Текст книги "Окончательная реальность"

Автор книги: Вильгельм Зон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Неторопливо спускаюсь под трибуну. Ощущаю себя роботом или Големом. Медленно вращаю головой. Навожу холодный взгляд на Букмекера.

– Ну что, хочешь отыграться?

Коля опять жует какую-то дрянь.

– Может быть.

– Давай, выкладывай, только в долг сегодня не приму.

– Тройной экспресс. Снегурочка на первом, второй, третий, девятый сзади в системе – по пятьсот рублей.

– Шесть комбинаций. Три тысячи, значит, хочешь на Ермакова, который темнее ночи, поставить?

– Кишка тонка ответить?

Коля смотрел на меня заплывшими, чуть косыми глазами и задумчиво кусал простой карандаш.

– Кишка, говоришь, тонка? Дам сто к одному за любую из шести комбинаций, если удвоишь ставку. Ну, как там теперь твои кишочки поживают, друг?

Сто тысяч в случае победы. Я снова превратился в человека, стало не по себе.

– Деньги-то у тебя для ответа есть? – сморозил я очевидную глупость.

Коля промолчал, поковырял в ухе карандашом и пожал плечами.

– Хорошо. Согласен. На!

– Амбал, прими у него ставку, – приказал Коля и начал чистить воблу.

Мой последний заезд на ипподроме прошел хорошо. Ермаков вырвался вперед сразу и выиграл, как говорят на бегах, «с места до места». Сзади подошли нужные мне лошади.

Эмоций не было. Я спускался под трибуны, стараясь не думать ни о чем. Коля трепался с Амбалом. Похоже, он уже сгрыз воблу, и сейчас перед ним стояла полупустая кружка пива.

– Я доехал, Коля. Надо рассчитаться. Коля улыбнулся.

– Выдай ему, Амбал. Он молодец.

Амбал двинулся ко мне. Я почувствовал неладное, но не успел сгруппироваться. Удар. Я отлетел к урне и больно ушибся головой о заплеванную стену.

– Ты чего, охренел, что ли?!

Сильный удар ногой по лицу вновь отбросил меня в грязь.

– Есть мнение, мил человек, – Коля отделился от столика и подошел, держа в руке кружку пива, – что ты ермаковский зарядчик, и баба твоя, которая сейчас в больничке дите рожает, – ермаковская дочка.

– А твое какое дело?

Коля хмыкнул и вылил на меня остатки пива.

– Ты передай Михаилу Абрамовичу, что если он еще раз зарядчика своего ко мне пришлет деньги ставить, то мы его самого удавим и на заборе конюшни повесим. Добавь-ка еще, Амбал.

Я получил новый удар по голове. Сплюнув кровь, прошипел:

– Ставку хотя бы верни.

Коля искренне удивился.

– Ты чего, дурак, али как? А ну, ползи отсюда, на бегах тебе больше бывать не надо. Еще раз появишься, мы тебя или посадим или убьем, понял?

Коля двинулся прочь. Прежде чем присоединиться к нему, Амбал больно стукнул еще дважды.

Сидя около заплеванной помойки и утирая кровь, смешанную с пивом и слезами, я заметил в темном подтрибунном углу тщедушную фигурку старьевщика Вассертрума. Он теребил усы и смотрел на меня круглыми птичьими глазами.

Беговая карьера Вильгельма Зона закончилась. Но это было только началом моих несчастий.

В субботу я не поехал в больницу. Выдумал какую-то причину. Не хотелось пугать Лию побитой рожей. Вечером, приведя себя в относительный порядок, отправился отдавать долг Буковскому.

У Буковского было людно. В гостиной накурено. Люди возбужденно переговаривались.

– Надо получить разрешение городской управы. В принципе, это возможно. Сейчас такой момент, что управа может дать разрешение на демонстрацию.

– Да что вы, Александр Сергеевич! Они гайки начнут закручивать, а не демонстрации разрешать: всё, оттепель кончилась. Фрицы ясно показали, кто в доме хозяин.

– Нам нет необходимости ни у кого ничего спрашивать, – в гостиную вошел Буковский. – Это личный выбор и право каждого человека – высказать свое мнение. Но тот, кто придет, должен быть готов к серьезным последствиям. Я уверен, в данный момент власть будет действовать жестко.

