Текст книги "Больше никогда не спать"

Автор книги: Виллем Фредерик Херманс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Солнце находится уже совсем в другой стороне, теперь оно светит мне на лоб. Ноги так окоченели, что я лишь с большим трудом выбираюсь из дождевика. Раскладываю на солнце все мокрые вещи. Спички, аккуратно, по одной, кладу на плоский камень, уже тёплый. Расклеившийся коробок тоже пристраиваю на камне.

Теперь надо ждать. Лучше всего поспать ещё. Но я так голоден, что вначале съедаю остаток галетной каши. Запив водой, ложусь снова. Закрываю глаза. Гуляю в лёгком летнем костюме по узкой пристани, с обеих сторон вода. Судя по всему, нахожусь где-то, куда больше никого не пускают. Вдоль пристани – большие океанские корабли, насквозь проржавелые, потому что их никогда не красили. Кажется, что я иду по улице, на которой вместо домов стоят корабли. В конце пристани – лестница вниз. Пройдя между ржавых кораблей, я спускаюсь по лестнице; наверное, внизу туалет. Открываю две самозахлопывающиеся двери. Туалета нет. Это концертный зал. Оркестр готовится начать игру. Зал до потолка набит аплодирующими людьми. Нигде нет свободных мест. Ах, нет, всё-таки есть одно: моё, в центре ряда, в центре зала. Всё время спотыкаясь о чьи-то ноги, непрерывно бормоча извинения, я пробираюсь к своему месту. Теперь я замечаю, что публика состоит исключительно из пожилых людей, лет пятидесяти-шестидесяти. Мужчины в смокингах, женщины – в вечерних платьях, то есть, полуголые. Белые тела, толстые руки с синими венами. На всех женщинах одинаковые платья, не закрывающие спины, с вырезом до пупка впереди и с большими дырами странной формы по бокам, в которые, впрочем, не видно ничего, кроме белой кожи. Одинаковые платья? Не только. Одинаковые женщины. Они не похожи ни на кого из моих знакомых.

Я сажусь, и в зале гаснет свет. Дирижёр поднимает палочку, и оркестр, почти целиком состоящий из духовых инструментов, начинает играть так громко, что можно оглохнуть. Среди музыкантов есть одна девушка. Я вижу её так ясно, как будто рассматриваю её в лупу на групповой фотографии. Она играет на тарелках, хотя и сидит возле флейтиста. В каждой руке у неё по гигантской медной тарелке, она держит их наготове. Длинные светлые волосы, разделённые пробором посередине, падают ей на плечи. Когда она бьёт в тарелки, волосы развеваются на возникающем от удара ветру.

Кажется, что на голове у неё крылья. Застывшим взглядом она смотрит мне в глаза. Вдруг все инструменты замолкают. Один флейтист продолжает играть. Я понимаю, что девушка – собственность флейтиста. Она подтверждает это оглушительным ударом тарелок, от которого я и просыпаюсь.

Мои глаза открываются легко, но это единственная часть моего тела, которая пока ещё не затекла. Подняться стоит мне огромных усилий. Часы больше не тикают, даже если их потрясти. Совсем сломались. Я мысленно вижу, как ржавчина поражает механизм, словно рак, и как сталь рассыпается в коричневую пыль.

Молния разрывает небо, серое, как асфальт. Через четыре секунды я слышу удар грома. У горы Вурье, должно быть, уже идёт дождь, вокруг неё образовалась радуга, как будто на вершине горы происходит нечто очень святое. Я ещё никогда не видел такой яркой радуги. Как будто я внезапно очутился в плёнке мыльного пузыря. Вот он, ореол, окружающий мою цель.

Напрягая все свои силы, я встаю, расстёгиваю ширинку и направляю струю мочи точно в центр дуги. Откликается очередной удар грома.

У моих ног разложены все мои пожитки. На десятки километров вокруг нет никого, кто мог бы на них позариться. Семнадцать спичек, что я разложил на плоском камне, высохли. Расклеившийся коробок, четыре прямоугольника, голубой, чёрный, красно-жёлтый, снова чёрный. Сухие. Семнадцать сигарет, все в коричневых пятнах, но сухие. Карты, сухие. Блокнот, сухой. Спальник?.. Я встряхиваю его, вытряхиваю, пытаюсь разделить комья лебяжьего пуха. Пока ещё слишком мокрый. Проверяю, не случилось ли какое-нибудь чудо, разблокировавшее плёнку в фотоаппарате. Нет.

