Текст книги "Звезда в колодце (СИ)"
Автор книги: Виктория Воронина
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)
Глава 10
Ксения стояла на площадке верхнего яруса Москворецкой башни и с ужасом смотрела на полыхающие у городских стен костры походного лагеря казаков Андрея Корелы. Сам Самозванец остановился в Серпухове, от которого до Москвы было рукой подать, и жители столицы ждали его изо дня в день. Огненное кольцо охватило почти весь город, и нужно было быть птицей, чтобы покинуть его пределы в поисках спасительного убежища.
– Федор, неужели мы в ловушке и некому прийти к нам на помощь? – сдавленно прошептала царевна, обращаясь к стоящему рядом брату, очень сходному с нею чертами лица и цветом волос.
– Пока одни немецкие наемники служат нам и сдерживают гневную толпу у Кремля. Но деньги в казне уже заканчиваются, и один Бог ведает, что с нами тогда будет, когда немцы уйдут, – с видом покорности судьбе ответил сестре юный царь Федор, и после некоторого молчания добавил: – Да, матушка совершила ошибку, когда сместила с главных воевод Петра Басманова. На стрельцов он имел большое влияние, и только ему было под силу спасти нашу семью.
– Но он изменил присяге, которую дал тебе, великий государь, – живо возразила Ксения. – Если Басманов из честолюбия переметнулся к врагу из-за спора, кому должна была принадлежать должность главного воеводы, то грош цена его преданности, и не стоит на него полагаться.
– Тут замешан давний семейный раздор Басмановых и Телятевских, и велика оказалась обида Петра Федоровича, – вздохнул юный царь. – А наш покойный батюшка никогда не сомневался в его честности, и я тоже ни на минуту не усомнился в нем.
Ксения в этот раз не знала, что ответить брату, и сокрушенно опустила голову. Положение царской семьи Годуновых стало отчаянным после измены Петра Басманова под Кромами. Полки верных воевод оказались разбиты, среди русских бояр не осталось влиятельных сторонников юного царя, жители Москвы все больше верили в то, что Самозванец – настоящий царевич Дмитрий. Опоры не было ни в ком. Последняя надежда гибнущей династии была на то, что кто-нибудь из влиятельных вельмож соблазнится рукой царевны Ксении и станет надежной опорой для Годуновых. Царица Мария через сваху напрямую предложила главе Боярской думы князю Федору Мстиславскому свою дочь в жены, однако Мстиславский не проявил интереса к родству с обреченной царской семьей и ответил царице отказом. Разочарование от неудачного сватовства и страх перед грядущими событиями сильно подкосили Марию Григорьевну, и она окончательно слегла.
Федор Борисович бросил последний взгляд с высоты Москворецкой башни в сторону заката, словно невольно ожидал себе с той стороны подмоги, и начал спускаться по винтовой лестнице вниз, направляясь в покои матери, чтобы осведомиться о ее здоровье. Царевна последовала за братом.
К счастью, Мария Григорьевна спала, а не билась в слезах и в истерике как с нею часто бывало в последнее время, и Ксения пошла в свои комнаты. Горничная Лукерья зажгла одинокую свечу в ее горнице, но тусклого света не хватало, чтобы осветить помещение и рассеять мрак в душе царевны. Ксения села за стол, где лежало ее незаконченное вышивание и бессильно уронила голову на руки. Больше всего страшилась дочь Бориса Годунова за участь брата Федора и ее мучило раскаяние, что она мало старалась для того, чтобы привлечь благосклонность к Годуновым воеводы Басманова. Ведь именно верность ее бывшего жениха-воеводы служила верной гарантией безопасности юного царя, не сведущего ни в военных ни в державных делах. Ксения начала мучительно размышлять каким способом исправить положение, но ни одной удачной мысли не приходило ей в голову. По слухам, не было у Лжедмитрия более верного и преданного сторонника, чем Петр Басманов и Самозванец в отличие от нее мог предложить ряд заманчивых должностей честолюбивому воеводе.
