Текст книги "Семья Зитаров. Том 2"
Автор книги: Вилис Лацис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 31 страниц)
Так уехала старая Парупиене. Когда спустя несколько недель эшелон беженцев остановился в Омске и Айя в больнице навела справки о матери, ее уже не было в живых.
Вечером роздали взятки. Начальнику станции снесли ведро масла и мешок муки. Свою часть продуктов и денег получил и новый заведующий «эваком», но львиная доля досталась начальнику отделения железной дороги. Ночью, когда лагерь беженцев спал, к одному из шалашей подъехала подвода, и ее нагрузили мукой, крупой, туесами масла и кувшинами меду. Один из членов «комитета» сопровождал груз до дачи «высокого деятеля». Ехать нужно было по окраинным улочкам и взятку передать тайно, потому что начальник отделения боялся, как бы об этом не узнали власти.
Но все прошло хорошо. Машина теперь смазана, и следовало ждать отправки.
…Опять прошло несколько дней, а об эшелоне ни слуху ни духу. Опять беженцы собрали деньги и отправили телеграмму сибирскому «эваку». В лагере распространились, новые слухи: начальник станции недоволен полученной взяткой, потому что львиная доля «по совести» полагалась ему, а ее сцапал начальник отделения.
Ямка каждый третий вечер ходил в город, но ему больше не удавалось встретить Лауру. Он уже начал привыкать к неудачам и ободрял себя мыслью, что скоро придут вагоны, и тогда он будет видеть Лауру каждый день. Эдгар Ниедра за последнее время стал совершенно неузнаваемым – приветливым, простым, дружелюбным. Как-то вечером Янка вместе с ним смотрел «Уриеля Акосту» [13]13
«Уриель Акоста» – драма немецкого драматурга Карла Гуцкова (1811–1878), рисующая судьбу вольнодумца, затравленного мракобесами-раввинами (действие пьесы происходит в XVII в. в Голландии). Написанная накануне революционных событий 1848 г. (в 1846 г.), драма Гуцкова способствовала распространению в Германии революционных настроений.
[Закрыть], и в продолжение всего спектакля Эдгар был очень внимателен к нему. Но Янка видел в нем только брата Лауры, дружба Эдгара сближала и с ней, а это самое главное.
Погода стала еще холоднее, со дня на день следовало ожидать первого снега. Концертный сезон в городском парке кончился, теперь вечерами был переполнен цирк.
Третьего октября в лагерь беженцев вернулся из города Карл Зитар и сообщил:
– Завтра посадка в вагоны.
Так давно ожидаемая весть упала, словно метеор с мрачного небосклона, и людей ослепило его сияние. Дождались! Едем! Конец мытарствам!
В ту ночь в лагере никто не спал. Веселее обычного трещали костры перед шалашами, гармони гудели на одних басах, и песни пелись у каждого костра – старинные, любимые народные песни; их пели деды, прадеды и, возможно, будут петь еще их потомки в будущие века.
Глава третья
1
На следующий день, с самого утра, к станции начали съезжаться беженцы, жившие в городе. Вагонов еще не было, но никто не отваживался тянуть до последней минуты. Беженцы из лагеря пока оставались в своих шалашах и только время от времени отправлялись на станцию узнать, что слышно об эшелоне. Горожане расположились у самого железнодорожного полотна – в открытом поле, на песке у станционных зданий. «Эвак» составил списки отъезжающих и сгруппировал беженцев по вагонам, по двадцать пять – тридцать пассажиров в каждом. Всего требовалось сорок вагонов, так как беженцев набралось больше тысячи (вместе с латышами уезжали поляки, литовцы и эстонцы).
Отъезжающие выбрали старост вагонов, и они тянули жребий, чтобы в момент посадки всякий знал свой вагон и не возникло недоразумений. Карл Зитар, тоже выбранный старостой, вытащил двадцатый номер. В его вагоне все были только из села Бренгули во главе с самим Симаном: вдова Зариене с дочерью, Айя Паруп с маленьким братом, Сармите Валтер и оба семейства старых поселян – Силини и Весманы.
