Текст книги "Больше никогда не спать"

Автор книги: Виллем Фредерик Херманс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

Долина становится всё глубже и уже, склоны всё круче, – настолько, что растениям больше не за что на них уцепиться. Местами прослойки породы выходят наружу, как книжные полки. На них лежит снег, он не тает даже летом. Снег, покрытый чёрной пылью. И красный снег. Я кладу немного снега на ладонь и рассматриваю его в лупу, но он тает раньше, чем мне удаётся рассмотреть делающие его красным микробы. Наверное, их вообще нельзя увидеть в лупу. Но не стоит тратить время на всякую ерунду. Если нигде не останавливаться, то, может быть, через пару часов я уже встречусь с Арне. Два часа – бессмысленная мера времени для человека, у которого нет часов. До вечера: такой же бессмысленный ориентир в этих местах, где никогда не темнеет. В любом случае, как можно скорее.

Что я скажу ему при встрече? Конечно же: «Doctor Livingstone, I presume?».

Doctor Livingstone, I presume! На пустой желудок удивительно легко смеяться. А смеяться, собственно, нечему, потому что это – шутка Квигстада, а Квигстада я так и не нашёл.

Я на ходу выжимаю в рот тюбик с мёдом, который какое-то время назад засунул в карман штанов. Исчезли последние сомнения насчёт того, в правильную ли долину я попал, хотя и нельзя сказать, что я узнаю окрестности – отсюда они совершенно непохожи на то, что я недавно видел. Пожалуй, я узнаю только дно, зелёное и болотистое; а вот на левом склоне показался ледник! Тот самый ледник. Журчание реки становится всё громче – к нему добавляется шум стекающих с ледника ручьёв. Теперь я совсем скоро увижу Арне. Doctor Livingstone, I presume.

– Мой компас показал не то направление. Прости. Ты был прав.

– А где же он?

– Потерялся.

– Такой шикарный компас! Как жаль.

– Да тебе радоваться надо, что я от него избавился!

– Наверное, ты просто что-то перепутал.

– Не беспокойся. Теперь я всецело положусь на тебя. Компас мне подарила сестра, та, что верит в Бога. Очень характерный для неё подарок. Интересно, где она набралась всех этих глупостей. Мой отец ни во что не верил, моя мать ни во что не верит, я тоже. Но сестра, кажется, собирается указывать путь всему миру.

– Куда же это?

– Я-то откуда знаю? Наверное, на Северный полюс, как компас. В качестве компенсации она без ума от негритянских религиозных песнопений.

– Ха, ха, ха.

Осторожно ступая, я продвигаюсь дальше, иду как можно ближе к скалам, чтобы не попасть в болото. Три толстых бесформенных негритянки, каждая весом по крайней мере в двести килограммов, хлопают в ладоши, подпрыгивают, бьют по земле высокими каблуками, кричат: «Аллилуйя!». Меня охватывает сострадание к неграм, которых всегда, пусть даже с самыми благими намерениями, выставляют в самом идиотском и смехотворном виде: вопящими, визжащими, трясущимися, закатывающими глаза, истекающими потом от игры на трубе, разбивающими друг другу носы на ринге, требующими равноправия под предводительством пастора, представителя той самой религии, что держит их в повиновении. Ни в газете, ни по телевизору я никогда не видел негров – химиков в лаборатории, негров – космонавтов, негров – поэтов, спокойно декламирующих свои стихи; а ведь такие тоже существуют?

Не видно ли палатки Арне? Нет, этот сделанный человеческой рукой предмет – это не палатка. Что-то другое. Я останавливаюсь, чувствуя смесь радости и разочарования. Это трёхногий штатив, теодолит привинчен сверху. Вне всякого сомнения, Арне где-то здесь. Зря я нервничал всё это время. Приставив ладонь ко лбу, я оглядываю окрестности в поисках Арне. Нет, никаких следов. Палатки тоже не видно. Но о чём мне беспокоиться? Он, конечно, делает какие-нибудь замеры поблизости, он скоро появится.

Направляясь к штативу, я чувствую себя так, как будто целюсь в спящее животное.

Чёрт возьми, я устал, но это было не зря. В общем и в целом, я очень неплохо справился с задачей. Нашёл дорогу без компаса. Очень просто. Точно так же легко, завтра или послезавтра, я сам собой окажусь прямо на краю метеоритного кратера.

