Текст книги "Больше никогда не спать"

Автор книги: Виллем Фредерик Херманс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Потом звоню в университет Осло и прошу к телефону профессора Нуммедала. О. Профессор Нуммедал? Он сейчас не в Осло, он в Хопе, это такой пригород Бергена. Когда он вернётся? Точно пока неизвестно, но в ближайшие дни его не будет. Ах, Вы возвращаетесь в Голландию? Тогда попробуйте разыскать его в Бергене. Вот адрес: Хоп. Трольдхёугенсгате, дом 5, телефон 3295.

Наконец, я вызываю такси и оставляю у телефона две десятикроновые банкноты.

Ноги, опухшие и покрытые пластырем, не влезают в ботинки; так что я снова надеваю резиновые сапоги.

С чемоданом и с рюкзаком, я доезжаю на такси до причала, от которого отправляется гидроплан. Из бюро, где продают билеты, я отправляю матери телеграмму – о том, что буду дома через три дня.

44

Голубое небо, ласковое солнце. Здесь меня окружают не звуки, а запахи, и нигде нет ни комаров, ни кровожадных мух. Местами сквозь траву и цветущие рододендроны проступают угловатые скалы. Дом пять по Трольдхёугенсгате расположен на узкой асфальтированной дороге, так круто поднимающейся вверх, что машина способна пройти этот подъём лишь на первой скорости. Тропинка к дому ещё круче, и часть её – это лестница, грубо вырубленная в скале.

Чтобы встретиться с Нуммедалом, мне опять нужно подниматься вверх, и мне кажется, что в этом заключён некий глубокий смысл. Какой именно – сам не знаю. Преодолевая ступеньку за ступенькой, я добираюсь до двери и звоню.

– Мне к профессору Нуммедалу, – торопливо говорю я горничной, – он меня ждёт, я говорил с ним сегодня утром по телефону.

Она улыбается, скорее всего, понимает только по-норвежски, проводит меня в оранжерею, где Нуммедал сидит на солнце. На нём больше нет тех удивительных очков, собственно, двух пар очков, одну из которых можно было поворачивать вверх и вниз. Обычные солнечные очки.

Нуммедал не встаёт, только невнятно говорит что-то по-норвежски. Горничная произносит в ответ длинную речь, в которой я не разбираю ничего, кроме слова «профессор», и уходит.

Хромая, я подхожу к нему.

– Herr Professor Nummedal…

– Bitte, bitte. Садитесь, пожалуйста. Почему вы так неуверенно ходите?

– Я упал.

– Вы тоже упали? Вы что, вместе упали?

– Нет, когда это случилось, я был далеко. Я сбился с пути и только потом нашёл Арне.

Ближайшее к Нуммедалу кресло всё же довольно далеко от него; зато оно точно напротив, в другом углу оранжереи. Я сажусь. Справа от меня стоит комнатная пальма, её листья упираются в потолок.

Размышляя о том, что бы мне сказать, я разглядываю свои ноги. Нелепое зрелище, эти резиновые сапоги под светло-серыми фланелевыми брюками.

Нуммедал молчит. Вертикальные морщины на его лице теперь так глубоки, как будто его нарезали ломтиками, а его кожа, как старая газета, грязно-серого цвета. В конце концов я говорю:

– Я принёс записи Арне.

– Об этом вы уже сказали по телефону. Чем ещё вы занимались в Финской Марке?

– Боюсь, что это не принесло никаких существенных результатов.

– То есть как это? Есть результаты или нет – это выясняется только после обработки данных!

– Боюсь, что я неудачно выбрал отправную точку для своих исследований. Что я был недостаточно подготовлен для изучения этой темы. Я попытался следовать идеям профессора Сиббеле, но пришёл к заключению, что из этого мало что выйдет. Я хотел бы продолжить работу Арне. Я хочу выучить норвежский. Я готов переучиваться, насколько это необходимо. Проучиться два-три года в Осло под вашим руководством, а потом снова поехать в Финскую Марку. Я понял, что иностранцу вроде меня, совершенно незнакомому с таким типом ландшафта, нечего рассчитывать на какие бы то ни было успехи.

