Текст книги "Ладейная кукла (сборник)"
Автор книги: Вилис Лацис
Соавторы: Янис Лапса,Жан Грива,Визма Белшевица,Андрис Якубан,Эгон Лив,Харий Галинь,Зигмунд Скуинь
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)
– Пора бы уж боцману быть на месте! – бросил кто-то. Людская цепь от ящиков до трюма насторожилась и на миг замерла. Цинис сбросил брезентовые рукавицы на перемешанную с солью сельдь и поднялся в рулевую рубку.
– Почему не подаете сигналы? – строго спросил он и со злостью дернул шнур тифона. Два зычных гудка перелетели через палубу и увязли в тумане.
Вахтенный штурман включил локатор. Цинис прильнул к экрану и стал наблюдать, как стрелка антенны вращается по зеленоватому кругу, обозначая контуры ближних и дальних судов. Но локатор был не из лучших, и маленькая лодка из стеклопласта нигде не просматривалась, хотя прошло уже не меньше часа с того момента, как боцман спустился с «Цирулиса» по штормовому трапу.
Цинис подошел к радиотелефону.
– «Цирулис», вызывает «Гарша»! «Цирулис», вызывает «Гарша»! – заговорил он в микрофон.
– «Цирулис» слушает.
– Как там наш, фильмы взял?
– Конечно. Как договорились. Две коробки. Цветной вариант «Войны и мира»…
– Спасибо, – буркнул Цинис и положил трубку. Так… теперь не будет покоя, пока не отыщется боцман. Его охватило предчувствие несчастья. Наверняка в тумане боцман заблудился и шлюпку отнесло бог знает куда. Цинис с досадой рванул шнур тифона.
Опять помеха, опять это проклятое нечто! Оно возникало всякий раз, когда казалось, вот-вот будет и на его улице праздник. Ну и заваруха начнется, если боцман, чего доброго, пристанет к чужому берегу, а то и того хуже – отправится кормить акул. Хоть бы спасательный пояс взял с собой. А уж с него теперь спросят, почему отпустил в море, как на деревенскую вечеринку. И еще сотни «почему» зададут.
Оранжевая шлюпка не показывалась, и люди на палубе забеспокоились. Несмотря на то, что рядом с ними работали второй помощник капитана и старший механик, угрюмые взгляды рыбаков все чаще обращались не к ним, а к Пелексу. В этих взглядах не было ни просьбы, ни приказания, и все же старый мастер понимал, что именно он должен что-то предпринять. Пелекс не спеша стянул рукавицы, сполоснул в бочке мокрые от пота руки и поднялся в рулевую рубку.
– Выдь на минутку – надо поговорить. – Он взял Циниса за локоть.
Они вышли на шлюпочную палубу.
– Как бы это тебе сказать… – начал Пелекс, словно подбирая тон. – Надо бы начать поиски. Люди волнуются. – И мастер по привычке тыльной стороной ладони вытер лоб, хотя на нем не было ни капли пота.
Цинис закусил губу.
– Самое главное – не терять хладнокровия, – нарочито спокойно ответил он.
– Хладнокровия мы, может быть, и не потеряем, а вот боцмана – пожалуй, – сказал Пелекс, и рука его опять сама собой потянулась ко лбу.
Цинис помрачнел, но тут же широко улыбнулся и сказал почти весело:
– Успокойся, о туман пока еще никто не расшибся…
– Может, и не расшибся, но, как бы тебе сказать… заблудиться случалось, а потом – кого волной захлестнуло, кто от жажды погиб. Может, все-таки выйти на поиски?
Цинис в раздумьи наморщил лоб, но тут же энергично вскинул голову.
– А где гарантия, что мы, как раз наоборот, не уйдем от него еще дальше?
– Что верно, то верно, такой гарантии не было. Может, сообщить по радио другим судам? Чтоб следили за морем, искали.
На этот раз Цинис решительно замотал головой.
– Раньше времени поднимать панику? Ну уж нет!
И Цинис представил, какая началась бы суматоха, если бы они сообщили в эфир об исчезновении боцмана. Сигналы тревоги понеслись бы на все ближайшие суда, организовали бы поиски, и на все лады повторяли бы имя его траулера. Слух дошел бы и до берега. И опять беспощадное нечто встало бы на его пути. И когда! Как раз теперь, когда он опередил всех с уловом.