Ступая по ивовому стланику, я бодро пересекаю болото и подхожу к реке. Треножник стоит под противоположным склоном. Теперь только бы не свалиться в воду в последний момент, не утонуть по пояс в грязи. Doctor Livingstone, I presume – и у ног его сформировались огромные лужи.

От смеха у меня болит живот.

Я перехожу реку без малейших затруднений, даже не промочив ноги. Подойдя к треножнику, я осматриваюсь во всех направлениях, но так никого и не вижу. Сам не зная, зачем, заглядываю в окуляр прибора. Вижу, прямо перед крестиком, сидящую на склоне тундряную куропатку, она хлопает крыльями, подбирает что-то с земли и исчезает из поля зрения.

Я нерешительно иду в том направлении, в котором был ориентирован окуляр.

– Эй! Арне!

Он лежит на земле, прямо передо мной.

– Эй, эй, – повторяю я.

Арне лежит навзничь, одна нога согнута, другая вытянута. Я отчётливо вижу стёршуюся до гладкости подошву его сапога, который к тому же разорван. Затылок Арне упирается в камень. Камень измазан чем-то похожим на жёлтый пудинг. В нём полно мух, раньше я здесь таких не видел. Большие синие мухи, синие, как стрелки настенных часов.

Рот его закрыт как-то странно, верхние зубы покоятся на нижней губе, как будто в самый последний момент ему пришлось закусить губу от боли. В остальном лицо Арне точно такое, каким я уже много раз видел его, пока Арне спал: невероятно старое и усталое, сморщенное, как кора дуба. Но сейчас он не спит. И никогда больше не заснёт.

Я зажимаю рот рукой, словно собираясь воспрепятствовать собственному дыханию.

По бороде Арне, по его лбу, по его полузакрытым глазам ползают мухи.

Ни одного комара.

39

Сколько раз я пробежал вверх и вниз по склону, на котором разбился Арне?

Вначале я поднялся наверх, потому что заметил наверху его палатку. С высоты я увидел, что рядом с Арне лежит блокнот. Наверное, когда Арне упал, он держал блокнот в руке. Значит, вниз, подобрать блокнот, сунуть в карман. Снова вверх, к палатке. Я вырываю из земли колышки и стойку. Спускаюсь вниз, накрываю Арне палаткой. Снова поднимаюсь, думая сделать что-нибудь с остальными вещами, не знаю, что именно, в конце концов заворачиваю рюкзак и спальник в полиэтилен. Нахожу футляр от теодолита. Не могу оставить теодолит на штативе, во власти стихий. Так что опять бегу вниз, отвинчиваю теодолит, упаковываю его в футляр, складываю треножник. Кладу всё это рядом с Арне. Снова иду вверх. Сам не знаю, зачем. Если я хочу найти тропу на Равнастуа, то лучше всего идти вдоль берега. Так что я опять спускаюсь. Прыгаю с камня на камень, время от времени задеваю скалы плечом, но словно невидимый парашют предохраняет меня от падения. Об опасности я больше не думаю.

Время от времени я оглядываюсь. То место, где лежит Арне, уже скрылось из вида. Я иду дальше. Снова останавливаюсь, приседаю, спустив штаны. Страшная боль в животе. Понос. Рыбно-медовая диета.

Глупо ли я поступил, что не взял с собой еду, которая оставалась у Арне? Вообще-то мне всё равно. Я не хочу есть. Начинается дождь. Я продолжаю путь. Ущелье сужается ещё больше, кончается тупиком. Я выбираюсь из него, но не меняю направления. Дождь всё усиливается, я заворачиваюсь в дождевик. Иду дальше, начинаю спускаться в следующую долину, дождь льётся мощными струями, они омывают мне лицо. Я спотыкаюсь, наполовину ослеплённый дождём; мне удаётся восстановить равновесие, но я наступаю на полу дождевика. Образуется дыра метровой длины. Я отрываю край дождевика совсем и выбрасываю его.

40

Тропа на Равнастуа так узка, что на ней не помещается даже ботинок. Камней на ней почти столько же, сколько и повсюду вокруг. Я промок до нитки, и даже не помню, когда это случилось. Дождь идёт, не прекращаясь, по крайней мере уже два дня. Мои глаза слезятся, горло опухло настолько, что я едва дышу, при каждом шаге я кашляю, в голове стучит кровь. И всё же время от времени я кладу мелкие камешки на большие валуны вдоль дороги. Тем, кто, возможно, пройдёт здесь после меня, будет легче найти тропу.