– Вы так думаете? Кажется, вы видите всё это в слишком уж мрачном свете. Я понимаю ваше подавленное состояние. Но перед вашим приездом профессор Сиббеле написал мне письмо, где очень хорошо отзывался о ваших способностях. Уж не хотите ли вы убедить меня в том, что знания, полученные вами от профессора Сиббеле, оказались недостаточными?

– Наверное, профессор Сиббеле ожидал от меня слишком многого.

– То, что вы мне сейчас объясняете – это самая невероятная вещь из тех, что я слышал за долгие годы. Профессор Сиббеле порекомендовал вас мне, несмотря на то, что вы не были готовы к серьёзной работе? Да о чём вы говорите, молодой человек!

– Перед моим отъездом профессор Сиббеле поделился со мной определёнными соображениями. Гипотезами, которые я должен был проверить.

– Должно быть, это были очень интересные гипотезы!

Я отвечаю, заикаясь:

– Я не обнаружил ничего, что могло бы свидетельствовать о верности предположений профессора Сиббеле.

– Но, господин хороший! Это же самая обычная история! Вы, похоже, не имеете никакого представления о том, сколько всего предполагают люди! Только подумайте, что было бы, если бы всё это оказалось верным!

Я делаю вежливую попытку засмеяться и, кажется, действительно смеюсь; но мне никак не удаётся издать соответствующий звук.

Нуммедал тоже не смеётся.

– Я не вернусь в университет после каникул, – говорит он. – Мой преемник пока неизвестен.

С блокнотом в руках я подхожу к Нуммедалу и говорю:

– Вот эти записи. Может быть, вам интересно, что сделал Арне. Может быть, у вас есть ученик, который продолжит его исследования. Я с удовольствием оставил бы этот блокнот себе, хотя бы в качестве сувенира, но ведь я всё равно не понимаю по-норвежски. Другим эти записи могут оказаться гораздо полезнее.

Нуммедал протягивает руку, но хватает пустоту. Он окончательно ослеп! Мне приходится взять его за руку и вложить блокнот ему в ладонь. Потом я говорю:

– Мне очень жаль, что вам пришлось покинуть университет.

– Получили ли вы те аэрофотоснимки у директора Валбиффа?

Да, эта фамилия звучит ровно так, я ничего не перепутал.

– Нет, не получил; а потом я узнал, что они были у вашего ученика Миккельсена. Это тоже поставило меня в невыгодное положение. Но я ни на кого не сержусь. Я понимаю, что был человеком со стороны и должен был таковым и оставаться. Поэтому я и хочу учиться в Осло. Я хочу начать новую жизнь.

– Новую жизнь, говорите?

С большим трудом он поднимается с кресла. Кажется, даже на слух ему не удаётся определить, где я нахожусь. Обращаясь скорее к пальме, чем ко мне, он продолжает:

– У меня в институте никаких снимков нет… Они у Валбиффа, в Геологической Службе, в Тронхейме, как я с самого начала вам и сказал. За аэрофотоснимками надо обращаться в Геологическую службу. К директору Валбиффу. Но этот человек ставит мне палки в колёса с самого своего назначения! Считайте, что вам повезло, что вы не живёте в этой стране! Такая большая страна, и меньше четырёх миллионов жителей. Но все они занимаются исключительно тем, что ссорятся друг с другом!

Начать новую жизнь! Да ещё здесь, в Норвегии. Каждая «новая жизнь» – это не более, чем продолжение старой! И пусть вся Армия Спасения доказывает мне обратное! Подумайте об этом, прежде чем переезжать сюда!

С блокнотом Арне в руке, он бурно жестикулирует в сторону пальмы. Как будто вместо пальмы там стою я. Как будто это я расту там, искривляясь о его потолок!

Почему я завидовал Арне? Он так хорошо рисовал, так чисто писал, без труда взбирался на самые высокие горы и пересекал реки, не промочив ног. А теперь его неоконченный труд попал на хранение к слепому.

Валбифф, сказал Нуммедал. Путаница исключается.

Нуммедал ненавидит этого человека. Слепой ненавистью, да.

Чёрт возьми! Может быть, это просто кличка, которую Нуммедал придумал для директора Геологической Службы? Как, должно быть, все надо мной смеялись! Валбифф. Это значит – китовое мясо, сказал Арне. И забавно, добавил Квигстад, ни капли жира; прямо говядина.