Янка весь день пробыл на станции. Он дождался приезда Ниедр, помог Эдгару разгрузить тяжелые тюки и почувствовал себя на седьмом небе, когда Лаура осталась у вещей, пока другие поехали в город за остальной поклажей. Вечером у вещей остались мужчины Ниедр, женщины отправились на ночлег в городскую квартиру. Какая это была шумная и веселая ночь! Горожане и жители леса объединились, жгли костры вдоль железнодорожного полотна. Позже суматоха улеглась, и люди уснули на тюках. Плакали дети, стонали больные. Суровый мороз побелил землю. Утром люди проснулись совсем окоченевшими от холода. Но что это за горе? Столько уже выстрадано, можно потерпеть еще ночку-другую на морозе.
Следующий день, пятое октября, был пасмурный. Дул леденящий ветер, сыпалась крупа, с визгом носился по воздуху песок, засыпая тюки беженцев. Женщины и дети ушли греться на станцию и в механическую мастерскую. И Янка, ретивый разведчик жителей леса, забрался туда вместе с ними и забыл про обед, потому что позднее туда зашла Лаура и села рядом – другого свободного места не оказалось. Согревшись, она ушла, и Янка сразу пошел за ней. Ему было хорошо. Всегда находиться вблизи Лауры, видеть ее, переживать какое-нибудь маленькое, но значительное для него событие – это богатая, счастливая жизнь. То она смотрит на тебя, то издали наблюдает, то улыбается и словно ждет, что ты заговоришь, – все смелее, призывнее становится она, и твои сомнения рассеиваются, как туман при восходе солнца. Только однажды он увидел Лауру другой. Погруженная в раздумье, с книгой в руках, сидела она на своих вещах, когда Янка проходил мимо. И вдруг что-то болезненное, словно затаенное страдание, промелькнуло в чертах ее лица; это был тот самый взгляд, какой он увидел в первый вечер на хуторе у Казанды. Что заставляло ее страдать, какая боль терзала ее сердце? Наконец, Лаура заметила Янку, и опять что-то солнечное и теплое зажглось в ее взоре, мягко сомкнулись губы, она улыбнулись.
Яика Зитар, неужели тебе еще не ясно? Теперь ты знаешь все, ты не одинок в своих мечтаниях.
Еще одна ночь под открытым небом. Затем в темноте запыхтел паровоз, и у станции остановился железнодорожный состав. Двадцать три вагона. А нужно сорок. Для них ли предназначен этот поезд?
И все же это было так. Утром на вагонах мелом написали номера, затем состав отправили на дезинфекцию. Выделенные из каждого вагона несколько мужчин должны были получить печку и доски для нар. О, это была веселая свалка ни площадке у станционного склада! Каждый старался заполучить для своего вагона печку получше, целую трубу и самые гладкие доски. Оборудованный состав опять подали к станции. Но о посадке еще ничего не было известно. Потолкавшись у станции и не узнав ничего у железнодорожных служащих, беженцы вернулись в шалаши. Янка остался караулить у вагонов.
Прошло несколько часов. И вдруг внезапно пришло распоряжение начальника станции:
– Пассажирам первых двадцати трех вагонов – на посадку!
Как потревоженный муравейник, закопошился лагерь горожан у железнодорожного полотна. Янка со всех ног спешил к лесу. Он пробежал мимо рядов шалашей, не отвечая никому, пока не добрался до своего шалаша.
– Давайте какой-нибудь мешок, берите по узлу и бегите туда – посадка!
Схватив мешок с сухарями, Янка помчался назад на станцию, чтобы занять в вагоне место на верхних нарах у окна. Лес ожил, началось что-то похожее на панику. С узлами в руках трусили рысцой мужчины, женщины; во всех шалашах что-то хватали, тащили, кричали, бранились, торопились, смеялись. Дети хлопали в ладоши, замешкавшиеся стонали от нетерпения, молодые неслись во весь опор, словно олени, стараясь обогнать друг друга. Янка поспорил с Эрнестом и одержал верх. Он первый из лесного лагеря добежал до вагона и забросил мешок на верхние нары к окну. Несколькими мгновениями позже около второго окна упал мешок Эрнеста.
– Останься в вагоне и следи, чтобы никто не забрался на наши места! – приказал он Янке. – Я побегу за вещами.
