Текст книги "Идеальный партнёр"

Автор книги: Виктория Миллиан

 – Это был еженедельник? Так что ты удивляешься, они там лепят, лишь бы скорее.

 – Да, конечно. Но всё-таки учились, дипломированные. Хотя бы чувство надо иметь.

 – Чувству не учат.

 – Правда.

 – А потом?

 – Потом она меня послала к хозяйке статьи. Причём с таким замечанием: "По-английски она не говорит. Но объясниться вам придётся".  Но та говорила по-французски. И статья-то была содрана из старого французского журнала. Я объяснилась без проблем. И оказалось, что она согласна со мной. Страницу надо было переделывать, а была уже половина пятого. Я сказала это Бетти, она так посмотрела на меня... – Лариса замолчала.

 – И потом? – не дал ей уйти в себя Хайнц.

  Встала и пошла в отдел кадров. Через минуту меня туда позвали...

 – И выставили, – договорил он и добавил шепотом: – Не плачь, Малыш. Тебя больше никто не посмеет обидеть. Меня зовут Хайнц Эверс. Я об этом позабочусь лично.

12

 Они уснули перед рассветом. А на рассвете их разбудили чайки. Благословенные. По-базарному крикливые и неуёмные чайки. Невыносимые.

 
 В которых жильцы бросали из окон бутылки и даже цветочные горшки,
 и те валялись на соседней крыше.
 Чайки. Благословенные.
 Они их разбудили, а иначе до счастья могло оставаться ещё несколько часов сна.
 И так столько лет они спали, не зная друг друга. Не познав друг друга.
 Чайки разбудили их. И Хайнц узнал женщину.
 Скольких женщин он имел? Не так уж много.
 Бабником он не был. Хотя не был и скромником.
 Но женщину он узнал только сегодня.
 Только сегодня он узнал,
 как игры Любви отличаются от просто игр.
 Можно прожить всю жизнь и не узнать.
 Нет, пройти мимо невозможно.
 Можно было просто никогда не пройти.
 Не пройти мимо, не встретить.
 Он проснулся уже полным сил.
 Он хотел её ещё во сне.
 Он открыл глаза и погрузил их в её зелёный огонь.
 Они ни о чём не говорили.
 Их рты были заняты более важной задачей,
 которая была им назначена от века
 и которую они выполняли задолго до того,
 как люди вообще научились говорить.
 У ртов была совсем другая забота.
 Нужно было изучить так много!
 Столько нежных ложбинок и холмов поцеловать!
 Два упругих маленьких вулкана с выпуклыми, крепкими сосками.
 Лес её медовых волос, нежно завивающихся
 и слегка вспотевших во сне на затылке.
 Ах, его рту было столько заботы!
 Но и её не остался без дел.
 Он прикусывал его плечи.
 Одними губами нашёл в густой чаще на груди его маленькие розовые соски.
 Играл с ними, то дразня языком, то присасываясь
 и вызывая длинную искру от диафрагмы до самого паха.
 Он спустился и туда. И попробовал всё
 в своём неуёмном первобытном любопытстве.
 Ах, её рту было столько заботы!
 Они перестали быть русской и немцем.
 Они были первыми людьми на маленькой планете,
 увитой древним плющом и несущейся между прошлым и будущим
 по сияющей нити начавшегося сентября.
 В миллионнолетнем лесу с его влажным дыханием,
 призывно шелестящим дождём и томными,
 уносящими в бесконечность запахами.
 Его запах. Она вдыхала и вдыхала его.
 Её запах. Он вдыхал и вдыхал его.
 И весь трепетал её трепетом.
 Его язык всё умел. Он всё знал,
 хоть хозяин даже не подозревал об этом.
 Он умел это уже миллионы лет
 и сейчас только отдал своё знание.
 И она приняла его, извиваясь и крича.
 И никогда ещё Хайнц не видел
 такой смертной муки на лице женщины.
 Как будто она рожала их Любовь. И родила.
 И он узнал вкус её удовольствия.
 

13

 Всю субботу и воскресенье они провели в постели, то засыпая в изнеможении, то просыпаясь и начиная всё сначала, не в силах оторваться друг от друга. Они были голодны, съели всё, что осталось от вчерашних припасов, а потом варили картошку прямо в кожуре, заедали оливками и запивали красным вином.

 В субботу, в полдень, Хайнц лишился своих плавок. Она унесла их в ванную стирать вместе с рубашкой. А когда вернулась, он стоял перед шкафом и смотрел на себя. Он не рассматривал себя в зеркале лет с шестнадцати, когда у него впервые появились волосы на груди. Но тогда он видел мальчишку. А сейчас с каким-то новым чувством, почти с удивлением он смотрел на мужчину, который был способен вознести женщину на небеса... Она вошла, и он спросил прямо:

 – Тебя не смущает, когда я хожу совсем голый, вот так?

 – Почему это может меня смущать? Я ведь тоже голая.

 – Это другое дело. Я мог раньше показаться женщине, только когда он был в эрекции. Иначе мне было стыдно, вернее – глупо как-то. Я всегда старался сразу уйти. Во всяком случае, одевался.

 – Ну вот ещё, – засмеялась Лора.