Внезапно у меня в памяти всплывает мягкое, цвета мяса лицо человека из Тронхейма, который в ответ на мой вопрос, как найти директора Валбиффа, представился как директор Офтедал, геофизик.

Может быть, «Валбифф» – это не кто иной, как сам Офтедал?

Пожалуй, я не буду пытаться это выяснить.

45

Горничная закрывает за мной дверь, и я начинаю спускаться к изгороди. Щедрая растительность, хорошая погода, повсюду виллы. Вопреки здравому смыслу, я укоряю себя за то, что уехал из Финской Марки. Собственно, я вовсе не желал вернуться в обитаемый мир, в мир, где растут деревья и цветы; собственно, моё место там, где лёд, изобилие низших растений, птицы и рыбы. То, что мне пришлось покинуть пустынные голые горы, я переживаю, как унижение.

Между тем на противоположной стороне дороги я замечаю прибитый гвоздями к дереву указатель:

ТРОЛЛЬХЕУГЕН

Что это за название? Оно мне явно знакомо, и, кажется, не хватает совсем чуть-чуть для того, чтобы я вспомнил, что это такое; как будто мне нужно всего лишь перевернуть ещё одну страницу в книге, в которой о нём всё написано.

На тихой улице появляется большая открытая машина. За рулём сидит женщина с непокрытой головой. Блестящая причёска цвета красного дерева обхватывает её голову, как шапка, и чёлка падает на глаза. Её безукоризненно отделанное лицо похоже на пергаментную копию какого-то из уже виденных мною лиц; но кто же она? Она смотрит на меня и останавливается у изгороди.

– Привет, – говорит она по-американски, – так и думала, что где-нибудь тебя ещё встречу. Как дела?

Это та женщина, которую я видел в Тромсё, при свете полуночного солнца.

– Какие у тебя планы? – спрашивает она. – Я еду в Трольдхёуген. Ну, знаешь, дом великого композитора Грига. Поедем вместе.

Григ!

Хромая, я обхожу вокруг машины и сажусь рядом с ней. На ней платье с глубоким вырезом и жемчужное ожерелье в несколько рядов, плотно прилегающее к шее.

– Куча новостей, с тех пор, как мы в последний раз виделись. Мне сделали подтяжку лица, видишь. На прошлой неделе вышла из клиники. По-моему, неплохо получилось.

Она заводит машину, и мы уезжаем.

– Джек уже три дня под водой, пьян. Я подумала – что зря расстраиваться? Вперёд! Я отлично проведу время, осматривая достопримечательности. А ты где был?

– На крайнем севере.

– А что ты там делал?

– Искал метеориты, но так ни одного и не нашёл.

– Ты поэтому так хромаешь?

– Я упал, повредил колено.

– И эти жуткие резиновые сапоги. Ты похож на сантехника, возвращающегося с работы.

– Я не влезаю в свои обычные ботинки.

– И вообще ты ужасно выглядишь! Почему у тебя всё лицо в болячках?

Своей маленькой рукой она слегка поворачивает зеркало перед лобовым стеклом, чтобы лучше меня рассмотреть.

– На севере много мух и комаров, – отвечаю я.

– О господи, бедный мальчик.

Она останавливается у входа в Трольдхёуген (на табличке он пишется через два «л»). За деревьями я различаю фрагменты белого здания.

– Посиди пока здесь. Тебе лучше не переутомляться. Долго ждать не придётся, я вернусь in no time.

Она поворачивается к заднему сиденью. Может, ей сделали ещё и подтяжку тела? Оно стройное и очень красивое.

– С твоего позволения, я займусь тем, за что американцев вечно высмеивают, – говорит она, – но ведь иначе тебе придётся сидеть в машине, пока я всего не осмотрю.

Она берёт с заднего сиденья видеокамеру, подносит её к глазам и водит аппаратом в разные стороны, как будто скашивает всё вокруг пулемётной очередью.

В самом деле, она возвращается in no time!