Арне среди них уже не будет. На привале, в те минуты, когда дождь немного ослабевает, я листаю его блокнот. Все эти чудесные рисунки, сделанные зазря. Аккуратные заметки, которые я не могу прочесть, поскольку не знаю норвежского. Время от времени я произношу вслух какое-нибудь слово. На последней из исписанных Арне страниц дважды встречается моё имя. Что он обо мне написал?

Я сбрасываю рюкзак у маленького круглого озера. Достаю сеть и закидываю её в воду. По всему берегу растёт высокий кустарник. Отойдя чуть-чуть в сторону, я ложусь на бок и закрываю глаза. Я хочу спать.

Открывая дверь большой комнаты, я слышу оживлённый диалог на непонятном мне языке. Очевидно, они забыли выключить телевизор, потому что в комнате никого нет и свет не горит. Я тоже не включаю свет, потому что собираюсь посмотреть телевизор. Но не только свет в комнате выключен, кажется, кто-то отключил изображение. Ориентируясь по звуку, я добираюсь до того угла, где стоит телевизор, приседаю на корточки и начинаю крутить переключатели, пытаясь вызвать изображение. Но картинки не появляется. Кто-то, пробравшийся в комнату вслед за мной, нападает на меня сзади и зажимает мне рот. «Отец!» – кричу я и просыпаюсь от страха.

Противно просыпаться при полном дневном свете. Как получилось, что я позвал отца, ведь отца у меня нет вот уже восемнадцать лет, отец умер так давно, что я даже не помню, чтобы я его когда-нибудь звал?

Рот мне зажимает моя собственная рука.

Дождь кончился, но дует сильный ветер, и небо затянуто. Я ещё долго лежу на спине, открыв глаза, глядя вверх. Подумав обо всём, о чём я уже когда-то думал, я встаю, подхожу к озеру, отвязываю сеть и тяну её на берег. Форель. Ещё форель. Вытянув сеть до половины, я чувствую, что она очень тяжёлая. Порыв ветра поднимает кусок сети и забрасывает его в кусты. Вторую половину я вовсе не могу вытащить, вода приходит в бурное движение, как будто вокруг сети она кипит. Ещё одна рыба. Я отхожу назад и тяну изо всех сил. Сеть полна рыбы, в каждой ячейке по рыбе, сеть превратилась в ковёр из блестящих подпрыгивающих рыб, их сотни. Что делать? Освободить их всех невозможно. Для этого я слишком устал. Сначала поесть.

Сколько у меня осталось спичек? Четыре. Все ветки промокли насквозь от долгого дождя. Я аккуратно складываю костёр, проверяя каждую ветку на относительную сухость. Зажигаю первую спичку. Она гаснет на ветру. Вторую и третью тоже гасит ветер. Четвёртой мне всё же удаётся поджечь тоненькую веточку, но пламя почти сразу гаснет. Веточка тлеет. Пытаюсь раздуть огонь. Не получается. Прекращается даже тление. Я наблюдаю это в растерянности, кусая большой палец, потом разрезаю форель на куски, натираю их солью и ем. Почти как малосольная селёдка.

Когда мне кажется, что я достаточно поел, я возвращаюсь к озеру и осторожно пытаюсь высвободить сеть из кустов. Но каждый раз, когда мне с большим трудом удаётся распутать несколько ячеек, ветер снова сводит на нет все мои усилия. Рыбы застыли неподвижно, но иногда то одна, то другая из них внезапно дёргается. В ярости я пытаюсь вытянуть сеть силой. Она местами рвётся, но так и не отделяется от кустов. Приходится оставить всё, как есть. Как будто прилив увешал кусты искрящимся серебром. Как будто гигантский паук сплёл здесь свою паутину.

41

На каждом холме я останавливаюсь и смотрю на карту. Опять идёт дождь, видимость очень плохая. И всё же я знаю, что я уже недалеко от Равнастуа. Сейчас день или вечер, в любом случае, вторая половина суток.

