всего своим умом.

Мало рук для переноски раненых, но это исправимо; не хватает помещений – выстроим. Но вот что важнее всего: первичная сортировка, решающая судьбу раненых, доверена малоопытному врачу – это уж большой промах! Пока мы не обеспечим условий для действительной хирургической сортировки раненых, то есть не развернем строительства огромных перевязочных и операционных, эвакуационных отделений и палат для оперированных, толку не будет.

Последний раз прозвучали тревожные гудки, смолкли перекликающиеся звуки выстрелов, оглушительно рявкнула близкая пушка, и возникла тишина. И только неподвижный луч прожектора грозил далекому врагу. Снова надвинулась темная, дождливая ночь. Нескончаемая колонна машин напоминала о себе и звала. Сотни раненых по-прежнему мокли и ждали помощи.

Начало светать, а машины все шли и шли… Утром я вызвал к себе врача Кукушкину.

– Вы кадровый врач, вам и карты в руки. Назначаю вас на самый ответственный участок: начальником нового эвакосортировочного отделения. Сортировка сейчас для нас самое важное.

– Благодарю за доверие, – сказала она, – но эта работа для меня не только новая, но и совершенно незнакомая. Я знаю очень мало об обязанностях врача эвакуационного отделения.

– Придется переучиваться, так сказать, под огнем. Прежде всего обеспечьте точный учет состояния и количества раненых по отделениям, времени прибытия и убытия санитарных поездов, автоколонн, самолетов, количества мест в поездах. А мы позаботимся о кадрах врачей-сортировщиков, опытных хирургах, о транспорте, помещениях и обслуживании раненых. Понятно? Всё. Можете идти. У вас прекрасный помощник – Валя Муравьева. Не беда, что молода и опыта военно-полевой хирургии не имела. Зато с характером девушка.

Действительно, комсомолка Муравьева стала душой нового отделения. Бойкая, порывистая, вся огонь и движение, она была очень мила, наша Валя. Белокурые волнистые волосы обрамляли ее овальное лицо. Узкий, небольшой с горбинкой нос, голубые глаза, оттененные длинными черными ресницами, придавали ей особую привлекательность.

Вале было всего 23 года. Окончив в 1940 году институт, она поработала год врачом участковой сельской больницы. Валя напоминала скорее школьницу старших классов, а не испытанного боевого врача. А ведь эту девочку война обожгла с первых дней! Она прошла триста километров пешком по белорусским болотам, выходя из окружения в составе стрелкового батальона, была контужена и ранена… Сутками не сходя с платформы, неутомимая и бесстрашная, она разгружала и нагружала поезда, подавая пример храбрости и самоотверженности своим помощникам, увлекая их за собой.

Вот встает она в моей памяти в распахнутой шинели с расстегнутым воротником гимнастерки, без ремня. На шее висит фанерный планшет. На планшете нарисована схема погрузки поездов. Под ее началом команда санитаров в тридцать человек.

Вскоре мы создали при госпитале диспетчерское бюро, которое возглавил фельдшер Основа. Моя первая встреча с ним произошла на перроне во время ночной «иллюминации», когда противник засыпал станцию зажигалками. Основа с необычайной живостью и бесстрашием взбирался на крыши с клещами в одной руке и огнетушителем в другой. От него не отставали санитары-носильщики из его команды. С мешками песка они разбегались от него в разные стороны, получив приказание тушить новые очаги пожаров. Спокойно и деловито и вместе с тем дерзко и отчаянно боролся Основа с пламенем. А через несколько часов я увидел его в кругу девушек. Он играл на баяне саратовские частушки. Высоко забравшийся месяц заливал светом госпитальный двор И пушистые липы и молодежь, которая сгруппировалась вокруг Основы, – все это казалось, было так далеко от войны…

Вызвав Основу к себе, рассказал ему, как мне представляется будущая работа диспетчерского бюро. Я не ошибся в своем выборе. Основа, по выражению госпитального остряка Халистова, стал «основой всех основ»: своего рода живым пультом по управлению движением, размещением тысяч раненых, сотен машин, десятков поездов Достав несколько семафоров, он установил круглосуточное дежурство регулировщиков на перекрестках, с моей помощью разработал схему движения машин, рассчитанную на непрерывный поток; была установлена телефонная и личная связь с госпиталями Вяземской группы. Не стало больше бесцельных стоянок машин, заторов, вечных перебранок с эвакуаторами.

Трудно исчерпать тему «эвакуаторы», которой может быть посвящена специальная книга. Жизнь все время вносила коррективы в разработанные нами планы и поставила в порядок дня вопрос о создании прирельсового эвакуационного приемника.

Начальник этого приемника, беспартийный врач, до войны был гинекологом. Пробивающаяся седина на крупной голове с коротко остриженными волосами, многочисленные морщины на удлиненном лице и шее говорили о нелегком жизненном пути. Вначале он показался нам скучно рассудительным и спокойным служакой-педантом. Работал он без шума, ходил, не торопясь, придавал большое значение внешнему порядку, был выдержан и любезен с персоналом и ранеными. И при всем том невозмутим до удивления.

Утренняя смена еще сладко спит, крепко потрудившись накануне, а начальник Прирельсового приемника, поскрипывая сапогами, уже бродит, прислушивается к стонам как будто равнодушным, но на самом деле очень внимательным взглядом поверх очков присматривается к раненым. Когда появляется утренняя смена, он и без информации дежурного персонала знает все о положении в приемнике.

Мелочи, скажете вы? Возможно. Как будто ничего выдающегося не было и в том, что начальник приемника знал имя и отчество каждого из своих сослуживцев – а нас ведь были сотни; что он годами помнил раненых – а их прошли за эти годы многие тысячи. Феноменальная память? Нет, это нечто большее: человеческое внимание к людям. В нашей жизни, полной тревог и забот, в сложной жизни прифронтового госпиталя-комбината, как раз и нужны были такие люди. И как подходила к нему его фамилия – Пчелка!