– Дом – самый обычный белый особняк, там стоит большой рояль, а на нём – куча фотографий. Невозможно себе представить, чтобы Григ сочинил там хотя бы такт своей музыки. К счастью, подальше в саду, внизу, есть маленький деревянный домик на берегу великолепного озера. В этом домике он и работал. Прокатимся ещё немного?

Мы ездим по окрестностям.

– Григ, – сообщает она, – Григ, должно быть, действительно был великим человеком, потому что он смог написать всю эту музыку, несмотря на то, что, как и все на свете, жил в доме. Наверное, это и есть отличительное свойство великих людей. Те люди, которым когда-то пришло в голову жить иначе, чем другие звери, не представляли себе, за какую безумную авантюру они взялись в своих ужасных домах, и к тому же совершенно зазря. Если бы они этого не сделали, человек остался бы редкостным животным, совсем как окапи или райская птица.

На парковке, перед резким поворотом дороги, она останавливается, чтобы мы могли насладиться видом на фьорд.

– Так странно, – говорит она, – что мы сейчас здесь вместе; просто невероятно. Я часто думаю, что на самом деле разница между явью и сном не слишком велика. Дело только в том, что когда мы не спим, мы слишком предубеждённо смотрим на мир и не можем понять, что жизнь – это тоже сон.

Спокойно откинувшись на спинку кресла, сложив руки на груди, я молчу, ожидая, что ещё она скажет. Она рассказывает, что работает музыкальным критиком, пишет для нескольких крупных еженедельников.

– Провал человеческой культуры – никто не ощущает этого так остро, как американец в Европе. У нас в Америке полно таких пейзажей, как этот, но все они совершенно испорчены. Интересно, от чего это зависит. У нас растут примерно те же самые деревья, из них выпиливают те же самые доски. Но, кажется, мы постоянно ошибаемся в расчётах на какую-нибудь пару дюймов. Ты представить себе не можешь, как меня раздражает то, что Соединённые Штаты самым нелепым образом имитируются во всём мире. Все эти марки сигарет с американскими названиями, в странах, где никто не говорит по-английски. Зачем? South State Cigarettes. Вот я тебя спрашиваю: что это значит? Самое банальное название, какое только можно придумать. Но в Европе люди почему-то считают, что оно сообщает сигаретам особые вкусовые качества. А все эти несчастные мальчики и девочки, которые объединяются в «джаз-бэнды» под самыми безумными американскими названиями и поют американские песенки с абсолютно сумасшедшим акцентом? Hipsters, beatniks, real gone guys. Мне так невыразимо грустно, когда я вижу, что эти дети трудятся до потери сознания только ради того, чтобы что-то имитировать. Их так же жалко, как и какого-нибудь нефтяного миллионера из Техаса, вешающего поддельного Пикассо на стену у себя в гостиной; нет, даже гораздо сильнее, потому что миллионеру-то, на самом деле, так и надо. А эти дети растрачивают свой энтузиазм на своего рода духовное рабство, пытаясь сделаться Майлзами Дэвисами или Джонами Колтрейнами, да ещё и так, как этого уж точно никогда не получится.

Говорят, что появляется всё больше и больше стихов и даже романов на ужасном ломаном английском. Я прекрасно понимаю, что европейцы говорят по-английски с акцентом. Я искренне восхищаюсь теми, кто знает иностранные языки. Но как только они замечают, что я американка, они начинают самым дурацким образом ломать голос; наверное, они считают, что в этом состоит американское произношение. И так во всех европейских странах. Недавно я ужинала в кафе, а за соседним столиком сидели два немца. Я почти не понимаю по-немецки, но даже я поняла, что один из них постоянно вставлял в свою речь слова «So what!». Конечно, он думал, что это особенно шикарно. So what!

В город мы вернулись далеко не кратчайшим путём. Я признался Вильме, что в детстве я сначала хотел стать учёным, как отец, что в шесть лет я уже просил в подарок метеорит. Но что после гибели отца я раздумал становиться учёным и решил сделаться флейтистом. Пока в четырнадцать лет не обнаружил, что выучился играть на неправильной флейте.

Вильма утешает меня. Если только я захочу, я всё ещё могу стать флейтистом, считает она. Называет великих музыкантов, – американцев, о которых я никогда не слышал, – которые лишь в зрелом возрасте смогли полностью посвятить себя музыке.