Я выдавливаю в рот полтюбика мёда, запиваю водой и закуриваю сигарету. Поднимается порывистый ветер, комары жужжат всё громче, но дождя пока нет, хотя всё небо почернело, и только у меня над головой ещё остаётся небольшое голубое пятно. Если бы только я мог узнать на карте место, где я нахожусь; тогда я бы легко сориентировался и понял бы по солнцу, который час. Что же мне, в самом деле, делать, со всей моей сообразительностью? Но и зачем мне, собственно, знать, сколько времени?

Аккуратно и тщательно я собираю всё своё имущество и пристраиваю самые важные вещи как можно более надёжно: спички, обёрнутые куском полиэтилена, кладу в нагрудный карман; так, если я вдруг опять провалюсь в болото, они промокнут в последнюю очередь. Упаковав рюкзак, я ещё раз внимательно оглядываюсь. Нет, не оставил никаких следов. Ни один человек не догадается, что я здесь побывал. Но разумно ли это? Я вырываю из блокнота листок и пишу на нём: «I am on my way to Vuorje. Alfred».

Сложив листок вчетверо, я кладу его на большой камень. А на бумагу кладу камень поменьше.

36

У горы Вурье три склона: южный, северо-западный и северо-восточный. Судя по всему, я приближаюсь к горе с юга, но взойти на неё по южному склону не смогу, потому что он слишком крут.

Если верить карте, то получается, что проще всего взобраться на гору с северо-запада.

Здесь уже начинается подъём. Дождь меня в конце концов настиг, а может быть, это я пришёл ему навстречу. Большие капли – градины, растаявшие в самый последний момент – падают на полиэтилен моего дождевика и объединяются в потоки, стекающие по штанинам мне в ботинки. Записка, которую я оставил на камне, должно быть, намокла, расползлась, растворилась в небытии.

Мои мысли так же однообразны, как дождь и как боль, которую я чувствую во всём теле. Страх, что Миккельсен напал на след метеоритных кратеров, мучит меня, как нарыв.

И всё же, несмотря на этот страх, время от времени я с ужасом одёргиваю себя: «Осёл! Ты опять перестал обращать внимание на камни под ногами! А вдруг ты пропустил метеорит?»

На такой высоте нет уже ни впадин, ни озёр. Южный склон горы теперь хорошо виден. Он отвесный, иссиня-чёрный, весь в длинных полосах нетающего снега. Потоки светлого щебня тянутся вниз, как щупальца с гигантскими присосками на концах. Я держусь от них на безопасном расстоянии. Медленно, но верно продвигаюсь. Даже облака отступают перед моим напором, расходятся. Солнце окрашивает ландшафт в цвет ржавчины.

Я иду, как мне кажется, вдоль 720-метровой горизонтали. В любом случае, обхожу гору слева. Открывающаяся взгляду картина меняется постоянно и быстро. Наконец я вижу озеро Ливнас-явре! Вижу извилины вытекающей из него реки Оббарда-эльв! Ещё через пару километров я увижу озеро целиком. Где-то здесь должны быть Квигстад и Миккельсен. Где стоит их зелёная палатка? С каждым шагом – а как малы мои шаги! – видимый кусок озера увеличивается. Озеро на триста метров ниже, чем я.

Теперь, наконец, мне не нужно больше запрокидывать вверх свою усталую голову, чтобы осмотреться.

Но зелёной палатки с тентом так нигде и не видно.

Я сажусь, смотрю на гору, потом на карту. Наверное, можно сэкономить время и начать подъём уже сейчас, не доходя до северо-западного подножия. Мне ведь нужно попасть на вершину как можно скорее. Тогда вид откроется во все стороны, и я найду Квигстада и Миккельсена, если, конечно, они где-то здесь.

Я иду наискосок по направлению к вершине, поднимаюсь на следующий уровень. Северо-западный склон действительно совсем простой. Голых скал нет. Отлогий настил из песка и мелких камней. Должно быть, когда-то сверху сошёл поток грязи; теперь растения, пустившие в нём корни, удерживают его на месте, и он весь сморщенный, как плёнка на кипячёном молоке.

