Текст книги "Окончательная реальность"

Автор книги: Вильгельм Зон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Майкл Фрейн
Лондон. 2 февраля 1976 года, понедельник

1 февраля умер Гейзенберг. Майкла известили об этом только в понедельник, второго числа. Странно устроен этот мир – Майкл знал день и час собственной смерти, а о смерти Гейзенберга узнает спустя сутки. Вчера он позволил себе выдернуть телефон из розетки, чтобы попробовать наконец дописать пьесу. Ему казалось, что в другой жизни он не будет физиком. Возможно, литература, драматургия… Фрейн не был уверен, но иногда, очень редко, выводя на бумаге робкие строчки, надеялся именно на это.

Получив сообщение, Майкл попытался восстановить детские впечатления от Гейзенберга. Он смутно помнил тот холодный вечер в Копенгагене, возбужденный разговор между Гейзенбергом и Бором, общее чувство напряжения, даже свои слова, давшие ключ к созданию атомной бомбы, припоминались с трудом. Зато великолепно помнил слезы Маргарет и вкус крови на губах после того, как Бор разбил ему лицо.

Когда Фрейн думал о последнем дне, он всегда ощущал этот соленый вкус. Последний день – 14 мая 2008 года. Майкл изучил его досконально. Это была просто часть работы, он помнил об этом дне всё. 14 мая. Манчестер. Среда. С утра отличная погода. Он, полысевший и седой, выйдет на улицу и удивится праздничной атмосфере. В кафе спросит, что за праздник. Ему ответят: «Сегодня вечером „Глазго Рейнджерс“ надерет задницу русским в финале футбольного кубка». Кто-то усомнится. По улице, размахивая синими флагами и крича, пройдут наглые российские болельщики. Он закажет кофе и откроет газету. Привычно просмотрит котировки. «Фунт укрепляется относительно доллара. Рубль достиг очередного исторического максимума. Цена на нефть пробила отметку 140 рублей за баррель и, по мнению аналитиков, продолжит рост».

Последнюю публикацию, которую он прочтет, Майкл помнил почти наизусть. Свежее интервью Герхардта. Бывший руководитель бывшего германского правительства, находящийся под домашним арестом в своем лондонском особняке в Белгравии, отвечал на вопросы маститого обозревателя.

«– Чувствуете ли вы ответственность за происходящее?

– Да, мне не удалось привести многострадальный немецкий народ к устойчивому и стабильному процветанию.

– Процветанию?! Не кажется ли вам, что вы привели его к катастрофе, еще не виданной в истории Европы?

– Мне трудно и больно говорить об этом, но подчеркну: только жадная и недальновидная политика Востока повинна в этой катастрофе. Мы победили в 91-м на свободных выборах. Народ устал от несправедливых реформ конца 80-х. Мы восстановили порядок и возродили единство нации. Дали людям справедливость, сохранив и приумножив экономические достижения прежнего режима. Вы на Востоке не захотели понять нас, не согласились на присущую немцам строгую суровость собственной демократической модели. Это вы удушили нашу возрождающуюся экономику, позволив спекулянтам взвинтить цены на нефть и газ.

– Но в течение всех 90-х цены на нефть оставались низкими. Десять лет благоденствия и небывалого промышленного роста на деле оказались потраченными впустую. Куда делись якобы огромные запасы золота? Почему, как только экономическая конъюнктура ухудшилась, выяснилось, что предприятия были не так уж эффективны, обременены долгами, а многие просто убыточны? Не связано ли это с тем, что ваше правительство убило частную инициативу, поставив во главе заводов чиновников? Не потому ли вы потеряли контроль, что, введя цензуру, уничтожили обратные связи в обществе и в итоге погрязли в воровстве и коррупции? Не ваша ли безответственная пропаганда явилась причиной тех ужасных событий, которые происходят сейчас в германских государствах?

– Нет, нет, и нет! Именно политика суровой демократии должна была не допустить кошмара. Мы делали все правильно, мы заботились о нации, единственное, чего мы не смогли предугадать, так это то, что Восток окажется настолько подл и посмеет поднять нефтяные цены десятикратно! Но теперь, похоже, ваши правительства сами не рады, и трагическая расплата не за горами.