Шорох в углу привлек ее внимание и сердце девушки испуганно замерло, когда она заметила возле изразцовой печи черную тень мужской фигуры. В такой неурочный час в ее покоях мог быть только насильник или грабитель-тать, незаметно пробравшийся к беззащитной царевне, либо подкупивший дворцовую стражу враг.
– Кто ты? – громко спросила она, стараясь побороть свой страх.
Тень шевельнулась, двинулась на свет, и царевна увидела рыжую бородку и жадно глядящие на нее карие глаза молодого князя Белосельского.
– Михаил Васильевич, что привело вас ко мне? – с удивлением спросила Ксения нежданного гостя.
– Ксения Борисовна, я к вам с недобрыми вестями, – зачастил Белосельский. – Самозванец уже в Подоле, не сегодня так завтра он будет в Москве. Не могу я видеть вашу погибель, как подумаю об этом так сердце кровью обливается. Еще можно вам спастись, вырваться из рук мятежников. Бежим вместе за море в Англию, там мы обвенчаемся и попросим покровительства у славного короля Якова. Он не откажет в помощи бедной сироте, притесняемой злодеем-узурпатором.
Слова князя Белосельского живительными каплями падали на измученное сердце Ксении. Больше всего на свете она желала, как можно дальше очутиться от обезумевшей Москвы и забыть о врагах семейства Годуновых, которых не останавливал от преступления даже священный царский сан, которыми были наделены она и члены ее семьи. Но как ей покинуть больную мать и юного, еще несовершеннолетнего брата? Как предать жалким позорным бегством честь русской царевны, которая покоряется единственно своим родителям, брату и Господу Богу?
Ксения, вспомнив о своем долге проглотила комок в горле и ответила Белосельскому:
– Князь, не подобает русской царевне жалкой нищенкой скитаться на чужбине и выпрашивать милостыню у иностранных государей. По воле Господа я лучше приму смерть от руки моих мучителей, чем стану позорить свое Московское царство за морем. Ищите себе, Михаил Васильевич другую супругу, нам не судьба быть вместе.
Твердый отказ царевны разозлил князя Белосельского, и он запальчиво сказал:
– Ладно, гордая Ксения Годунова, не буду больше молить тебя составить мое счастье. Только как бы тебе потом не пожалеть обо мне! Думаешь, легкая смерть от руки мятежников прервет цепь твоих страданий⁈ Как бы не так, Самозванец отличается чудовищным сластолюбием, всех баб и девок, встречающихся на своем пути, он портит и чести девичьей лишает. Каково тебе будет, Ксения Борисовна под тяжестью Гришки Отрепьева задыхаться и слезами горькими от стыда умываться?!!
– Все в руках Господних, князь. Ступайте, пока я шум не подняла и стражу не позвала, – непреклонно отрезала царевна.
Ей удалось устрашить Белосельского и он, бормоча проклятья, удалился из ее горницы. После его ухода Ксения без сил опустилась на сидение кресла – безотрадное будущее, которое нарисовал ей Белосельский страшило ее больше всего на свете. И отчаянная мысль с помощью яда избежать позора с каждой минутой казалась ей все более привлекательной, и она, позвав двух прислужниц, торопливым шагом направилась в Сыскной приказ.
Сидевший в Приказе дьяк Афанасий Власьев сразу узнал царевну Ксению и почтительно осведомился по какому делу она пожаловала.
– Слышала я, что у дяди Семена служит травник Трифон. Мне бы зелья укрепляющего у него купить для матушки, – глухо ответила Ксения, в душе моля Бога простить ей этот грех обмана, а также будущий более страшный грех – грех лишения себя жизни.
– Так, благородная царевна, травник Трифон у нас, – подтвердил дьяк Власьев. – Он сейчас в аптекарском закутке, травы разбирает.
И дьяк услужливо проводил сестру царя Федора в аптекарскую.
Трифон деловито возился возле стола, рассматривая пучки лекарственных трав и раскладывая их по степени надобности. Большой фонарь горел на подоконнике, рассеивая свет по всему помещению и больше всего освещал стол, устланный травами. Увлеченный своим делом травник не сразу заметил в полумраке посетителей, и дьяк Власьев окликнул его:
– Трифон!