Загадочные ступени разделяют склон на горизонтальные террасы. Когда-то здесь был ледник, он их и процарапал. Получился амфитеатр для великанов с пятидесятиметровыми ногами. Добравшись до самой высокой галереи, я вижу, что до вершины ещё далеко. Каждый раз, когда ты взбираешься на гору, она будто становится всё выше и выше.

Растительность редеет, потом пропадает совсем. Я оказываюсь на бесконечном поле, покрытом круглыми камнями размером с пушечные ядра. Чтобы не поскользнуться, нужно ставить ноги точно на их верхушки. Каждый шаг требует расчёта, невозможно сделать ни одного движения без мысли о том, что при малейшей неловкости ногу заклинит между двух, трёх камней, ты упадёшь, нога переломится посередине, как метла.

Через каждые двадцать шагов я останавливаюсь и оглядываюсь, с трудом удерживая равновесие. Сесть я не решаюсь, потому что боюсь поскользнуться, вставая, а потом, будто извергнутый горой, помчаться вниз в головокружительном полёте, разлететься внизу на бесформенные куски мяса и костей.

Время от времени какой-нибудь неосторожно задетый мною камень всё же скатывается, подпрыгивает, с грохотом приземляется, снова подпрыгивает, всё выше, отскакивает всё дальше. Дышать я теперь могу только ртом. Моё тело закутано в шторы, с которых капает пот. Мне никогда не попадалось точных описаний подъёма на подобные горы. Такие, где ты видишь лишь десяти– или двадцатиметровую наклонную плоскость прямо перед собой, и она кончается острым краем, за которым – небо. Но с каждым шагом она снова удлиняется ещё на шаг. Как будто ты идёшь по мельничному колесу, по гигантскому цилиндру, заставляя его вращаться под весом своего тела. Неужели это никогда не кончится? Мне всё время кажется, что я уже почти наверху. Наверное, те, кто поднимался на подобные горы до меня, испытывали такие унизительно неприятные ощущения, что по прошествии времени старались представить всё дело так, как будто оно не стоило им ни малейшего труда. А может быть, они просто уже ничего не помнили. Никто не помнит точно, что он чувствует в кабинете у дантиста. Боль такая леденящая, твоя беспомощность так абсолютна, что ты немедленно стараешься обо всём забыть. И тем более тебе никогда не придёт в голову подробно описывать свои ощущения.

Ещё раз остановиться. Отдышаться. Налетает облако. Оно имеет на это полное право. Я добрался до страны туч, я вторгся на их территорию. Облако скользит к горе, так дирижабли причаливали когда-то к высоким башням. Вот оно окутывает меня. Оно гораздо больше, чем я думал. Собственно, это даже и не облако, а скопление отдельных белых лоскутов. Я делаю глубокий вдох и продолжаю путь. Верхушки камней покрылись тонким белым налётом. Иней. Но склон, наконец, становится совсем пологим, подъём вдруг кончается. Я на вершине.

На земле рядом со мной что-то движется. Движется, снова замирает. Зверь. Полярная лисица. Белая шкура, на спине коричневое пятно. Лисица стоит прямо передо мной, широко расставив лапы и втянув голову в плечи, как боксёр. У неё острые мохнатые уши торчком. Чего она ждёт? Может быть, она в первый раз видит человека? Вот бы приручить её, как собаку. Но внезапно она разворачивается и убегает. Бежит не слишком быстро, не желая показывать, что боится. Хвост свисает почти до земли. Лисица исчезает в тумане.

Наверху.

Что же отсюда видно? Да ничего. Со всех сторон меня окружает белый туман. Я вижу только плоский клочок земли, на котором стою. В отчаянии я хожу кругами: повсюду бездны, из них поднимается пар. Где Квигстад и Миккельсен? Может быть, где-то совсем рядом, но они невидимы. Облако скользит, как будто я сижу в самолёте, становится то плотнее, то разреженнее, но оно, должно быть, бесконечно велико.

Я зажмуриваюсь от разочарования, и моё воображение уже покидает эту гору. Куда же оно стремится? Наверное, в пространство, к звёздам. Собственно, по большей части никаких звёзд в пространстве нет, и вообще ничего нет. Пустота. Где-то в этой пустоте нахожусь я, я смотрю на землю, она выглядит не больше футбольного мяча. На полюсах и на вершинах гор – белая плесень льда.