– Понятно. Вы имеете в виду ядерный ультиматум Мекленбурга. Вы считаете его серьезным?

– Безусловно. Мне кажется, мировое сообщество недооценивает опасность этих людей.

– Вы полагаете, мы должны отпустить арестованных в Брюсселе руководителей Мекленбурга?

– Не знаю… Решайте сами. Но арестовывать приглашенных на переговоры… Или демократам закон не писан?!

– Мы не можем поддаваться на шантаж и отпускать людей, повинных в массовых расстрелах.

– Вы сами признавали эти уродливые государства: Независимая Бавария, королевство Саксония, Баден-Вюртемберг.

– Мы признавали лишь государства, стоящие на пути к демократии, соблюдающие права человека. Мы никогда не признаем Мекленбург, Гессен и, тем более, Рейнскую область. К тому же, они не смогут пробить противоракетную оборону! Дикие варвары, так и не научившиеся жить цивилизованно!

– Хватит! Я не позволю так говорить о несчастных немцах. Убирайтесь. Интервью закончено».

Майкл помнил, как он закроет газету и прочитает на первой полосе: «Ультиматум продлен на 24 часа. Рейнская область присоединяется к требованиям Мекленбурга. Под прицелом ракет еще 37 городов мира». Он бросит взгляд на число и поймет, что газета вчерашняя. Он услышит смех вваливающихся в кафе шотландских болельщиков. Он поймет, что 24 часа истекли. Он услышит вдруг, как внезапно, почти одновременно, у всех зазвонят мобильные телефоны, он увидит, как лица шотландцев каменеют, он услышит крики: «Вранье!», «Они не решатся!», «Это блеф! Противоракетная оборона надежна!». Он увидит вспышку и не почувствует боли.

Майкл вытер губы. Вкус крови сегодня был особенно сильным. Он поднялся из-за стола и прошелся по кабинету, разминая мышцы.

Майкл Фрейн
Лондон. Несколько раньше

«1. Имеются достаточные основания подозревать, что структура нервной системы такова, что человек использует только небольшую часть, менее одного процента, возможностей своего мозга.

2. Определенные психофизические процессы (сенсорика, различение, отбор, оценка) ответственны за ограниченное использование возможностей мозга. Некоторые вещества (ЛСД, мескалин, псилобицин), похоже, замедляют или изменяют эти ограничивающие ментальные процессы, результатом чего становится драматическое расширение сознания.

3. Расширенное сознание, по определению, выходит за границы вербального и концептуального. Расширенное сознание также выходит далеко за пределы культурных и персональных игр, привычных для человека».

Боже мой, до чего наивно! Майкл просто пожалел Лири, приняв решение об освобождении. Черт! Сколько сил пришлось потратить за последний месяц, и ради чего? Знал бы, что тот по-прежнему так далек от истины, оставил бы гнить в тюрьме до смерти.

Пятница это уже почти суббота. Майкл, как и все другие, любил этот день недели. Напряжение несколько спадало, и можно было помечтать о выходных. Майкл задумался: что он сделает – выпьет пинту пива прямо утром, послушает только что вышедший новый альбом «Иглз», погуляет, напишет несколько строк…

Неделя выдалась тяжелая, Лири перевезли из Штатов в Лондон, и целыми днями Майкл пытался расшевелить его. Упрямец сильно истрепал и без того истрепанные нервы. В принципе, Майкл не нуждался в помощи Лири, его собственная команда знала о психоделиках уже во сто крат больше, однако Лири действительно считался хорошим специалистом. Известность он получил, занимаясь влиянием наркотиков на мозг и нервную систему человека. В какой-то момент Лири даже опередил Майкла в исследованиях и приблизился к опасной черте, но, подобно Колумбу, исследователь плыл совсем не туда, куда собирался.