– Ась? – встрепенулся травник, оборачиваясь в сторону двери.
– Сама царевна Ксения Борисовна пожаловала к тебе! – торжественно объявил дьяк.
Желтые кошачьи глаза Трифона пристально оценивающе уставились на Ксению, и она ощутила, что особой почтительности травник к ней не испытывает. Но все же Трифон угодливо спросил:
– Что привело ко мне благородную царевну?
– Скажу тебе с глазу на глаз, без посторонних ушей, – тихо сказала ему Ксения, и Власьев с прислужницами отступили подальше от знахаря и сестры царя Федора.
Когда все удалились, царевна спросила:
– Травник, есть ли у тебя яд, способный убить быстро, без лишних мучений? Заплачу тебе, сколько скажешь.
Трифон внутренне усмехнулся. Совсем плохи дела стали у Годуновых, если сама царевна Ксения пришла к нему за отравой для себя.
– Есть у меня такой яд, царевна, какой тебе нужен, только стоит он немало, – важно ответил он ей.
– Так сколько? – снова терпеливо спросила Ксения. Она не собиралась торговаться с знахарем, если его отрава поможет ей избежать позорной участи стать наложницей Самозванца.
– Три полтины, – назвал ей цену травник, запрашивая большие деньги не сколько за сам товар, сколько за тайну.
– Хорошо, я согласна с ценой, – кивнула головой Ксения, доставая из вышитого цветочными узорами мешочка три серебряные монеты.
– Будь осторожна, Ксения Борисовна! Тут одной ягоды хватит, чтобы отправиться к праотцам, – предупредил ее травник, давая ей в деревянной коробочке несколько сушеных ягод майского ландыша оранжевого цвета, пропитанных вдобавок ядовитым соком «вороньего глаза». При свете фонаря сапфировый перстень на указательном пальце Трифона сверкнул, Ксения присмотрелась к нему и из ее груди вырвался крик смертельно раненой острой стрелой чайки – блеснувший перстень был ее пропавшим подарком датскому принцу Иоганну, жениху, которого она полюбила на всю свою жизнь и который внезапно умер перед самой их свадьбой, оставив ее пожизненно горевать по нему.
Не помня себя, Ксения схватила Трифона за рукав и с горящими от гнева глазами закричала:
– Ты отравил моего королевича, травник! Почто ты так сделал, душегуб, неужто перстень твои глаза ослепил?
Узнав убийцу любимого ею датского принца кроткая, не способная обидеть муху царевна вмиг обернулась разъяренной фурией, готовой на месте уничтожить врага.
– Что вы, Ксения Борисовна, посмел бы я такое сотворить? У поволжских купцов безделушку эту купил, соблазнился, – попробовал было отпереться Трифон, уже жалея, что оставил у себя дорогую добычу и не избавился от доказательства своего преступления.
Однако Ксения не поверила его оправданиям и громко крикнула стражу из сеней.
– Вот этот злодей извел со света моего жениха! – громко возвестила Ксения, срывая сапфировый перстень с пальца отравителя и указывая на него обвиняющим перстом. Стрельцы, согласно ее приказу, крепко повязали преступника и повели его в тюрьму.
Злобой наполнилось сердце Трифона, и он зловеще пробормотал на пути к темнице:
– Нарушила ты мои планы, царевна, и отняла драгоценный перстень, да еще прознала про мое злодейство. Уж я помщусь тебе, пожалеешь, что связалась со мной, окаянная, и избавлюсь от тебя, чтобы не прознал король Кристиан кто лишил жизни его сына!
Про себя чернокнижник решил дождаться возвращения покровительствующего ему Семена Годунова и после своего освобождения главой Сыскного приказа жестоко отомстить безжалостной к нему царевне.
