Текст книги "Больше никогда не спать"

Автор книги: Виллем Фредерик Херманс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

Terribly sorry, бормочет он, засыпает, положив руку под голову, снова начинает храпеть.

Как будто он вообще не просыпался. Лунатик, нет, не сноходящий, а сноговорящий. Он спит. Я тоже хочу спать.

Но весь сон, наоборот, улетучивается от страха. Подумать только, что, может быть, к концу лета я вернусь в Голландию без всяких результатов! А только с оправданием: я старался, я страдал, я сделал всё, что мог.

Что означает эта речь Арне под хлещущим дождём, в полусне? Не предсказывает ли он мне моё будущее, не хочет ли он уже сейчас меня утешить, уже сейчас придумать для меня оправдание?

Мрачное предзнаменование?.. Ведь именно Арне мне здесь ближе всех. В конце концов, это мог бы быть и Квигстад.

Квигстад впивается в мир большими белыми зубами. Размахивает молотком, как бог. Перепрыгивает через реки с неподъёмными тяжестями на спине. Когда он где-нибудь останавливается и осматривается, кажется, что всё вокруг – это его собственность. Он забрасывает удочку, и немедленно попадается рыба. Арне пока ещё не поймал ни одной съедобной рыбы своей алюминиевой кастрюлькой с намотанной на неё нейлоновой леской.

Впрочем, он вовсе не слабее Квигстада. Может быть, даже сильнее. Может быть, Квигстад не смог бы ходить в прохудившихся сапогах, спать в дырявой палатке, терпеть комаров днём и ночью. Кто знает, может быть, Квигстад всю ночь и глаз бы не сомкнул, но Арне храпит. И когда на его веки падают капли воды, веки не поднимаются, а только подрагивают.

Дробь дождя немного утихает, а ветер завывает громче. Теперь по свету больше невозможно определить, наступил ли уже день.

29

Дождь всё идёт, и в ближайшее время не кончится. Все вчетвером мы сидим в палатке Квигстада с Миккельсеном, посередине её горит примус. Мы с Арне, с трудом удерживая спальники над примусом, пытаемся просушить их, не подпалив. Естественно, ничего не получается. Подумать только, что той первой ночью, когда я промочил ноги, Арне настоял на том, чтобы я надел сухие носки. Теперь вся наша одежда промокла насквозь, и не высохнет, пока небо не прояснится. Носки, ботинки. Пуховые спальники на ощупь как комки замазки. Миккельсен держит в руках термометр. Снаружи три градуса выше нуля, сообщает он.

Вокруг нас с Арне образовались лужи. Квигстад и Миккельсен смотрят на нас так, как будто мы – две кошки, только что извлечённые ими из колодца. У них в палатке всё аккуратно разложено по местам. Сапоги лежат снаружи в пластиковых пакетах, под козырьком, довольно большим. Квигстад с Миккельсеном обуты в мягкие кожаные тапочки лопарской работы, – чтобы не повредить дно палатки. Даже комаров, которые всё же время от времени проникают в палатку и немедленно уничтожаются, они аккуратно сметают в кучку.

По очереди мы отрываем по шесть листков от рулона туалетной бумаги и выходим наружу с лопаткой в руке. Ничего не поделаешь.

Набросив дождевик на голову, удерживая, чтобы не запачкать, его край в широко разведённых руках, я стою под проливным дождём. Моя больная нога не гнётся, так что присесть я не могу. Поверхность озера выглядит как избитое молотком олово. Вчерашних оленей уже нигде не видно. Я прислушиваюсь, но не могу различить ничего, кроме ветра и дождя. Куда ушли олени? Им негде укрыться от дождя. Они так же промокли, как и я. Мне нужно сделаться таким же терпеливым, как они.

Комарам слишком привольно у меня на бёдрах. Я срываю со лба ватный компресс и хороню его вместе со всей остальной грязью под мокрым мхом. Застёгивая штаны, я замечаю, что легко могу выжать из рубашки струйку воды. Струйку тёплой воды, нагретой моим телом.

Примус, разумеется, нельзя жечь бесконечно. Особенно теперь. Потому что, пока не кончится дождь, нам придётся всё время готовить на примусе. А где мы возьмём ещё бензина, если кончится то немногое, что у нас есть?