– Может быть, не надо все-таки назначать на завтра, – заговорил незнакомый мне мужчина. – Идут переговоры с Парижем. В Берлин приехала французская делегация, может быть, все уладится, и войска выведут.

– Пожалуй, достаточно споров, каждый решает для себя сам. Завтра собираемся у Лобного места.

Я подошел к Буковскому.

– Владимир, вы меня очень выручили, спасибо, – я протянул пакет с деньгами.

– Ах да…не стоит благодарности. Что у вас с лицом?

– Неважно, ничего, мелкие неприятности. Что будет завтра? Я бы тоже хотел принять участие…

– Вы с ума сошли, Вильгельм. Вам это совершенно ни к чему. У вас, кажется, жена рожает?

– Да, но…

– Никаких «но», участвовать в демонстрации вам не нужно. Если хотите, приходите к немецкому посольству к полудню и прогуливайтесь. Как турист. Душой будете с нами. Кстати, можете взять фотоаппарат.

* * *

От здания немецкого посольства отличный вид на Лобное место. Когда-то здесь помещался Реввоенсовет Республики (а с 23-го года – Реввоенсовет СССР). Сначала председательствовал там Троцкий. Стал бы мир другим или нет, если бы Троцкий возглавил Россию после Ленина? Удалось бы Сталину сдержать натиск немецких армий и выжить, если бы он не расстрелял перед вой ной почти половину всех бывших членов Реввоенсовета? Никто не знает ответов на эти вопросы. Да и возможно ли узнать?..

К Лобному месту я подходил со стороны Исторического музея. Неторопливо прошел через всю площадь. Народу немного. Выходной – ГУМ закрыт. Прогуливаются в основном туристы, большинство, наверное, с Востока. Я тоже похож на приезжего. Хорошо одет, на шее болтается фотоаппарат, синяки под глазами прикрыты солнцезащитными очками.

Около Лобного места – небольшая группа. Мужчины и женщины. Кого-то я узнаю, кто-то мне не знаком. Вдруг они начинают разворачивать плакаты. Собирается толпа. Гляжу – с разных сторон площади бегут, придерживая одинаковые маленькие дурацкие шляпы, люди в серых костюмах. Ясное дело – особисты. Прибавляю шаг. Сразу, без раскачки, начинается драка. Прохожие возмущаются. Особисты объясняют: «Да это же тунеядцы, они попрошайничать тут собираются». Особисты пытаются вырвать плакаты из рук «тунеядцев». Драка разгорается. Особисты орудуют портфелями, набитыми, похоже, чем-то очень тяжелым. «Хватит позорить нашу страну! Попрошайки, вон с Красной площади!» – стукач постарше бодро пробирается к месту происшествия. Между тем народ прибывает, народ недоволен. «Фрицы, go home!», – кричит простой мужик из толпы. Пустая бутылка из-под пива летит в сторону посольства. «За вашу и нашу свободу!» – выкрикивает красивая девочка Таня, самая юная участница демонстрации «Долой оккупацию». Дюжий особист бьет ее портфелем по голове. «Перестаньте бить!» – слышу я возмущенные возгласы и не выдерживаю: хватаю особиста за воротник костюма. Он удивлен. Шляпа слетает с его головы. Бью. Слышу вой сирен. Снова бью…

Нас отвезли в так называемый «полтинник» – известное диссидентам 50-е отделение в самом начале Пушкинской улицы. Говорили, что это место патронируется охранкой. Я еще не понимал, что происходит. В «полтиннике» продержали часа три. Когда стало невыносимо, дверь клетки открылась, вошел офицер и попросил меня на выход.

– Вильгельм Зон? Вы иностранец. Не наша компетенция. Вас переведут по месту регистрации. Сидоров! В 108-е отделение направь.

Из «полтинника» – в «рубль восемь» – я начал осознавать, куда движется дело.

Кабинет на втором этаже неказистого кирпичного дома. Стены внутри выкрашены в салатовый цвет. 108-е отделение. Я регистрировался здесь, когда прописывался в общежитие. Сотрудник лет сорока пяти, аккуратные усы и внимательный взгляд.

