Текст книги "День «Икс»"
Автор книги: Виль Рудин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)
ГЛАВА ВТОРАЯ
I
Память Эриха Вальтера сохранила из раннего детства немного впечатлений, и самые яркие всегда были связаны с отцом – очень сильным и добрым.
Они жили в Вуппертале – отец, мать и он, совсем маленький Эрих. Отец работал на металлургическом заводе, и Эрих в свои пять лет уже знал, что его папа – металлист.
И еще отец Эриха был председателем заводского комитета профсоюза, но в этом Эрих тогда не разбирался.
Однажды он проснулся ночью оттого, что по комнате, громко стуча сапогами, ходили какие-то чужие люди, а потом они увели с собой отца. На прощанье отец вытер слезы со щек Эриха, поцеловал его и сказал:
– Не забывай меня. Ладно?
Прошло несколько лет. Эрих подрос, пошел в школу. Потом, как и все, он стал членом «Пимпфа» – детской фашистской организации. Мать, с грустью глядя на него, сказала однажды:
– Что сказал бы твой отец, увидев тебя?
– Папа был бы недоволен? – с тревогой опросил Эрих.– Я тебя не слушаюсь? Или я плохо учусь? Учитель меня хвалит!
– Да, да, мой милый мальчик, ты хорошо учишься, но чему тебя учат? Что на фюрера надо молиться? И что немцы – это нация господ, а коммунисты – предатели?
– Мамочка, что ты говоришь? – Эрих с изумлением взглянул на мать. – Разве это не так?..
– Ах, милый мальчик! Ведь твой отец был коммунистом!
Эрих был потрясен. Как! Он – сын коммуниста? Эрих принадлежал к поколению немцев, которые воспитывались на черной геббельсовской кривде о том, что коммунист и предатель Германии – одно и то же. Именно поэтому мать не могла больше молчать! Но для самого Эриха это известие было поистине невероятным. Память об отце была священной. Отец не мог быть плохим!
Конечно, мать предупреждала Эриха – не говорить об этом, но...
Однажды, на уроке истории, учитель, рассказывая о великой миссии Германии, призванной управлять всей Европой, воскликнул:
– Итак, дети, вы видите, что коммунисты и евреи вели немецкую нацию к гибели, а наш фюрер, этот великий барабанщик, пробудил народ и спас Германию!
И Эрих не выдержал.
– Господин учитель! Разве не было среди коммунистов хороших людей?
– А ты знаешь таких хороших коммунистов? – тут же ощетинился учитель, впиваясь глазами в побледневшее лицо мальчика.
– Нет, господин учитель, я не знаю, но просто я не могу понять, почему все коммунисты плохие. Ведь они тоже были немцами?
Класс замер. Секунду-другую учитель думал, как поступить, и, наконец, решил:
– Хорошо, Эрих, после уроков ты придешь ко мне, и я тебе все объясню.
Разговор начался так:
– Ну, мальчик, садись и расскажи, почему ты так интересуешься, нет ли среди коммунистов хороших людей?
– Нет, господин учитель, я интересуюсь не этим. Я просто не мог понять, как это немцы, если даже они коммунисты, могут ненавидеть немецкий народ и продавать его врагам отечества?
Придраться было не к чему. Это еще больше насторожило учителя.
Он обратился в гестапо и узнал, что отец Эриха, Курт Вальтер, умер в концлагере...
На очередном уроке учитель вызвал Эриха к доске и спросил:
– Где твой отец?
– Господин учитель, это относится к уроку?
– Отвечай!
Эрих наклонил голову и уставился в пол.
Гудение в классе смолкло. Стало слышно, как бьют изредка в оконные стекла капли дождя.
– Так ты не хочешь говорить, где твой отец? – переспросил тощий учитель-наци. И, обернувшись к классу, начал заранее приготовленную речь.
– Дети! Вы помните, как Эрих допытывался, нет ли среди коммунистов хороших людей? Все вы, истинные немецкие дети, можете теперь узнать правду и вышвырнуть из своих рядов сына человека, который предал фюрера и Германию. Отец Эриха Вальтера был коммунистом! За это он заключен в концлагерь и там умер. Дети! Эрих – сын предателя!
Как и ожидал учитель, последние слова были встречены криками и свистом. Потом встал Ганс Зонненберг, классный вожак «Пимпфа».