И если погода не изменится в ближайшие дни, сколько ещё может пройти времени прежде, чем карликовые берёзы просохнут настолько, что будут гореть?

Может быть, думаю я, дождь будет идти неделю, две недели. Я не решаюсь спросить у Квигстада, сколько у нас осталось бензина, но вряд ли его очень много. Если мы не сможем жечь костёр, то нам придётся есть лишь хлеб, галеты и консервы. А на сколько дней ещё хватит хлеба?

Я думаю об этом без истерики, скорее, это меня развлекает. Единственное, чего я боюсь – это то, что придётся вернуться в Скуганварре и ждать там улучшения погоды. Но на это никто пока даже не намекал. Квигстад встаёт, Миккельсен выключает примус. Они надевают дождевики, обвешиваются планшетами, становятся на колени, расстёгивают молнии на палатке, берут сапоги, вытаскивают их из мокрых пакетов, кладут пакеты обратно, и так далее. Всё – одинаково размеренно. Пока они выходят из палатки, внутрь влетают тучи комаров. Арне застёгивает вход, я ожидаю, что он сейчас возьмёт распылитель, но, кажется, такая мысль даже не приходит ему в голову.

– Я не хочу сидеть тут целый день, – говорю я. – От этого только хуже.

– Да.

Комары забрались мне в волосы и кусают в голову.

– Пойдём тогда, – говорю я.

– Можно мне осмотреть твою ногу?

– Нет, пожалуйста, не надо! Всё отлично.

Я переворачиваюсь на живот и выползаю наружу на одном колене. Это тоже не так просто.

К шести вечера я прошёл по меньшей мере десять километров под дождём. На дождь в конце концов перестаёшь обращать внимание; и в самом деле, не повторяет же, например, пловец то и дело про себя: «ох, как мокро». К тому же дождь то усиливается, то ослабевает. Иногда почти прекращается минут на двадцать.

Я исследовал восемь маленьких круглых озёр. Обошёл вокруг каждого, внимательно присматриваясь, не приподняты ли слегка берега. Метеоритные кратеры, как правило, окружает низкий вал, состоящий из земли, выдавленной вверх падением метеорита. Я не замечаю ничего такого, что стоило бы записать. Продвигаюсь всё медленнее, всё отчётливее вижу, как капли дождя прокалывают водную поверхность, и как брызги потревоженной воды устремляются вверх, точно сок из переспелого помидора.

Больше я ничего не видел. Хотя на всякий случай и подобрал несколько камней. Возвращаясь к палаткам, я вижу Арне, он делает какие-то зарисовки. Прежде, чем подойти поближе, надеюсь, даже до того, как Арне меня замечает, я выбрасываю камни. Потому что боюсь, что Арне спросит: «Зачем ты их собрал?», а я ничего не смогу ответить.

Даже если Арне меня и заметил, догадаться об этом невозможно. Он рисует. Его правая нога лежит на земле, на камнях, а левую он держит согнутой в колене под прямым углом и использует как мольберт. Блокнот он накрыл куском прозрачного полиэтилена – от дождя, и рисует, просунув руку под полиэтилен.

Я далёк от того, чтобы осмелиться его отвлечь. Ах! Одинокий естествоиспытатель в необитаемых полярных краях. Как восхитителен он за работой. И отнюдь не из издевательских побуждений я мысленно произношу все эти громкие слова. Наоборот, пока я приближаюсь к нему, мне хочется стыдливо опустить глаза.

Арне смотрит то на ландшафт, то на свою тетрадь. Его карандаш – это маленький жёлтый огрызок, но остриё безукоризненно заточено, а на другой конец карандаша надет металлический колпачок. Дёшево, но эффективно.

Вот я уже стою у него за плечом. Он рисует быстрыми, очень выразительными штрихами. Я так просто не умею. Собственно, я и не люблю рисовать, и всегда об этом жалел.

На правой странице разворота блокнота Арне рисует, а на левой делает заметки. Я не могу их прочесть, потому что он пишет по-норвежски, но и так очевидно, что это ясные, аккуратные записи. Без исправлений, без помарок, чёткая нумерация и деление на абзацы. Такие записи сохраняют свою ценность независимо от того, доступны ли они в данный момент автору. Даже если Арне потеряет блокнот и его найдут только через пятьдесят лет, даже если Арне погибнет, их всё равно можно будет прочесть.