– Начало не особенно удачное, – замечаю я, – ведь я остался в машине вместо того, чтобы посетить дом Грига.

Но она отвечает, что мы обязательно съездим туда ещё раз, когда у меня заживёт нога.

На что она рассчитывает? Не противоречит ли это её теориям про явь и про сон? Я, по крайней мере, не могу себе представить, чтобы случайная встреча трижды повторилась во сне.

В гостинице у неё прекрасный номер-люкс с широким балконом, на самом верхнем этаже. Входит кельнер, он приносит накрытое салфеткой серебряное блюдо и ведёрко со льдом, из которого торчит горлышко бутылки шампанского.

Мы стоим на балконе и смотрим на город. Здесь, в Бергене, уже действительно вечер. Не слишком тёмный. Синий вечер. Невозможно описать этот цвет: синий, светящийся, как будто люминесцирующий. Ярко освещённая канатная дорога поднимается на чёрную гору.

Внизу, на тротуаре, у входа в гостиницу, расположились три солдата Армии Спасения; один играет на тамбурине, другой на банджо, а третий на гитаре.

– Мне жарко, – говорит Вильма, – подожди минутку.

Она возвращается в комнату. Интересно, откуда здесь взялись эти типы из Армии Спасения. Может быть, они решили, что я собираюсь начать новую жизнь? Может быть, их прислал Нуммедал?

Я захожу в комнату, включаю светильник и ложусь на диван. Шумят машины, поёт Армия Спасения, в ванной льётся вода.

Вильма выходит из ванной. На ней нечто вроде сатиновой пижамы цвета чайной розы. Короткая рубашка и длинные брюки в обтяжку, сидящие низко на бёдрах. Брюки застёгнуты спереди на сильно бросающуюся в глаза «молнию».

Вильма улыбается мне, подходит к двери, поворачивает ключ в замке и направляется к столу. Она откупоривает шампанское и наполняет два стакана. Держа по стакану в каждой руке, она говорит:

– Эти застёжки-молнии – неплохая идея, правда? Большинство мужчин считает их очень «sexy».

Она подаёт мне стакан и спрашивает:

– Знаешь, почему они так считают?

– Потому что это не… – бормочу я.

Она садится на край дивана.

– Skal, – говорит она и пьёт.

Она очень красива – красотой экзотической куклы.

Вильма продолжает:

– Я точно знаю, что ты собирался сказать: потому что молния на женских брюках – это всего лишь бесполезное украшение, потому что она не может быть предназначена для того, зачем её используют мужчины.

Я смеюсь и мысленно констатирую, что она действительно меня развлекает, и, сама того не зная, утешает.

Вильма говорит:

– Но дело совсем в другом. Я абсолютно уверена, что модельер, придумавший такие брюки, консультировался у психоаналитика. И знаешь, почему?

– Я ничего не понимаю в психоанализе.

Мои глаза наслаждаются видом её бёдер, плотно охваченных тканью брюк, сверху гладкой, как кожа, а по бокам, у швов, собирающейся в мелкие, почти невидимые складки. На мой взгляд, эти складки ещё более «sexy», чем её ширинка, но как объяснить это с точки зрения психоанализа? Спрашивать её об этом как-то не хочется.

Вильма говорит:

– Один весьма недалёкий тип как-то сказал мне: это потому, что молния на женских брюках выглядит как изображение того, что под этими брюками скрывается. Грубовато, да? И, конечно, это совсем не психоаналитическое объяснение. Но всё-таки дело именно в этой молнии. Нужно исходить из того, что даже в психике нормального, гетеросексуального мужчины есть гомосексуальная составляющая.

– В самом деле?

– Сейчас всё объясню. Гетеросексуала переполняет панический ужас при одной мысли о том, чтобы расстегнуть ширинку другого мужчины. Поэтому он и гетеросексуал. Именно из-за этого страха. Так что когда он видит такую молнию, у него в подсознании тут же просыпается тревога, но её немедленно успокаивает сознание, поскольку брюки принадлежат всего лишь женщине. То есть: в таких брюках женщина воздействует на психику гетеросексуала сильнее, чем когда она носит юбку, и даже сильнее, чем раздевшись совсем. Потому что атака ведётся не только на гетеро-, но и на скрытую гомосексуальную составляющую его личности. А значит, стимуляция оказывается гораздо полнее.