– Нет, ты останься! – крикнул Янка и бросился вон из вагона.
У всех были предусмотрены места в вагоне, каждый знал свой вагон, но люди забыли об этом и боялись только одного: как бы не захватили их места. Безумная спешка, сильное возбуждение… Достаточно было одного неосторожного слова, и они передрались бы, защищая свои права зубами и ногтями. На полпути к шалашу Янка встретил Айю. Она тоже спешила с узлом на спине, но ноша была слишком тяжела, и ей приходилось идти шагом.
– Дай мне, я понесу! – крикнул Янка. Схватив узел Айи, он устремился к станции и опередил самого Бренгулиса. Узел Бренгулиса был легче, но зато Янка помоложе.
«Утрись, Симан, уж я не позволю себя обогнать… – думал Янка, поравнявшись с богатым хозяином. – Надо было раньше стараться…»
Они одновременно подбежали к дверям вагона. Но тут у Янки оказалось явное преимущество: в вагоне был Эрнест, который принял у Янки узел, а Бренгулису пришлось самому карабкаться по лесенке.
– Клади на другой конец, к окну! – крикнул Янка Эрнесту. – Это не наш.
– Как? – удивился Эрнест. – Какое мне дело до чужих вещей?
Но Янка так прикрикнул на него, что Эрнест мигом послушался. Теперь Янка отпустил его в лес, а сам забрался в вагон и, как цербер, защищал завоеванные позиции. Очень важно было обеспечить удобные места, ведь предстояло ехать около пяти тысяч километров.
Четвертое окно занял Фриц Силинь, а Бренгулису пришлось довольствоваться темными нижними нарами. Это ему было совсем не по душе, и весь вечер, пока вещи рассовывали по углам, первый человек колонии с ненавистью косился на Янку. Подложил свинью, мерзавец! Ни стыда, ни уважения к старшему. Ему-то хорошо теперь наверху у окна – посмеивается, только зубы блестят. А ты торчи тут впотьмах, как барсук, эх…
Наконец вся эта суматоха кончилась. В тот вечер в двадцати трех вагонах весело пылал огонь в чугунных печурках, люди устроились, потеснились, и удивительно – всем хватило места. Пустыми, разоренными остались покинутые в лесу шалаши. Часть беженцев еще продолжала сидеть под открытым небом. Они с завистью смотрели на счастливцев, забравшихся в вагоны. Без них, оставшихся пока без места, эшелон не отправят, поезд будет стоять на станции в ожидании недостающих вагонов, но все-таки – крыша над головой, тепло и обеспеченное место в эшелоне. Пусть льет дождь, сыплет снег, завывает ветер – им теперь горя мало.
Ниедры тоже попали в вагон.
В середине состава в одном из вагонов поместился фельдшер, и там на дверях вывесили красный крест. У этого вагона имелась тормозная площадка. Беженцы дивились, зачем она нужна в середине поезда, где никогда не стоят проводники. Но спустя некоторое время они поняли: площадка у санитарного вагона не случайность – на ней никогда не было недостатка в пассажирах.
2
Седьмого октября беженцам выдали по фунту хлеба, маленькому кусочку мыла и по одной свече на вагон. Состав по-прежнему стоял на запасных путях у станции. Под открытым небом томилось восемьдесят семей беженцев. А начальник станции заявил, что эшелон не отправят, прежде чем он не будет сформирован полностью. В вагонном парке неизвестно для какой цели стояло двадцать пустых вагонов. Они, вероятно, имели какое-то специальное назначение, ведь иначе не стали бы их держать на простое.
Вскоре люди, находившиеся в вагонах, начали чесаться. Взрослые и дети, бедные и зажиточные, простые и интеллигентные время от времени запускали руку за пазуху и чесали зудящее тело; иной потихоньку, стесняясь соседа, другой открыто, со смехом:
– Гости пришли. Начинают покусывать.
Симан Бренгулис, чье упитанное тело, видимо, особенно пришлось по вкусу насекомым, терся спиной о дверной косяк, точно лошадь. Но в вагонах были и больные. Напившись их крови, насекомые переползали на здоровых, и число больных увеличивалось. Двое уже лежали в санитарном вагоне у фельдшера.