Это в точности такие записи, какие должен делать учёный в экспедиции, – с мыслью: вот, я сюда пришёл. Я должен сделать здесь все необходимые наблюдения. Всё, что я увижу, я обязан изложить в ясной и понятной для каждого форме. Я должен понимать, что всё, что ускользает от моего внимания и всё, что я забываю записать, потеряно навеки. Потому что возвращаться сюда снова было бы непозволительной роскошью.

– Привет, – говорю я, – я тебе завидую, так здорово ты рисуешь.

– Вот как?

Он продолжает работу. Рисунок выглядит, как картинка из учебника.

– Когда я пытаюсь что-нибудь записать, меня вечно преследуют всякие неудачи, – поясняю я. – Авторучки я теряю, шариковые ручки кончаются в первые же дни поездки, а карандаши с роковой неизбежностью ломаются.

– Купи колпачок, – говорит он и простодушно демонстрирует мне тот, что надет на его собственный карандаш. – Они очень дешёвые и хорошо фиксируются с помощью вот этого колечка.

Он показывает колпачок в действии: снимает его с карандаша, надевает обратно.

– Что, разве такие не продаются в Голландии?

– Нет, – лгу я. – Ни разу не видел.

– Ох уж эти шариковые ручки, – говорит Арне. – Одно из тех новшеств, что придуманы только для того, чтобы заставить людей платить побольше за всякие сложные штуки, в то время как простые и надёжные существуют уже несколько веков.

Я с ним полностью согласен. Но даже с полными карманами остро отточенных карандашей я не смогу рисовать так же, как он.

Чтобы не мешать Арне, я отхожу на некоторое расстояние и сажусь на большой камень.

Когда Квигстад сортирует свои горные породы, он записывает на листке в специальном блокноте, когда и где он нашёл тот или иной камень, потом ещё раз осматривает камень в лупу, добавляет предполагаемое название, вырывает листок и упаковывает его вместе с камнем в пакет из водонепроницаемой бумаги. Иногда он собирает по десятку таких камней за день. Каждый из них весит по меньшей мере двести граммов. Путём несложных вычислений получаем, что рюкзак Квигстада тяжелеет на два килограмма в день. Кажется, Квигстаду наплевать. Его рюкзак, наверное, эластичный, и каждый день увеличивается из-за собранных камней. И пока я не замечал никаких признаков того, что Квигстад этим как-то озабочен.

Или вот Миккельсен. Миккельсен собирает в пакетики песок и щебень, но не гнушается и большими камнями. Он складывает их в рюкзак поверх одежды, в качестве сувениров.

Я вижу, как они появляются из-за холма с удочками в руках. Квигстад опять несёт рыбу, на этот раз очень большую. Он не знает, как она называется по-английски, но, разумеется, знает норвежское название: харр.

Harr. Я записываю слово к себе в блокнот. Они проверяют, не сделал ли я какой-нибудь ошибки.

Мы входим в зелёную палатку, Миккельсен разжигает примус. Чуть позже подходит и Арне.

– Есть хочется, – говорит он.

– Голод, – говорит Квигстад. – Недавно я повстречал (непонятное слово), он только что вернулся из Индии. Ездил туда, кажется, по ООН-овской программе помощи. Голод, говорил он, приезжие из Европы каждый день сталкиваются с голодающими, но сами ходят обедать в Хилтон-отель.

Я ему ответил: «Если бы ты и в самом деле был сделан из другого теста, чем Гитлер или Гиммлер, ты бы так не смог. Вот, скажем, было у тебя с собой восемь тысяч крон командировочных. Ты мог бы раздать их четырём тысячам голодных. На эти деньги каждый из них мог бы в течение суток есть досыта. Конечно, это вроде капли воды на раскалённой плите; но всё-таки сытый день – незабываемый праздник для человека, который всю жизнь прожил на пустой желудок. Самому тебе, конечно, пришлось бы пешком отправиться на ближайшее лётное поле, или занять денег у консула. Неприятно – конечно; поездка испорчена – разумеется. Но по сравнению с голодом четырёх тысяч бедняков это сущие пустяки».