– Эрих Вальтер, мы исключаем тебя из нашей группы. Мы требуем, чтобы ты больше не приходил в ваш класс. Мы объявляем, что если ты...
...Губы Эриха тряслись от волнения. Глазами, полными слез, смотрел он на класс, на своих вчерашних друзей, ставших вдруг врагами. Что мог сделать он, двенадцатилетний подросток? Ах, как это ужасно: понимать, сердцем чувствовать, что ты прав, и не иметь сил доказать это!
Все же у него хватило выдержки уйти из школы с достоинством, молча...
В конце того года – тысяча девятьсот сорокового, перед самым рождеством, они переселились в маленький шахтерский городок Шварценфельз, где их никто не знал и где не могла, по их мнению, повториться такая история...
Мама опять начала работать, Эрих снова пошел в школу. Но он стал скрытным, замкнутым, следил за каждым своим словом и в классе держался обособленно...
Детство Эриха кончилось.
...Война с Россией для многих в Германии была неожиданностью.
За неделю до этого Геббельс опубликовал в «Фелькишер беобахтер» статью, в которой открыто угрожал в ближайшие дни рассчитаться за все с английскими плутократами. Потом, когда часть тиража разошлась, Гитлер приказал газету изъять, потому якобы, что министр пропаганды проболтался о готовившемся вторжении в Англию, нечаянно выдал государственную тайну. Это был коварный отвлекающий маневр!
Прошло семь дней, и пушки загрохотали... но не на Ламанше, а на востоке – за Бугом.
Конец июня 1941 года запомнился Эриху беспрестанным громом литавр: под это победное бряцанье через каждый час по радио передавали сообщения о разгромленных русских армиях, о взятых городах, стремительном продвижении в глубь России панцирных немецких колонн и мотопехоты...
– Мама, значит, наци сильнее всех? – спросил Эрих через месяц после начала войны.
Что могла ответить мать? Разве видела она, что происходило там, на полях неведомой России? Она ответила так, как подсказывали ей сердце, горький опыт:
– Эрих, твой отец был коммунистом. Его могли убить, но победить, – запомни это, – победить его не могли... А там, в России, – очень много коммунистов... И там весь народ – с ними. И у них, мой мальчик, – правда. Та правда, за которую погиб твой отец. Горько будет немецким матерям узнавать о гибели сыновей... горько! Но для Гитлера это – проигранная война. В это я верю твердо... Если узнают, что я говорю тебе это,– меня повесят. Но все-таки я говорю это.
Внутренне Эриха не удовлетворил этот ответ, хотя он ни на секунду не усомнился в искренности, в правдивости матери. Он стал внимательнее читать сводки с фронта. Потом, сличая их со сводками прошлого года, стал постепенно убеждаться, что гитлеровские дивизии движутся в глубь России значительно медленнее, чем при победном шествии по Франции. А в конце 1941 года, когда по радио все чаще стали сообщать об «эластичном выпрямлении линии фронта» под Москвой, Эрих убедился, что предчувствие не обмануло его мать.
Известие о гибели армии Паулюса под Сталинградом Эрих встретил с чувством, которого он не мог объяснить. Конечно, было хорошо, что Гитлер, погубивший его отца, получил такой жестокий удар. Но ведь там, в Сталинграде, погибли тысячи немцев! В чем были виноваты они, эти немцы? Были ли правы русские, убивая их? И как он, немецкий юноша, должен смотреть на эти поистине трагические события?
Эриху было уже пятнадцать лет, и его душа требовала ясного и точного ответа.
II
Конец августа 1944 года остался в памяти Эриха не только потому, что в эти дни Германия оделась в траур после уничтожения в Ясско-Кишиневском «котле» восстановленной 6-й армии.
В этот день, придя домой, Эрих впервые увидел Эрнста Вернемана.
– Это друг твоего отца, – сказала мать, и Эрих, с волнением пожав темную жилистую, но очень теплую руку, серьезно и внимательно принялся рассматривать сидевшего за столом невысокого, щуплого на вид человека.
– Ты напоминаешь мне Курта, – сказал гость, дав Эриху осмотреть себя. – Он тоже начинал разговор только после осмотра собеседника. Ну как, понравился я тебе? Нет?
Эрих промолчал. Он думал, как бы подвести разговор к тому, что его волновало. Наконец спросил:
– Вы были с папой в лагере?