– Здравствуйте. Моя фамилия Косачев. Так, так… гражданин Зон, – он раскрыл тонкую картонную папку с документами. – Вы из Готенбурга. Понятно. Ну что же, надо собираться домой.

– Постойте, я работаю в стратегической отрасли. Меня нельзя уволить без ос-особых согласований, – я начал слегка заикаться.

– Об увольнении речь и не идет. Мы просто аннулируем вашу визу на пребывание в Российской Демократической Республике.

Он выдвинул ящик стола, порылся, достал печать и моментально тиснул на одном из документов.

– Всё. Вы свободны. У вас есть сорок восемь часов, чтобы покинуть страну, за свой счет. Кстати, очень рекомендую воспользоваться такой возможностью. Знаете ли, когда нелегалов отправляют на родину за казенный счет… это такой кошмар: приходится ждать, в приемнике антисанитарная обстановка, денег на питание не хватает, знаете ли, люди болеют… Иногда приходится по три-четыре месяца томиться, и в таких условиях… Казалось, он испытывал искреннее сострадание.

– Послушайте, господин офицер, ну позвоните на мою работу! Я ценный сотрудник, это стратегическое предприятие, так не делается.

– На вашу работу? – он поднял брови. – Вы не можете работать, ваша виза на пребывание и, соответственно, на работу аннулирована, – он потряс только что проштампованным листком, – так что прошу прощения… Но если вы столь ценный работник, пусть ваше руководство запрашивает соответствующее разрешение в соответствующих инстанциях.

– Как же так? Сорок восемь часов! У меня жена в роддоме. Я не могу…

– Жена? Вот как. Возможно, это меняет дело. – Он принялся перебирать бумаги. – Жена, жена… прошу извинить, но вы не женаты.

Я все понял. От ужаса свело скулы.

– Разрешите позвонить.

– Да не вопрос, пожалуйста.

Он пододвинул ко мне красный телефон и приставил к уху параллельный наушник. Подумав, я все-таки снял трубку, набрал больницу. Новости были: Лия родила двойню, мальчиков.

– Поздравляю! Чего только не увидишь на службе! Невероятно! – Он полез жать руку. – Как назовете?

– Адам и Абрам. – Я осекся: понял, что брякнул лишнее.

– Понятно, – Косачев погрустнел. – Одного не могу понять: у вас двойня, а вы не женаты, опять же, мамзель в роддоме, а вы по демонстрациям шастаете.

– Оказался случайно. Мимо проходил, – механически проговорил я.

– Ну да, ну да, само собой… Не пойму я молодых, чего не живете как люди…

– А я вас не пойму, немолодых, – во мне вскипела ненависть, – вроде, своими глазами видели, как фашист землю нашу топтал, это вам на демонстрации ходить надо и нас, молодых, за собой таскать!

Офицер почесал щеку.

– Ладно, будем считать, я ничего не слышал. Единственное, что могу для вас сделать, – включить отсчет сорока восьми часов с понедельника. Распишитесь вот тут. Всего хорошего.

На улице темнело. В переулке играла музыка: «Эти глаза напротив… Мой неотступный мотив…» Захотелось плакать. Я не знал, что делать. Когда Ободзинский запел: «Опять от меня сбежала последняя электричка…» – я бросился к телефону-автомату.

– Гунта Яновна! Добрый вечер, это Вильгельм. Да, конечно, я знаю. Я не мог, так получилось. Гунта Яновна, у меня крупные неприятности.

Крупные неприятности? Это был полный пиздец! Сделать нельзя было ничего. Сам Ермаков не смог сделать. Он звонил по друзьям, пытался дать взятку, орал (слава Богу, не знал про мои проделки на бегах, хотя, какая разница – знал, не знал).

В понедельник Михал Абрамович вывез Лию из больницы на два часа и отправил нас в ЗАГС.

– Договорился! Экспресс-бракосочетание. Давай, давай, быстро, собираемся! Сейчас оформитесь, там посмотрим, что можно будет сделать.

После ЗАГСа Лия вернулась в роддом. Во вторник я съездил к ней, потоптался под окном, разглядывая два кулька в ее руках, и всё – на Курский вокзал за билетами. Забрался, почти без вещей, на свое место в плацкартном вагоне. И успокоился: был почти уверен, что уезжаю на несколько дней. Ермаков крутой мужик – все решит. Не получилось.