Я никогда ещё не осознавал с такой полнотой абсолютную ничтожность того атмосферного слоя, в котором возможна человеческая жизнь. Жителю Земли приходится достаточно тяжело, где бы он ни был; а стоит ему попасть на крайний север, или на крайний юг, или взобраться на высокую гору, как он достигает предела своих возможностей. С помощью изобретательности, насилия, всевозможных козней, благодаря непрерывному труду, столетиям научных исследований и огромному напряжению миллионов рабочих, космонавт может продвинуться ещё чуть дальше. Я знаю, что я всего лишь некое равновесное состояние химических элементов, возможное только в определённых узких и жёстких пределах. Мир – это шар, покрытый тонкой оболочкой, внутри которой я только и могу существовать. Ближе к полюсам оболочка становится всё тоньше…

Легко было Иисусу. Он-то был уверен, что по всему миру растут смоковницы.

На других планетах, чуть дальше от Солнца или чуть ближе к нему… что нам останется? Разве что пыльные бури на Венере. Или корка замёрзшего аммиака на Юпитере. Да, впрочем, если бы на других планетах и жили люди, вряд ли что-нибудь бы изменилось. Европейцы вовсе не почувствовали себя менее одинокими, когда Колумб обнаружил, что существует Америка, и что там тоже есть люди.

Шар, на расстоянии выглядящий так, как будто он должен быть целиком покрыт льдом. Местами лёд растопили тёплые ветры, но он ещё сохраняется на полюсах и на выступах. Он не побеждён. Он есть и под землёй. И, может быть, в следующий ледниковый период он пробьётся к тропикам. Конец света. Рагнарёк. Достаточно, чтобы между нами и Солнцем возникла какая-нибудь пустяковая преграда. Облако космической пыли, плотное скопление метеоритов.

Я стою на двух камнях, выставив вперёд левую ногу, обхватив колено левой ладонью, поддерживая левой рукой склонившееся вперёд тело, опустив голову. С трудом оглядываю ещё раз то немногое, что меня окружает – камни, туман. Мне не то, чтобы грустно. Но я с болью и сочувствием думаю о других людях, от которых я так далеко; и даже если бы в моём распоряжении оказался радиопередатчик, то всё равно я не смог бы ничего им сообщить. Я не понимаю их, и они меня тоже. Их головы полны безумных сказок, нелепейших разновидностей мании величия, выношенных дальними предками – пещерными жителями, уверенными, что и весь мир немногим больше, чем их пещера. И даже не веря в эти глупости, они не прекращают искать духовных откровений в материальной бессмыслице. Потому что, говорят они, мы не можем жить иначе, нам нужно утешение. (А я – могу я жить иначе? Кто меня утешит?)

Ради этого они строят папам дворцы и кормят Ага-ханов алмазами. О надругательствах, совершаемых над миллионами людей во имя этой утешительной лжи, об абсурдных законах, что базируются на ней даже в самых цивилизованных странах, они предпочитают не задумываться, – ведь на ночь им нужны сказки, и чем больше крови проливается во имя этих сказок, тем легче людям в них верить. Потому что всё, что у них есть – это кровь, и их ненасытная жажда крови – это единственный непреложный экзистенциальный факт.

Лучше стать жертвой стихии, чем людей. Может быть, в меня попадёт молния, или я свалюсь со скалы от усталости, а может, мне на голову упадёт метеорит, – как хорошо, что пройдёт несколько недель прежде, чем кто-нибудь обнаружит меня, если это вообще когда-нибудь произойдёт. Как я буду доволен, – конечно, если только просуществую ещё какое-то время в качестве призрака и смогу следить за ходом событий. По крайней мере моя смерть окажется в соответствии с тем, что я знаю. Потому что про свою жизнь я никогда не смогу так сказать.

Никогда… Мне нельзя здесь оставаться. Я начинаю спускаться в туман.

Ева скажет, что я вознёсся на небо.

Но я не падаю. Я выхожу из облака, чуть позже остаётся позади и покрытая камнями вершина. Теперь у меня под ногами лишь мох и кусты вереска. Склон, по которому я спускаюсь, покрыт обильной растительностью всевозможных цветов: чёрные, голубые, светло-зелёные, оранжево-красные мхи. Низко надо мной пролетает стая диких гусей.