Майкл знал, в какую сторону в действительности можно уплыть на психоделиках, поэтому после получения первых положительных результатов в спешном порядке вышел с инициативой объявить ЛСД и другие опасные препараты вне закона. Лири негодовал. Его работа была в полном разгаре, но теперь он должен был ее прекратить. Ему предложили уйти под крыло спецслужб. Он отказался. Похоже, собственный психоделический опыт произвел на него слишком сильное впечатление. Отказавшись от сотрудничества, дуралей сблизился с хиппи, фактически пожертвовав профессиональной карьерой и репутацией академического ученого.

Когда-нибудь Майкл смог бы написать о нем пьесу. Или сценарий остросюжетного фильма. Ему нравилась история Лири. Наверное, он даже немного завидовал ему. Конечно, духовный ренессанс шестидесятых был слишком сложным явлением для того, чтобы считать Тимоти Лири единственной его причиной, но, вне всяких сомнений, эксцентричный ученый являлся заметной фигурой – блестящий, харизматичный, веселый пророк, открывающий новые горизонты. Почему он не желал слушать о возможных последствиях? Тщеславный, беспечный, высокомерный козел! Думая о будущей пьесе, Майкл накапливал сведения о Лири.

Тимоти Лири родился в 1920 году в Спрингфилде. Единственный ребенок в семье. Его дед считался богатейшим ирландским католиком Массачусетса. Папаша же был армейским дантистом и горьким пьяницей. Случалось, он лупил сынишку. В один прекрасный день, в разгар Великой депрессии, вручив своему 12-летнему отпрыску стодолларовую банкноту, он ушел из дома, чтобы не возвратиться. Мальчик рос непростой. Тем не менее, ему удалось поступить в университет Алабамы, где он начал изучать психологию. Карьера молодого ученого складывалась неплохо. Диплом по психологии университета штата Вашингтон; далее Беркли; защита докторской диссертации.

«Интерперсональный диагноз личности» – эта книга была написана именно тогда, в Беркли. Психодиагностическую методику, изложенную в книге, Майкл научился использовать для отбора исследуемых мгновенно. Он был благодарен Лири за его невольный вклад. Лучше бы тот и дальше занимался своими «тестами межличностных отношений», в которых действительно разбирался. Нечего лезть туда, где ты дилетант. Но дудки. Вскоре, после того как жена Лири Марианна покончила с собой в гараже их дома в Беркли, Лири отправился в Россию. В Новосибирске его навестил некто Фрэнк Бэррон, друг и коллега, который успел заявить о себе в качестве исследователя психологии творчества. Именно Бэррон рассказал Лири о своих удивительных опытах со священными грибами в Мексике. Лири вроде бы тогда не въехал и даже предостерег друга от риска потерять научную репутацию, если тот не прекратит рассказывать небылицы о действии загадочных грибов. Черт его, что ли, дернул отправиться летом 1960-го на каникулы в Мексику. Наверное, все-таки запал на удивительные рассказы. Ясное дело, там Лири сам опробовал грибы. Он описал этот «эксперимент» в работе «Религиозный опыт: его реализация и интерпретация».

Майклу было смешно. В то время он почти десятилетие руководил секретной лабораторией, достигшей серьезнейших результатов в данной области. Полный воодушевления Лири вернулся в Гарвард и начал псилоцибиновый проект. Он работал под лозунгом «понять скрытые возможности человеческой нервной системы и сделать их доступными для других». Это не входило в планы руководителей операции, особенно в части «сделать доступными для других».

Лири арестовали в Лагуна-Бич, Калифорния. Его признали виновным и приговорили к десяти годам. Майкл с тяжелым сердцем визировал приговор. Напротив строчки «возможность апелляции» он поставил – «нет».

За окном обычное хмурое лондонское утро.

«Ладно, хрен с ним, с этим Лири, пусть поработает пока», – Майкл отложил картонную папку с личным делом и взял с полированной столешницы свежую распечатку:

«Вниманию Майкла Фрейна. Расшифровка прослушивания установочной беседы агента 2-й степени Макс с агентом 3-й степени Боббер. 9 декабря. Особняк агента 2-й степени Макс. Берлин, Целендорф, 16.34».