Родина встретила меня приветливо. Солнце. Пара казаков из народной милиции. Двухнедельное пребывание в каталажке. Ходатайство Курчатова. Освобождение. Попытка встретиться с ним. Отказ. Устройство на работу. Получение комнаты в коммуналке.

Готенбург. 1976 год

Готенбург – славный город. Красивые улицы, теплое солнце. Две конные статуи на главной площади. Да вроде я уже писал об этом…

Мне живется нормально в маленьком двухэтажном доме из силикатного кирпича. К 1976 году я уже почти забыл Москву, почти забыл, что у меня почти была семья. Честно говоря, я опустился. Друзей мало. Можно сказать, совсем нет. Есть сосед. Андрюха Лучников.

Всякий знает, за шоссе, на отшибе Готенбурга, между двумя тенистыми аллеями, за обелиском воину-освободителю стоит клуб. Летом, кстати, там неплохой репертуар. Итальянские и французские комедии, привозят частенько и русские фильмы про любовь. На верхотуре, то есть на втором этаже, две комнаты. Это редакция газеты «Вестник кооператора».

Здесь и служил Лучников журналистом. Я работал неподалеку в институте. Ученым! Точнее, не работал, а зарплату получал. Без малого восемь лет я не делал совсем ничего. Спросите, почему? Не хотел.

Лучников – большой фантазер. Вечерами на загаженной тараканами кухне он рассказывает байки – Бондаренко позавидует.

– Ты знаешь, чувак, сегодня в редакцию приходил один малый с отличной идеей. Хочет через газету привлечь внимание министерства. Идея, я тебе скажу, действительно хороша. Кооператив по разведению крымских устриц. Разводить – и ежедневно самолетами отправлять в Лондон.

– Да кто же позволит кооперативу продавать что-нибудь в Лондон?

– В том-то и дело! Надо разрешить. И наш орган кооперации берется повлиять на принятие необходимых поправок.

– Под органом ты газетенку свою имеешь в виду?

– Зря иронизируешь, Вильгельм. Сейчас, носом чую, времена другие наступают. Главный наш вернулся с совещания областного. Говорит, приезжал, мол, начальник ставропольский, Алларих Сергеевич, интеллигентный такой, говорит, мужик. Болтал, говорит, два часа. Дескать, усиливать надо роль кооперативов, ускорять экономическое развитие.

– Алларих Сергеевич молодой, что ли?

– Ну да, ох, попрет он скоро, верь мне. Убирать будут Лепу, чует мое сердце.

– Куда же мы без «дорогого Леопольда Ильича»? Кто же дело мира будет блюсти?

– Что ты все ерничаешь? Разговор серьезный, думаю деньги в кооператив этот устричный вложить.

– Откуда у тебя деньги, Андрюша, опомнись!

Когда речь заходила о деньгах, Лучников по-особому надувался и начинал рассказывать другую сказку.

– Знаешь ли, Вильгельм, род наш, Лучниковых, древний, восточный. Двоюродный дядя мой, боевой офицер, соратник Шапошникова, профессор-историк, персона, «вносящая огромную лепту в дело сохранения и процветания русской культуры», и в то же время сибиряк с огромными связями в восточном мире, но, главное, к тому же еще миллионер-коннозаводчик, способствующий…

– Умоляю, про дядю-коннозаводчика не надо. Про лошадей не могу слушать.

– Ну не хочешь про коннозаводчика, не слушай. Послушай про нефтяника. Знаешь, откуда название «ЛУКОЙЛ»?

– Неужели от Лучникова?

– Точно! В яблочко!

– Бред, – говорил я в таких случаях и хватался за голову.

В иные дни Лучников пребывал в более пессимистическом настроении. Наливал рюмку водки и говорил что-нибудь вроде:

– Эх, денег совсем не платят. Жить невозможно, цены вон как растут. Блин, надо в партию вступать. Стану Атиллой, или нет, Агенобарбом. Агенобарб Лучников – звучит! Честное слово, вступил бы в партию, но стыдно.

По утрам Лучников делал зарядку.