– Да, мы были в одном бараке в Заксенхаузене.
– Почему вы остались живы?
– Быть может, когда-нибудь я расскажу тебе об этом... Сейчас не время. Поговорим лучше о тебе. Твоя мать сказала, что ты вырос достойным сыном Курта Вальтера, но тебе не хватает знаний. Хочешь, я немного помогу тебе?
Эрих, снова помолчав, ответил:
– Мне нужно знать, что будет с Германией... потом?
– О, мой мальчик, да ты и впрямь, как твой отец – смотришь в корень. Хорошо, я тебе отвечу... Но... ты умеешь держать язык на привязи?
Эрих, глядя в глаза гостю, упрямо кивнул головой.
– Хорошо, верю тебе, мальчик. Так слушай. Мы вырвем власть у тех, кто вверг наш народ в эту преступную и бессмысленную бойню. Мы будем их судить – и Гитлера, и Геринга, и Геббельса, и Шахта, и всех этих мелких фюреров. Чтобы навсегда искоренить фашизм, чтобы ни ты, ни твои будущие дети не дрожали от страха при слове «гестапо» или «СС». Мы соберем всех честных людей, чтобы всем сообща ковать наше счастье. И люди пойдут за нами, – мы создадим свою, новую Германию, где все будет принадлежать народу и все будет для народа. И на ее знаменах мы напишем – «Единство, мир, труд». Так будет.
– Да, так будет, – задумчиво повторил Эрих. – Но после войны придут те, кто победил... нас? Ведь так?
– Да, это неизбежно потому, что войну развязал Гитлер. Но они разгромят не нас, не народ, а гитлеровский вермахт, нацистский строй. Я не знаю, как будут вести себя после войны западные страны, но русские безусловно придут к нам как друзья.
Эрих удивился:
– Почему вы так говорите? Ведь они все вместе дерутся против нацистов, против Гитлера.
– Это, мой мальчик, ты поймешь позже. Ну, мне пора. Скоро комендантский час, а до дома далеко.
– Куда?
– Далеко... – Вернеман подмигнул.
– Но вы еще придете к нам?
– А как ты думаешь, для чего я вас разыскал? Приду. И я очень надеюсь, что память об отце даст тебе мужество стать настоящим человеком.
– Когда вы придете?
– Этого я тоже не знаю. Может, через неделю, может – через месяц. Но помни о... своем языке, понимаешь!
– Понимаю. Не маленький.
– Вижу. Сколько тебе лет?
– Пятнадцать.
– Да, совсем взрослый! Хорошо, позови теперь маму.
Но звать ее не пришлось, она сама вошла в комнату с подносом, на котором стояли маленькие чашечки и кофейник. Запахло чем-то, отдаленно напоминающим кофе: трофеи первых лет войны уже кончились, и вместо мокко по карточкам выдавали эрзац.
– А вот и я. Мужчинам придется отрешиться от дел, – я хочу предложить кофе.
– Нет, нет, Лотти, спасибо, время позднее, а встречаться с полицией или гестапо мне совсем незачем, хотя документы в полном порядке. До свиданья, Лотти. Мы тут поговорили с Эрихом. Я доволен. Будь здоров, Эрих. И провожать меня не надо, я дорогу помню.
Эрнст Вернеман окинул мать и сына спокойным, ласковым взглядом, серьезно, как взрослому, пожал Эриху руку и ушел.
Спустя неделю он снова появился.
– Лотти, – сказал он. – У меня есть пакет, который надо передать по одному адресу... Но вблизи постоянно торчит шупо, который меня видел два раза... Не хочу привлекать его внимание... Не могла бы ты...
Эрих мгновенно поднялся:
– Я пойду, можно? Разрешите!
– Это опасно, Эрих.
– А маме не опасно?
– Конечно опасно, но...
– Мамочка, ведь ты разрешишь мне, правда?
Глаза Лотты мгновенно повлажнели.
– Хорошо. Только будь осторожен, мальчик.
– О, я понимаю.
Так началась его работа в подпольной коммунистической группе.