Через каждые сто шагов мне приходится отдыхать, а шаги мои всё меньше и меньше. Я слишком устал для того, чтобы их измерять. Но шестидесяти сантиметров в них уже точно нет. У моего левого ботинка оторвалась подошва, я пробовал ходить босиком, но это слишком болезненно; в конце концов я привязал подошву к ботинку оторванным от дождевика куском полиэтилена, но полиэтилен всё время развязывается. Я сделал всё от меня зависящее для того, чтобы оказаться в Равнастуа как можно скорее; но чем дальше, тем меньше значит время.

О том, что я здесь, никто не знает. Где же лопари? Последние дикари Европы? Я не встретил ещё ни одного. Собственно, я мог бы умереть, подобно Арне. Ах! Подумать только, что с ним случилось ровно то, чего я так боялся для себя. Я чувствую себя так, как будто не оправдал ожиданий.

Последние записи я сделал позавчера. На пятый день после того, как нашёл Арне. Тогда же я сбавил и темп, как будто решил, что пусть лучше Арне так и лежит там, где я его оставил. Месяц вне цивилизации – и правила обитаемого мира сменяются правилами одиночества. Попавшие здесь в беду олени превращаются в скелет прямо под открытым небом, и вскоре от них не остаётся ничего – разве что рога, ребро или позвонок; и Арне, на самом деле, тоже всё равно. Похороны, венки, надгробные речи – это заботы для тех людей, что живут на мощёных улицах, в десятиэтажных домах, сидят вдесятером в одной комнате. Это – действо, неотделимое от места, времени, сообщества.

Даже мысль о том, что скоро мне дадут поесть, даже мысль о настоящей постели оставляет меня безучастным.

О том, чего я, словно пытаясь заклясть судьбу, так сильно, истерически не хотел, – погибнуть так же, как мой отец, – об этом я тоже думаю без всяких эмоций.

Потому что – с чем я возвращаюсь домой? С пустыми руками. С сообщением о чьей-то смерти.

Как будто я и так недостаточно устал, я не могу сосредоточиться ни на чём, кроме тяжести этого страшного известия. Господь небесный! Одно это уже вселяет в меня ужас перед обитаемым миром, перед встречей с людьми, которым я должен буду это сообщить.

Но ничего не поделаешь, остаться здесь я тоже не могу. И я поджимаю ноги, отталкиваюсь правой рукой от земли. Шатаясь, стою на двух ногах, как и подобает венцу творения. Начинаю медленно взбираться на очередной холм.

Уже какое-то время назад я заметил, что держаться узкой тропы стало гораздо легче. Теперь, чтобы распознать её, не нужно прилагать никаких усилий. Похоже, что здесь по ней часто ходят люди. Это может означать только одно: Равнастуа уже совсем близко.

Вершина холма тоже совсем близко. И что же я вижу, ещё раньше, чем выхожу наверх? Там стоит самое крупное животное из тех, что я видел за последние несколько недель. Лошадь.

Это пегая лошадь, её чёрная грива стоит дыбом, как шерсть на спине у гиены. Она пасётся, а заслышав меня, поднимает голову. Фыркает, переставляет переднюю ногу. Она привязана длинной верёвкой к колышку в земле. Что она ест? Трава здесь не растёт. Лошадь жуёт какой-то худосочный кустик.

Это животное не смогло бы выжить здесь без человеческой помощи. Значит, поблизости есть люди.

Поднявшись на следующий холм, я вижу дом, нет, это целых три маленьких деревянных домика, они покрашены в цвет ржавчины. На крыше самого большого – колоссальная антенна, высотой, наверное, в десятки метров. Неподалёку я в первый раз за долгое время вижу настоящие деревья, берёзы, хотя и совсем небольшие.

Очень медленно я подхожу поближе. Теперь мне приходится то и дело садиться отдыхать. Мне уже давно безразлично, на чём я сижу. На торфяных кочках, если придётся; иногда у меня просто не хватает сил искать сухое место. Торопиться мне больше некуда. Я уже так близко к самому большому дому, что различаю ведущую ко входу лестницу. Сейчас я спокойно поднимусь по этой лестнице. Как ни странно, на самом деле это получается лишь с большим напряжением, как будто я пьян. Я даже не в состоянии сразу ухватиться за дверную ручку, я ищу её на ощупь, как слепой.

Дверь открывается. За ней никого нет, там что-то вроде деревянного вестибюля, на стене висит телефон, рядом с ним стоит большой железный шкаф. За ним – другая дверь.