– Слишком уж сложное получается у тебя объяснение.

– Да нет, ничуть. Что думает нормальный мужчина? Чужая ширинка – табу. Табу существуют для того, чтобы их нарушать. И что же достаётся нарушителю, если брюки носит женщина? Не устрашающий запретный плод, но райские кущи. Очень просто.

Она берёт меня за руку и кончиками пальцев гладит мне запястье. Потом забирается на диван и прислоняется спиной к стене, поджав под себя одну ногу. Вторая нога лежит поперёк дивана, и ступня с накрашенными ногтями слегка свешивается вниз.

– Видишь – то, что на первый взгляд кажется бесполезным украшением, на самом деле выполняет точные и легко объяснимые функции.

Я хочу к ней притронуться, но мои чувства довольно противоречивы. Она прекрасна, как драгоценная мумия.

– Я вдруг вспомнила про Грига, – говорит она, – этого я тебе ещё не рассказывала. Он похоронен у себя в саду. В вертикальной скале, высоко над проходящей вдоль скалы тропой. Замурован под простой плитой, а на плите выбито его имя.

Она вскакивает с дивана, подходит к столу и берёт металлическое блюдо.

– Знаешь, что это такое?

Откидывая салфетку, она протягивает блюдо мне.

– Похоже на копчёную лососину.

– Да, похоже, и всё же это совсем не то. Это гравлакс.

Гравлакс! То самое лакомство, о котором Нуммедал говорил мне в Осло, и которого там было нигде не найти!

– Знаешь, что такое гравлакс? Это совершенно особенный деликатес. Сырая лососина, которую закапывают в землю, а потом выкапывают снова, не знаю, как скоро. У неё очень изысканный вкус. Хочешь попробовать?

Как раз в эту самую секунду раздаётся страшной силы стук в дверь, и хриплый низкий голос требует:

– Wilma! Wilma! Open this door!

Кто-то бьёт по двери кулаками и ногами, потом падает на неё всем телом. Фред Флинтстоун!

Всё и в самом деле происходит как в мультфильме: дверь прогибается посередине, по её краям образуются огромные щели, потом она снова распрямляется и с громким хлопком встаёт на своё место.

– Yes Jack, I am coming!

В её голосе нет ни тени страха, он звучит так, как будто она только что проснулась. Флинтстоун продолжает колотить в дверь.

Поставив блюдо обратно на стол, она берёт салфетку, вытаскивает бутылку из ведёрка, опрокидывает ведёрко на салфетку. Из него высыпается лёд, вода течёт на пол. Унося куски льда в свёрнутой салфетке, она идёт к двери, поворачивает ключ в замке. Я встаю с дивана.

Флинтстоун с оханием вваливается в комнату. Углы его рта отвисли книзу, как будто последние несколько часов он ходил с костью динозавра в зубах. В глазах – беспомощность и злоба одновременно. Он хрипит и брызжет слюной. Его дыхание наполняет комнату газообразным аквавитом.

В мягких резиновых сапогах мне удаётся бесшумно проскользнуть мимо него в открытую дверь. В коридоре я оборачиваюсь. Вот последнее, что я вижу:

Флинтстоун сидит на диване и стонет. Свет из коридора падает на Вильму. Она прижимает салфетку со льдом ко лбу Флинтстоуна, как будто тушит загоревшееся мусорное ведро. Второй рукой она машет мне, виновато посмеивается и кричит:

– Bye! Bye!

46

Стюардесса проходит с корзинкой, полной безакцизных бутылок джина и виски. Я покупаю маленькую бутылку виски. С колен соскальзывает на пол газета, в которой я только что прочёл одно короткое сообщение. Недалеко от Карасйока была отмечена вспышка, сопровождавшаяся сильным громом. Самолёт геофизической службы с аппаратурой для измерения геомагнитного поля на борту произвёл разведку в окрестностях. В определённой точке были констатированы значительные магнитные отклонения. Не исключено, что они связаны с падением крупного метеорита. В настоящий момент в район происшествия направляется группа геологов.

Бутылку я открыл немедленно, и уже сделал несколько больших глотков.