Так началось путешествие: вши, тиф и запах карболки; груды испражнений вдоль насыпи; покойники на тормозной площадке санитарного вагона. А поезд все еще не трогался с места.
Среди беженцев распространился слух: какой-то железнодорожный сановник оказался обойденным, и если хотят ехать, то…
Узнав об этом, Карл Зитар отправился на станцию. Начальник станции ушел в город.
Под вечер, когда возвратился начальник станции, в его комнате произошел следующий разговор. Карл Зитар представился ему и заявил:
– Я пришел вас попросить дать разъяснение по нашему делу.
– Пожалуйста, товарищ! – повернулся к нему начальник станции. Дежурный сделал вид, что изучает журнал телефонограмм. Строгий тон посетителя его немного озадачил – не похоже было, что он пришел для коммерческих переговоров.
– Товарищ начальник станции, – продолжал Карл, – не можете ли вы мне сказать, какого числа, согласно данному вам распоряжению, вы должны отправить наш эшелон?
– По возможности, дорогой, по возможности. Или вы думаете, что нам доставляет большое удовольствие возиться с вами? О, мы были бы рады хоть сегодня вечером отправить вас.
– Почему же вы не делаете этого?
– Не могу я отправить половину эшелона. Вы же сами знаете, что не хватает семнадцати вагонов.
– Может быть, вы объясните, для какой цели предназначены те двадцать порожних вагонов, которые стоят в вагонном парке уже третьи сутки?
Начальник тревожно покосился на дежурного по станции. Тот усиленно сморкался.
– Об этом я не могу дать вам сведений. Эти вагоны имеют особое назначение. И вообще, товарищ, меня удивляет ваше странное любопытство. Вагонный парк! Не думаете ли вы, что я начну выкладывать служебные секреты каждому встречному, Кроме того, у меня нет времени спорить с вами. Идите и ждите. Когда подадут вагоны, тогда и поедете.
Карл ушел.
В вагоне его ожидала приятная весть.
– Тебя искал один человек, – сообщил Янка. – Очень хотел повидать. Судя по внешнему виду, какой-то видный работник, вероятно, комиссар. Просил передать эту записку.
Он вручил Карлу коричневый конвертик, в котором лежал вырванный из блокнота листок бумаги в клетку.
«Сердечный привет, Карл Андреевич!
Мои сотрудники передали, что ты меня несколько раз разыскивал. Был в горах в командировке. Сейчас пробуду несколько дней здесь. Приходи, дорогой. В любое время буду в твоем распоряжении. Может, смогу тебе быть чем-нибудь полезным? Не стесняйся говорить о своих нуждах – если в моих силах, готов все для тебя сделать. Жду.
Черняев».
Прочитав записку, Карл улыбнулся.
– Наверно, что-нибудь хорошее? – спросил Янка.
– Да, очень хорошее, – ответил Карл. – Жаль, что ты меня не позвал, когда этот человек был здесь. Я же был рядом – у начальника станции. Завтра поедем.
– Начальник станции обещал? – раздался голос Симана Бренгулиса.
– Нет, начальник станции ничего не обещал, – ответил Карл. – Но теперь я точно знаю, что нам здесь не придется долго томиться.
Он немедленно отправился в город и разыскал Черняева. Бывший командир очень радушно встретил старого боевого товарища. На столе появились два стакана крепкого, горячего чая. Вначале разговор шел на общие темы. Карл узнал, что Черняев теперь – член Бийского военно-революционного трибунала. Рассказав о смерти отца и ликвидации латышского села, Карл описал жизнь беженцев в лесном лагере и недавний разговор с начальником станции.
– Мы как будто находимся во власти злых чар. Продукты, которые нами запасены на дорогу, кончаются, а мы еще с места не сдвинулись. На каждом шагу нужно давать взятки. Сегодня еще кое-что можно собрать для взятки, но скоро у нас ничего не останется за душой. Что будет тогда?
– Ты уже обращался куда-нибудь за помощью? – спросил Черняев.
– В эвакуационном отделе мы ежедневно говорим о своем положении, но они бессильны чем-либо помочь. Или просто не хотят помогать.
– В партийном комитете не был?
– Нет. Я ожидал твоего возвращения из командировки.