– Нужно быть в форме, Вильгельм. Мы еще ого-го, мы еще себя покажем, – говорил он и указывал на неизвестно где раздобытый и приклеенный к стене плакат журнала «Плейбой». Лилиана Мюллер – девушка апреля 1974-го.

Я физкультурой не занимался. Вместо физкультуры – велосипед. Если уж отправлялся на работу, то на велосипеде. Хороший дорожный аппарат, харьковского производства, стал для меня главным средством передвижения. Бывало, выедешь утром – сначала по проселочной дорожке, затем минут десять по шоссе с ветерком и выкатываешься на проспект. Красота! Здания высокие, как в Москве, на них огромные, во всю стену плакаты. Слева Леопольд Ильич учит: «Экономия – основа экономики». Справа предостерегает: «Ребята, давайте жить дружно!»

На работе полная хрень. Делать нечего. Вечером домой. Воздух свежий, пахнет костерком. В общем, когда тепло, жить можно, даже ностальгия какая-то…

* * *

22 июня 1976 года я на работу не поехал. Сидел в своей комнате у окна, перечитывал «Робинзона Крузо». День серый, ночью прошел дождь. Гляжу, шагает, перепрыгивая лужи, наш участковый – Шура Боббер.

Боббер был хорошим парнем. Хорунжий народной милиции, он обслуживал мой район. В 76-м ему, наверное, еще не исполнилось тридцати. Вид у Боббера, как всегда, забавный. Фуражка на двинута на глаза, форменная гимнастерка нового образца и при этом штатские отутюженные брюки. В довершение картины – на ногах войлочные ботинки «прощай молодость» на молнии.

Перепрыгнув очередную лужу, Боббер повернул к нашей двухэтажке.

Неужели ко мне? Странно. Не успел я дочитать страницу, в дверь позвонили.

Ну, точно – Боббер. Интересно, зачем пожаловал.

– Здравствуйте, Вильгельм Павлович, а я к вам.

– Проходите, – говорю.

– Решил сначала домой заглянуть, может, застану. Знаю, – он хихикнул, – не любите по вторникам да еще в плохую погоду на работу выбираться.

– У меня библиотечный день.

– Понятно, понятно. Да я по другому вопросу. Посылка у меня для вас, конвертик.

– Вы, Шура, вроде не почтальоном работаете?

– Пока, слава Богу, не почтальоном, но посылка по нашей линии пришла.

– Что это значит? – Я удивился.

– Вам лучше знать. Мое дело посылку передать, гостя вашего встретить и сюда доставить.

Шура любил прикидываться дурачком, но парень он был умный. Вот и тогда его внимательные голубые глаза смотрели из-под пластмассового козырька фуражки с неподдельным интересом. Он протянул плотный картонный конверт. Надписей на нем не было, но сразу стало ясно – конверт заграничный. Да и не конверт это вовсе, а, скорее, картонная упаковка.

– А что за гость, вроде не жду никого? – спросил я, вертя в руках таинственную посылку.

– Не знаю, – уклончиво ответил Боббер, – рейс Милан – Готенбург. Прилетает через два часа.

Я так и сел. Гость из Милана! Ничего не понимаю. Не в силах подавить любопытство, вскрываю картонку.

* * *

На протяжении ХХ века нефть являлась самым важным стратегическим продуктом. Похоже, эта роль сохранится за ней и в будущем. «Черным золотом» любят называть нефть на Востоке. Действительно, для Востока нефть – золото.

В истории нефтяной отрасли можно выделить несколько периодов. Первый длился от начала нефтедобычи в 1861 году до 1920-го, когда нефть добывалась, да и потреблялась в основном в Соединенных Штатах. После 1920-го начался новый период: нефтедобыча вышла за границы Америки. Обнаружение огромных запасов на Ближнем Востоке привело к резкому снижению, а затем стабилизации на низком уровне нефтяных цен. Промышленный рост 30-х и на Западе, и на Востоке во многом обязан дешевой нефти. Экономика почти задарма хлебала черную жидкость.

Бурный экономический рост в Рейхе, да и во всей послевоенной Европе, продолжился и в 50-е годы. Но итоги Второй мировой таковы, каковы они есть. Граница двух систем, прошедшая через Москву, поделила мир ровно на две части. В одной нефть добывают, в другой только потребляют. Гитлеру не удалось прорваться к месторождениям ближневосточной нефти – и этим все сказано.