Эрих носил по разным адресам пакеты, иногда записки, но продолжалось это всего несколько месяцев. В январе 1945 года Эрнст Вернеман исчез, а где его искать, – ни Эрих, ни мать не знали. Эрих было решил пойти по тому адресу, куда носил пакеты, и спросить, почему исчез Вернеман, но мать отговорила: если исчезновение Вернемана связано с его арестом, в доме наверняка устроена засада (так оно и было в действительности).
Потом события понеслись, как снежная лавина в Альпах.
Русские прорвались через Одер. Они окружили Берлин.
Гитлер покончил самоубийством.
И наступил тяжелый, как похмелье, но долгожданный мир!
...Прошло еще несколько лет.
О Вернемане ничего не было слышно.
В 1950 году Эриха вызвали в заводской комитет СНМ[10]10
СНМ – Союз свободной немецкой молодёжи (нем. Freie Deutsche Jugend, FDJ) – молодёжная организация в ГДР, по структуре и задачам схожая с советским комсомолом.
[Закрыть] и спросили, как он смотрит на то, если его пошлют работать в министерство госбезопасности.
Эрих оторопел.
– Почему именно меня?
– Ты имеешь хоть какой-то опыт подпольной работы и понимаешь в этом больше других, – ответил секретарь.
Не часто приходилось Эриху Вальтеру смущаться так сильно, как смутился он в эту минуту.
– Откуда вы знаете? Я никому не рассказывал!
– Это неважно. Мы получили письмо из министерства. Надо послать в их распоряжение несколько парней. И тебя прямо называют. Вот, посмотри.
Секретарь протянул письмо – оно было отпечатано на лощеной хрустящей бумаге. Внизу стояла подпись:
«Комиссар полиции Эрнст Вернеман».
– Он жив?! – Эрих вскинул на собеседника заблестевшие вдруг глаза.
– Кто он?
– Вернеман, ну, вот тот, кто подписал письмо!
– Ну, если подписал, значит, жив. А ты что – знаешь его?
– Ладно, это неважно. Все – я согласен.
Позже Эрих узнал, что Вернеман был освобожден русскими войсками из Ораниенбургского концлагеря под Берлином.
И вот уже три года, как Эрих Вальтер – в министерстве государственной безопасности.
...В тягостном раздумье сидит Эрих Вальтер за письменным столом. Опершись локтями о стол, он закрыл ладонями лицо.
Прошла уже неделя после трагической гибели Зигфрида Вольфа. Чего же добился инспектор полиции Эрих Вальтер? Преступник не только не разыскан, но даже следов его не обнаружено.
Техническая экспертиза установила систему пистолета, из которого стрелял убийца.
Но, боже мой, – сколько таких пистолетов после войны осталось еще в руках преступников!
Та же экспертиза по обнаруженным помощником Эриха Фелльнером следам дала заключение, что убийца был ростом около 170 сантиметров.
Но что толку от этого?
Какой смысл вообще имеют все методы розыска преступников, когда в молодом, здоровом теле Республики сидит эта проклятая заноза – Западный Берлин?
Любой уголовник через два часа или через двадцать минут после совершения преступления окажется там – вне пределов досягаемости!
Правда, между криминальной полицией Республики и Западного Берлина достигнуто джентльменское соглашение о взаимной выдаче уголовников, но ведь это так шатко!
Стоит любому аферисту, любому мошеннику, наконец – просто карманному воришке произнести три слова: «Я восточный беженец», – и он станет неприкосновенным.
А что же говорить о террористах, о диверсантах?
Эрих был несколько раз на шахте «Кларисса», беседовал с секретарем парторганизации и другими людьми, хорошо знавшими убитого, встречался с вдовой Зигфрида Вольфа – Эммой, выяснял обстоятельства дела. Он заинтересовался соседом Вольфов – Зигфридом Кульманом, – человеком, в жизни которого было много подозрительного...
Но все это пока не давало разгадки...
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
I
– Что, боязно?
Боб доверительно и почти дружески улыбнулся. Как он и ожидал, вопрос разозлил Гетлина.
По давней эсэсовской привычке, тот строптиво выпрямился, вскинул подбородок:
– Трусость в нашем деле – разменная монета. И вообще, после Восточного фронта, – говорить мне о трусости? Но посудите сами: прошло всего полтора месяца, как я из Шварценфельза. Они ведь чуть-чуть не сцапали меня после того, как этот Вольф свалился с велосипеда... в могилу. – Вилли помолчал. – Там что-нибудь случилось новое?
