Текст книги "Идеальный партнёр"
Автор книги: Виктория Миллиан
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)
22
Их планета влетала в октябрь. Октябрь. Первая суббота. Чудесное солнечное утро. Неизвестно, что ещё умели делать их ангелы-хранители, но с погодой у них получалось. Какая стояла осень!
– Поедем в Травемюнде! – предложил Хайнц Эверс. – Ты не была в Травемюнде? Осенью наверняка не была!
Они собрались очень быстро. Уже через полчаса весёлый Карл нёс их по первому автобану, жизнерадостно сияя на солнце жёлтой краской. Карл знал своё дело, особенно на участках, где не было ограничения скорости. По правде, он мог дать ещё больше, и хозяин знал это, но в последнее время тот ездил осторожнее, особенно, когда рядом сидела их Лора. Но это была уважительная причина.
– Только в Германии и стоит иметь "порш", – сказала Лора.
Хайнц не ответил, только кивнул, дрогнув подбородком и радуясь её пониманию. Они ехали быстро. Но вдруг кто-то обошёл их справа, потом вильнул, подрезая Карлу нос, и повторил этот манёвр ещё раз со следующими машинами. На мгновение вся картина движения дёрнулась, как сбившаяся развёртка на экране телевизора.
– Schei;e! – не удержался Хайнц. – Эти парни, кажется, думают, что в случае чего можно просто перезапуститься и начать ещё раз с того же места. Дети компьютеризации. Он тихо добавил какой-то эпитет.
То, что с ним может что-нибудь случиться на дороге, Хайнц никогда не рассматривал как возможный сценарий. Смерть не помещалась в его картину мира. Он никогда не думал о ней. А Лора теперь была частью его самого, так что на неё это упрямое бессмертие тоже распространялось. Но сейчас он вдруг осознал уязвимость их тел. Само его большое и сильное тело ощутило свою смертность и отозвалось испариной на лбу. Только не Лора, – подумал он, не доводя мысль до конца. – Обходит со стороны пассажира, Arschloch!
Неприятное впечатление осталось до самого Травемюнде. А когда они покинули тёплое нутро Карла, оказалось, что солнце было обманчивым. С моря дул холодный октябрьский ветер. Он гнал на пустынный пляж с покинутыми плетёными шезлонгами белые волны. На набережной было мало людей. А те, что были, так же неуместно легко одетые, как и Лора с Хайнцем, ходили в сомнении, втянув головы в плечи и сопя покрасневшими носами. Хайнц заказал кофе в единственном открытом ещё по-летнему кафе. Ёжась, они ждали, пока кофе немного остынет, и грели руки о полосатые с морским рисунком чашки.
Наверное, это были красноносые физиономии гуляющих и их собственные, да ещё осадок от случившегося по дороге, но разговор зашёл о прошедшей вчера по городскому телевидению неприятной передаче о России.
– Отвратительное всё-таки пьянство,– сказал Хайнц и немного пожал плечами, как будто извиняясь.
– Ты можешь говорить, не стесняясь. Я тоже не испытываю национальной солидарности с подобными типами, – отозвалась Лора, вспоминая вчерашних новых русских, отмечавших день рождения начальника в вертолёте, парящем над Питером.
– Я помню, что ты говорила, когда мы ехали к Ханне, но всё-таки меня не оставляет ощущение, что Россия погибает. Пользуясь твоими собственными историческими аналогиями, как античный Рим. Тот же распад. Агония.
Эта мысль, очевидно, показалась Лоре настолько неожиданной и абсурдной, что она, расправив плечи и посветлев лицом, громко рассмеялась.
– Ну, Хайнц, ты говоришь иногда... До какой же степени вы, здесь на Западе, ничего не понимаете! Даже специалисты!
– Но какая грязь, нищета, и тут же жирное, тошнотворное бахвальство!