– Погоди трезвонить на весь мир, – Цинис положил руку Пелексу на плечо, – погодим немного. Ветра нет. Что тут может случиться!
Это была правда, и Пелекс, несколько успокоенный, спустился к своим бочкам.
Цинис приказал бросить якорь, траулер как бы нехотя вошел в тихое течение и застыл. Теперь по крайней мере они сами не уйдут в сторону.
Между ящиками уже проглядывала палуба, дело близилось к концу, и Швейцарс, беспокойно поглядывая на туманное море и причмокивая, опять стал что-то высчитывать. На всю палубу прогудел его бас:
– Что мы тут торчим, будто ждем святого причастия? Пора делать заход!
– Боцмана надо дождаться, – ответил Пелекс.
– Боцмана, боцмана… Такой случай, сельдь сама идет в трал, это надо быть дураками…
– Как бы это тебе сказать… – Пелекс с трудом разогнул ноющую спину и посмотрел на Швейцарса. – Ты и впрямь швейцар… плохой швейцар, из тех, кто думают только о чаевых.
– Ну и ты не за здорово живешь в море пошел, – осекшись, пробурчал Швейцарс и принялся заколачивать бочку.
После того как последняя бочка скрылась в трюме, лишь кое-кто из матросов ушел в кубрик досыпать. Большинство сидели на палубе и курили, с надеждой вглядываясь в туман, из которого должна была показаться оранжевая шлюпка с боцманом. Абеленс развалился на брезенте и равнодушно наблюдал, как с проводов антенны падают на палубу капли сгустившегося тумана. Тишину время от времени разрывала судовая сирена, но звук этот, казалось, затухает сразу же за бортом, и никто на него не отзовется.
Стидзинь, чувствуя себя виноватым, – это он ведь подал идею обменяться фильмами – ушел на верхнюю палубу, сел там на мешки с картошкой и уставился в серую бесконечность, забравшую в свои вязкие лапы оранжевую шлюпку и боцмана. Уж он-то, Стидзинь, не испугался бы, окажись он на месте боцмана. Возможно, его подобрало бы какое-нибудь судно дальнего плавания и высадило в шумном иностранном порту, возможно, течение вынесло бы одинокую лодку на дикий берег, и пока бы его искали, он жил бы там, как Робинзон.
По палубе разнесся зычный голос Швейцарса:
– Надо тралить, а не богу молиться. Подумаешь, велика беда – бывалый моряк погуляет немного по морю.
Никто ему не ответил. Тогда кто-то смачно плюнул, – и послышались тяжелые шаги в резиновых сапогах, отдаляющиеся от того места, где только что звучал голос Швейцарса.
Часа два спустя с запада подул легкий ветер, по воде пробежала мелкая рябь, и туман исчез, как исчезает пар над кипящим котлом, когда на него опускают крышку. Цинис поднялся на верхнюю палубу и приложил к глазам двенадцатикратный бинокль. Неподалеку был виден «Цирулис», там как раз опорожняли куток, дальше, у горизонта, маячило, похожее на двугорбого верблюда, базовое судно, а вокруг него, как муравьи, сновали покрытые ржавчиной селедочники. Только шлюпки, оранжевой шлюпки из стеклопласта, нигде не было видно.
Когда Цинис спустился на палубу, к нему подошел Швейцарс и, как бы извиняясь, как бы подлащиваясь, сказал:
– Капитан, ну грех сейчас стоять на якоре. Такая рыба! За пару часов – четвертак на пай.
Цинис не ответил. Швейцарс откашлялся и продолжал:
– Кому на роду написано утонуть, тот и в тазу утонет, а кому суждено быть повешенным, того уж в море никакая лихоманка не возьмет…
Цинис молчал. Он смотрел мимо говорящего, туда, где сильный бриз легонько, как бы на цыпочках, пробегал по водной глади и постепенно начинал поднимать волну. Старший помощник подумал, что действительно можно бы тралить, по ветерку, куда, может статься, снесло и шлюпку.