Глядя на дальний берег озера, я узнаю нашу недавнюю стоянку. Но нигде нет никаких следов Миккельсена и Квигстада.

Здесь, где я сейчас стою, паслось тогда стадо оленей. Пастух, должно быть, тоже был где-то рядом. Но теперь нигде не видно ни животных, ни людей.

Конечно, мне, в моём жалком положении, разумнее всего было бы вернуться в цивилизацию, туда, где живут люди. И в самом деле, на что я могу надеяться в научном плане? Аэрофотоснимков у меня не было с самого начала. Они были у Миккельсена. Он видит то, чего не вижу я. При встрече я его убью. Но я не знаю, где он.

Я потерял компас, сломал фотоаппарат, истекаю кровью, покрыт синяками, меня лихорадит от недостатка сна, и у меня нет никакой еды. Я больше ничего не соображаю, не знаю даже, который час.

Лучше всего было бы вернуться в Скуганварре, это всего двадцать пять километров. Но из-за Арне я, конечно, не могу так поступить. Вдруг он ещё несколько недель будет меня искать. Я почти наверняка знаю, что он до сих пор ждёт меня в ущелье.

Перебирая в уме различные невероятные способы предупредить Арне о том, что я иду в Скуганварре (walkie-talkie, почтовый голубь, встреча с лопарем, которого я попрошу разыскать Арне, гидроплан или вертолёт, который я жестами заставлю приземлиться, – но за всё это время нам ещё ни одного не попадалось), я подхожу к берегу озера Ливнас-явре, сажусь и внимательно рассматриваю карту в лупу. Здесь, совсем близко, из озера вытекает река Ливнасйокка. Это та самая река, что мы переходили вброд. Если я пойду по её правому берегу, то четвёртый по счёту приток будет Риво-эльв. Продолжая путь вдоль Риво-эльв, я рано или поздно окажусь в ущелье. Это порядочный крюк, но если я хочу застраховаться от риска заблудиться снова, то лучшего решения не придумаешь. Далеко ли идти? По моим оценкам, километров двенадцать. Я запросто дойду до цели к завтрашнему вечеру.

Между тем я съел последние полпачки галет. Я закуриваю сигарету, минут двадцать ничего не делаю, только смотрю, как плещется вода в озере. Потом достаю сеть, распутываю верёвки и подхожу к самому берегу. Вдруг мне повезёт. Сеть нужно постепенно разворачивать и одновременно двигаться вдоль берега, так, чтобы отгородить небольшой залив. Но она всё время запутывается в кустах, приходится постоянно возвращаться и извлекать из ячеек попавшие туда листья и ветки. Так у меня никогда ничего не выйдет. Нужно зайти в воду. Я снимаю ботинки и штаны. Внезапно понимаю, что не могу удержаться от соблазна раздеться совсем, хотя комары и облепили все обнажаемые мною участки кожи. Стягивая одежду через голову, я чувствую, как страшно она воняет. Тело покрыто чёрными полосами засохшего пота, оно всё в запекшейся крови от укусов мух. Правая нога опухла, и она сине-лилового цвета от ступни до колена и выше. Не в силах более мириться с таким безобразием, я извлекаю из рюкзака, на свет полночного солнца, совершенно невероятный предмет. Да, я уже понял, что всё, что у меня есть, и всё, что есть я сам, выглядит здесь несуразно. И всё же этот кусок мыла у меня на ладони необычен лишь оттого, что он так похож на камни на земле.

Круглый зелёный камень, камень-безоар, амулет. Словно собираясь заколдовать воду с его помощью, я ковыляю к озеру, испытывая мучительную боль в растрескавшихся подошвах ног. Потом наклоняюсь, покрываю всё тело мыльной пеной, вхожу в воду по колено, падаю вперёд и плыву. Грязь и пена исчезают бесследно. Растворяются – один к миллиону – в этой воде, куда никогда ещё не попадала грязь.