– Пока нет. Но скоро должно случиться.
– Не понимаю.
Боб коснулся кончиками пальцев щетинки усов:
– Я выброшу туда оружие. Надо спрятать его в тайники. Согласны, что вам самому необходимо при этом присутствовать?
– Д-да... – не мог не согласиться Гетлин. – Когда намечена операция?
– На третье октября. Самолет пройдет в три часа ночи над пунктом «А» и сбросит мешок. Припрячьте его и возвращайтесь. Только не будьте растяпой. Кстати... или нет, некстати, но... деньги у вас еще есть?
Вилли пожал плечами.
– Я умею тратить, но не знаю, как выращивать эти фрукты.
– Хорошо, получите еще. – Боб достал из кармана деньги и молча, по-хозяйски, плотно положил на стол.
– Теперь все. Когда думаете ехать?
– Сегодня с ночным.
– Это совпадает с нашим планом. Проведите все так, чтобы... Ну, не учить же мне вас таким вещам.
– Да, уж не стоит.
Итак, снова туда, в Шварценфельз, где его, быть может, уже ждут, готовят ему западню. Да, только теперь Гетлин вдруг очень ясно понял, что ненависть к врагам – это далеко не то же, что повседневная работа против этих врагов, спокойных, не теряющих самообладания, упорных.
И, главное, непоколебимо уверенных и в своей правоте, и в своей победе!
Черт бы их побрал...
...На следующий день он с коробкой сигар и пачками сигарет явился к толстому Хойзеру.
– Ого, опять вы? – Макс отлично разыграл удивление, хотя, кроме Лизы, в магазинчике снова никого не оказалось. – Вы нас не забываете.
– Истинных немцев так мало осталось на нашей грешной земле... – Гетлин уныло пожал плечами. Потом, обернувшись к Лизе, изысканно раскланялся и вслед за Хойзером прошел в комнату. Выгружая из чемоданчика пачки сигарет, Гетлин, как заправский коммивояжер, принялся их расхваливать. Хойзер на этот раз с подлинным изумлением посмотрел на него:
– В вас погиб великий артист.
– Не каждый артист может быть разведчиком, но каждый разведчик обязан быть артистом. Это аксиома. Но – товар! Согласитесь, черт возьми, что товар хорош.
– Да, конечно.
– Убирайте его. И оповестите через Кульмана всех, чтобы собрались сегодня у пункта «А». Предстоит работа.
– Хорошо, хотя роль мальчика на побегушках не мое амплуа.
– Как вы, однако, щепетильны, – криво усмехнулся Гетлин.
II
Часам к десяти вечера Вилли Гетлин добрался до места предстоящей операции и бесшумно обошел лесок, в который самолет должен был сбросить груз. Все было спокойно. Глядя на призрачные клубы тумана, медленно накатывающиеся на холм из котловины Шварценфельза, на то, как постепенно растворяются в молочной дымке россыпи городских огней, Гетлин с удовольствием подумал, что американцы совершенно точно предугадали погоду.
По шоссе изредка проходили автомашины, и свет их фар выхватывал из темноты столбы клубящейся влажной пыли. От этого промозглого тумана Гетлина вскоре начало знобить, но он, поплотнее запахнув макинтош и надвинув шляпу поглубже, продолжал стоять под деревом, лишь изредка посматривая на часы и в сторону города.
Отсюда, с холма высотой в пятьдесят метров, днем открывался чудесный вид на Шварценфельз, лежащий в котловине, на синеющие вдали развалины древнего графского замка, на Заале, тонкой змеей вьющуюся между обрывистыми холмами, на черные скалы над рекой, по необыкновенному цвету которых город получил свое название.
Вдруг со стороны автострады появилась какая-то неясная фигура, за ней вторая. Гетлин на всякий случай сунул руку во внутренний карман макинтоша, расстегнул пуговицу и взялся за рукоятку пистолета, – нагретая теплом его тела, она приятно легла в иззябшую ладонь.
Силуэты медленно приближались. Гетлин понял, что люди пройдут стороной, и еще плотнее прижался к дереву. Да, это были Кульман и Пифке (еще один из завербованных). Ничего не заметив, они прошли мимо. Удовлетворенный, Гетлин негромко кашлянул. Те двое мгновенно укрылись за стволами. Подождав еще несколько секунд, Гетлин окликнул:
– Зигфрид, сюда! Вы приехали или пешком? – спросил он, когда те приблизились.