Когда спустя два часа подняли куток, на палубу высыпалось еще несколько тонн сельди и скумбрии. Матросы, хоть и отдохнули, и пообедали, однако разошлись по своим рабочим местам неохотно. От острого нюха старпома не укрылась перемена в настроении команды. Он взял нож, спустился на палубу и занялся разделкой скумбрии. Хотя никто не обмолвился ни словом, Пелекс вновь почувствовал на себе испытующие взгляды матросов, пронзавшие его, будто иглами.
Когда Цинис на минуту собрался было отойти от разделочного стола, Пелекс задержал его:
– Пожалуй, медлить с сообщением в эфир больше нельзя. Поднимется ветер, тогда уж беде не поможешь.
Цинис и теперь отмахнулся от него:
– Не будем спешить садиться в калошу. До ночи еще далеко.
А про себя подумал: «Если и вправду случилось самое страшное, то не все ли равно, когда сообщить – с него-то так и так шкуру снимут. А если боцман жив-здоров, никуда он не денется. И к чему лишний шум?»
Пелекс помял в руках бороду и, смущаясь, как человек, не привыкший говорить официальным тоном, продолжал:
– Видишь ли, как бы это тебе сказать… Может, созвать собрание партгруппы? Потому что я считаю, ты поступаешь неправильно.
Цинис побагровел.
– Созывай на здоровье. За судно отвечаю я. И учти, что меня на этом собрании не будет. Я беспартийный. Беспартийный большевик.
– Что ты беспартийный, это я знаю. – Пелекс кивнул головой. – А вот большевик ли?..
– Ну, не будем затевать перебранку, – сказал Цинис уступчивее, почувствовав, что на палубе уже навострили уши. – Подождем еще немного, тогда и решим, что делать.
– Капитан давно бы решил, что делать, – холодно ответил Пелекс и пошел к своим бочкам.
Цинис опять поднялся на верхнюю палубу – взглянуть на море. Что бы действительно в таком случае предпринял капитан траулера? Наверное, сообщил бы. Ему-то что не сообщить – старый морской волк с заслугами. Ну пропесочили бы его, даже выговор дали, а с капитанского мостика не спихнули бы. И он, Цинис, тоже не стал бы осторожничать, будь у него этакие надежные капитанские погоны со стажем. Эх, если бы да кабы…
Со стороны на судне все выглядело как обычно, но в мыслях люди каждый на свой лад были там, с боцманом. Стидзинь откидывал в сторону нестандартную рыбу и думал о том, что, может быть, именно в этот миг волна опрокидывает шлюпку, и вокруг боцмана начинают кружить голубые акулы, которых здесь, на отмели, было видимо-невидимо. Стидзинь часто мечтал о приключениях, но никогда не думал о смерти, и с удивлением отметил, что был бы не прочь оказаться в подобной ситуации… Он матросским ножом вспарывает брюхо первой акуле, и пока ее собратья пожирают хищницу, Стидзиня замечают с белоснежного пассажирского теплохода, спешащего на помощь к месту схватки. Под восторженные крики толпы, с ножом в зубах он по специально спущенному трапу поднимается на борт и ступает на палубу.
В самом деле, почему бы ему не отправиться на поиски боцмана? Спустить спасательную шлюпку. Там есть компас, сигнальные ракеты, неприкосновенный запас. Захваченный этой мыслью, он предложил:
– Может, спустить шлюпку и прощупать ближайший квадрат? Тут много людей не потребуется. Мы с Абеленсом легли бы на весла…
– Ну и ложись на здоровье, – буркнул в ответ розовощекий Абеленс. Он размахнулся и закинул, не глядя, попавшуюся среди сельди морскую звезду, и украдкой покосился на вожделенный брезент.
– Тоже мне, искатель, хе-хе! – прокряхтел Швейцарс, – это надо надраться чернил, чтобы от такой сельди кататься по морю, как с дамой по Киш-озеру.
– Как бы это тебе сказать… – прогудел Пелекс, и не ясно было, говорил ли он сам с собой, или хотел ответить Стидзиню.
Судно вновь шло с тралом по ветру. Последняя бочка была спущена в трюм, и палубная команда отдыхала.