– Хайнц! Ну мы ведь оба работаем в mass media! Будь же серьёзен. Чего стоит подобная передача! А мужики эти, наверное, ещё и постарались перед иностранцами, блеснули своей широкой русской душой, не ожидая, что их так покажут, – она вспомнила, как пели "Крокодила Гену" и мерзко хохотали в безжалостный объектив пьяные приближенные нового русского. И всё – на фоне чистых линий панорамы столицы русских царей.
– А что, пьяные немцы выглядят лучше? – спросила Лора.
Хайнц вспомнил своего соседа-алкоголика, которого рвало за стеной по утрам иногда по полчаса кряду, так что у Хайнца самого спазмами сжимало желудок. "Развод! Развод! Ты хочешь развода! Получи свой развод". Тот устраивал свои представления не очень часто, но довольно регулярно, повергая в ужас респектабельных соседей. Они даже обратились к хозяину дома, но, в конце концов, ничего не добились. Сосед оказался влиятельным и богатым человеком. Большинство жильцов даже не знали его в лицо, слыша только крики. А если бы узнали, то отказались бы признать в пожилом господине с бордовым шейным платком и благородными сединами нарушителя общественного спокойствия. К тому же он не был женат и жил один. Хайнц знал его. Они здоровались совершенно невозмутимо. После жалоб, правда, почти полгода было тихо.
– Да. Пьяные немцы выглядят не лучше. Но их как-то меньше... Я даже не о пьянстве. Как ужасно живут люди...У вас там количество уже перешло в качество.
– Хайнц, там всегда так было. России более тысячи лет. Может быть, сейчас там наибольшее благополучие за всю историю. Или ты думаешь, что при татарах было лучше, при Петре Великом, Николаях, в революцию, в колхозах или в войну? – Она загибала пальцы, перечисляя достопамятные вехи, и окончила просто потому, что использовала их все.
– Интересно, – сказал Хайнц, – когда мы перечисляем, то пальцы разгибаем, а вы, наоборот, загибаете.
– Если бы это было единственное отличие, – усмехнулась Лора.
– Да, что-то там есть такое... – Он замолчал.
Замолчала и она, помрачнев, а потом она вдруг улыбнулась, как будто сформулировав какую-то мучавшую её неуловимую мысль:
– Я сейчас покажу тебе, что такое Россия!
Она быстро вытряхнула салфетки из большого стакана с кудрявой надписью Кока-Кола и под удивлённый взгляд кельнерши набрала в него песку, лежавшего под ногами вперемешку с мелкой пляжной галькой. Хайнц, так же улыбаясь, успокоил жестом высокую, румяную от ветра немку, что, мол, заплатит в случае чего.
– Смотри. Что ты видишь?– спросила Лора, протягивая наполовину наполненный стакан.
– Аморфную массу.
– Хайнц, ты – лапочка. Это как раз нужное слово!
Хайнц с готовностью согласился, что он лапочка. Лора продолжала:
– А теперь мы приложим к аморфной массе внешнее воздействие. Просто потрясём его, – она мелко трясла стакан, и там происходило чудо: совсем мелкие песчинки оседали на дно, чуть покрупнее – ложились выше, потом мелкие камушки, и наконец – галька покрупней.
– Здесь появилась чёткая структура. Если оставить в покое, через некоторое время всё опять перемешается и превратится в аморфную массу. До новой встряски. Она структурируется от встряски! Россию победить нельзя. Вы её совсем не понимаете!
23
Спасение России вернуло им хорошее настроение. Уезжать не хотелось, но было холодно. Хайнц вдруг ахнул:
– Совсем забыл! Я же думал, что когда-нибудь в машине тебе будет холодно. У меня есть...
– он потащил её к Карлу, – я купил... – сказал он, вытягивая из фирменного пакета стёганую аквамариновую куртку.
– Ты с ума сошёл! – Но она уже с удовольствием погружалась в пуховое тепло. – Как в Канаде: солнце, ветер и пуховая куртка!
Она уже раньше рассказывала, что жила год в Канаде у подруги, пытаясь остаться в стране. Богатые монреальские кузены помогали ей, но родство оказалось слишком дальним. Остаться, в конце концов, не удалось.