– Ехали, – признался Кульман.
– Я же запретил!
– Ничего, шеф, все в порядке. Мы с Пифке на моем мотоцикле еще засветло были в Рудельсдорфе, – там Пифке хотел купить мотоцикл. А к вечеру прикатили сюда.
– Купили мотоцикл?
– Нет, развалина.
– А твой где?
– Там, в кустах, – Кульман махнул в сторону автострады и тотчас тронул Гетлина за рукав. – Шеф, идут...
К ним приближались еще двое. Настороженное молчание длилось недолго: Кульман узнал своих.
– Теперь к делу! – Гетлин внимательно посмотрел на каждого. – Стоять на своем месте до тех пор, пока прилетит самолет. Потом всем сходиться сюда, к центру. Все понятно? Ну, марш по местам! Ждать осталось два часа.– Он показал каждому направление. – Дойдете до опушки, и замрите. Все. Пошли.
Гетлин снова остался один. Теперь он расположился в кустах у самой автострады: там было удобнее наблюдать. Все было тихо. Медленно, тревожно тащилось время. Гетлин поеживался от холода, взглядывая на светящийся зеленоватый циферблат, на еле мерцающие стрелки,– до срока оставалось все еще много времени.
Туман на холме постепенно рассеялся, лишь отдельные полосы тянулись вниз, в котловину. На небе высыпали тысячи звезд.
Наконец откуда-то справа, сверху, донеслось гудение моторов. Потом вспыхнул расширяющийся внизу сноп света: американец включил носовой прожектор, направив луч полого вперед. «Это он имитирует потерю ориентировки, – сообразил Гетлин. – При свете Заале заблестит». Задрав голову, Вилли напряженно следил за видимым теперь самолетом, быстро несшимся к нему. От мощного рева моторов все существо Гетлина наполнилось бешеным гулом, но это продолжалось только мгновение. Самолет пронесся и, выключив прожектор, стал удаляться на северо-запад, в сторону воздушного коридора. Некоторое время были еще видны мигающие цветные огоньки на плоскостях, потом и они потерялись в звездном небе. Только тогда Гетлин спохватился: а мешок с оружием!
Он крадучись пошел к месту сбора, внимательно осматриваясь, насколько позволяла ночная темень.
Минут через двадцать все пятеро сошлись в условленном месте. Никто мешка не обнаружил. Гетлин нервно щелкнул пальцами:
– Будь оно проклято! Кто-нибудь видел падающий мешок?
Оказалось, никто мешка не заметил, звука падения никто не слыхал: все следили за самолетом и прожектором. Странный психологический шок!
– Ладно. Тогда марш обратно по местам и еще раз пройдем по лесу. И чтобы глаза пялили вовсю!
И только часа через полтора Пифке случайно наткнулся на висевший почти у самой земли мешок: парашют запутался в ветвях высокого дерева, и стропы не дали грузу упасть на землю.
– Теперь, – распорядился Гетлин, – так: мы с Кульманом остаемся здесь. Остальным – обратно на посты, и чтобы не дремать! Сюда не возвращайтесь. Дежурить до пяти утра, потом марш по домам. И не вздумайте идти табуном, – пешком и поодиночке!.. Обруби стропы. – Гетлин подал Кульману раскрытый, с широким лезвием, нож, когда они остались вдвоем.
Кульман, потрогав жало большим пальцем – острый ли? – обошел дерево, определил на ощупь, что стропы висели свободно, только два натянулись, как струны. Он разрезал их.
Потом несколько минут они молча сидели у мешка. Кульман выжидательно смотрел на Гетлина. Потом спросил:
– Начнем?
– Что начнем? – Гетлин как бы очнулся.
– Так надо же вскрывать, – он ткнул мешок ногой и ощутил что-то твердое, бесформенное.
– А так донести – сил, что ли, не хватит? Цыпленок! Где носилки?
Через минуту Кульман вернулся с заранее приготовленными носилками. Потом, довольно бесцеремонно отстранив Гетлина, он обхватил тюк и спокойно положил на носилки. Кажется, за цыпленка он отплатил. Но Гетлин будто и не заметил этого подвига.