Цинис отпустил штурмана, и теперь сам вел судно. Он повернул до отказа громкоговоритель радиотелефона и слушал перекличку судов. Рулевой, привалившись спиной к переборке, вяло трогал колесо, радист возился у локатора, пытаясь выжать из него невозможное. Радист траулера отличался медлительностью, и было удивительно, как этот человек, которого считали неисправимым меланхоликом, может с таким проворством действовать ключом Морзе.
Шлепая тяжелыми рыбацкими сапогами, в рулевую рубку вошел Пелекс. Он облокотился на обшивку гирокомпаса, прислушался к треску радиотелефона, к бормотанию далеких голосов, и ощущение гнетущей пустоты охватило и его. Никто не говорил об этом, но каждый с тайной надеждой ждал, не вызовут ли с какого судна «Гаршу», чтобы сообщить, что боцман вместе со шлюпкой поднят на борт. Волна заметно поднялась, было, пожалуй, балла три, траулер ощутимо покачивало.
Пелекс наблюдал, как о борт траулера разбиваются волны, а думал о маленькой шлюпке, которую такая вот волна швыряет, как скорлупку…
– Как бы это тебе сказать… только медлить больше нельзя. Надо сообщить о боцмане в эфир.
Цинис отрицательно покачал головой.
– Что ты за человек, Цинис? Скажи, ну что ты за человек? – Пелекс чувствовал, как обычное спокойствие покидает его, как в нем разгорается жгучий гнев.
– Без моего разрешения в эфир не выйдет ни единого звука, – жестко сказал Цинис, но в голосе его не было прежней уверенности.
– Ошибаешься, выйдет, – неожиданно вмешался радист. – Я сообщу через судовую радиостанцию. По всем волнам, и без твоего разрешения. Потом делай, как знаешь.
Цинис застыл, будто от внезапного удара, и обеими руками вцепился в ручки эхолота, чтобы сгоряча не сотворить какую-нибудь непоправимую глупость. В этот момент в громкоговорителе радиотелефона вдруг послышались голоса. По всей видимости, двух штурманов:
– «Звайгзне», «Звайгзне», это «Приеде». Вижу какой-то оранжевый предмет. Рядом с вами, посмотри, что там.
– А-а, – устало протянули на «Звайгзне».
– Вижу. Кажется, обычная рабочая шлюпка. Кверху дном.
– Ты бы вытащил. Она ведь совсем рядом с тобой.
– Не могу, я иду с тралом.
– И у меня не чулок на ниточке.
– А, невелика беда. Людей там наверняка нет. Кому надо, тот и подберет.
Радиотелефон умолк. Траулер немного отклонился от курса, вахтенный матрос резко повернул рулевое колесо, скрипнули его невидимые механизмы, будто раздался чей-то жалобный стон. Люди в радиорубке на миг замолкли, словно оглушенные громом.
– Цинис! – Голос Пелекса прозвучал гулко, а его сработанные руки стали сжиматься в кулаки. – Ты за все ответишь, за все…
Его перебил радиотелефон.
– «Приеде», это «Энкурс», «Приеде», это «Энкурс»… Вы что-то говорили про оранжевую шлюпку…
– Да-да, наша… Прошлой ночью потеряли… Координаты, дайте координаты… Спасибо, идем искать.
Опять простонало штурвальное колесо «Гарши», а люди в недоумении переглянулись.
Рулевой, единственный из всех не спускавший глаз с моря, вдруг радостно закричал:
– Боцман! Смотрите, вон наш боцман!
В неполной миле по курсу судна прыгала на волнах оранжевая лодчонка. Она то высоко поднималась на гребень волны, то, как в пропасть, проваливалась к ее подножию.
Цинис и Пелекс одновременно схватились за бинокли. Да, это был боцман с «Гарши». Он стоял в лодке и размахивал руками, в руках он держал коробки с фильмами.
– Ну, вот видите! – Цинис было засмеялся, по смех вышел ненастоящий, какой-то булькающий. – Ну, видите, я же говорил, нечего зря поднимать панику!
Ему никто не ответил. Радист не спеша отправился в радиорубку и хлопнул за собой дверью, за ним, тяжело шлепая рыбацкими сапогами, ушел Пелекс, и Цинис остался вдвоем с рулевым.