Глава 11
Петр Басманов беспокойно ходил вдоль частокола, ограждающего село Подол от лесов и полей и неотрывно смотрел на широкую дорогу, ведущую в Москву. Пошла вторая неделя как они застряли в этом поселении, а Отрепьев и не думал двигаться в столицу, отделываясь от него разными отговорками. Воеводу все больше тревожили опасения, что в ходе мятежа толпы Ксения может пострадать от нападения на Теремной дворец. Бояре – противники Годуновых не переставали с помощью своих холопов настраивать народ против царской семьи, утверждая будто ненастоящий царь Борис виной всем бедам Московского царства и гнев простолюдинов на его вдову и детей рос не по дням, а по часам.
Не выдержав растущей тревоги за любимую царевну, Басманов устремился в поповскую избу, где остановился Самозванец, намереваясь уже не просить, а требовать, чтобы тот захватил Москву и установил там твердую власть, способную обуздать бунтовщиков. Отрепьева он нашел в амбаре. Лжецаревич сидел на бочке возле сусеков и что-то нежно шептал на ушко юной татарке-невольнице, сидящей у него на коленях. Шепот Самозванца делал смуглую кожа ее лица еще смуглее и блеск черных глаз еще ярче, и девушка уже была готова сдаться перед уговорами обольстителя.
Петр окончательно осердился при виде откровенного легкомыслия своего ставленника на царский престол, и возмущенно воскликнул:
– Гришка, долго мы еще будем торчать в погосте Подола? Или мы не двинемся с места, пока ты всех девок села не попортишь?
– Да что ты шумишь, Петр Федорович? Если тебе так неймется ехать к царевне, то найди себе здесь подходящую бабу и потешься с нею, пока мы не завладеем Москвой! – недовольно проворчал Отрепьев, неохотно ссаживая с колен полюбившуюся ему молодую татарку.
– К тому времени как ты надумаешь ехать в столицу все наше войско разбредется, Годуновы захватят нас голыми руками, – продолжал спорить с ним Басманов.
– Одни казаки уйдут, другие ко мне прибегут поскольку я был и есть великий государь Дмитрий Иоаннович, – беззаботно отозвался Самозванец. – Давай тешиться, брат Петр, наше дело молодое – с красавицами любиться!
– Нет, мне только царевна Ксения нужна! – отрицательно покачал головой воевода Басманов. – Как увидел я ее в первый раз в Успенском соборе, так на других женщин смотреть не могу, не такие они как моя душа-царевна и по сравнению с ней, что вороны рядом с павой. А ты, Григорий, совсем про свою полячку забыл?
– Не забыл, но я люблю всех девок, всех баб, в отличие от тебя, а вот Марину особенно, – разнежившись, ответил ему Отрепьев. – Не тревожься, Петр Федорович, час от часу жители Москвы все больше желают меня в цари, так что стольный град мы возьмем без боя.
– Боюсь, что с царевной что-нибудь худое случится за время ожидания ключей от Кремля, – угрюмо произнес воевода.
– Ничего с ней не случится. Князь Мосальский, посланный мной в Москву, головой за нее отвечает, – убежденно сказал его соратник.
– И еще должно быть в целости и сохранности имущество Ксении, все ее приданое, записанное в рядной записи царем Борисом, – напомнил Самозванцу Басманов. – Все поместья вотчины Городецкой волости Юрьевец-Поволжского княжества должны остаться в ее собственности.
– Так и сделаем, не обеднеет Ксения Борисовна. А если будет нам послушна, будет покорна нашей воле, то еще больше разбогатеет, – кивнул головой в знак согласия Самозванец.
– Царицу Марию и Федора сослать навечно в монастыри в иноческом чине, – выдвинул еще одно требование Петр Басманов. – Не желаю, чтобы они снова помешали моему счастью с Ксенией, пусть Богу служат монахами.
– Я и сам думал постричь их в монахи. Двух царей в русском царстве быть не может, а монашеский клобук с любой головы снимет царский венец, – признался Отрепьев.
Их задушевный разговор прервало появление думного дворянина Гаврилы Пушкина, возвестившего Лжедмитрию.
– Великий государь, к вам посольство из Москвы. Все ждут вашего выхода на рундук!