– В Чрезвычайную комиссию тоже носа не показывал?
– Не показывал. Да и что мне там делать – наш вопрос не политический. Он скорее относится к хозяйственным неполадкам.
– Вот ты у меня какой, – засмеялся Черняев. – Когда нужно было бороться за Советскую власть, ты знал свое место и умел обращаться с оружием, а сейчас, когда нужно помочь Советской власти осуществить справедливость и защитить честных людей от негодяев, ты не знаешь, с какого конца начать и где искать поддержку. Вот что я тебе скажу, мой друг, – Черняев сразу сделался серьезным. – Все, что происходит в нашей жизни, – политика. Если нечестные люди, в которых еще бродит ядовитая закваска старого мира, своими действиями компрометируют советские порядки, вымогают взятки и дезорганизуют хозяйственную и общественную жизнь государства, то это с их стороны такая политика, которую мы не можем оставить без отпора. И если ты видишь подобное, ты не смеешь молчать. Без промедления иди в Чрезвычайную комиссию и назови вещи своими именами. Если б ты это сделал, ваш эшелон давно находился бы за Уралом. Из Бийска я помогу вам выехать. Свяжусь с Барнаулом и позабочусь о том, чтобы ваш эшелон без задержки проследовал до Новониколаевска. Но весь путь следования я не могу вам обеспечить, не могу везде присутствовать. А вредителей и взяточников в настоящее время на железнодорожном транспорте больше, нежели ты можешь себе представить. И запомни раз навсегда: если на твоем пути встретится кто-нибудь из этих негодяев, знай, что за ним стоит враг, работающий против Советской власти и закона, и ты не должен бояться этого подлеца. На железной дороге существуют органы Транспортной чрезвычайной комиссии. Представителей этих органон ты найдешь на каждой крупной станции. Как только случится какая-нибудь заминка или с вами поступят несправедливо, без промедления иди в Транспортную чрезвычайную комиссию и попроси их помочь. И я ручаюсь, тебе всегда окажут содействие.
– Я это учту, – пообещал Карл. – Большое спасибо за ценный совет.
В присутствии Карла Черняев созвонился по телефону с Бийской чрезвычайной комиссией и просил поинтересоваться, для какой цели в вагонном парке стоят двадцать вагонов порожняка. Потом он закурил и долго в глубоком раздумье смотрел на Карла.
– Почему ты уезжаешь? – спросил он наконец. – Какое счастье надеешься найти в Латвии?
– А я и не надеюсь найти там счастье, товарищ Черняев, – ответил Карл. – Просто там… я буду полезнее, чем здесь.
– Ты волен поступать как знаешь, – продолжал Черняев. – Я совсем не пытаюсь отговорить тебя, хотя ты и здесь очень пригодился бы – я в этом уверен. Но хочу все же дать тебе товарищеский совет: не позволяй им, этим белым тиранам на своей родине, затуманить твое сознание и втянуть себя в их болото. Ты слишком порядочен и честен, для того чтобы стать чужим нам.
– Не беспокойся, дружище, – взволнованно отозвался Карл. – Не стану чужим. Тебе никогда не придется краснеть за меня.
Они поздно расстались в тот вечер.
…На следующий день, девятого октября, рано утром из вагонного парка вышли на дезинфекцию семнадцать порожних вагонов. В полдень объявили посадку тем семьям, которые жили еще под открытым небом. А вечером, пыхтя, подошел черный паровоз, его прицепили к первому вагону, и раздался перестук буферов. Это был нервный конь, с недовольным кучером: он дергал вагоны такими внезапными и мощными толчками, что люди валились с ног и на печках опрокидывались чайники. И все-таки это было радостное движение! Пусть дергает, трясет как хочет, – лишь бы двигаться. Беженцы втащили лесенки в вагоны, и никто больше не осмеливался выйти из них, хотя поезд простоял на станции еще несколько часов.
И вот в полуночный час, когда по крыше вагона барабанил дождь, а за окнами завывал ветер, станционный колокол прозвонил три раза, и на свисток кондуктора паровоз отозвался пронзительным гудком. Загремели буфера, состав дернулся, и колеса завели свою веселую песню.
Начался великий обратный перелет!