Его охватило такое пьянящее чувство облегчения, что он даже не сразу заметил, как мастер и радист покинули рубку. А когда заметил, то почувствовал себя незаслуженно обиженным. Оттого, что они не радуются вместе с ним. Почему? Ведь все в порядке. Сейчас боцмана поднимут на борт, и никто ни в чем их не упрекнет. Сельдь идет косяками, люди зарабатывают, как никогда. В чем же дело? Неужели опять на его пути встало это неведомое нечто?..
Перевод Р. Золотовой
АНДРИС ЯКУБАН
ПЕСНЬ О СТАРОЙ ДОБРОЙ ЗЕМЛЕ И О МОРЕ
Стариков было трое, и сидели они за одним столом. И вот Рыбачий Оскар, что с Рыбачьей улицы, сказал, что первый в эту весну гром громыхнул, когда были совсем голые ветки, без листочков и без почек.
И Корабельный Екаб, что с Корабельной улицы, ответил, что дед его в таких случаях говаривал, быть, значит, голодному лету, без хлеба, без сытой салаки в море, без пива и водки в поселковой лавке, во всяком случае, ничего хорошего это не сулит, одни неприятности.
И Ветровой Бенедикт, что с Ветровой улицы, как обычно, промолчал и ничего не сказал.
И так они сидели втроем за одним столом, у всех троих были совсем белые волосы, лица – сплошные морщины, как кора взморских сосен, руки заскорузлые и черные, как из нефти вытащенные канаты, а глаза умные и спокойные, как у совы, которая прожила тысячу лет и многое знает, самого горького уже хватила и ничем теперь ее не проймешь.
И разговор у них был неспешный, обстоятельный, потому что солнце уже клонилось к закату и старая добрая земля, по которой столько было хожено, уже кое-где выталкивала зеленые росточки. Льда уже не было ни в море, ни на реке, люди за зиму належались, надоело телевизор глядеть, старуху бранить под нос, а внуков ругать вслух, от зависти, что те носятся туда-сюда.
И хотя до следующего столетия оставалось каких-нибудь лет тридцать, никто из троих не чаял его дождаться, потому что официально считались они пенсионерами, далеко уже не уплывали, а так, удовольствия ради, тыкались между третьей и четвертой мелью, камбалу пугали. Вроде ничего такого великого за свою жизнь не совершили – море прочесывали, ребятишек на свет производили, воевали, а как неспешно подсчитали: две мировые войны в итоге, три революции, с пяток чисто голодных лет, с сотню штормов – и здесь, в заливе, и подальше, в открытом море, семь председателей рыбацкой артели, два кабатчика и пятнадцать буфетчиц в бывшем кабаке, который давно уже переименован в кафе, и еще пропасть всяких забытых событий и всяких людей. Так вот оно и получилось – поставили они как-то халупки между большими дюнами и лесом, постепенно переделали их в настоящие дома, а там возникшие улицы, словно шутки ради, напросились, чтобы назвали их по именам живущих на них, потому что честное имя – это гордость мужчины и жить оно должно вечно.
И было самое начало мая с празднеством трудящихся людей, с торжественными собраниями, торжественным вручением почетных грамот, был май, когда лодки смолят, на солнышке греются и не менее торжественно открывают Скляницу. Все было, как и каждой весной: уже прилетели скворцы, уже куры рылись в прошлогодней листве, уже коровам нечего было кинуть. И те ревели в своих хлевах так жалостно, что ни один порядочный человек, у которого есть сердце, не мог ничего делать по дому – оставалось только идти сидеть в Склянице.
И Скляница эта вовсе не была какой-то там стеклянной банкой для огурцов или, скажем, для дождевой воды. Ничего подобного. Ни с какой посудиной она никак не была связана. Так звали круглое стеклянное сооружение, пристроенное к прежнему кабаку и посещаемое только летом. Официальное название кафе было даже красивое – «Лето». И сразу надо сказать: насколько красивое, настолько и непрактичное, как и многие названия кафе. Разве скажешь: пойдем посидим в лете? Потреплемся в лете? Потанцуем в лете? Несерьезно как-то. Лето – оно лето и есть, и нечего слово это связывать только с застольем, закуской, трепотней и танцами, потому что рыбаки не какие-нибудь наезжие свистуны или стрикулисты, которые прохаживаются по бережку в белых штанах, в черных очках и с красоточкой под руку. Летом надо работать, ловить салаку и стоящую рыбу, а не на песке валяться. Вот потому кафе и прозвали Скляницей – совсем другое дело, никаких тебе недоразумений и возражений, дураки все одно не поймут, а умному и объяснять не надо.