После этого известия Самозванец заторопился надеть нарядное платье и выйти на красное крыльцо избы. На сельской площади успели столпиться казаки и стрельцы его войска, а впереди всех собравшихся стояли послы от Боярской думы – старый князь Иван Михайлович Воротынский, воевода Федор Иванович Шереметев, князь Трубецкой Дмитрий Тимофеевич, думный дьяк Афанасий Власьев, несколько дворян, приказных и гостей. При появлении Самозванца они разом опустились на колени и заученной речью стали просить его страну «под свою руку приняти», и в Москве венчаться на царство.
Лицо Отрепьева выразило досаду. В боярском посольстве не было людей, обладающих реальной властью, также не прибыли посланцы от патриарха Иова с признанием его прав и никаких гарантий своей безопасности претендент на русский престол от послов не получал. Приглашение ехать в Москву «царствовать и всем владети» больше походило на смертельную ловушку и обман со стороны Боярской думы.
Лжедмитрий не допустил бояр к своей руке, и гневно проговорил:
– Не толпитесь здесь, лукавые, и не пытайтесь сладкими речами прельстить меня! Ведомо мне, что до сих пор в Кремле сидит мой изменник Федор Годунов и вы к нему каждый день ходите на поклон. Коль до Спаса не свергнете его, возьму штурмом Москву и пожгу все ваши подворья. Как мой батюшка Иван Грозный не пощажу своих врагов и изменников, не помилую!!!
Не на шутку устрашенные последними словами Отрепьева посланцы вернулись в столицу и передали всем членам Боярской думы слова Самозванца. Участь юного царя Федора была решена – на его сторону больше не стал ни один боярин, ни один воевода.
На следующий день после возвращения посольства из стана Самозванца на Лобном месте перед народом, желающим выслушать новости о царевиче Дмитрии выступил боярин Богдан Бельский и поклялся москвичам, что именно он спас царевича Дмитрия в Угличе, и Самозванец тот самый спасенный им младший сын Ивана Грозного. Богдану Бельскому поверили сразу, ведь он являлся двоюродным братом царицы Марии Годуновой, не мог причинить вред ее семье если бы это утверждение не было правдой.
Сказали свое слово на Лобном месте посланцы Самозванца Наум Плещеев и Гаврила Пушкин. Они предъявили грамоту на имя князя Мстиславского и двух Шуйских, в которой Самозванец, напоминая москвичам присягу, данную ими царю Грозному, повествовал о чудесном спасении своем от убийц в Угличе; описывал черными красками деяния «изменника своего» Бориса Годунова; говорил о настоящем правительстве: «а изменники наши: Марья, Борисова жена, Годунова да сын ея Федор, о нашей земле не жалеют, да и жалети было им нечего, потому что чужим владели, и отчину нашу Сиверскую землю и иные многие городы и уезды разорили и православных христиан не в вине побили; только мы, христианский государь, в вину вам боярам нашим и служилым людем не ставим, для того, что есте учинили неведомостию и бояся от изменников наших смертныя казни». Затем, слегка упрекнул москвичей в их медлительности, с которой они не торопились перейти на его сторону и, в заключение, обещал всем разные льготы, с таким однако предупреждением: «А не добьете челом нашему царскому величеству и милости просити не пошлете, и вы то можете разсудити, что вам в том дати ответ в день праведнаго суда Божия, иже воздаст комуждо по делом его и от Божия праведного гнева и от нашия царския руки нигде незбыти».
После чтения той грамоты толпа взревела словно необузданная буря, и ничто уже не могло спасти Годуновых от народного гнева.
– Вязать щенков Бориса и его суку, Малютино семя! – раздался громогласный клич, и его подхватили все новые и новые восставшие.