Монреаль. Лора любила этот город с горой. С горой на большом острове, лежащем посредине могучей реки Сен-Лоран. Единственной, вытекающей из Великих Американских озёр. Реки, в устье которой – настоящий океанский залив! – заходят кормиться киты.
Монреаль. Такой североамериканский и европейский одновременно. Второй после Парижа франкоязычный город мира. Лора почти год жила там на Плато Монт-Рояль, на Шербрук, недалеко от Папино и госпиталя Нотр-Дам. Там она подрабатывала, мыла полы по ночам. Об этом она Хайнцу не рассказывала. Не потому, что стыдилась, просто не хотела причинять ему лишнюю боль.
Остаться не удалось. После начала перестройки в СССР Канада, естественно, ужесточила свои эмиграционные порядки. А бывший Союз больше не был тоталитарным государством. Чем он был?
Лора жила у Динки, своей университетской подруги, вышедшей замуж за учившегося в России алжирца-кинорежиссёра. После окончания учёбы Динка уехала с ним и двумя детьми в Богом благословенную Канаду. Но Махмуд не нашёл себя там. Он пил. Сидел почти каждый вечер в бистро на Сен-Дени с такими же печально-весёлыми друзьями-алжирцами, с жаром обсуждая несчастья своей страны и блестя прекрасными восточными глазами.
Они все – бывшие советские студенты – потеряли, учась в Союзе, родину, религию, но не приобрели никакой полезной на Западе профессии. А Динка была программистом. Быстро нашла работу и пошла в гору, как ракета. Она пыталась тянуть Махмуда за собой. Надолго ли её хватит? Грустно.
Стоя сейчас на балтийском ветру в Травемюнде, Лора не думала о грустном. Наоборот. Она рассмеялась, вспомнив и начав рассказывать Хайнцу, как однажды они с Динкой поддались на уговоры Махмуда и тоже пошли в это бистро, но не с мужчинами, а как бы сами по себе.
Бистро, кстати, оказалось очень приятным. С артистической атмосферой, которую поддерживали висящие на старых кирпичных стенах театральные плакаты разных лет из маленьких театров, тянувшихся вдоль Сен-Дени до самой Онтарио-стрит и даже, кажется, ещё выше по крутому монреальскому холму – до Шербрук.
Динка и Лора потом стали заходить пару раз в месяц к очень милому, сразу запомнившему их по именам пожилому хозяину-французу. Высокий, очень красивый официант Ален тоже обращался с ними, как со своими, целовал по-братски в щечку, встречая и прощаясь, и даже часто – зная их привычки – держал по пятницам до семи зарезервированным их любимый столик у окна и обижался, когда они пропадали надолго. Но так обращались со всеми завсегдатаями. Кебекуа! Очень приятные открытые люди.
– А когда мы вошли в первый раз и глаза привыкли к полумраку, мы буквально чуть не свалились на пол, – Лора уже не могла удержаться от смеха при воспоминании и дёргала непонимающего Хайнца за руку.
– Представляешь, там, среди плакатов, висел огромный портрет Ленина. И никто: ни хозяин, ни обслуга – не имел ни малейшего понятия, кто это!
Хайнц слегка пожал плечами: что здесь такого?
– Ах, ты несоветский! Ты не чувствуешь, что для нас это было! Набившая оскомину пропаганда в Совке, но в Монреале! Мы стали допытываться, почему же он тут висит, великий вождь мирового пролетариата, если никто даже не подозревает, кто это. И хозяин невинно пояснил: господин руку так выразительно держит на дверь, а там – лестница на этаж кухни и туалетов. О, Хайнц! Мы так хохотали, что пришлось немедленно последовать за перстом Ильича!
Лора, всё ещё смеясь, стала вспоминать другую историю из Монреаля. Хайнц любил её истории. Хотя на самом деле ему было почти всё равно, что она рассказывает, лишь бы смеялась. Ну, что ему Ленин... Лишь бы смеялась.