Янка всю ночь не мог заснуть. Он лежал у окна и смотрел, как в темноте проносятся мимо телеграфные столбы, купы деревьев, деревни, поля, и радостно думал: «Мы едем… Все-таки едем…»
Дребезжали стены вагонов, лязгали буфера, за окном выл ветер. Это была колыбельная песнь. Впервые после долгих месяцев сладко и безмятежно спали усталые путники.
3
Это был действительно необычный конь – черный, замасленный, покалеченный. Ему были присущи все качества норовистой лошади. Зная это, железнодорожники не прицепили сразу все сорок вагонов, а оставили десть из них в Бийске. Но и при езде с неполным составом паровоз временами останавливался. Простояв посреди степи час-другой, он набирался сил и плелся дальше. На полпути к Барнаулу паровоз оставил поезд и укатил назад в Бийск за оставшимися десятью вагонами.
– Если так будут везти всю дорогу, мы и к весне не доберемся, – рассуждали пассажиры.
– К какому-нибудь концу придем, – мрачно отшучивались другие.
Весь долгий день они томились на месте. Смотреть было не на что – голая равнина, редкая березка на краю степи и серое осеннее небо. Парни раздобыли дрова, и беженцы развели у полотна костры и варили картофель. Вечером возвратился паровоз с остальными вагонами, и ночью эшелон отправился дальше.
И странно, всякий раз, когда поезд останавливался, людей охватывало беспокойство, они не могли уснуть, но стоило эшелону тронуться, как все успокаивались и беспечно засыпали в темных клетках. Движению присуща успокоительная сила, и чем быстрее передвигался состав, тем спокойнее чувствовали себя беженцы.
В Барнауле беженцам сообщили, что они могут получить по фунту хлеба на человека, но для этого поезд должен задержаться до вечера. Они отказались от хлеба, хотя у некоторых осталось всего несколько сухарей.
И поезд отправился дальше. Урчали пустые желудки, во рту скапливалась слюна, и, обманывая себя, люди пили много чая. Необходимость примиряет со всем и заставляет преодолевать даже застенчивость. Одного только стыдились люди: обнаружить перед другими свой голод. Во время еды они забирались в самые темные углы вагона. А те, кто сидел на верхних нарах, поворачивались к соседям спиной, чтобы никто не видел, что и сколько они едят. У кого не было уже ничего, делали вид, что едят, долго жевали, чмокали губами и даже пытались изобразить отрыжку. У кого еды хватало, те скрывали свою состоятельность. Бренгулис, который вначале был недоволен нижними нарами, теперь сообразил, в чем их преимущество: там, внизу, всегда царила темнота, и если залезть подальше в угол, можно спокойно жевать полным ртом все, что бог послал. У тебя есть сало, масло, мед, белые сухари и целый мешок пшена. Откровенно говоря, ты бы мог ехать не волнуясь, если на какой-нибудь станции поезд и задержится подольше. А когда ты съешь все, то под рубашкой, в нательном мешочке, у тебя хранится несколько золотых червонцев. Но все же и ты не можешь хладнокровно видеть, как на другом конце вагона соседи забалтывают в теплой воде щепотку муки, и получается нечто похожее на коровье пойло. Довольно неприятная картина. Но еще неприятнее слушать, как маленький мальчик на верхних нарах говорит сестре:
– Айинь, я хочу есть. Нет ли у тебя сухарика?
Она совсем тихо что-то отвечает, шарит в мешке, но ты знаешь, что там ничего нет. И мальчик большими блестящими глазами смотрит на соседей, когда те сосут намоченные в чае сухари. Взрослые в таких случаях отворачиваются, делают вид, что не замечают, но ребенок не понимает, что смотреть неприлично. Ну что тут делать? Ты роешься в своем мешке и, прячась от других, пододвигаешь мальчугану несколько сухарей и сразу делаешь вид, что ничего не произошло. Стыдишься, но чего? Того, что у тебя еще есть право на жизнь, а у других его нет? Или того, что ты живым и здоровым пройдешь через испытание, а другие погибнут?