– И что же сказал (непонятное слово)?

– Он сказал: «Конечно, я бы с удовольствием. Но деньги мне выдали не для того, чтобы я раздавал их направо и налево. Мне нужно было написать отчёт для Social Science Relief Program Committee!»

– Ну да, вот так и всем что-нибудь нужно. Надзирателям в Освенциме нужно было кормить свои семьи, да и крокодилы тоже не святым духом живы. Господи, ну и воняет же здесь.

В палатке висит синее облако дыма, но рыба вкусная. Мы едим её с хлебом, хлеб промок. Чья это вина? Точно не моя.

– Полное разоружение под международным контролем, знаешь, что это такое? – говорит Квигстад. – Примерно как поранить левую руку, а потом пытаться той же самой левой рукой наклеить на рану пластырь.

Он смотрит на Миккельсена, который, как мне кажется, часто думает о подобных вещах, но Миккельсен не отвечает.

– Я был бы счастлив сделать одно изобретение, – говорит Квигстад, – это канкан, но его, к сожалению, уже давно изобрели. А больше я не знаю никаких открытий, которые мне хотелось бы сделать.

Арне делает ему какое-то замечание по-норвежски. Все трое на некоторое время переходят на норвежский. В конце концов они надевают дождевики, и я, по их примеру, тоже. Конечно, Квигстад и Миккельсен собрались ещё порыбачить, а нам с Арне придётся вернуться в свою палатку – ведь квигстадовская слишком мала для того, чтобы спать в ней вчетвером.

Постепенно до меня доходит, что все начинают собираться.

Я никого ни о чём не спрашиваю. Я засовываю свои вещи в рюкзак и помогаю Арне разобрать и сложить насквозь промокшую палатку.

– Складывать мокрую палатку – это для палатки очень плохо, – озабоченно размышляет он вслух.

Да, да, очень плохо для его шикарной палатки.

Более серьёзная проблема: мокрую палатку трудно нести. Насколько она тяжелее, чем сухая? На три килограмма? На четыре?

Пуховый спальник тоже полон воды. Можно, конечно, попытаться его выжать (ни в коем случае, говорит инструкция), но даже так в нём останется ещё несколько литров (это непоправимо испортит самый лучший спальник, говорит инструкция).

Мне, на самом деле, всё равно – ведь в любом случае с этим ничего не поделаешь. Я стараюсь представить себе, что я пловец или вымокший под дождём северный олень.

Мы с Арне готовы даже раньше, чем Квигстад и Миккельсен. Дождь опять ослабевает, моросит, превращается в туман.

Я взваливаю рюкзак на мокрую спину. Насколько он тяжелее, чем позавчера? Не знаю, даже приблизительно. Я рад, что мне снова доверили деревянный штатив от теодолита. С ним я чувствую себя гораздо увереннее.

Один за другим мы спускаемся к реке Ливнасйокка, что вытекает из озера Ливнас-явре. Река нигде не сужается больше, чем до ста метров, и, кажется, она довольно глубока. Местами из воды торчат большие камни, но они нигде не образуют доходящей до другого берега цепи. Мы проходим довольно большое расстояние вдоль реки, но по-прежнему нигде не видно такого ряда камней, чтобы можно было перейти на другой берег, шагая с одного камня на другой.

Арне, Квигстад и Миккельсен уже давно это поняли. Квигстад указывает на место, где никаких камней нет вообще, а Миккельсен с Арне подходят посмотреть и одобрительно кивают.

Они садятся и снимают сапоги. Значит, будем переходить реку вброд.

– Носки лучше не снимать, – советует мне Арне, – тогда камни не такие скользкие.

Дно реки покрыто круглыми валунами.

Я связываю ботинки за шнурки и вешаю их на шею. Сперва я ставлю в воду штатив, потом, держась за него обеими руками, и сам вхожу в реку, пытаясь становиться на камни, а не между ними. Холодная вода как будто загоняет зубоврачебные свёрла мне в ступни.

Штатив мне не особенно помогает. Его приходится переставлять с каждым шагом, а это значит, что я слишком долго задерживаюсь на каждом камне. Невыносимая боль в подошвах ног, судороги в щиколотках из-за боязни соскользнуть. В конце концов я беру штатив под мышку и мчусь вперёд так быстро, как только могу. Вытаращив глаза, я пытаюсь рассмотреть, под волнами и пеной, куда лучше поставить ногу.