Погрузиться в ласковую воду, нигде не ощущать ни боли, ни сопротивления – это ещё приятнее, чем спать. Я чувствую это в первый раз за несколько недель, на протяжении которых земная поверхность непрерывно награждала меня ударами каменных кулаков – скал, на которых я лежал, обрывов, у которых я терял равновесие, камней, о которые я спотыкался. Я плыву навстречу солнцу сквозь переливающуюся медь, под небом, где, подобно мне, плывут птицы. Слышу только, как они рассекают воздух, и как плещется вода вокруг моих рук.

37

Комары заметили, что я совершил омовение, и находят меня ещё вкуснее, чем раньше. Плотными облаками они висят у сетки, которую, ложась спать, я застегнул под подбородком.

Прошло несколько часов, солнце теперь стоит на юге. Должно быть, я долго спал. И проспал бы ещё больше, если бы не голод. Я просовываю руку под рубашку, давлю мух на голой коже. Чувствую свежую кровь на кончиках пальцев.

Я встаю, беру увеличительное стекло и пытаюсь зажечь им сигарету. Из табака идёт синий дым, потом появляется и огонь. Солнце светит в безоблачном небе, так не было уже давно, и мне кажется, что сегодня у меня всё получится. Я встречусь с Арне в ущелье, и, может быть, ещё раньше я найду метеоритный кратер. Идти назад? Зачем? Что мне делать в Скуганварре? А в Амстердаме? Что я скажу Сиббеле? А самому себе, в ответ на вопрос: «И что теперь?»? Пойти назад – значит перечеркнуть всё, что я проделал до сих пор.

Я зашнуровываю ботинки и спускаюсь к озеру. На воду садится утка с пятью коричневыми утятами. Может быть, попалась рыба?

Я подбегаю к кусту, к которому привязал одну из верёвок. Мой взгляд скользит вдоль ряда качающихся на воде пробок. Кажется, что к ним добавилась новая; но, потянув за верёвку, я слышу хлопание крыльев. В сети запутался лапками утёнок. Я отвязываю верёвку и прохожу вдоль берега до того места, где я закрепил вторую. Начинаю осторожно вытаскивать сеть. Поймал утку! Как можно медленнее я подтягиваю сеть к себе, складываю её зигзагами по мере появления её из воды. Так безумно трепыхаясь, утёнок, чего доброго, переломает себе лапки. Вот оголодавший Альфред, мясник-любитель, сворачивает ему шею. В первый раз в жизни он убивает такое высокоразвитое существо, как утка. Откручивает голову в два, в три оборота, словно поворачивая ключ в часовом механизме. Ощипывает перья, разрезает тельце. Наружу вываливаются грязно-жёлтые, коричневые, красные внутренности. В природе почти ничего, кроме крови и внутренностей, не бывает красным.

Но ещё прежде, чем утёнок оказывается в пределах моей досягаемости, я слышу, как что-то тяжело хлопает по воде. Форель! Я высвобождаю её плавники из нейлоновых нитей, расплющиваю ей голову каблуком и опять тяну сеть, пока не дотягиваюсь до утёнка. Всё, малыш, приехали. Мне приходится сесть на землю, чтобы освободить его покрытые крючками лапки. Я сажаю его на подушку из мха примерно в метре от воды, он остаётся на месте, не шевелится.

Когда я почти полностью извлекаю сеть из озера, вода опять приходит в бурное движение: ещё одна форель.

Утёнок так и сидит на своей подушке, слегка растопырив крылья, он тяжело дышит, хотя ничего страшного с ним, кажется, не произошло. Я подбираю несколько веток и складываю их рядом. Чищу рыбу, разрезаю её на куски, кладу куски в чайник, наливаю туда воды, выковыриваю ножом соль из твёрдой, как кирпич, пачки, поджигаю ветки.

Утёнок видит всё, что я делаю, просто потому, что случайно оказался повёрнут ко мне боком. Нет, я не могу сказать, что он составляет мне компанию, хотя время от времени я дружелюбно говорю ему по нескольку слов. Я был бы рад дать тебе кусочек хлеба, но у меня нет ничего, кроме рыбы, которую я только что поймал. Края его клюва выгнуты наружу ещё глупее, чем это бывает у взрослых уток. Глаза его способны только видеть, но не смотреть. Он и правда меня развеселил, но ведь это от него никак не зависит.

Ах! Как вкусно я ем! Постоянно извлекая изо рта мелкие кости, я наполняю желудок самой нежной, самой благородной рыбой на свете. Я выпиваю даже воду, в которой плавают бляшки ароматного жира.