В комнате. Деревянные стены. У окна сидит старуха с жёлтым морщинистым лицом, её волосы заплетены в короткие чёрные косы. Она беременна. Я выдавливаю из себя несколько слов по-английски. Она улыбается, встаёт и выходит из комнаты. Как она, такая старая, может быть беременна? С потолка свисают полоски липкой бумаги, мухи садятся на них, чтобы никогда больше не оторваться.

На стене нет ничего, кроме трёх больших календарей. На полу, вдоль стен, разложены разные предметы: кастрюли из нержавеющей стали, коробки, швейная машина, стопки одежды. В комнату врывается множество голых смуглых детей. Они ведут себя тихо, прячутся друг у друга за спиной, сосут пальцы. Дверь в другую комнату полуоткрыта. За ней видны кровати. Дети стоят у двери, как на страже, они готовы тут же захлопнуть её за собой, если я сделаю что-нибудь такое, что покажется им опасным. Я пошатываюсь, но не схожу с места. Один, два, три, много голых детей.

Женщина возвращается в сопровождении светловолосого человека, который довольно чисто говорит по-английски. Я же, наоборот, не в состоянии произнести ни слова. Заикаясь, я указываю на карте место, где лежит Арне. Человек берёт у меня карту и выходит из комнаты, жестами объясняя, что я должен пойти с ним. Подходит к чёрному стальному шкафу в прихожей. Это радиопередатчик. Он включает его и звонит по телефону.

Потом он возвращает мне карту.

– Они полетят искать его на вертолёте, – говорит он.

Женщина и мужчина вместе отводят меня к одному из соседних домиков, у входа в который висит табличка: «STATENS FJELLSTUE».

Я сижу на табуретке за белым деревянным столом. Вдоль стены стоят в два этажа четыре деревянные кровати. На столе – тарелка, нож, сковородка из нержавеющей стали с рубленым оленьим мясом, стальная кастрюля с картошкой в мундире, батон хлеба метровой длины и кувшин с молоком. Олений фарш. На вкус почти как ножка косули.

Моя рука не спеша перемещается от еды ко рту и обратно. Я медленно жую.

Сколько здесь всего такого, чего я уже так давно не видел и не слышал. Вот, например, шум мотора. Планер? Шум становится всё громче и громче, как это может столько длиться? Медленный планер? Когда шум достигает пика, я выглядываю в окно и вижу низко летящий вертолёт.

Мои глаза закрываются сами собой. Мне едва хватает сил добраться до кровати.

Когда я просыпаюсь, я вижу, что время суток ровно то же самое. Я лежу на оленьих шкурах, завернувшись в одну из них, как в одеяло.

Прошло двадцать четыре часа.

Я слезаю с нар и моюсь в ведре холодной воды. С мылом!

42

Его фамилии я, конечно, не разобрал, и всё собираюсь спросить ещё раз, как же его зовут; но почему-то так этого и не делаю. Он биолог, специалист по грибам, сотрудник Музея естественной истории в Тромсё. Об Арне он больше ничего не спрашивает.

Когда я плачу женщине за еду и ночлег, он говорит:

– Ей всего тридцать девять, и она беременна пятнадцатым ребёнком. Много детей – лопари от этого без ума. А видите, как обставлен дом? Как будто они до сих пор живут в юрте: всё разложено на полу.

Он суёт мне в руку упаковку аспирина и снабжает меня парой резиновых сапог. Если бы только они были у меня с самого начала!

Он договорился по телефону, что один местный лопарь перевезёт меня на моторке через Карасйокку и доставит в Карасйок.

До реки двенадцать километров пешком. Дорогу найти несложно. Я прощаюсь с женщиной и с ним и отправляюсь в путь.

Внезапно он окликает меня и бежит вслед:

– Вы уверены, что дойдёте без проблем?

– Да, конечно, всё нормально.

– Сапоги не жмут?

– Нет.

– Надеюсь, что всё будет хорошо. Если что, вы ведь можете остаться, я попрошу, чтобы за вами выслали вездеход.

– Нет, спасибо. Я в полном порядке. Спасибо!

Найти дорогу к реке не представляет никаких трудностей. Это настоящая дорога; хотя она вся чёрная от грязи и на ней попадаются лужи по колено, она такая широкая, что по ней спокойно пройдёт вездеход на гусеницах. Местами, и правда, видны следы гусениц.