Метеориты, обломки разлетевшихся на куски планет. Точно так же и Земля когда-нибудь разлетится на куски, и мне на это наплевать. Мне даже кажется, что это уже почти произошло, когда я смотрю в окно и вижу острова в сморщенном море, так далеко от меня, что я не различаю движения волн. Так видит Землю Бог, так видит её и мой отец, если только Ева права. Значит, и им тоже всё равно. Бог в небесах видит Землю как на аэрофотоснимке. Нуммедал, властелин аэрофотоснимков, но он слепой.

У меня снимков нет, и, в конце концов, я не Бог, и мне не удаётся рассмотреть даже маленького кусочка Земли, когда я с большим трудом взбираюсь на высокую гору.

Когда в районе Схипхола самолёт снижает скорость и начинает спускаться, моя бутылка уже пуста.

Космос – гигантский мозг, думаю я напоследок, а Земля – не что иное, как раковая опухоль в нём. Жаль, что у меня нет возможности сообщить об этом Квигстаду. No smoking, fasten seatbelts.

Пустую бутылку я оставляю в самолёте.

Мать и Ева ждут меня у выхода из аэропорта. Проходя таможню, я уже вижу их вдали.

Ева машет мне рукой, но мать стоит неподвижно, зажав рот платком, пока я ковыляю к ним с чемоданом в руке, волоча другой рукой рюкзак по полу. Не стоит труда надевать его только для того, чтобы пройти этот короткий отрезок до выхода: тридцать два шага, по моим оценкам.

Путём подсчёта шагов, оттого, что, подражая Бойсу-Баллоту, я с детства привык считать шаги, мне удалось найти дорогу без компаса. Это ли не успех? Успех, к которому вела меня вся моя жизнь? Высшее достижение! Труп товарища и дорога домой. Вот и всё. Но совершенно незачем объяснять это матери. В том, что касается моих научных занятий, она всё равно ничего не понимает. Она всхлипывает от волнения, видя, как возвращается домой её умный сын. Я не смею и не могу её разочаровывать.

Когда мать бросается мне на шею, я шатаюсь.

В такси я сижу с ней рядом. Ева устроилась напротив, на откидном сиденье.

Мать начинает всхлипывать совсем безудержно.

– О Альфред, не сердись на меня, пожалуйста, ведь я так испугалась.

– Но отчего же?

– Когда увидела, как ты хромаешь.

– Да это пройдёт через пару недель. Поранил колено, вот и всё.

– Не в этом дело, – говорит мать.

– Знаешь, как это вышло, – говорит Ева, – она ведь три ночи подряд не спала, когда узнала про Бранделя.

– Про Бранделя?

– Да, про Бранделя. Ах, ты до сих пор не знаешь? Он взошёл на Нилгири вместе со всей экспедицией, а обратно спустился с обмороженными ногами. Ужас, правда? На прошлой неделе мы видели в газете его фотографию. В инвалидной коляске, у самолёта.

И тогда мама вообразила, что…

47

Мать и Ева любовно усадили меня в самое большое из имеющихся у нас в доме кресел и подставили табуретку под мою больную ногу.

– Скажи, Альфред, – спросила Ева, – где же мой компас?

А я ответил:

– Я его выбросил, потому что он всё равно неправильно указывал направление.

Над круглым столом, где стоит пишущая машинка матери, горит свет. Но мать не спешит садиться за работу. Она расспрашивает меня обо всех обстоятельствах гибели Арне, глубоко вздыхает и резюмирует в нескольких словах всё, к чему сводится для неё эта история:

– Какое страшное несчастье. Но, как бы то ни было, ты с честью вышел из положения. Я горжусь тобой.

На улице темно, по-настоящему темно. В первый раз за много недель можно рассчитывать на то, что день сменится ночью, чёрной ночью, и можно будет спать. Если, конечно, тебя не гонит с постели сознание необходимости наверстать ночью упущенное днём, попытаться ночью исправить то, что ты натворил днём.