– Мы сели у окна. Потом всё время туда садились. А в первый раз ещё не успели заказать, а нам уже принесли светлое пиво и солёные оливки. Официант подмигнул: это вам передали мужчины с того столика. Мы посмотрели и увидели за единственным большим круглым столом, прямо под портретом Ленина, компанию Махмуда. Мы так и не заказали ничего сами. Следующий раз Ален опять принёс и многозначительно указал на веселившихся ребят. А мы пошли с условием сидеть независимо, как будто не знаем друг друга. Но тут Динка не выдержала и говорит: "Не удивляйся, это НАШ муж." – Тогда уже и Ален захохотал и помчался в сторону кухни!
24
Они медленно брели по сияющему пустому пляжу, обходя пронумерованные шезлонги. Хайнц неожиданно сказал:
– Ты с такой добротой рассказываешь обо всех: русских, евреях, французах. Ты только немцев не любишь.
– Неправда!
– Ну кроме одного, разве что.
– Хайнц, немцы – чувствительные и даже сентиментальные люди, но испорченные своим чрезмерным пристрастием к правилам и организации. Ты понимаешь, о войне я не говорю. Хотя там, может быть, именно эта смесь и была самым страшным... Но это обсуждать неинтересно.
Хайнц сел в шезлонг. Лору он одел, а сам замёрз и теперь укрылся от ветра, который прошивал его насквозь. Он смотрел на песок, не желая показать Лоре слишком блестящие, надутые ветром глаза. Её последнее замечание его задело. Но она, похоже, не заметила и продолжала:
– Нам преподаватель истории рассказывал, что во время подавления Веймарской республики рабочие отряды не поехали на помощь, так как не было денег на билеты. А когда полиция разгоняла демонстрацию, то в парке все бегали по дорожкам вокруг клумб. Рабочих избивали дубинками, но ни одно растение не помяли. Ни те, ни другие.
– Лора, перестань. Это карикатура. Я не верю, – он замолчал, а потом продолжил, (в голосе его звучала настоящая обида):
– Правила организуют жизнь, делают её легче, удобней для всех, кто живёт рядом. Всякое развитие – это повышение организации. Вспомни, ты ведь сама мне приводила пример из физики. Как это слово?
– Энтропия. Её понижение. Но...
– Подожди. Не повторяйся; я помню всё, что ты мне говоришь. Ты для меня слишком важна, я помню каждую твою фразу! Конечно, жизнь богаче правил. Но правила – это необходимые самоограничения, скобки. Мы, немцы, большинство из нас, умеем за них выйти, когда нужно. Но, милая моя, чтобы выйти за скобки, надо вначале их иметь!
Теперь он смотрел на неё. Она села рядом и провела рукой вдоль носа.
– Нет, – сказал он, – это ветер.
– Хайнц. Я хотела тебе рассказать... Я не знала, как это рассказать...
И она рассказала ему. Это была история её бабушки. Но тогда, во время войны, бабушкой она не была. Галька Мирошниченко была тогда ненамного старше Лоры, такая же маленькая и хрупкая, дважды уже вдова от двух войн, с пятью детьми на руках. Теперь у неё в доме возле Луганска на постое стояли немцы, второй муж погиб в первый месяц войны, а старший, любимый сын от первого брака – красавец, умница, политрук Красной Армии, коммунист – пропал без вести.
Лора рассказывала, а Хайнц, не отрываясь, смотрел на соседний шезлонг номер 215. Почему-то он на всю жизнь запомнил номер шезлонга напротив.
– Бабка у меня была настоящая хулиганка. После того, что ей пришлось пережить, она уже ничего не боялась. Я помню, как она ругалась с соседом-коммунистом после того, как покрестила в церкви – тайно от родителей – меня, свою внучку, и его собственных мальчишек-близнецов: "Ничего вы мне не сделаете! Мне немцы ничего не сделали!"