Всё вернулось к норме: дорога, деревья вдоль дороги – ведь я спустился на сотню метров и оказался ниже границы леса. Выше я уже не попаду, путь плавно спускается в долину Карасйокки. Там, где меня будет ждать моторка, река всего на сто тридцать шесть метров выше уровня моря.

Это уже не экспедиция. Это прогулка по лесу.

Внезапно слева от меня серое небо вспыхивает жёлтым, и я слышу жуткий грохот, такой, как бывает, когда реактивный истребитель проходит сверхзвуковой барьер. Вспышка тут же гаснет, небо снова мрачнеет, но громыхание раздаётся ещё довольно долго, как будто поблизости переезжает мост товарный состав.

Я останавливаюсь, и всё ещё стою на месте, когда уже не видно и не слышно ничего, кроме птичьих стай, поднимающихся отовсюду с пронзительными криками.

Когда они, невидимые, садятся снова, я сворачиваю с дороги и забираюсь на небольшое возвышение. Но даже там деревья заслоняют мне вид, и я нигде не могу различить ни огня, ни дыма.

Там, где дорога выходит к реке, стоит маленький дом. Больше ничего нет, только какие-то болотные заросли. Рядом с домом лежит на берегу моторная пирога. Заметив меня, лопарь идёт мне навстречу. Он немного говорит по-немецки, хочет взять у меня рюкзак и отнести в лодку. Я спрашиваю, слышал ли он тот мощный удар. Да, слышал, и вспышку тоже видел. Как ему кажется, что это было такое? Может быть, где-то упал самолёт.

Не слышал ли он тогда и шума моторов? Я – нет.

Нет, он тоже не слышал.

Как широка Карасйокка. Неужели это и вправду река? Скорее, бесконечно растекающаяся лужа, лишь едва-едва достаточно глубокая для лодки. Она постоянно разветвляется на рукава, обходя покрытые галькой участки суши, слишком низкие для того, чтобы называться островами.

Я сижу в носу лодки, спиной к направлению движения. Домов больше нигде не видно, как не видно и других лодок. Река извивается, и мы, в свою очередь, лавируем по её извилинам. Деревянное дно лодки глухо и ворчливо трётся о дно реки. Иногда даже мотор оказывается не в состоянии протолкнуть нас дальше, и лопарь жестами объясняет мне, что я должен встать, пересесть, переступить с одной ноги на другую, чтобы лодка снова поплыла.

Карасйок. Деревянные дома вдоль воды. Лопарь подгоняет лодку к берегу возле стального арочного моста. Мы выходим на сушу. Видим, как стадо бурых коров робко и беспорядочно поднимается на мост. Невдалеке стоит деревянный дом цвета ржавчины, относительно большой, трёхэтажный, с высокой остроконечной крышей. Рядом с ним – длинная мачта с норвежским флагом. Государственная гостиница.

Лопарь сопровождает меня к магазину, где я покупаю новую рубашку и пару резиновых сапог. Я снимаю сапоги биолога и отдаю их лопарю с просьбой при случае отвезти их обратно. Надеваю новые сапоги. В гостинице я принимаю горячую ванну, сбриваю бороду и ложусь в кровать, на чистые простыни.

На следующее утро за мной заходит полицейский, он спрашивает, сколько дней я не видел Арне прежде, чем обнаружил его мёртвым. Я во всех подробностях рассказываю, что произошло, и даю ему посмотреть блокнот Арне. Он внимательно изучает ту страницу, на которой встречается моё имя, кивает головой, возвращает мне блокнот и спрашивает, хочу ли я ещё раз увидеть Арне.

Вместе мы направляемся в больницу. Проводив меня к врачу, полицейский уходит.

– Вы его родственник? – спрашивает врач.

– Нет, друг.

– Вы знаете его семью?

– Нет, никого.

– Вы хотите его видеть?

– Я не знаю.

– Я вам этого не советую. Правда не советую.

– Тогда я пойду.

– Нет, подождите. Почему вы так хромаете?

Врач осматривает мои ноги, вызывает медбрата, медбрат промывает мне раны, аккуратно перевязывает колено и наклеивает пластыри на ссадины.