Я думаю о том, похоронили ли уже Арне, и о том, что я был бы лишним на этих похоронах, потому что я совсем не знаю его родных. Отец Арне прижимает к глазам платок и жалуется тётке или дяде: «Он отказывался принимать от меня подарки! Он никогда ничего себе не позволял! Все те деньги, что я посылал ему, так и лежат в банке нетронутыми. Я сто раз говорил ему, что он должен купить себе новые сапоги». А тётка или дядя думает: «Всё равно было уже поздно. Чтобы когда-нибудь добиться успехов, сопоставимых с твоими, ему понадобились бы по меньшей мере семимильные сапоги».

Я мысленно спрашиваю себя, по-прежнему ли ходят по Финской Марке Квигстад и Миккельсен, так и не зная ничего ни о смерти Арне, ни о моём отъезде. Странно подумать, что их я точно так же никогда больше не увижу, как и Арне.

Я думаю и о Бранделе. Два года назад, в шведской Лапландии, мы вместе участвовали в экскурсии к озеру Рисса-явре. Шведские геологи, проводившие экскурсию, сказали нам, что глубина озера Рисса-явре – сорок метров, а вода такая прозрачная, что, даже выплыв на его середину, видишь дно. По прибытии к озеру Рисса-явре изо всей группы только мы с Бранделем прыгнули в воду. Вода была очень холодная, всего на несколько градусов выше нуля, ведь она стекала в озеро со снежников на окрестных горах. Так что все остальные предпочли подождать нас на берегу.

Я переплыл озеро туда и обратно, Брандель тоже. Потом, когда мы уже давно оделись, Брандель спросил:

– Ну как? Смотрел вниз? Видел дно?

Посмотреть на дно я забыл.

Как в страшном сне, я сказал себе тогда: «Собственно, ты, кажется, не очень-то подходишь для этой профессии. Ты стараешься, ты виртуозно сдаёшь экзамены, очертя голову бросаешься в ледяную воду, но всегда забываешь о самом главном».

Может быть, мне было бы лучше провалиться на экзаменах в первый же год. А теперь похоже, что я превратился в жертву собственной виртуозности.

Но что же мне тогда было делать? Всё-таки стать флейтистом? Как я это проверю? Вернуться в исходную точку невозможно. Эксперимент, который нельзя повторить – это не эксперимент. Никто не в состоянии экспериментировать с жизнью. Никто не должен упрекать себя за то, что живёт вслепую.

На все вопросы (как вообще прошла поездка? Сделал ли я какие-нибудь интересные наблюдения?) я отвечаю «Да-да» или «Всё нормально».

– Ах, мама, – говорит в конце концов Ева, – подари их ему прямо сейчас, он такой грустный.

Мать встаёт, подходит к дубовому шкафу, где она хранит свои газетные вырезки, и возвращается с небольшой упаковкой. Лапочка! Конечно же, она на всякий случай купила мне новые часы!

– Ты догадалась, что в мои часы попадёт вода? – спрашиваю я.

– Нет, – говорит она, пока я разворачиваю подарок, – это не часы.

Это маленькая коробочка, обтянутая синим бархатом. В ней лежат запонки. Стебельки – золотые, а сами запонки похожи на необработанные камни.

– Знаешь, что это такое?

Я внимательно разглядываю запонки. Никогда ещё не видел таких камней. Они необыкновенно тяжёлые. Если я не ошибаюсь, это две половинки одного и того же камня.

– Такой эксперт, как ты, должен сразу догадаться! – говорит Ева.

– Кусочек руды, – бормочу я, раздражаясь оттого, что не могу сказать ничего точнее. – Кусочек руды, распиленный на две половинки. Смотри, края совпадают.

Срезы тщательно отполированы и блестят, как сталь. Я демонстрирую, что края двух камней действительно совпадают.

– Помнишь, Альфред, – говорит мать, – помнишь, когда ты был маленький? Ты так хотел метеорит, упавший с неба камень. Я никогда тебе об этом не рассказывала, но твой отец и в самом деле купил тогда метеорит тебе на день рождения. Всё это время я хранила его здесь, но никому об этом не говорила. Я не хотела дарить его сама, потому что это был подарок отца, а не мой. А потом я вдруг подумала, что из него можно было бы сделать пару запонок и подарить их тебе на защиту. Я уверена, что твой отец был бы согласен. И я думаю, что он не увидел бы ничего плохого в том, что ты получаешь их уже сейчас.