Боббер налил себе виски. Он волновался. Вызов в Берлин беспокоил его. Нельзя сказать, что он чего-то опасался. Нет, это было просто детское волнение. Не каждый день тебя вызывают к себе домой сильные мира сего.

– Что привело вас в Берлин?

Боббер чуть не поперхнулся. Макс сидел в глубоком кресле, у его ног, обутых в мягкие домашние туфли, развалился белый сеттер.

– Прошу прощения, что привело меня в Берлин? Вроде, я так понял, вы меня сами вызывали.

– Неужели? А мне казалось, что у вас появились здесь деловые интересы. Вы ведь теперь бизнесом занимаетесь. Нет?

Боббер понял, куда клонит пройдоха.

– Стало трудно жить, группенфюрер. Да и для дела так лучше.

– Допустим. А что, наш подопечный тоже бизнесом занялся? Соскочить решил! Что вообще происходит? – Макс начинал постепенно повышать голос. – Он сидит на Востоке не первый месяц, ни черта не делает, только методично, ежедневно снимает с карточки наличные. Зачем ему столько денег, он что, опять играет? Или, может, вы теперь партнеры, может, вместе грабите германскую казну?! Не отсюда ли деньжата на твои делишки – «Кооператив Афина», артель «Херопласт», рекламное агентство еще какое-то. Чего рекламируете – в Готенбурге шаром покати.

– Обидные слова говорите, группенфюрер. Давно не были вы у нас, на готских просторах. Алларих Сергеевич крепко за дело взялся. Завертелись казачки, шуструют чего-то, да и другие людишки – кто приторговывает, кто мастерит… Так что, с Божьей помощью, есть что порекламировать.

– «Порекламировать», – передразнил Макс. – За дурака, что ли, меня держишь? Думаешь, не знаю, что твое агентство рэкетом занимается, в разборках гангстерских участвует!

Боббер надулся.

– Если знаете, чего спрашивать. Правда! Много говнюков-беспредельщиков из щелей повылезло. Грабит молодое поколение предпринимательское. Кто же его защитит, если не мы! А про разборки – зря вы так. Знаете, какие у меня пацаны творческие в агентстве, какие слоганы придумывают? Один Витек чего стоит!

Боббер ловко вытащил из портфеля черную хлопчатобумажную майку с короткими рукавами.

– Это вам, группенфюрер, подарок. Как раз Витька сочинение.

– Веселая маечка, – улыбнулся Макс, разглядывая напечатанную на футболке надпись «HUGO BOSS».

– Да, быстро ты раскрутился, ничего не скажешь. Кто там курирует твою банду, Крюгер?

– Так точно! Оберштурмбанфюрер Крюгер.

– Ну, ладно… А что все-таки с Вильгельмом? Зачем ему деньги?

– Ей-богу, не знаю, группенфюрер. Я с него ничего не получаю… Разве иногда, по мелочи… Фрейн перелистнул страницу распечатки. Ему нравилось читать, как старый гестаповец расставляет акценты и ведет разговор туда, куда ему нужно.

– Итак, что мы имеем? Он встретился с Солженицыным?

– Так точно, группенфюрер. Солженицын передал ему архив и поручил заниматься экспертизой текста Шолохова.

– Отлично! – Макс поднялся и в возбуждении прошелся по комнате. – Он приступил к работе?

– Да, группенфюрер.

– Так что же вы молчите?! Копия при вас?

Боббер кивнул и вытащил из портфеля тонкую стопку ксерокопий отличного качества. Макс с нетерпением надел очки. Прошло несколько минут, в распечатке, которую читал Фрейн, они были обозначены как «долгая пауза».

– Что за ахинея? – Макс чуть не бросил листы на пол. – О чем это, что это значит? «Исследование шести параметров показало устойчивую тенденцию к выводу, что манера письма Крюкова существенно отличается от шолоховской, а Шолохов пишет так же, как и автор „Тихого Дона“. Более того, в ряде случаев можно при помощи математической статистики даже исключить Крюкова как автора романа, тогда как исключать Шолохова нет основания. Таким образом, гипотезу авторства Крюкова придется отвергнуть». Он что, с ума сошел?! С Солженицыным поспорить решил! Токарь недоделанный!