– Теперь слушай! – остановил он Кульмана, собравшегося поднять свою сторону носилок. – Пойдем к другому тайнику, к запасному, к тому, что за гребнем холма. На всякий случай. Парашют мы ведь не сможем снять!
Спустя еще час ночная посылка была аккуратно опущена в тайник, – забросана сверху прошлогодними листьями, еще хранившими на себе сырость ночного тумана, и завалена шершавыми плитами песчаника.
Занималось утро. Здесь, в лесу, не было видно, как побелел на востоке край неба, просто Гетлин увидел лицо Кульмана – злое и утомленное.
– Теперь домой, – сказал он, – а то твоя мать беспокоиться будет. Кстати, что ты ей говорил о сегодняшней ночи?
– Мы же с Пифке ездили в Рудельсдорф, за мотоциклом. Я сказал старушке, что мы там заночуем, вернемся утром. – Кульман взглянул на часы. – Скоро пять. Если мотоцикл не подведет – магазин открою вовремя.
– Постарайся не опоздать. Вообще – учись все делать так, чтобы внешне не нарушать ни правил, ни законов. Понял?
– Конечно.
– Ну, марш, марш.
– А вы? Остаетесь?
– Всего на пару минут.
Гетлин посмотрел вслед Кульману, потом устало поднялся с камня и пошел вверх, к тайнику: ему предстояло провести несколько часов в засаде, чтобы убедиться, что слежки не было и операция не раскрыта.
III
Вернеману последнее время нездоровилось.
Это не вызывало особого удивления у тех, кто знал, как жил при нацистах этот с виду неутомимый человек, как напряженно он работал в послевоенные годы.
Сам Вернеман все события в своей жизни, любую новую работу воспринимал как нечто само собой разумеющееся, поскольку этого требовали интересы партии. Так называемые «мелочи быта», и в том числе состояние здоровья, как-то ускользали из поля его зрения. Нет, не следует думать, что Вернеман был стоиком. Он был самым обыкновенным человеком. Просто в горячке работы, в бешеном темпе трудового дня, который начинался в шесть часов утра и кончался далеко за полночь, ему некогда было выкроить час-другой, чтобы показаться врачу или, попросту говоря, даже подумать об этом. Легкие недомогания он вообще не принимал в расчет, но в последние дни с ним происходило что-то всерьез неладное. Особенно неприятны были резкие боли в области сердца, как будто кто-то исподтишка, но настойчиво стискивал его железными когтями... Наконец, он почувствовал себя так плохо, что вынужден был обратиться к врачу. Заключение оказалось малоутешительным, и волей-неволей пришлось звонить в Управление: день-два он на работу явиться не сможет.
Для Эриха это случилось совершенно некстати. Ему обязательно надо было посоветоваться с комиссаром об организации наблюдения за Кульманом. В принципе вопрос был уже решен, оставалось самое трудное – осуществить его практически. Перебирая в уме все возможные варианты, Эрих тщетно примерялся то с одной, то с другой стороны. Даже за поздним ужином после работы эти размышления не покидали его. Только поэтому он, обычно такой внимательный, рассеянно слушал мать, иной раз отвечая невпопад. Наконец Лотта с удивлением спросила:
– Что тебя мучает?
Эрих виновато взглянул ей в глаза:
– Извини, мутти. Я думаю о комиссаре.
– О Вернемане? Что же ты о нем думаешь?
Эрих отложил в сторону вилку, отодвинулся от стола:
– Мутти, может, ты все-таки расскажешь, как он спасся?
– Из концлагеря?
– Да, где они были вместе с отцом.
Лицо матери стало печальным и сосредоточенным, глаза, перебегая с одного предмета на другой, вместе с тем не замечали ничего, и Эрих ясно ощутил тоску в этих добрых и ласковых глазах. Лотта наконец промолвила:
– Это так больно, Эрих! Подумай: должны были спастись двое, а удалось одному. Другого нет. И я не хотела... Нет, я не завидую комиссару. У меня хоть ты остался, а он совсем-совсем один... Это еще тяжелее... И вспоминать все это....
– Прости, мутти. Но ведь я – сын. И я должен, наконец, узнать, как все случилось. Понимаешь? – Эрих вытер губы салфеткой, встал. – Пойдем в комнату, потом со стола уберем.
– Но ведь я знаю только в общем...
– Все равно.