Патриарх Иов, уведомленный о всем происходившем и не решаясь лично выйти на площадь со слезами на глазах стал умолять бояр образумить мятущихся. Бояре, повинуясь патриарху, явились на Лобное место, но ничего не могли сделать с возмущением народа. И так как Кремлевские ворота, на беду, не были заперты, то толпы простонародья с воплями кинулись в Кремль, и, опрокинув царскую стражу, вломились во дворец, где захватили царя Федора. Царица Мария слезными мольбами принялась молить пощадить ее сына, и Федор на этот раз остался жив – толпу тронуло отчаяние царицы, ставшей на колени перед нападавшими. Юного царя вместе с матерью, и сестрой вывели из дворца в старый дом Борисов для проживания, к которому приставили стражу, между тем, как подворья бояр Годуновых, Сабуровых, Вельяминовых и других родичей царских были разграблены и сломаны, а хозяева их брошены в тюрьмы.
Что касается исполнителей воли Самозванца, то они, по прибытии своем в Москву, начали с расправы над патриархом Иовом, не признававшем в Отрепьеве подлинного наследника Ивана Грозного. Вытащенный, среди священнодействия, из Успенского собора, патриарх, в одежде простого инока, был посажен на старую тряскую телегу и прямо с места отправлен в Старицу, для тюремного заключения в одном из тамошних монастырей. Затем повезли в дальние низовые и сибирские города родичей царских: Годуновых, Вельяминовых, Сабуровых, включая их верных холопов.
Через несколько дней юный царь Федор увидел, как перед старым боярским домом Годуновых в Кремле спешились с коней Василий Голицын, князь Мосальский, дьяки Молчанов и Шерефединов с тремя стрельцами.
– Матушка, сестрица, давайте прощаться. Бог весть, приведется ли нам когда-нибудь снова увидеться, – обернувшись к матери и сестре сказал Федор, и поклонился им. – Простите, родимые, если в прошлом чем обидел вас или огорчил ненароком.
Царица Мария кинулась к окну и увидев входящих в дом сторонников Самозванца в ужасе воскликнула:
– По нашу душу пришли! Господи, почто ты допускаешь такое злодеяние!!!
Ксения, пытаясь сохранить присутствие духа, сказала матери:
– Матушка, погодите отчаиваться. Бог даст, мы в один монастырь попадем и там свой век доживать будем. А вот с Федей нам вряд ли доведется скоро увидеться, – и она с отчаянием обняла брата, в душе моля Бога, чтобы не оправдались их худшие опасения.
Мария Григорьевна не успела что-либо ответить дочери. В горницу уверенным шагом вошли посланцы Самозванца и князь Василий Голицын, не скрывая своего злорадства, громко произнес:
– По велению великого государя Дмитрия Иоанновича велено вас, Годуновых, удалить из Кремля. Коли вы не простились еще друг с другом, то прощайтесь, но только недолго.
Плача, царица Мария благословила сына и дочь образком Казанской Божьей Матери, висевших на ее шее, приговаривая при этом:
– Бедные мои дети, бедные дети! За мои грехи тяжкие вы страдаете, безвинные.
Сердце Ксении сжалось, она поняла, что сторонники Лжедмитрия не намерены везти ее и ее мать в один и тот же женский монастырь. Это предположение подтвердил необъятной толщины князь Василий Мосальский. Он взял ее за руку и слащавым голосом произнес:
– Идите в свои покои, Ксения Борисовна, и подождите там пока возок за вами не приедет.
Девушка бросила последний отчаянный взгляд на застывших мать и брата, всей душой желая остаться рядом с ними, но грузный Мосальский с такой силой поволок ее за собой, что ей не оставалось ничего другого как подчиниться ему и покорно идти к месту своего заточения.
Едва она вошла в опочивальню, дверь громко захлопнулась и в двери со скрежетом повернулся большой ключ. Но Ксению мало волновало, что она стала узницей в собственном доме. Бывшая царевна бросилась к окну, надеясь увидеть еще, уже в самом деле последний раз во дворе увозимых в места дальней ссылки своих родных.
Однако Марии Григорьевны и Федора все не было, их не выводили под стражей во двор, как бы сильно Ксения не напрягала свои глаза. Затем сквозь толстые дубовые стены дома стали слышны звуки ожесточенной борьбы и пронзительный крик царицы Марии:
– Люди добрые, пощадите! Православные, помилосердствуйте!