Через полчаса я сижу в автобусе, который вначале пойдёт на север, в Руссенес, а потом повернёт на запад, вдоль берега к Алте и дальше на юг.

В Руссенесе автобус останавливается довольно надолго: сюда приплывают катера с Северного мыса.

На остановке я замечаю девушку. На ней длинные брюки, голова повязана платком, а у ног девушки стоит картонный чемодан. Я вяло хожу вокруг неё. Её правая штанина залатана на колене, а брови неумело выщипаны. Она тоже смотрит на меня, может быть, просто потому, что я так жалко хромаю. Перед отправлением я стараюсь войти в автобус сразу за ней, и мне удаётся сесть с ней рядом.

– Ты тоже едешь в Алту? – спрашиваю я.

– Нет, дальше.

– Возвращаешься с Северного мыса?

– Нет.

– А как же тебя сюда занесло?

– Я живу в Хоннингсвоге.

– А где это, Хоннингсвог?

– На том же острове, что и Северный мыс.

– Это далеко на севере.

– Да.

– Зимой, наверное, всё время темно.

– Да, всю зиму.

– И что же ты тогда делаешь? Ходишь по вечеринкам?

– Нет, учу уроки.

В это я охотно верю, потому что она отлично говорит по-английски, но всё-таки зачем-то спрашиваю:

– Значит, ты ещё учишься в школе?

– Конечно.

– Сколько же тебе лет?

– Пятнадцать.

– Пятнадцать? Да ты шутишь. Девятнадцать.

– Нет, пятнадцать, – и она отворачивается от меня.

Ну и дурак же я. Теперь она, наверное, думает, что я счёл её слишком маленькой. Она ведь и так всего лишь отвечала на мои вопросы. Проходит довольно много времени, прежде чем я осмеливаюсь снова с ней заговорить. Наконец решаюсь:

– Я из Голландии.

– О.

– Я довольно долго пробыл в Финской Марке.

– А что ты там делал? Ловил рыбу?

– Нет, изучал грунт.

– Ты студент?

– Да.

– Нашёл что-нибудь интересное?

– Как тебе сказать.

Она протягивает руку к моему ремню и указывает на футляр, в котором когда-то был компас.

– Что у тебя там? Пистолет?

– Просто пустой футляр.

Я открываю его, демонстрирую пустоту и говорю:

– Там был компас, но я уронил его в трещину. Глупо, правда?

– Жаль. Такая красивая кожа. Твой футляр всё ещё выглядит как новенький.

– Хочешь – возьми его.

– Да ты что!

– Мне он всё равно больше не нужен.

– Ты ведь можешь купить новый компас.

– Возьми на память.

– Да зачем он мне?

Нет, этого я тоже не знаю – зачем он ей. «На память!» О человеке, о котором она не знает ничего, даже имени.

Теперь я уже совсем не понимаю, о чём я мог бы с ней поговорить, и битый час тупо сижу, не произнося ни слова, как будто я и не пытался с ней познакомиться.

Скайди. Остановка на плато, у деревянного ларька. Я выхожу, ковыляю по площадке. Девушка тоже выходит из автобуса, и, к моему удивлению, идёт со мной рядом, держась со стороны моей больной ноги. Очевидно, она всё же считает, что имеет ко мне какое-то отношение. Кажется, она с трудом сдерживается от того, чтобы предложить мне свою помощь.

Туристический лопарь появляется из своего шалаша, во рту трубка с медной крышкой, в руках оленьи рога. Точно так же он появился и в прошлый раз, когда мы с Арне стояли здесь, поёживаясь, под серым, как будто зимним, небом. Тогда всё было ещё впереди, тогда Арне был жив.

Я останавливаюсь, как вкопанный, и беру девушку за руку. Она смеётся.

– Почему ты смеёшься?

– А ты почему не смеёшься?

В ларьке я, исполненный отцовских чувств, покупаю ей шоколадку.

Когда автобус снова отправляется, я долго и мучительно ломаю голову над вопросом – как бы мне всё-таки продолжить разговор, но в конце концов так ничего и не придумываю, кроме:

– Ты так и не сказала мне, как тебя зовут.

– Меня зовут Ингер-Мари.

Называюсь сам: одно слово. Сюжет исчерпан.

Поэтому я достаю блокнот Арне, открываю его на той странице, где написано моё имя, и передаю блокнот девушке.