Промазал! Правая нога соскальзывает, я теряю равновесие, приземляюсь на правую руку, на несколько секунд образуя в воде треножник. Рука под водой по локоть, волны захлёстывают живот. Я тяну левую руку вверх, чтобы спасти хотя бы часы. Планшет набирает воду. Штатив уплывает, но, к счастью, тут же застревает совсем рядом. Я понемногу успокаиваюсь. Медленно подтягиваю к себе правую ногу, и вот уже могу встать.

Квигстад и Миккельсен смотрят на меня издали, с другого берега. Арне развернулся и идёт ко мне на помощь. Побыстрее, пока он не подошёл, я добираюсь до штатива и хватаю его. Потом беспечно достаю из кармана пластиковый стаканчик, зачёрпываю воды, пью. Квигстад с Миккельсеном поворачиваются ко мне спиной и продолжают путь, так, как расходятся люди с пристани, где шкиперу только что удалось выловить багром из воды своего случайно свалившегося за борт маленького ребёнка.

30

Местность, по которой мы сейчас идём, довольно плоская и такая каменистая, что здесь почти ничего не растёт, и, несмотря на непрекращающийся дождь, совсем не мокро. Верхний слой грунта состоит из жёлтого сланцеватого камня. Тому, кто не знает, что это такое, придётся посмотреть в справочнике, ничего не поделаешь. Одна из причин, по которым почти во всех книгах речь идёт примерно об одном и том же – это стремление авторов к общедоступности, запрет на профессиональные термины. Множество занятий и профессий никогда не описывается в романах, потому что без специальных терминов не получится даже приблизительного описания. На остальные профессии – полицейский, врач, ковбой, моряк, шпион – есть только карикатуры, соответствующие представлениям обывателя, которому предназначена книга.

Здесь, на этом более или менее плоском участке, нам постоянно попадаются круглые впадины, заполненные водой, такой прозрачной, что она кажется почти чёрной. Мелкие впадины, впадины побольше. Круглые, иногда овальные. Ледниковые? По краям – никаких следов вала, который должен был бы образоваться от падения метеорита. Я подбираю несколько камней, разочарованно кидаю их обратно. Никто никогда не узнает, чего мне это стоит – постоянно наклоняться за камнями, мокрому насквозь, с сорока килограммами на спине, с болтающимися на шее планшетом и фотоаппаратом, с тяжёлым деревянным штативом в руке. Если даже я и найду метеорит – открытие, великое открытие! – то всё равно я почти ничего не смогу написать об этом в своей диссертации. Я смогу только сообщить, где я его нашёл, нарисовать карту с крестиком, указывающим место. Никто не узнает, как всё это было. Если какой-нибудь читатель задумается о конкретных обстоятельствах моего путешествия, то он скажет себе примерно следующее: «Он гулял летом по северной Норвегии. Какая романтика. Внезапно его внимание привлёк камень необычной формы. Подобрав его, он сделал замечательное открытие».

Подбирая камни, он тут же их выбрасывал.

Гора Вурье, что у того озера, где мы стояли, и отсюда хорошо видна – теперь, когда облака внезапно разошлись. Единственная высокая гора в окрестностях. Наш новый лагерь расположен посередине между двумя мелкими озёрами, каждое из которых окаймлено зелёным болотом. Полосы воды бегут по зелени, иногда пересекаясь под прямым углом, как рвы на торфоразработках. Небо – чёрное, синее и тёмно-красное, как будто краски трёх цветов разлились в одну лужу, но не смешались. Время от времени выходит солнце, и тогда становится чуть теплее.

Я скольжу взглядом по этому простому, нигде не скрытому за деревьями, и всё же такому таинственному ландшафту. Голая земля не кажется голой из-за бесконечного разнообразия окраски мелких растений, мхов, камней и обнажённых участков. Нигде нет ни одного человека, и сюда никто никогда не придёт, но всё-таки нет и ощущения одиночества. Почему? Не знаю. Меня захватывает странная фантазия: остаться здесь навсегда, никуда не уходить, пока через несколько месяцев я не замёрзну насмерть, безболезненно, в снегу.