Но убийцы не помилосердствовали. Раздались громкие частые звуки ударов и падающей мебели. С ужасом осознав, что ее мать и брата убивают, а не отправляют в ссылку, Ксения бросилась к выходу и начала отчаянно колотить в запертую дверь, не жалея своих нежных рук.
– Перестаньте, Христа Бога ради перестаньте, не убивайте матушку и брата! Вы крещенные христиане или лютые звери⁈ – истошно кричала она, заливаясь слезами. – Убейте лучше меня, если вам нужна кровь, только оставьте моих родных в покое!
Но слабой девушке легче было пробить толстую дубовую дверь, чем тронуть сердца убийц. На ее призыв никто не отозвался, и настала тишина более страшная, чем крики убиваемых людей. Поняв, что все кончено – членов ее семьи больше нет в живых, а ей предназначена позорная участь стать наложницей Самозванца, Ксения горестно перекрестилась и достала из сапфирового перстня ядовитую ягоду майского ландыша. Она прочитала краткую молитву, прося Бога простить ей грех самоубийства и, зажмурив глаза, проглотила отраву.
Травник Трифон не солгал, яд подействовал быстро. Все члены тела Ксении онемели, застыли и ее сознание покрыл черный мрак, спасающий ее от участи страшнее смерти.
Глава 12
Как не старались убийцы Годуновых обставить в тайне свое злодеяние, слух о насильственной кончине юного царя Федора и его матери царицы Марии распространился по Москве. Жители Москвы растерянно переговаривались на площадях и улицах, не зная, как отнестись к этой новости. С одной стороны, Годуновы похитили престол настоящего наследника Ивана Грозного, царевича Дмитрия, и подлежали лютой казни как государевы изменники. С другой, доподлинно не было известно, погиб царевич Дмитрий в Угличе от рук убийц или не погиб. Бояре Василий Шуйский и Богдан Бельский, причастные к расследованию гибели младшего сына Ивана Грозного меняли свои показания от случая к случаю, и оправдывали свое постоянное противоречие дьявольским наущением. А юного царя Федора и царевну Ксению любили в народе, за царицей Марией Годуновой, кроме сварливости, особых грехов не водилось, и москвичи в душе не желали смерти жены и детей Бориса Годунова. Слух о том, что царевна Ксения бросилась в колодец, спасаясь от жестоких убийц окончательно опечалил тех миролюбивых жителей столицы, которые были сторонниками умеренности, и они страшились Божьего гнева, карающего не только злодеев, поднявших руку на членов царской семьи, но и христиан, допустивших такое злодеяние.
Юродивый Николка Железный Колпак гремя своими цепями, бегал по Красной площади и громогласно кричал:
– То были цветочки, теперь пойдут ягодки. То были цветочки, теперь пойдут ягодки! Господь изведет нечестивых вместе с грешниками, и останется благочестивый царь со своими людьми! Покайтесь, грешники, ибо скоро грядет Суд Божий!
Ужасное пророчество юродивого, предрекающего еще более тяжелые испытания Московскому царству пугало людей больше гневных проклятий, и они толпами устремились в приходские церкви, моля Бога смилостивиться над ними и отвести от беды. От ожидания прибытия царевича Дмитрия они больше не испытывали радости, колебания и сомнения словно ядом отравили людские души.
Глава Боярской думы князь Федор Мстиславский, желая угодить Самозванцу отдал приказ прекратить распространение панических слухов, а посланцы Лжедмитрия прилюдно стали утверждать, что царь Федор и царица Мария Годуновы покончили с собой. Эти утверждения возымели действие, народ утих и после водворения некоторого спокойствия Григорий Отрепьев решил, что больше никто не стоит на его пути к престолу и принял решение вступить в Москву.
20 июня 1605 года под праздничный звон колоколов и приветственные крики толп, теснившихся по обеим сторонам дороги, Самозванец въехал в стольный град. Перед народом он появился верхом на пышно убранном аргамаке, в украшенной золотом одежде, в богатом ожерелье, блистающем драгоценными камнями, в сопровождении свиты из бояр и окольничих.