– Хайнц, – продолжила Лора, поворачивая его лицо к себе, – я не представляю, как я могла забыть. Я ведь эту историю знаю с тех пор, как помню себя. Но здесь, в Германии, не вспоминала ни разу! Выпало из памяти, не знаю почему...
А бабка, знавшая немного по-немецки ещё с прошлой оккупации, показала стоявшему на постое молоденькому немцу-офицеру фотографию своего любимого сына в форме политрука Красной Армии в надежде, что немец его где-нибудь видел. Ведь "пропал без вести" – не значит погиб. Может, в плену? Может, кто-нибудь видел...
– Немец так испугался: "Матка, ты с ума сошла! Я же должен расстрелять и тебя, и всех твоих детей! Спрячь эту фотографию и никому не показывай! Никогда! Подо что ты меня подводишь? Меня же самого расстреляют, если узнают, что я тебя отпустил!"
Лора расстегнула куртку и обняла Хайнца, пытаясь согреть, унять его дрожь.
– Поехали домой, – сказал Хайнц Эверс. Его вдруг поразила мысль, что это мог быть его отец.
Они уехали. И дома любили друг друга до глубокой ночи.
25
В понедельник погода переменилась. Утром Хайнц готовил кофе, а Лора вышла из ванной и стала у окна, глядя, как ветер мотает побеги плюща, увивающего балкон. Пол балкона укрывали лепестки каких-то розовых цветов. Шёл дождь, крыши дальних домов еле виднелись в туманной сырости. Хайнц подошёл и обнял её за плечи:
– Оденься. Прохладно. Кстати, что такое кашнэ?
– Шарф. Давай съездим на этой неделе в Любек. Со среды погода должна вернуться, – я слышала прогноз, но только на несколько дней. Хочу пофотографировать, пока есть листья на винограде. Там есть одно место. Я точно не знаю где. Но центр маленький. Найду.
– Поедем в субботу.
– Нет, на эти выходные мне надо в Дортмунд, у Димки день рождения. Он мой старый друг.
– Как обычно: дружба между мужчиной и женщиной – это когда он любит её, а она – другого... Хорошо, поедем и в Дортмунд.
– Нет. Туда я поеду одна.
– Началось. Почему?
– Не обижайся. Но там мы действительно будем говорить только по-русски. И даже если переводить, ты всё равно половину не поймёшь: это будут цитаты из книг, фильмов. У нас на Украине осталось общее прошлое. Это – очень много. Извини меня. Поедем в Любек на неделе?
– Я не могу днём, ты же знаешь.
– Ничего страшного, я и хочу поснимать вечером. У меня есть одна идея. Будешь мне позировать.
– Малыш, ты делаешь со мной что хочешь.
– Жалуешься?
– Нет. Боюсь немного.
– Я тоже.
В среду погода вернулась, и они поехали в Любек. Ещё не начинало темнеть. На краю города, недалеко от выезда на автобан, на обочине у самой дороги Лора увидела игрушечного слона, а рядом – ни души. Она показала его Хайнцу и сказала:
Стоит на пригорке игрушечный слон,
А кругом – тишина.
Стоит одинокий игрушечный слон.
Кто-то забыл слона.
– Ты и детские стихи пишешь? – Он знал о её стихах, хоть читать она не хотела, так как переводы на немецкий ей не удались (или она так думала).
– Нет. Это не мои стихи. Я много детских знаю, потому что читала сыну. Саше.
– Сыну?! – Хайнц включил аварийные огни и начал съезжать на обочину. – Скажи ещё раз: сыну? У тебя есть сын? А что я ещё о тебе не знаю?!
Хайнц чувствовал, как сдавило в груди. Мне никогда никто не причинял столько боли, – билось в уме. – Неужели она думает, что я не принял бы её ребёнка?! Что ещё я не сделал и не сказал, чтобы она мне поверила?
– Лора. Ну не молчи. Скажи что-нибудь. Он что, живёт с твоим бывшим, с сыном Ханны? Где он?