И старикам все было вполне ясно – лед сошел, скворцы прилетели, солнышко понемногу пригревает, скоро начнется остервенелая летняя рабочая пора от солнца до солнца, так что самое время надеть белую рубаху, лучший костюм, женам накрасить губы, достать из шкафа модное платье и двигать в Скляницу потолковать о зиме и лете, разузнать в точности, не надеясь на всякие там слухи и сплетни, кто помер, кто родился, кто женился и на ком, у кого жена загуляла, у кого вдруг на тещу благодать нашла: стала прямо тебе ангел с крылышками, у кого из бывших сударушек муженек очень уж зашибать стал, и, в конце концов, надо же решить, у какой матери самые умные и хорошие дети. В конце концов, надо же и молодым девицам поплясать, чтоб не закисли, чтоб щечки розами цвели, чтобы сразу было видно, которая красивее, которая ловчее, а которая все одно замуж не выскочит, хоть так намазывайся, хоть так причесывайся, хоть всю неделю в трубочках на голове ходи, хоть самые пестрые заграничные одежки на себя натягивай – все эти нейлоны, дедероны, кашмилоны, перлоны, поролоны, шифоны с клеенкой заодно, за которые отцам пропасть денег приходится выкладывать. Такая уж отцовская планида – выкладывай знай красненькие, чтобы дочка могла краше всех вырядиться. Выкладывай красненькие, чтобы свадьбу ей сыграть, а если зятек окажется прохиндеем и сволочью, выкладывай красненькие и на детскую коляску. И все это начинается и кончается в Склянице, только не надо торопиться, погодить надо, чтобы за стеклом зашло солнце, и когда старую добрую землю осветят первые звезды, а также и искусственные спутники, все горести и радости всего поселка будут как на ладони, и окажется, что секретов больше нету.
И вот ради торжественного открытия этого летнего сезона окна в Склянице вымыты так чисто, что даже в трезвом виде можно было пройти сквозь стекло, на лампы надеты новые розовые абажуры, повешены занавески с красивыми кругляшами. Кругляшей было столько, что почти у каждого сидящего за столиком виднелся над головой этакий цветной нимб. Поэтому все немного смахивали на святых, какие бывают на старых потемневших церковных изображениях. Официантки повязали белые переднички и беспрестанно изучали себя в зеркале, потому что вот уже три дня не вылезали из парикмахерской. И сами они и вся их Скляница выглядели очень даже красиво. Повсюду слышался тихий говор – женщины говорили про свое, ради чего пришли, дочери краснели и сидели так, якобы они смущаются, а те, которые знали, что краснеть уже не могут, розовой креповой бумагой хорошенько натерли щеки; парни сыпали привычными прибауточками и деловито, словно потуже затягивая пояса, оглядывали и оценивали девичьи прелести; стариковские трубки уже дымили, как океанские пароходы, когда на возвышение взобрался давно ожидаемый оркестр.
И, как обычно, первым и торжественнее всех уселся на возвышении председатель колхозного добровольного пожарного общества Робис Ритынь с саксофоном. Уселся и, как обычно, никому не ответил на приветствия, потому как он все-таки важный начальник. А может ли начальник каждого видеть и с каждым здороваться? Начальническая голова всегда должна быть заполнена важными мыслями, даже в воскресенье начальнику приходится решать важные вопросы, как все сделать лучше, быстрее, эффективнее и как в результате всей этой бурной деятельности не лишиться должности. А посему, буде начальник с кем-то поздоровается или улыбнется, все могут подумать, что он простой смертный, и в начальники его больше никогда не назначат. Робис только дунул в саксофон гнусно и коротко – и вся Скляница сразу все уразумела.