О боли. Моя рассечённая нога распухла от щиколотки до колена, и кожа так натянута, что при малейшем прикосновении мне кажется, будто в неё втыкают булавки. Но мои глаза раскрыты шире, чем когда-либо, уши горят, в голове шум, я так устал, как, наверное, не устану больше никогда в жизни, и всё-таки я не чувствую никакого желания спать. Ни один человек не знает, на что он способен, пока сам всего не попробует.

Мы ставим палатки, снимаем, насколько возможно, мокрую одежду, чтобы разложить её сушиться. Миккельсен подобрал по дороге оленьи рога и носится с ними, как турист. Он привязал было их сверху к своему рюкзаку, так, чтобы казалось, что рога растут у него на голове. А теперь он втыкает их в землю перед палаткой и вешает на них свои мокрые носки. Я уверен, что зимой он повесит эти рога у себя в комнате над кроватью.

Квигстад и Арне направляются с сетью к воде. Я пытаюсь как-то разделить комья мокрого пуха у себя в спальнике. Может быть, ущерб всё же не так ужасен. Вдруг я замечаю Миккельсена. Он лежит на животе у палатки и смотрит… Смотрит в стереоскоп. На земле разложен полиэтилен, а на нём – фотографии, Миккельсен изучает их в стереоскоп, по две одновременно. Что это за фотографии? На тёмных краях как будто отпечатаны белые кнопки… часы и высотомер! Аэрофотоснимки!

Я бросаю спальник и подбегаю к Миккельсену. Моё сердце готово выпрыгнуть из груди от волнения.

– Что это у тебя, аэрофотоснимки?

Глупый вопрос, да.

– О.К., – говорит Миккельсен и продолжает пялиться в стереоскоп. Я стою перед ним и гляжу на его макушку, которая как будто поросла грязными комьями пыли вместо волос.

– У тебя есть снимки всего района? – снова спрашиваю я.

Теперь он поднимает голову и переворачивается набок. Опираясь на локоть, он смотрит на меня снизу вверх.

– Да. У меня есть снимки всех тех мест, куда мне нужно попасть.

Он указывает на лежащую рядом карту. Это та же карта, что и у меня, собственно, слишком крупномасштабная, недостаточно подробная, но лучших карт вообще не существует.

Я приседаю на корточки рядом с ним.

– Без аэрофотоснимков сюда идти бесполезно, – говорит Миккельсен. – I'm very glad I have those airpictures.

– Airphotographs, – повторяю я, если можно так выразиться. Педантизм, конечно; но надо же мне хоть что-то ответить.

– Где ты взял аэрофотоснимки?

– У Нуммедала.

– А ещё у него есть? Я имею в виду, такие же.

– Не знаю. Эти – из института Валбиффа. Нуммедал одолжил их у Валбиффа.

– Когда?

– Не знаю.

– Постарайся вспомнить.

Он ничего не отвечает, снова переворачивается на живот, кладёт под стереоскоп две фотографии, но прежде, чем начать их разглядывать, складывает все остальные в стопку и переворачивает её.

В эту минуту я так ненавижу Миккельсена, что едва дышу. Я начинаю подозревать, что стал жертвой чудовищного заговора. Вот как это могло произойти:

Сиббеле написал Нуммедалу письмо о том, что я собираюсь делать. «Ага, наконец-то представился случай проучить Сиббеле», – подумал Нуммедал. В самом деле, ведь несколько лет назад Сиббеле поспорил с Нуммедалом на важной конференции. А теперь Сиббеле понадобилась помощь Нуммедала. Конечно, среди профессоров не принято отвергать подобные просьбы без всяких веских причин. К тому же, Нуммедал для этого слишком утончённая натура. Он находит другой выход: вызывает своего ученика, Миккельсена, и предлагает ему взяться за некий интересный проект. Мой проект.

Миккельсен говорит – конечно, с удовольствием. Да и с чего бы ему, собственно, отказываться? Нуммедал запрашивает у Валбиффа все те снимки, которые могли бы мне понадобиться. После чего пишет Сиббеле письмо. То самое, что до сих пор лежит у меня в бумажнике. «Желаю Вашему ученику удачно добраться до Осло. Орнульф Нуммедал».