– Он всё ещё на Украине.
Хайнц стал открывать дверцу машины. Она схватила его за руку:
– Куда ты?
– Мне нужен атлас дорог. Он в багажнике. Я сейчас, не волнуйся.
Через минуту он вернулся с атласом европейских дорог:
– Украина. Это через Чехию? Какой это автобан?
– Сумасшедший, что ты хочешь?
– Мы сейчас возвращаемся за паспортами и едем за сыном. За Сашей.
– Нет, Хайнц. Это не нужно. Он приезжает через месяц. Всё уже улажено. Спасибо. Прости меня.
До Любека они молчали. Уже въезжая в город, он сказал, глядя на дорогу:
– У меня в последнее время появилось ощущение, что я иду по воде и перестаю чувствовать дно. Всё время до сих пор я его чувствовал, но теперь перестал, а берега уже не видно. Не говори ничего. Обними меня.
Они посидели так, обнявшись, пока совсем не стемнело. Потом молча пошли искать место, которое Лора хотела снять. Она описала его Хайнцу, и тот сразу понял, где это. Когда-то он тоже это место видел. Как он ориентировался, Хайнц не знал и сам, но выходил он на цель всегда безошибочно.
Эта фотография потом так и осталась у Эверса: он сидел на белом пластмассовом стуле, на тротуаре, перед увитыми виноградом окнами ресторанчика Weinstube. Поздний вечер, мягко освещённая вывеской листва, и вдруг ярко-жёлтый, бьющий как будто из-под земли свет – совсем рядом с ним. Отпечаток ему достался совсем мелкий, дешевого формата, но снимок был очень качественный, все детали в тени хорошо проработаны. Освещённая неземным огнём мостовая, разные градации зелени листьев, он сам как будто в огне. Лора была хорошим фотографом.
Они поснимали ещё ночной Любек. Он тоже сделал несколько кадров со штатива:
– Хороший объектив и инфракрасный спуск. Для ночных съёмок – просто чудо, – похвалил Хайнц.
– Да. Это Canon. Немногое из того, что я себе на Западе позволила. Я снимала много этим летом. На Альстере, на Бланкенезе. У меня, по-моему, даже есть твоя яхта, я однажды брала лодку напрокат на вашей пристани. Покажу тебе потом все вместе, когда получу эти.
Хайнц не хотел ехать в Гамбург. Квартирка Лоры ему не нравилась. Он там просто страдал. Почему она так непримиримо отказалась перебраться к нему? Ведь жить у Альстера было бы так прекрасно: близко от работы, и качество жилья несравнимое. Но она ничего не хотела слышать. Просто замолкала и отдалялась после каждой его попытки, и потом приходилось её тормошить и сводить всё в шутку, чтобы опять вернуть себе.
Но сегодня у него была уважительная причина, чтобы не ночевать в Эйдельштедте. Он устал. Хочется спать. Пойдём в отель?
Он взял номер для молодожёнов. Большой и роскошный. А ванна! Джакузи. Мечта Лоры. Намёрзнувшись, они там сидели в мелких щекотных воздушных пузырьках почти час. Пока не стали засыпать. Потом пошли под розовый балдахин. Вот только кровать оказалась ужасно скрипучая. Из неё даже вывалилась под конец какая-то планка. Хайнц смеялся: бедные молодожёны. Он решил проблему просто. Стащил всю постель на пол.
– Сколько я ни ночевал во Франции, ни в одном отеле не скрипела кровать. Что ни говори, а французы в этом понимают.
– Ах вот оно что! Ты, значит, каждый раз устраивал тест на скрипучесть!
– Ну, ладно тебе, Рыжий. Я не был женат последние сто лет.
Они уснули очень счастливые. Все тревоги были забыты. До самой пятницы они наслаждались друг другом в этом номере, отправляясь по утрам на работу в Гамбург. А в пятницу вечером он посадил Лору на Дамторе в поезд на Дортмунд, где её встретил именинник Дима.