– Что поделаешь, группенфюрер, Бог таланта не дал, – Боббер развел руками. – К тому же не слишком он увлекся этой темой. Все больше сидит, по телевизору Сирену смотрит. Политика ему, видишь ли, российская, интересна, пару раз даже статистом на передачу пробирался. Ума не приложу, как его от этого ящика поганого оторвать.

Макс вернулся в кресло, почесал сеттера за ухом и сказал:

– Выдавай ему информацию про Витицкую. Пора. Это его встряхнет. И давай, подключай Лучникова. Начинаем операцию «Графиня». Сам этот мудила все равно с книжкой не справится.

Боббер щелкнул каблуками.

– Всё понял. Будут еще указания?

– Нет, иди уже, а то меня там журналист русский, как его, Юлиан, что ли, три часа дожидается. Легче дать это интервью, а то ведь не отстанет. Да и перед Умберто неудобно. Обещал.

Фрейн уставился на пустую страницу, поискал рукой кнопку, врезанную в полированную столешницу, позвонил.

– А где распечатка интервью с русскими журналистом? Что значит, не по теме? Мне лучше знать, что по теме, а что не по теме! Плевать, что большое. Срочно распечатку мне на стол!

Он сам не знал, зачем ему это интервью. Наверное, просто хотел развлечься. Почему-то Фрейн был уверен – предстоит интересное чтение.

Восточная Москва. Ноябрь 1976 года

Почти полгода я прожил в Восточной Москве. Как будто впал в оцепенение. Политическая жизнь и свобода слова настолько захватили меня, что я начал подумывать о том, чтобы навсегда остаться на Востоке. Понимая, что золотую карточку в любой момент могут заблокировать, я додумался потихоньку таскать с нее деньги и складывать в секретном месте на съемной квартире. Скучал ли по детям? Не уверен. Телевизор, около которого приходилось проводить большую часть времени, заменил мне всех. Я изучал звезд голубого экрана. Кто-то мне нравился, кто-то вызывал раздражение. Однажды я собрался с духом и устроился статистом на передачу Штопаного. Все это затягивало, я начал крутиться на телецентре в Капотне, все больше погружаясь в его чарующую атмосферу. Появились какие-то связи. С их помощью, наконец, удалось прорваться к Солженицыну. Он выслушал меня с интересом. Идея текстологического исследования «Тихого Дона» ему понравилась. Не без колебаний, но он согласился предоставить мне для работы архив Крюкова.

Однако работа не пошла.

Солженицын раздражал меня. Просиживая штаны перед телевизором, я все больше и больше симпатизировал его главному оппоненту – академику Сахарову. Позиция Сахарова была мне ближе. Мне нравилась его демократичность, его либеральные взгляды. Наверное, это не удивительно для человека, как я, прожившего большую часть жизни в тоталитарных странах.

При встрече Солженицын попытался дать мне наставления. Я решил, что они слишком идеологизированы. Виду, конечно, не подал, но про себя подумал, что манипулировать собой не дам. Наверное, эта изначальная установка на конфронтацию с позицией мэтра не давала полноценно работать. Я чувствовал, что книга не получается. Писал, бросал и снова смотрел телевизор.

* * *

В первых числах декабря приехал Боббер. Расспросил, как идет работа, посетовал, что пока не может раздобыть ничего существенного о Витицкой, подарил хлопчатобумажную майку, выпускаемую его кооперативом, и уехал. Через десять дней появился снова. Я сразу почувствовал: на этот раз есть что-то важное.

– У меня новости, – сказал Боббер и положил на стол конверт.

Мне сделалось тревожно. Я подошел к телевизору и выключил его. Шура был непривычно серьезен.

– Что случилось?

Он кивнул на конверт. В конверте лежали новенькие фотокопии.

– Откуда? – ошеломленно спросил я.