– Ну, подожди. Я все же наведу порядок на столе.
Она еще долго гремела посудой, дважды и трижды перемывая каждую тарелку, потом тщательно вымыла стол. И лишь почувствовав, что достаточно успокоилась и что разговор пойдет в верном тоне, она пришла в комнату и присела рядом с лежащим на тахте сыном. Несмотря на поздний ночной час, он еще не спал. Он ждал. Мать провела несколько раз по его волосам, что-то вспоминая и обдумывая. Потом медленно заговорила, глядя через открытую дверь в темную прихожую, как будто там заново развертывались перед ней трагические события:
– Был подготовлен побег. Кто его организовал, как – я ничего не знаю. Бежать должны были двое – Вернеман и твой отец. Это было еще в тридцать пятом году в Бухенвальде. Вечером, перед побегом, отца вдруг вызвали к коменданту. Вернеман решил, что гестапо напало на след. Он себе места не находил, пока отец не вернулся. А тот пришел и говорит – велели собираться, ждать приказа. Потом еще человек пятнадцать из их барака предупредили, чтобы они собирали вещи и были наготове. В общем, это был перевод в другой лагерь, в Ораниенбург. Вернеман говорил мне, что наци часто практиковали такие переброски, чтобы мешать заключенным организовывать группы. И вот... твой отец и Вернеман сидят и ждут, что произойдет раньше? Увезут ли отца до часа, назначенного для побега? А изменить уже ничего было нельзя: два часа, ни на минуту раньше. Бывают, Эрих, обстоятельства, когда человек вдруг обнаруживает, что он бессилен что-либо изменить в ходе событий, что слепая и безжалостная судьба может и пощадить и погубить... А человеку остается стиснуть зубы и ждать... Вот они и ждали.
Эрих с грустной нежностью смотрел на мать. Он знал, что погибший в застенках гестапо отец все так же дорог ей, несмотря на минувшие годы, что все так же волнуют ее события, теперь такие давние. Как любил Эрих свою постаревшую мути!
– Да, если бы не эти два часа! – Лотта Вальтер вздохнула. – Кто знает, может, сегодня с нами был бы твой отец. Но его увезли в двенадцать ночи. Вернеман остался, и в два он бежал вместе с другим товарищем.
– А кто этот товарищ? Где он сейчас?
– В тридцать восьмом он погиб в Испании. Но я его не знала. Мне рассказывал Вернеман.
– Хороший, чистый он человек, мутти!
– Да, Эрих. Я боюсь за тебя... боюсь твоей работы, но знай: все-таки я рада, что тобой руководит такой человек, как он.
IV
Поиски в лесу ничего не дали. Парашют сняли с дерева – он оказался, судя по клейму, американского происхождения. Что же выбросил самолет на этом парашюте? Кто принял посылку? И куда ее запрятали? Ах, если бы не туман! Даже лучшая ищейка Зекта не могла взять след.
Эрих с сердцем захлопнул докладную по результатам поиска, и в тот же миг на столе зазвонил телефон.
– Здравствуйте, товарищ Вальтер, – послышался знакомый голос Эммы Вольф. Она казалась возбужденной. – Не можете ли вы уделить мне несколько минут?
– Да, да, пожалуйста, всегда вам рад. Откуда вы говорите?
– Из бюро пропусков.
– Через пять минут вам выдадут пропуск.
И вот Эрих снова видит перед собой нежное лицо молодой женщины, ее светлые волосы, только глаза у нее сегодня необыкновенные – без грусти. Таких глаз у Эммы Эрих еще не видел. Но он сейчас думает лишь об одном: случилось нечто необычное. Что? Так трудно сдержать нетерпение.
Эмме Вольф тоже не терпится поведать Вальтеру свою новость. Ничего не говоря она вынимает из сумочки несколько фотоснимков и кладет их на стол.
– Вот, товарищ инспектор: этого мужчину я за два дня до несчастья видела! Он из нашего переулка выходил, а я как раз домой возвращалась, и на углу мы с ним столкнулись. Он очень спешил и меня плечом задел, еще извинился. Я бы, конечно, об этом случае не вспомнила, но вчера, в воскресенье, я зашла в кафе на Макртплац, и вижу – этот человек сидит. Как вы думаете, в чьем обществе? Ни за что не угадаете. В обществе Кульмана.