Никогда еще Григорий Отрепьев не был так счастлив как сейчас во время первого въезда в Москву в качестве царевича Дмитрия. Народ искренне приветствовал его в столице, видя в нем залог счастливого будущего всей страны, и радовался его появлению как манне небесной. Больше он был не бедным сиротой Юшкой, которого мог шпынять самый последний дворовой его богатой родни Романовых, а настоящим русским царевичем, сыном Грозного царя и Отрепьев пообещал самому себе, что он не пожалеет усилий для того, чтобы не обмануть ожидание своего народа, сделать его процветающим, сильным и самым счастливым среди ближайших соседних держав. Многих своих приближенных Лжедмитрий повысил в должностях прямо в день своего приезда в Москву; и в первом ряду облагодетельствованных числились и его родственники Романовы, недавно вернувшиеся из мест ссылки.
В Кремле его ожидало многочисленное московское духовенство с иконами и хоругвями для торжественной встречи и богослужения. Церемония прошла чинно, по заведенному порядку, однако строгим ревнителям православия не понравилось, что нового царя сопровождали поляки, во время церковного пения игравшие на трубах и бившие в литавры. Но никто не решился выступить после нововведения младшего сына Ивана Грозного, подозревая в нем крутой нрав его знаменитого родителя.
Помолившись в Успенском соборе Самозванец направился в Архангельский собор. Опять же, не осталось незамеченным, что вместе с ним в собор вошли чужеземцы, да и сам царь не по-московски прикладывался к образам. Впрочем, эти мелкие несоответствия сторонники нового царя списали на то, что Дмитрий слишком долго жил на чужбине и мог подзабыть русские обычаи.
Сопровождавший его Богдан Бельский на людном месте снял с себя крест и образ Николая Чудотворца и произнёс краткую речь, снова подтверждая личность Самозванца:
– Православные! Благодарите Бога за спасение нашего солнышка, государя царя, Димитрия Ивановича. Как бы вас лихие люди не смущали, ничему не верьте. Это истинный сын царя Ивана Васильевича. В уверение я целую перед вами Животворящий Крест и Святого Николая Чудотворца.
Приближённые стали торопить Самозванца с венчанием на царство, но тот настоял на том, чтобы вначале встретиться с «матерью» – царицей Марией Нагой, в монашестве носившей имя Марфы. За ней был отправлен в Новодевичий монастырь князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, которому новый царь тут же даровал польский титул мечника. На этом публичные церемонии завершились, и новый царь отправился к гробнице Ивана Грозного «лить свои сиротские слезы».
Петр Басманов этот день все время находился рядом с Отрепьевым и не испытывал ожидаемой радости. Раньше он нетерпеливо считал дни до возвращения в столицу, теперь же ощущал смутную подавленность и недовольство. Его ожидания будто кто обманул и посмеялся над его заветной мечтой. Москва больше не была той мирной процветающей столицей, какой она была при Борисе Годунове и какой он привык всегда ее видеть. Всюду ощущалась неясная тревога и растерянность несмотря на энтузиазм народа, внешний блеск бояр и прибывших с Лжедмитрием польских вельмож. В толпах, встречающих Самозванца было мало женщин, и почти все они были пожилыми матронами, вышедшими к Кремлю удовлетворить свое любопытство. Для знатных боярышень выйти в этот день на московские улицы, полных нескромных чужеземцев и лихих казаков значило рисковать девичьей честью, и все они предпочли надежно затвориться в своих крепких теремах. Петр понял, что царевну Ксению он еще долго не увидит, и его охватила досада. Вступившее в Москву вместе с Самозванцем воинство скорее напоминало завоевателей, чем войско русского православного царя, мирно вернувшееся в свой дом и беззащитным женщинам не было безопасного места даже в переполненных кремлевских соборах. Не нашествия поляков воевода Басманов ожидал и не их влияния на Лжедмитрия хотел.