В 1968 году республиканец Ричард Никсон победил на президентских выборах. Кандидат от демократов Линдон Джонсон проиграл, и Никсон сменил на посту президента, уже терявшего популярность, Кеннеди. Руководство внешней политикой взял в свои руки Генри Киссинджер.

Хайнц Альфред Киссингер, так его звали вначале, родился в Германии в религиозной еврейской семье, эмигрировавшей в США в 1938-м. Родственники, оставшиеся на родине, были вскоре истреблены гитлеровским режимом. Синяя республиканская администрация, в полном соответствии с теорией Бондаренко, тяготела к ресурсной, нефтяной экономике. Именно Киссинджер разработал план вздувания мировых нефтяных цен, который, с одной стороны, должен был сказочно обогатить мировое сине-нефтяное лобби, а с другой, разорить энергоемкую, растущую экономику Германии.

Заключив в 1971 году нефтяное соглашение с новым российским президентом, промышленным магнатом Устиновым, поддержав Британию в круглосуточном морском патрулировании Норвежского шельфа, дестабилизировав при помощи, как тогда писали немецкие газеты, «израильской военщины» ситуацию на Ближнем Востоке, Киссинджер своего добился. Весной 73-го нефтяные цены резко устремились вверх. «Золото» потекло на Восток, а лишенная дешевой энергии европейская экономика начала задыхаться.

Киссинджер ликовал. Он разворачивал атаки на германские интересы по всему миру. Спонсировал антифашистские режимы всюду, куда мог дотянуться. Особенно усердствовал в Южной Америке. Поддержав переворот Альенде в Чили, в результате которого генерал Пиночет, личный друг Шпеера, вынужден был застрелиться, Киссинджер нанес самый болезненный удар.

Говорят, это стало последней каплей. Шпеер тяжело переживал гибель молодого друга. Похоже, что быстрое его угасание и смерть в возрасте всего 68 лет связаны именно с этим тяжелым потрясением.

Новому руководителю Рейха Вальтеру Шелленбергу приходилось нелегко. Финансово-экономический кризис нарастал. Цены на нефть неудержимо росли. Промышленное производство падало. На окраинах Европы усиливались политические брожения. Шелленберг попал в замкнутый круг. С одной стороны, мощный аналитический аппарат СД, на который он, безусловно, опирался, говорил о необходимости реформ, прежде всего экономических. С другой стороны, политическое давление с окраин, поддерживаемое богатеющими государствами Востока, не позволяло перейти к либерализации Рейха. Такая либерализация, по мнению Шелленберга, неминуемо понесла бы систему вразнос. Почти десятилетие понадобилось Европе, чтобы отойти от потрясения парижскими событиями 1968 года. Зато потом плотину прорвало.

Венгерские события 1976 года. Профсоюзное антифашистское выступление в Польше 1978 года. «Марши пустых кастрюль» в Осло. Политическое совещание в Юрмале, где, кстати, впервые был поставлен вопрос о выходе балтийских протекторатов из состава Рейха, и т. д., и т. п., вплоть до мелочей, например таких, как совместное заявление о необходимости воссоединения Украины убеленного сединами ветерана борьбы за свободу Галичины Степана Бандеры и молодого харьковского диссидента Эдуарда Савенко.

Шелленберг, как мог, пытался предотвратить развал Рейха. Он работал по 14 часов в сутки, но справлялся все хуже. Наверное, Железный Вальтер понимал, что двойственность его политики губительна. Робкие попытки экономических новаций в наиболее отсталых регионах разваливающейся Европы плохо сочетались с закручиванием политических гаек в промышленно развитых. Эта двойственность к концу 70-х стала смахивать на шизофрению. Возраст брал свое, аналитические способности Шелленберга были уже не те, но голова все-таки еще работала, отказывались работать почки.

К 80-му цены на нефть достигли пика. Политика так называемой экономической перестройки на окраинах Европы зашла в тупик. Серьезные реформы требовались самой Германии, и не только экономические. Политическая система трещала по швам. Россия, не стесняясь, говорила о возможном объединении. Во Франции после многочисленных преследований правительство вынуждено было начать переговоры с оппозицией. Итогом этих переговоров стали выборы, по сути, уже демократические, но с рядом сопутствующих условий, все-таки обеспечивших фашистам перевес в парламенте. Но главное произошло – выборы состоялись. Это стало началом конца.