И тут же вторым уселся с аккордеоном Зигурд Скребл, которого обычно зовут просто Рупь-Пять, потому что такую фамилию, как Скребл, ни один нормальный человек без повреждения языка выговорить не может. Ему с женой приходилось воспитывать одиннадцать детей да еще платить двум другим женам алименты. И когда человек в таком положении, то понятно, что он согласен все делать – днем матрацы перетягивать, окна вставлять, отхожие места чистить, ночью работать истопником на рыбной фабрике, а по вечерам играть в Склянице на аккордеоне.
И, как всегда немножко запаздывая, вбежав рысцой, словно он здесь мимоходом, словно бы на минуточку, уселся за барабаны Господин Спекулянт. Сел и всем благожелательно улыбнулся. У него было благородное имя Ричард и не менее благородная фамилия Аугстгодис, что понимай как «высокоблагородие». При Ульманисе он, несомненно, был чем-нибудь вроде Гарозы из романа «Сын рыбака», потому-то наверное все несколько уничижительно и звали его Господин Спекулянт, ведь по тарелкам в Склянице он колотил лишь для того, чтобы не считаться тунеядцем, и даже в будни ходил по поселку в шляпе, при галстуке и с портфелем благородной кожи. В портфеле обычно была свежая рыба, которую он продавал дачникам и прочим сухопутным обывателям. Конечно, смешно, а с другой стороны, как подумаешь, Ричард Аугстгодис был жертвой трагикомических обстоятельств: к берегу каждый день пристают лодки, полные рыбы, все селение благоухает чешуей и морем, а в поселковом магазине одна сохлая копченая салака и огромные банки с тихоокеанской селедкой. Как же тут обойдешься без Господина Спекулянта? Он же помогал продавать и покупать кошек, собак и телят, а если доверительно с ним потолковать, то в портфеле находились импортные вещички, которых не найдешь даже под прилавком, но которые видишь буквально на каждом. Словом, Ричард Аугстгодис был истинный Господин Спекулянт, которого даже милиция почему-то не тревожила. Наверное, потому, что у него имелась вполне законная справка из сумасшедшего дома, что он немножко чокнутый, а может, даже и вовсе псих. А с чокнутыми и психами никто ничего поделать не может.
И появился тут еще четвертый – на особицу чудной типчик – маленький, гладко зачесанный, с блестящими черными усиками. Он уселся с гитарой, поставил перед собой ноты и все время озадаченно взирал на них, точно надеясь обнаружить там какое-то спасение. В Склянице еще не видели такой моды, чтобы играть по нотам. Это уж что-то новое, и типчик тут же был прозван Недоучкой, и все решили, что он приехал на электричке, а не из местных.
И вот наконец все расселись, удобно устроились, начальник пожарных Робис Ритынь надул щеки и поднял палец. Рупь-Пять наклонил голову, Господин Спекулянт сонно смотрел в потолок, Недоучка укрыл свои усики за нотами, потом Робис Ритынь грозно оглядел всех, поднял второй палец, с помощью третьего пальца произвел эффектный щелчок, и все вчетвером принялись растолковывать, почему плещет Балтийское море, на берегах коего цветет ольха, и уж ежели кто у этого моря родился, тому у этого моря и помирать. Песню Раймонда Паула все знали очень хорошо, удивить она никого не могла, и тем не менее все недоуменно озирались, так как не было ни одного певца, так как нигде не было видно Шнобеля. Все было, как обычно – весна, дети уже готовятся к каникулам, всем ясно, каких дачников к себе пустить, в Склянице на каждом столике уже стоит вазочка с первыми цветочками, и они прямо тебе благоухают, – и только Шнобеля нигде нет.
И тут Рыбачий Оскар, что с Рыбачьей улицы, увидел у двери красную физиономию Жаниса и поманил его пальцем.
И Жанис был нездешний, а приезжий из Риги, где он в свое время, как сам рассказывал, был довольно, значительным лицом. В мясном павильоне Центрального рынка он возглавлял всех рубщиков мяса по правую сторону одного павильона, но вот как-то после работы его занесло в Скляницу, и здесь он пропил всю левую выручку своих подчиненных, застрял еще на день и просадил свои золотые зубы, а поелику на работу уже не вернулся, то женился на буфетчице Амалии Пипинь, каковая в результате сего обзавелась новой фамилией Кнапинь. Амалия купила Жанису новые зубы, и ему пришлось поклясться, что пить он завяжет.