Утёнок наконец закрыл свой клюв. Он трясёт головой, клюёт себя в спину, разглаживает перья и неловко шлёпает к воде. Вот он уже плывёт обратно, к матери и братьям, не делая никаких видимых усилий, словно уносимый ветром бумажный кораблик.

38

На такой неровной местности не так-то просто измерить длину шага. Рытвины, кочки, плоские участки, подъём, спуск, – наверное, вообще все шаги разной длины. Я развернул рулетку на земле, придавив её концы двумя тяжёлыми камнями. Слежу за тем, чтобы не делать слишком больших шагов, пробую выяснить, сколько их в двух метрах. Три с половиной. Я подбираю рулетку, она сворачивается, я засовываю её в карман штанов. С картой в руках я стою там, где вода вытекает из озера в Ливнасйокку. Отсюда километров пять до Риво-эльв, по карте это четвёртый приток справа. Пять километров – это две тысячи пятьсот раз по два метра, то есть… то есть восемь тысяч семьсот пятьдесят шагов. Приблизительно. Плюс-минус пятьсот, или, может быть, тысячу.

Какими бы грубыми ни были мои прикидки, всё же именно подсчёт шагов поможет мне определить, дошёл ли я уже до Риво-эльв. Я не знаю, какими критериями руководствовался тот, кто составлял эту карту; но он почти наверняка пропустил какие-нибудь мелкие речки. Так что с некоторой вероятностью четвёртый по счёту приток, который мне встретится, будет вовсе не Риво-эльв. А вдруг я попаду не в ту долину? При одной мысли об этом мне хочется завопить от ужаса. Как же я тогда найду Арне? Буквально всё время уйдёт у меня на бестолковые поиски – вместо работы; в конце концов, подгоняемый голодом, я буду рад и тому, что, полуживой, снова окажусь в цивилизации. Едва спасу свою шкуру, и больше ничего не добьюсь.

Я вырываю из блокнота листок, складываю его вчетверо, зажимаю его в левой руке, беру карандаш в правую и отправляюсь в путь.

Вслух считая шаги, я вхожу в долину Ливнасйокки. Это тот самый берег, по которому медленно спускалось тогда к воде стадо оленей. Кое-где мне ещё попадается олений помёт. Катышки выглядят почти как метеориты.

Метеориты!.. Так близко к воде, в заросшем болоте, мне не найти ни одного.

Чтобы не упустить своего шанса, я немного поднимаюсь вверх по склону. Земля здесь суше, растительности меньше. Здесь много камней, но это всего лишь скатившийся вниз щебень.

Семьдесят. Восемьдесят семь, восемьдесят восемь. Когда я спотыкаюсь о туфур, в панике делаю два-три неровных шага, – сколько я должен прибавлять? Прикидываю на глаз; надо же хоть что-то с этим делать.

Досчитав до ста, я ставлю на бумаге чёрточку и начинаю считать снова. Рот пересыхает оттого, что я всё время говорю вслух – хотя можно ли назвать речью перечисление цифр? Бумажка у меня в руке размягчается от пота. Я внимательно изучаю каждый камень и в то же время всё ещё надеюсь увидеть где-нибудь Квигстада и Миккельсена. Сам не понимаю, почему. Арне ведь сказал, что от горы Вурье они пойдут в Скуганварре, а я сейчас иду на юго-восток, почти в диаметрально противоположном направлении.

Тысяча семьсот пятьдесят. Я только что перешёл первый приток. Вроде всё сходится. Тысяча семьсот пятьдесят шагов – это примерно километр. По карте от озера Ливнас-явре до первого притока чуть меньше километра. Надо же! Метод действительно работает, и даже очень прилично. Неужели в конце концов даже я чему-то научусь? Смогу ориентироваться в этих местах без компаса? Чтобы отпраздновать победу, я сажусь и достаю сигарету. Их у меня осталось ещё восемь. Снова поднялся туман, солнце бледное, как луна. Я зажигаю сигарету одной из пяти оставшихся спичек. Ничего страшного, скоро все тревоги останутся позади. У Арне большие запасы. Ещё девять, пусть даже десять километров. Четыре до Риво-эльв и ещё пять-шесть до ущелья. На карте всё изображено очень схематично. Невозможно разобрать, где, собственно, это ущелье начинается. Но ведь и где сидит Арне, я тоже точно не знаю. Десять километров: в Голландии такое расстояние проходится за час сорок пять минут. А здесь? За пять часов? Ну нет, скорее за четыре, мне ведь не придётся идти по горам. Арне не удивится. Он уже два дня только и делает, что разыскивает меня. Злиться или ворчать он тоже не будет, это не в его стиле. Не станет он и отчитывать меня. Мне и так достаточно стыдно.