– Вот, – говорю я и указываю на ту строчку, в которой говорится обо мне. – Ты можешь разобрать, что здесь написано? Можешь перевести мне, начиная вот отсюда?

Она смотрит в блокнот, шевелит губами. Указательный палец, кончающийся обкусанным ногтем, скользит от слова к слову. Дойдя до конца страницы, он возвращается к моему имени, и Ингер-Мари читает вслух:

– Альфред свернул не в ту сторону. Сначала я подумал, что это шутка. Подождал минут пятнадцать, но он не возвращался. Я искал его весь день. В конце концов вернулся в ущелье. Буду ждать его здесь.

Местные габбровые породы легко рассыпаются на мелкий щебень. 33. П. 234…

Ингер-Мари начинает запинаться.

– Это можно пропустить.

Через пару строчек она снова начинает читать:

– Альфред так и не вернулся. Всё-таки останусь здесь; если понадобится, хоть на неделю. Я давно заметил, что ему приходится трудно на такой непривычной для него местности. Восхищён его упорством. Никогда не жалуется, хотя несколько раз очень неудачно упал. К тому же по ночам я не даю ему спать своим ужасным храпом. Другой давно бы сказал – всё, хватит, с меня довольно.

Склон…

Я киваю головой, забираю блокнот у неё из рук, захлопываю его, не могу выговорить ни слова.

Автобус едет дальше в облаках пыли.

– «Альфред» – это ты? – спрашивает она.

– Да.

– У тебя очень болит нога?

– Нет, не болит уже давно, – лгу я.

– Надеюсь, что я всё правильно перевела. Я тоже хочу поступить в университет, но отец говорит, что я сумасшедшая. А скажи, может быть, ты что-нибудь об этом знаешь: вчера в окрестностях Карасйока люди слышали страшный грохот. Так сегодня утром передали по радио. Сначала думали, что упал самолёт, но потом так ничего и не нашли. Что там, интересно, случилось?

– Понятия не имею.

– В летающие тарелки я не верю. А ты?

– Я тоже.

– Может быть, шаровая молния. Ты когда-нибудь видел шаровую молнию?

– Нет, никогда.

– А я видела. Один раз. Я стояла поблизости от дома с косой крышей, пережидала дождь. С крыши как будто скатился огненный шар. Но он только шипел.

Когда автобус останавливается в Алте и я встаю, я протягиваю ей руку, но она не обращает на это внимания, обхватывает меня обеими руками за шею и целует в губы. Моя ладонь лежит у неё на спине, я чувствую её худые лопатки. Потом я целую её ещё раз в обе щеки и в смятении чувств выхожу из автобуса.

Шофёр тоже выходит и лезет на крышу, чтобы спустить оттуда мой рюкзак.

Ингер-Мари стоит у окна и смотрит на меня. Она не улыбается, и её лицо не выражает ничего определённого. Я машу ей рукой без особого энтузиазма, ни на что не надеюсь, ничего не хочу. Шофёр возвращается в кабину.

Когда автобус отъезжает, она подходит к окошку в задней двери и продолжает на меня смотреть, так же, как смотрела на меня и всё это время. Только когда нас разделяет такое большое расстояние, что мы почти уже не в состоянии различить друг друга, она делает какое-то движение. Машет рукой? Может быть, стоя у окна, она видела меня как будто нарисованным на школьной доске, и теперь она просто стирает моё изображение. Так, наверное, и правда лучше всего.

43

Друзья Арне всё ещё в отпуске. Я прошу у соседей ключ и нахожу дом точно в таком же состоянии, в котором мы его оставили. Мой чемодан стоит под диваном в гостиной. Я раздеваюсь, потом надеваю свою городскую одежду – сорочку, галстук, пиджак. Управившись с этим, я звоню в Геологическую Службу, в Тронхейм. Директора Офтедала нет, Валбиффа, или как там его зовут, – тоже. Но его секретарша в курсе дела. Она сообщает мне, что аэрофотоснимки временно находятся в университете Осло. Дубликатов у них нет, только негативы. Нужно ли заказывать новые оттиски? Да-да, это можно сделать, но нет, заходить завтра бесполезно. Дело займёт довольно много времени, по крайней мере, месяца два-три. К тому же с этим связаны весьма существенные расходы. Не хочу ли я оставить ей свой адрес?