Весной 1980 года на 97-м году жизни скончался Муссолини. Италия вышла на улицы. Вода закипела. Европейская кастрюля начала греметь крышкой…

В день открытия XXII олимпиады у Шелленберга внезапно отказали почки. Недаром немецкая дипломатия столь активно выступала против проведения игр в Восточной Москве. Воспользовавшись растерянностью противника, демократическая Россия нанесла решающий удар. Председатель Олимпийского комитета академик Солженицын призвал олимпийцев демонтировать стену, разделяющую город, и провести игры в объединенной столице. Великая олимпийская революция свершилась. Попытка мягкой перестройки послевоенной Европы потерпела полное фиаско. Цены на нефть сделали свое дело.

* * *

Впервые я услышал слово «перестройка» в тот самый день, 22 июня 1976 года. Услышал его от миланского гостя, которым, как вы, думаю, догадались, оказался синьор Умберто.

Но прежде я вскрыл картонку.

Боббер смотрел во все глаза. Внутри находился буклет небольшого размера. На обложке надпись по-русски: «Добро пожаловать в чарующий мир пластиковых карт с магнитной лентой банка Креди Тбилисо». В правом нижнем углу расположился известный мне красный Георгиевский крест – символ банка и рекламный девиз «Будь здоров, генацвале!»

Пролистав красочный буклет, расписывающий прелести жизни, доступные счастливым обладателям «новых пластиковых карт с магнитной лентой», я, собственно, дошел до главного. Главным оказался специальным образом прикрепленный к последней странице кусочек золотистого пластика с вытисненным на нем номером и моей фамилией. Боббер присвистнул. Я, честно говоря, тоже удивился.

«Лимит трат по вашей эксклюзивной карточке Super Gold Банка Креди Тбилисо установлен в размере 5000 британских фунтов в месяц, – любезно сообщала поясняющая надпись. – Добро пожаловать в волшебный мир скидок и специальных услуг, доступных обладателям банковской карты Super Gold Креди Тбилисо».

Далее более мелким кеглем было напечатано: «Не забудьте немедленно по получении подписать вашу карту и постарайтесь держать ее при себе».

Вот так.

Боббер стоял по стойке смирно.

– Однако ничего не понимаю, – услышал я собственный голос.

– Будем надеяться, прибывающий синьор вам все объяснит. В любом случае, Вильгельм Павлович, можете на меня положиться, какие поручения, я тут как тут. Ну, заболтался. В аэропорт не успею. Надо еще у Анискина разрешение на транспорт подписать. Побежал. Ждите, Вильгельм Павлович, скоро будем. – Боббер выскочил за дверь, а я решил выпить чаю.

* * *

С Умберто мы не виделись девять лет. Я знал, что он работает над проблемами передачи информации. Читал его статьи. Несколько раз за эти годы мы обменивались теплыми письмами. Что заставило его отправиться к неудавшемуся ученому Вильгельму Зону в Готенбург? Я пролистал еще раз глянцевый банковский путеводитель, отложил эти чудесные правила пользования и вернулся к «Робинзону Крузо».

«Прошло еще пять лет, и за это время, насколько я могу припомнить, не произошло никаких чрезвычайных событий.

Жизнь моя протекала по-старому – тихо и мирно; жил я на старом месте и по-прежнему отдавал все свое время труду и охоте».

«Как будто про меня написано, кроме, конечно, труда и охоты», – подумал я, и в этот момент услышал характерное тарахтенье. Выглянул в окошко. Внизу парковался милицейский «Запорожец», выкрашенный в тот жуткий голубой цвет, в который выкрашены все милицейские «Запорожцы» Готенбурга. Не прошло и нескольких минут, как мы с Умберто обнимались. Хорунжий Боббер скромно сидел в сторонке, а я готов был разрыдаться – столько нахлынуло разных воспоминаний…

Выпив за встречу по рюмке водки, мы решили продолжить дружескую беседу в ресторане. Боббер вызвался подвезти.