Подумать только, что Нансену было примерно столько же лет, сколько мне сейчас, когда он пересёк Гренландию с востока на запад, три тысячи километров по льду, при пятидесятиградусном морозе. В одиночку. Без шерпов, преданных сахибу всей душой.

Я думаю о том, как нужно было бы мне устроить свою жизнь, чтобы когда-нибудь оказаться в состоянии совершить нечто подобное. Во-первых, отец должен был остаться в живых. Но в этом случае я, наверное, не стал бы учиться геологии, и вообще не стал бы учиться, а сделался бы флейтистом. Великим флейтистом? Хороший вопрос. Жалею? Нет. Ни о чём не жалею. Ведь тогда я не смог бы ответить за отца, сделать то, что у него не вышло.

Я встаю, мне нужно торопиться. Я всё ещё могу идти, всё ещё держусь на ногах. Пусть я заблудился, пусть выставил себя на посмешище, пусть я делаю всё неумело – всё же я это делаю, и это главное.

Это главное. Пока что я ни перед чем окончательно не отступил. И поэтому у меня всё получится, поэтому в конце концов я найду кратер, и, возможно, привезу домой метеориты.

Я показываю их Сиббеле. Ну что же, говорит Сиббеле со своим фирменным презрительным смешком, – конечно, у таких людей, как Нуммедал, много всяких заслуг. Но со временем эти люди стареют и отказываются принимать какие бы то ни было новые идеи. Собственно, Нуммедалу надо было уйти на пенсию сорок лет назад, на вершине славы.

Мы оба хохочем. Я выкладываю на стол Сиббеле драгоценные метеориты, один за другим. Чуть позже я стою перед другим столом – длинным, обитым зелёной кожей; за ним сидят профессора в мантиях. На мне чёрный фрак, и я склоняю голову, но отнюдь не в знак смирения, а для того, чтобы разглядеть лежащий на столе докторский диплом. Свиток метровой длины, потрясающая каллиграфия, красная печать размером с яичницу. Cum laude.^[3]

На бумажке, которую я сжимаю в левой руке, уже три ряда чёрточек, в каждом пять раз по пять, а под ними ещё один – четыре раза по пять. Девяносто пять чёрточек! Девять тысяч пятьсот шагов. Умножим на два, разделим на три с половиной: примерно пять тысяч. Всё сходится! Считать больше не нужно. Я уже перешёл три притока и подхожу к четвёртому. Эта глубокая долина, конечно, не что иное, как Риво-эльв. Зачем мне теперь идти вдоль реки? Заблудиться больше невозможно, я могу смело срезать угол.

Я поднимаюсь метров на шестьдесят, вижу обе реки – Ливнасйокку и Риво-эльв. Пенящаяся вода, постоянно сдерживаемая порогами.

Я пытаюсь представить себе, как долина Риво-эльв будет выглядеть дальше. Она должна всё больше сужаться и в конце концов привести в ущелье, где меня ждёт Арне. Как я его найду? Нужно принять важное решение: идти ли мне по берегу реки, или же выше, по кромке левого склона? Что разумнее? Если пойти поверху, то у меня есть все шансы не заметить Арне в том случае, если он ждёт меня внизу у воды или на другом берегу. Если идти вдоль берега, то, наоборот, я смогу держать оба склона в поле зрения, хотя и тогда может статься, что Арне разбил палатку в плохо просматривающемся с берега месте. Но не идиот же он, в самом деле. Он, в свою очередь, делает всё возможное для того, чтобы мне было как можно легче его найти. Уж на это-то я могу рассчитывать. И оттого, что мне будет гораздо легче идти снизу, оттого, что Арне это тоже понимает, я решаю идти вдоль берега.