На полпути между Барнаулом и Новониколаевском, на станции Черепаново, поезд простоял целый день. Утром на тормозной площадке санитарного вагона лежал новый покойник – женщина. Она умерла ночью, и фельдшер вынес ее, чтобы родные похоронили. Делать гроб не было времени. Родные завернули покойницу в простыню и зарыли в кустах недалеко от железнодорожного полотна. После этого поезд шел без задержек до самого Новониколаевска. По утрам те, у кого в санитарном вагоне лежали близкие, шли к тормозной площадке. Вторым покойником оказался маленький мальчик, третьим – какой-то одинокий старичок из Малиены [14]14
Малиена – восточная периферия Видземе (латышской части Лифляндской губернии).
[Закрыть]. Освободившиеся после них места в санитарном вагоне занимали новые больные.
На четвертый день поезд прибыл в Новониколаевск и опять простоял на станции весь день. Беженцам выдали по фунту картофеля, немного сахара и. кофе. Рядом со станцией находился базар. Беженцы понесли продавать остатки вещей. Янка Зитар утром вышел посмотреть большую станцию, но картина была настолько безотрадной, что он поскорей вернулся в вагон и весь день проспал. Большая узловая станция Сибирской магистрали оказалась забитой составами. С Поволжья, где в этом году была страшная засуха, на восток мчались эшелоны с голодающими. У каждого вагона валялись кучи отбросов, блуждали бродячие собаки, копошась в этой клоаке. Повсюду тянулись бесконечные ряды вагонов, дальше виднелись депо, фабрики, вихри пыли и, насколько хватало глаз, стоял дым. В таком воздухе вянут цветы, гниют деревья и ржа съедает железо. Здесь никому не хватает воздуха, человек перестает мечтать.
4
Вечером поезд тронулся. Казалось, на большой Сибирской магистрали путешествие должно идти успешнее. Паровозы более мощные, реже меняются бригады. Ох, уж эти злополучные бригады! Они были самым большим бедствием для беженцев: всюду, где они менялись, люди заранее готовились к томительному ожиданию. Только один раз, в Каргате, поездная и паровозная бригады сменились за четыре часа, поэтому многие беженцы, отправившись на базар, не успели вернуться и отстали. На следующий день они догнали эшелон пассажирским поездом.
Днем и ночью мимо окон вагона проносился грустный пейзаж Барабы – похожая на море, необозримая болотистая степь, усыпанная мелкими карликовыми березками и чахлым кустарником, заросшая грубой осокой и камышом. Изредка показывалось стадо, поднималась в воздух стая птиц, и опять часами не видно было ни одного живого существа. Местами виднелись большие выгоревшие от степного пожара площади, где земля чернела, как уголь. А ведь где-то здесь, в этом болотном царстве, жили люди, месяцами отрезанные от всего остального мира; они пасли скот и ждали, когда зимняя стужа натянет ледяной покров на топкую Барабу и можно будет проехать в степные города. Здесь совсем не на что было смотреть. Беженцы радовались, что поезд так быстро мчался через эту равнину. На станциях они добровольно ходили помогать железнодорожникам грузить дрова на паровоз. У беженцев уже выработалось свое суждение о машинистах. Некоторые из них умели плавно стронуть поезд с места и развить большую скорость, не дергая вагоны, – это были мастера своего дела. Другие горячились и дергали эшелон. Иной машинист позволял себе жестокие шутки: после гудка давал полный ход назад, затем круто тормозил и вдруг рывком двигался вперед. Эшелон трясся как в лихорадке, из одного конца в другой пробегал дробный перестук буферов, в вагонах все падало и летело.
На второй день после отъезда из Новониколаевска пришлось отнести в санитарный вагон мать Зитаров. Она заболела еще в лагере и больной села в эшелон. Спертый воздух, угар, идущий от чугунной печки, топившейся круглые сутки, и водянистые каши не способствовали ее выздоровлению. Альвина стала настолько слабой, что не могла сама выйти из вагона. А когда соседи узнали, что у нее тиф, поднялся ропот. Никто, правда, не говорил ничего в глаза, но хмурые лица, недовольное перешептывание и посещение Бренгулисом фельдшера ясно выражали беспокойство людей. Нельзя было требовать, чтобы соседи примирились с присутствием в вагоне опасно больного человека. Тринадцатого октября Зитариене унесли. На следующий день ей стало гораздо хуже, и утром пятнадцатого октября, когда поезд остановился для смены бригад на станции Татарская, Карл нашел мать на тормозной площадке. Ей уже ничего не надо было.