Ученик удачно добирается до Осло и появляется в назначенный час. Нуммедал же уже всех проинструктировал. Да нет, какие, собственно, инструкции? В том-то и дело, что он как раз никого не проинструктировал. Например, он «забыл» сообщить вахтёру, что ожидает посетителя. Проще не бывает. Несмотря на ни о чём не осведомлённого вахтёра, мне всё же удаётся проникнуть в здание. Нуммедал слышит мои шаги на лестнице. Принимает подходящую позу за столом. Прикидывается простачком. «Аэрофотоснимки? Конечно, у нас есть снимки!» А на самом деле он отлично знал, какие снимки мне нужны, и столь же отлично знал, где они находятся. В тот день, изображая Великого Учителя, демонстрируя мне свои потрясающие познания, он знал, что я попусту теряю время.

Мои снимки он отдал этому заплесневелому куску мяса, что лежит сейчас у моих ног. Это животное не понимает по-английски, я не могу объяснить ему, что со мной творится. Глупая свинья. И, надо же, всякий раз, когда я с ним разговариваю, я замечаю, что мой собственный английский тоже становится из рук вон плохим. Я бы его… я оглядываюсь, смотрю, нет ли поблизости Арне или Квигстада. В то же время я хорошо понимаю, что всё равно неспособен размозжить Миккельсену череп. Я только хожу вокруг, тяжело дыша. Но ничто не скрыто от моей проницательности: я знаю, что каждый мой шаг – это суррогат пинка в лицо, которым я мог бы легко и внезапно наградить Миккельсена.

Есть ли на свете что-нибудь более неприятное, чем одержимость неким умыслом, который никогда не будет исполнен, умыслом, способным привести к каким-то результатам только в мире твоих собственных грёз, где ты всемогущ? Избить Миккельсена до смерти, не притрагиваясь к нему ни руками, ни даже левой ногой. Долго пинать его правой ногой в голову. Он не сопротивляется, только бьётся в конвульсиях, издаёт хриплые вопли с каждым новым пинком, в конце концов перестаёт шевелиться, и лишь удары моей ноги ещё приводят его тело в движение.

Я оставляю его в покое, засовываю снимки к себе в планшет, неутомимо бегу вперёд, перелетая через реки, точно зная, куда мне нужно попасть. С первого же взгляда я заметил на снимках шесть, нет, семь метеоритных кратеров. Семь мелких и один большой посередине. Что это? Моё внимание привлекают какие-то странные картофелины, покрытые сверкающей глазурью. Подбирая их, я чувствую, что они раз в семь тяжелее, чем обычные картофелины, раза в три тяжелее, чем обычные камни такой величины.

Это метеориты.

31

– Упражняешься в тройном прыжке?

Как будто пробуждаясь ото сна, я внезапно замечаю стоящих рядом Квигстада и Арне. Арне смеётся.

– Ты о чём это? – спрашиваю я, и со стыдом понимаю, что в моём голосе ясно различима угроза.

– Несмотря ни на что, ты ещё вполне резво бегаешь.

Я умираю от боли. Левую икру сводит судорога, и я с трудом удерживаюсь на ногах. Как будто в костный мозг мне впиваются спицы.

– У него аэрофотоснимки, – говорю я.

– Что, что? Я тебя не расслышал.

– У него мои аэрофотоснимки, – повторяю я, почти так же тихо.

– Твои аэрофотоснимки? Ты о чём?

– Я специально приехал в Осло, – объясняю я, глядя в упор на Квигстада, – чтобы взять у Нуммедала снимки, которые он пообещал мне дать. Но когда я пришёл к Нуммедалу, он сказал, что ничего не знает. Что, если мне нужны снимки, я должен поехать в Тронхейм, к директору Валбиффу. Я поехал в Тронхейм. Но и в Тронхейме тоже ничего не добился, потому что из Тронхейма снимки давно уже отправились к Нуммедалу. Нуммедал просто прикидывался дурачком. Он отлично знал, что снимки у Миккельсена.

В первый раз в жизни Квигстад смотрит на меня с таким интересом. Арне стоит немного позади него.

– Арне, – говорю я, – ты ведь помнишь, чт'о я рассказал тебе, когда ты спросил, есть ли у меня снимки.