– Конечно, в «Центральный», – посоветовал он.

Как обычно, Умберто начал издали.

– Знаешь ли ты миф об Одиссее, мой милый Вильгельм?

Я пожал плечами. Разумеется.

– Много тяжких бед и грозных опасностей претерпел Одиссей, возвращаясь из-под Трои на Итаку, – продолжал Умберто. – После долгих скитаний оказался Одиссей на острове, в плену у нимфы Калипсо.

«На калипсол намекает, это странно, – подумал я. – Откуда ему знать про калипсол? Куда он клонит?»

– Почти восемь долгих лет пришлось Одиссею томиться у могучей волшебницы. Тосковал он и по Итаке, и по всей своей семье. Наконец сжалились боги-олимпийцы над Одиссеем. Сама Афина Паллада решила помочь ему и, приняв образ царя тафиев Мента, прибыла на Итаку, чтобы возвестить о скором возвращении героя.

Я не верил своим ушам. Комок застрял в горле.

– Умберто, – с трудом проговорил я, – сегодня утром мент, кстати, тот самый, который тебя встречал, принес мне конверт с кредитной карточкой. Что все это значит?

Умберто посмотрел на меня долгим теплым взглядом и выложил на стол темно-синий дипломатический паспорт.

– Вот паспорт, Вильгельм, на твое имя. Теперь ты свободен и можешь ехать куда угодно. А поскольку я догадываюсь, куда ты отправишься в первую очередь, я присмотрел кое-что нужное в миланском Duty Free.

Он вытащил из объемистого кожаного портфеля коробку. На крышке были нарисованы два что-то мастерящих мальчугана. «TELEMAX» – прочитал я большие наклонные желтые буквы.

– Лучший конструктор всех времен и народов. Made in USA, – уточнил Умберто, – дети будут рады.

Официант принес шашлыки, поставил на стол бутылку отличного румынского «Белого аиста». Мы выпили, я пришел в себя.

– Объясни мне, Умберто, что происходит. Я ничего не понимаю.

– Видишь ли, Вильгельм, тебе предстоит выполнить очень важное задание. – Умберто тормознул: – Я имею в виду, сыграть очень важную роль.

– В чем?

– В перестройке! Партия приняла решение двигаться вперед. И это движение, так сказать, в будущее, оно начинается не сразу. Надо, понимаешь ли, попробовать. В общем, начинают с окраин. Вашего Леопольда, видимо, будут снимать.

«Все-таки Лучников не такой уж пустобрех», – подумал я.

– Будут пробовать какие-то реформы, не знаю… Главное, о чем я знаю, собираются демонтировать идиотский миф о готском происхождении казаков. То есть, начнут говорить правду. А это и есть главное. Не так ли?

Я с недоверием смотрел на Умберто. То, что он говорил, как раз и было похоже на вранье.

– Я-то при чем?

– Меня попросили подобрать специалиста для исторического исследования, которое должно инициировать в обществе обсуждение готского мифа. Я предложил тебя.

– Историческое исследование?

– Скорее, историко-литературное…

– С таким бюджетом? Я положил на скатерть золотистую карточку.

– Это она? – спросил Умберто.

– Так точно. Мент принес.

– Видимо, партия придает существенное значение данному вопросу.

– Ты сам-то в это веришь? Что за исследование?

– Ты должен установить автора «Тихого Дона».

– Чего?! Показалось, что вся жизнь пронеслась в голове – «Тихий Дон», Лия, Ермаков, Вассертрум… «Следите за совпадениями, молодой человек…»

– Какого хрена, Умберто?! Что ты недоговариваешь, при чем здесь «Тихий Дон»?

– Вильгельм, успокойся, – он реально испугался. – Я все договариваю. Есть мнение, что автором «Тихого Дона» является не Шолохов, а казацкий писатель Крюков. Они решили раздуть из этого сенсацию. Поручили мне найти специалиста…

Умберто осекся.

– Говори!

– На самом деле они с самого начала спрашивали о тебе, просили, чтобы это сделал именно ты.

Мысли путались. Я сосредоточился и спросил:

– Кто такие – «они»? Умберто поковырял шашлык. Отложил вилку.

– СД! Что, сам не понимаешь? Слова звякнули резковато.