Брак этот послужил темой для обстоятельных разговоров среди поселковых женщин, так как Жанис явил собой живой пример того, что умная женщина способна даже из пьяницы сделать хорошего мужа и что любовь – это такая штука, управы на которую нет; это все равно что в быка всадить хорошие вилы – тут уж хоть выдергивай их, хоть не выдергивай, конец тому быку, крути знай котлеты.
И, подойдя к стариковскому столу, Жанис с подлинным отвращением взглянул на пивные бутылки.
И Рыбачий Оскар спросил его прямо, без обиняков, без всяких там предварений насчет рыбы да погоды: «Где Шнобель?» И Жанис только махнул рукой и сказал: «Со Шнобелем пиши пропало. Вряд ли мы его увидим». Сказав это, Жанис еще раз махнул рукой, тем самым продемонстрировав, что боль его, в смысле Шнобеля, столь велика, что и говорить не хочется. Убедившись, что старики больше ничего не хотят от него узнать, он ушел обратно к двери, потому что ему здесь платили деньги как швейцару и надо было поглядывать, чтобы не явился какой-нибудь пьяница и не высадил дверь.
И Рыбачьего Оскара этот ответ Жаниса решительно не удовлетворил, потому что если один человек о чем-то просто и ясно спрашивает другого, а этот другой отвечает туманно и загадочно, то ничего путного из этого не получится.
И Корабельный Екаб, что с Корабельной улицы, тоже не мог взять в толк: то ли Шнобель откинул сандалии, то ли загудел и не просыхает, а то ли всего-навсего женился…
И только Ветровой Бенедикт, что с Ветровой улицы, не сказал ничего, потому что рот свой открывал лишь тогда, когда надо есть и пить, а разговорами себя не утруждал, ведь слова, они что ветер, слетели с языка, развеялись, и проку от них никакого. Разве кто-нибудь, рот открывая, смог правды снова добиться, когда ее уже и в помине нет, или кто-нибудь, рот открывая, мог поймать рыбу, когда она ушла из сети, или кто-нибудь, рот открывая, стал умнее – какое там, только глупость свою показал и неприятности нажил. Как убедишь кошку, что она напакостила? Словеса всякие произносить? Нет, только взять горчицы и вмазать ей под хвост. Как рыбу поймаешь? Болты болтать? Нет, надо идти в море и ловить. Между болтовней и делом, между желанием и возможностью, так же как между берегом и горизонтом – море. Надо уж быть чистым недоумком, чтобы этого не знать.
И так как Ветровой Бенедикт ничего не сказал, то Корабельный Екаб сказал, что у него на душе худо, как будто души этой вовсе не стало, потому что Шнобеля нигде не видно, и тут же присовокупил, что душа – это не то слово, да он другого не может подобрать, потому что Шнобель не какой-нибудь пустой траляляльщик и горлодер, который только вопит что есть мочи. У Шнобеля душа есть. И душу эту надо связывать не с богом и не с баптистским проповедником Теодором Маритисом, а со всем лучшим что есть в людях, ведь люди-то не только едят, пьют и говорят, а еще и поют и танцуют. А это кое-что да значит. Хорошее есть в каждом человеке, а учить отдавать лучшее людям – вот вам и искусство, вот вам и душа. Все же знают, что Шнобель не какой-нибудь там святой или ангелок с розовым ликом и голубыми очами, кое-какие этакие грешки за ним водятся, а у какого порядочного человека, если у него то, что надо, в полном порядке и при постоянной готовности, этих самых грешков нет? Шнобель – душа поселка, даже собаки это знают, потому что когда Шнобель идет по улице, собаки его не облаивают, они много понимают в человеческих делах. Посмотрит на тебя такой пес, и сразу ему ясно, трусоватый человек ты или индюк хвастливый, жуликоватый, как кот, или глупый, как гусак, или же парень что надо, с душой и сердцем в груди, вот как Шнобель. Посмотрит такой пес на человека и видит, нет, не прохвост, друга своего не обманул и вообще пакостей не делал. Собаки хорошо понимают, что хороших людей надо беречь.