– Разве я у тебя об этом спрашивал?

– Да, ты у меня об этом спрашивал. Те снимки, что я нигде не мог найти. Обошёл весь институт в Тронхейме, вместе с директором Офтедалом.

– С Офтедалом? Правда не помню. Ты сказал, директора звали Валбифф? Таких фамилий вообще не бывает. В Норвегии, по крайней мере.

– Да, Валбифф. Но Валбиффа не было на месте.

– Очень жаль, – говорит Квигстад. – А не то можно было бы и подкрепиться.

– Ах, вот как, – говорю я безразлично. – Господин Квигстад – весёлый людоед. Но директора ровно так и звали.

– «Валбифф» значит «китовое мясо», – говорит Арне.

– Вкус примерно как у говядины, но оно гораздо мягче, – просвещает меня Квигстад, – и, знаешь, странно: у такого чудища, как кит – и ни капли жира.

– Валбиффа, или как там это имя правильно произносится, в институте не было, – повторяю я, – меня принял геофизик, Офтедал, хотя он и был тут вовсе ни при чём. Он понял, кого я имею в виду под Валбиффом.

– Как же, как же, – говорит Квигстад, – но давайте лучше присядем.

Его голос звучит озабоченно. Неужели со мной происходит что-нибудь странное? Они смотрят на меня так, как будто я – плачущий ребёнок, но в глазах у меня резь от сухости.

– Да, хорошо, присядем, – говорю я.

Арне садится, я тоже, Квигстад заходит в палатку и возвращается с бутылкой коньяка.

– Ну вот, – продолжаю я, – я только что видел у Миккельсена те самые снимки, за которыми я ездил в Осло. Нуммедал не мог не знать, что они у Миккельсена. Мы запросили их достаточно давно. Нуммедал мог бы ответить, что ничем помочь не может, или же заказать копии. Но ничего подобного он не сделал. Он непонятно зачем вызвал меня в Осло, а потом ещё, как дурачка, послал в Тронхейм.

– Ну ладно, успокойся, – говорит Арне, – мне кажется, ты всё преувеличиваешь. Я теперь припоминаю, что ты мне всё это рассказывал. Но вполне возможно, что Нуммедал решил, что в Тронхейме они и правда найдут выход из положения.

– Конечно, – соглашается Квигстад. – А может быть, вся эта история просто вылетела у Нуммедала из головы. Он старик, он почти ослеп. Да, впрочем, и всегда был немного тронутый. Он по-прежнему держит этого глухонемого вахтёра?

– Глухонемого вахтёра? Ты хочешь сказать, слепого вахтёра?

– Слепой учёный и его слепой вахтёр! Великолепно!

Квигстад кладёт мне руку на плечо и наливает довольно много коньяка в мой пластиковый стаканчик.

Я пью и медленно повторяю:

– Слепой вахтёр.

– Как ты догадался, что он слепой?

– Это был инвалид в тёмных очках.

– Ну да, в вестибюле, в который никогда не проникает солнце!

– А для того, чтобы узнать, сколько времени, он ощупывал стрелки своих часов.

– Часы для слепых, – говорит Арне.

– Часы для слепых, – повторяет Квигстад, – после каждой войны на этом делают кучу денег. Человеческой тупости нет предела. Подумать только. Ослепнуть, и к тому же не знать, сколько времени!

Он встаёт и идёт к Миккельсену, который до сих пор лежит, изучая снимки.

Чуть позже он возвращается вместе с Миккельсеном. Миккельсен несёт в одной руке пачку снимков, а в другой – стереоскоп.

– Of course, you may look at ze pictures if you like. Iet ies my pleasure.

Он кладёт фотографии и стереоскоп рядом со мной и снова уходит.

Я ложусь на живот, точно так же, как минуту назад лежал Миккельсен, беру стереоскоп и снимки. Неужели Миккельсен нарочно сложил их в неправильном порядке? Их же надо смотреть парами. Парные снимки частично перекрываются. Арне помогает мне их разобрать, хотя я и не просил его об этом. Собственно, на самом деле разбирает снимки именно Арне: он знает местность гораздо лучше, чем я, во мгновение ока узнаёт рельеф и немедленно показывает мне, какому участку на карте соответствует тот или иной снимок.