– Появились хорошие связи в Петербургском архиве. Да и за материалами этими уже не так следят, столько лет прошло…

На бумагах стоял гриф ленинградского гестапо. 41-й год – еще до переименования. Дрожь в руках немного унялась; я просматривал свеженапечатанные снимки.

«Протокол допроса Екатерины Витицкой, сотрудника Главного Управления Государственной безопасности НКВД СССР (Иностранный отдел), лейтенанта государственной безопасности». «Распоряжение о переводе Екатерины Витицкой в специальное учреждение лагерь „Ораниенбаум“ для продолжения следственных мероприятий». «Заключение доктора Унтермаера о проведении экспертизы честности, проведенной на аппарате полиграф (детектор лжи), подтверждающее показания Витицкой об отсутствии оперативной связи с ее мужем, предполагаемым резидентом советской разведки в Югославии, капитаном государственной безопасности Адамом Витицким». «Заключение доктора Шулле, подтверждающее заключение доктора Унтермаера. (Технология допроса с применением скополамина, пентотала и амитала (сыворотка правды)». «Распоряжение о переводе Екатерины Витицкой на общий режим содержания лагеря „Ораниенбаум“.

И, наконец:

«Акт об изъятии младенца № 67948».

Я тупо смотрел на Боббера.

– Вот еще, – сказал он и протянул бумажку, – акт приемки младенца, за тем же номером 67948, Готенбургским спецприемником тогда-то и тогда-то.

– После войны она пыталась искать. Я видел запросы в архив, много. Когда-нибудь скопирую, передам, но в те годы все это было бесполезно, такая информация не выдавалась. Вот так. Вот так.

Голова распухла. Екатерина Витицкая, значит, моя мать. Адам Витицкий, стало быть, мой отец. Оказывается, не только сын Абрам назван в честь деда, но и сын Адам. Бред какой-то! Бред! Моя потерянная мать, хранительница рукописей романа, прототипом главного героя которого оказывается папаша моего тестя, а я втянут в странную круговерть событий вокруг этого самого романа. Пора что-то делать. Пора разобраться.

– Где могила матери? – спросил я.

– Под Питером, в Павловске, – ответил Боббер.

– Хорошо, надо ехать, пойду собираться.

Перед отъездом я решил еще раз встретиться с Солженицыным. Политика меня больше не волновала, мне просто хотелось выслушать его мнение о пусть плохонько, но все-таки проделанной работе. Кроме того, необходимо вернуть ему крюковский архив. Потратив кучу денег на ксерокопии, я упаковал оригиналы, взял такси и отправился к Солженицыну.

– Вы знаете, – сказал он, ознакомившись с моими набросками, – я тоже поначалу думал, что автором «Тихого Дона» Крюков быть не может. Слишком мягкий, пустоватый, а то и слащавый. Слащавость в пейзажах, кстати, и в самом «Тихом Доне» осталась. Но постепенно, знакомясь со всем, что Крюков напечатал, что заготовил, я свое мнение изменил. Места отдельные рассыпаны у него во многих рассказах почти гениальные. Только разводнены. Когда же я некоторые лучшие крюковские куски стянул в одну главу – получилось ослепительно, глаз не выдерживает. – Солженицын заварил чай. – Шолохов не просто взял чужое, он испортил: переставил, изрезал, скрыл.

Я слушал, впитывая каждое слово. Теперь для меня стала важна любая деталь, любая интонация.

– Согласен, в романе нет единой конструкции. Нет соразмерных пропорций – это сразу видно. Вполне можно поверить, что управлялся не один хозяин.

– Мне кажется, вы должны захватывать шире. Весьма перспективно, если вы найдете и докажете, что в романе нижнедонской, а не верхнедонской диалект присутствует. Надо прямо по главам искать, отслаивать текст истинного автора. И вообще, взять бы себе задачу: кончить работу воссозданием, реконструкцией, если хотите, изначального текста романа! – Солженицын был воодушевлен.

– Боюсь, Александр Исаевич, вы переоцениваете мои возможности.

– Постарайтесь Вильгельм Павлович, у вас есть хватка.