Комендант поезда вычеркнул из списка беженцев Альвину Зитар, в вагоне номер двадцать стало немного просторнее, а три парня рыли в степи яму. У них нашлась всего одна лопата, поэтому рыли попеременно. Земля, как и полагается на болоте, была сырая. Как только выкопали ямку, в нее набралась вода, и вычерпать ее было невозможно – пришлось бы вычерпывать всю влагу Барабы. Пока один копал, двое ведрами черпали воду и выливали в канаву. Так они трудились несколько часов. За это время Эльза и Сармите одели Зитариене и завернули в простыню – гроб негде было достать. Когда могилу вырыли, сыновья стали совещаться, не завернуть ли мать еще и в вытканное ею одеяло. Но Эрнест сказал, что матери это не поможет, а за одеяло можно получить каравай хлеба; лицо матери можно накрыть каким-нибудь плотным платком.
Перед тем как опустить покойницу в могилу, из ямы еще раз вычерпали воду. Но первые лопаты земли, брошенной на покойницу, подняли фонтаны грязных брызг. Увидев это, женщины зарыдали еще громче, а мужчины, отвернувшись в сторону, усиленно сморкались. Они торопились скорее засыпать могилу и сделать могильный холмик. Цветов уже нигде не было, и могилу обложили березовыми ветвями, бока укрепили дерном и поставили два накрест прибитых круглых березовых колышка с маленькой дощечкой на месте их скрещивания. На ней черной краской написали имя и фамилию покойной и соответствующие даты.
Теперь у Зитаров не было ни отца, ни матери. До сих пор семью возглавлял Карл. Но старшим был Эрнест. По некоторым соображениям он хотел бы сам перенять эту почетную позицию (на видземском побережье их ждала отцовская усадьба, и кто-то должен был стать там хозяином), но такой почет налагал и обязанности, заботы о младших братьях и сестрах, а в теперешние трудные времена проще заботиться только о себе. Нет, Эрнест не протестует, если главой семьи останется Карл. У него шире плечи и больше опыта – пусть поломает голову, как доставить всех домой. Но еще неизвестно, кто станет хозяином в Зитарах: ведь порядок в подобных случаях устанавливает закон.
Принято, что после смерти человека родные проверяют его имущество и делят наследство. Если Карл и последовал этому обычаю, то у него на то были особые причины: он просто проверил, сколько еще осталось продовольствия и какие вещи можно продать, если оставшегося продовольствия не хватит до конца пути. Осталось почти полмешка сухарей, несколько килограммов сала и килограмма четыре муки. Если учесть, что изредка в больших городах им будут выдавать немного хлеба, то, живя экономно, еды хватит на две недели. Но тогда нельзя терять в пути ни одного лишнего дня, потому что за кое-какой хлам и ненужную одежду в лучшем случае можно получить продукты еще на одну неделю.
Они вступили в состязание с самой судьбой. У них еще оставались слабые надежды победить в этом состязании, но, если встретится какая-либо случайность, маленькое, непредвиденное препятствие, – проигрыш неизбежен.
Такое препятствие возникло тут же, на станции Татарская, где эшелон остановился для смены бригад.
5
Город находился поблизости от станции. Ничего более мрачного нельзя было себе представить. До самого горизонта ни селения, ни леса – только открытая мертвая степь и заросли чахлых березок, а посреди этой пустыни большая станция – депо, вагонный парк и многочисленные пути. Утром пятнадцатого октября, когда эшелон с беженцами остановился в Татарской, там уже стояло восемь составов – они ждали смены паровозов. Тут были эшелон с польскими беженцами, поезд с красноармейцами и два продовольственных маршрута. Теперь к ним еще прибавились алтайцы, так что паровозов ждали пять составов, которым нужно было добраться до Омска. В остальных четырех поездах, направлявшихся на восток, ехали голодающие с Поволжья – татары, чуваши, башкиры и мордвины. Они томились в Татарской уже много суток, некоторые поезда стояли здесь вторую неделю, все свободные паровозы в первую очередь прицепляли к продовольственным маршрутам.