 Она вдруг очень быстро (большое преимущество крошечной квартирки: всё было рядом) стала перед ним на колени и поцеловала.

 – Нечего обижать моего дружочка. Маленький. Тоже мне, большой нашёлся!

 И потом, неожиданно толкнув под колени, она повалила Хайнца на кровать.

 – Ах, ты так! Маленькая бесстыжая русская ведьма! Какая же ты бесстыжая и рыжая к тому же!

 – Прекрати высказывания по национальному вопросу!

 – Это не по национальному, – быстро сказал он.

 – А по какому?

 Он помолчал секунду, придумывая, и сказал, довольный находкой:

 – По оккультистскому!

 – Выкрутился.

 Она села боком, подогнув длинные ноги, что-то вспомнила и прыснула, прикрыв рот ладонью:

 – Это старый еврейский анекдот, Ханна мне рассказала: в советской еврейской семье обсуждают, стоит ли обрезать младенца. Вдруг старая Сарра включилась: "Конечно, стоит. Во-первых, это красиво!"

 Хайнц начал хохотать, всё ещё удивляясь её раскованности.

 – Может, и мне обрезаться?

 – Даже и не думай! Нам же будет больно, – и она опять поцеловала его в пах.

 – Какая ты бесстыжая, Лора! Какая ты прелесть!

 – Ты тоже прелесть! Тебе можно рассказывать старые анекдоты. И мы обязательно сходим к Ханне. Она старая и уродливая, но это видишь только первые пять минут. Обязательно!

 В воскресенье, в обед, Хайнц не выдержал:

 – Я сейчас умру. Я хочу есть! Я хочу мяса! Я отказываюсь от этой гадости, – он театрально указал на горку коричневой холодной картошки, – и клянусь, что к греческим оливкам не притронусь больше никогда в жизни. Едем обедать!

 – Пе-ре-мен требуют наши сердца! – спела Лора по-русски и "перевела": – Тут внизу, совсем рядом есть "Блок Хауз".

14

 На работе он старался не подходить к ней и не встречаться глазами. Было трудно, проходя мимо комнаты графистов, видеть сквозь стекло её волосы и не заходить. Даже труднее, чем в первые дни. А ловить на ней взгляды Джино – просто невыносимо. Наглое превосходство, возникшее в кафетерии в ту пятницу, разделившую его жизнь на «до и после», прошло. Оно прошло навсегда и не возвращалось даже тенью всю его дальнейшую жизнь.

 Хайнц чувствовал себя охотником. Охотником, живущим в диком, первобытном лесу. Он был мужественным и ловким, достойным экземпляром сильной половины человечества. Но он не был единственным обитателем влажных джунглей. Там жили ещё другие охотники и жил Страх. И, даже не видя его, охотник чувствовал неподалёку хряскающую поступь, ломавшую траву, хрупкую и напитанную соком жирной, богатой земли. Его запах щекотал ноздри. Запах Страха.

 Страха потерять Её.

 Он должен был выходить в лес: иначе невозможно. Но возвращаться надо было очень осторожно, чтобы не выдать вход в свою пещеру, где Она ждала его. О, как бы он хотел, чтобы его женщина никогда не покидала сложенный им очаг! Он не хотел её ничего лишать, отбирать какие-то права. Он просто хотел защитить и оградить её, хрупкую и тонкую. Охотиться было не её делом. Там было слишком опасно. И там жил Страх. Охотник чувствовал его смрадный запах.

 Уходя, он хотел быть уверен, что с нею ничего не случится, она будет ждать, когда он, усталый, выпачканный в свою и чужую кровь, вернётся обратно.

 – Только жди меня, меня одного, продли меня! Я всё тебе отдам. Я отдам тебе себя. Это много, поверь!

15

 Стремительно мчался сентябрь. Хайнц жил теперь почти всё время у Лоры. Ходить к нему она наотрез отказалась. Вначале он пытался уговорить, но потом, видя её огорчение, прекратил все попытки и принял всё как есть. Хайнц не мог переносить её страдающее лицо. Он никогда не смог бы причинить ей даже малейшую боль. А мысль о том, что это может сделать кто-то другой, наполняла его холодным гневом.

 Именно этот холод он и почувствовал в среду утром, выйдя из кабинета и проходя мимо комнаты графистов. Он увидел силуэт Анке, заслонивший Лору. И Анке говорила что-то нервно и громко, так что голос её доносился в коридор.

 Проходя здесь много раз в день, Хайнц никогда не слышал голоса изнутри. На фирме не говорили на повышенных тонах. Громко могли только смеяться в кафетерии или курилке. Хайнц считал всегда грубым наигрышем нервные разговоры с жестикуляцией в американских фильмах на производственную тему. Но это была принадлежность жанра. Он не считал их авторов плохими психологами. Даже наоборот, он сам был профи.

 Но в реальной жизни так не происходило. Если кем-то были недовольны, отношений никогда не выясняли, человека просто увольняли. Хайнц не был сентиментален. Он слишком болел за дело. Он был твёрдо уверен, что в Германии никто не пропадёт: социальная защита достаточно высока. Были долгие пособия по безработице, социальная помощь. И почему он, в конце концов, должен об этом думать? Для этого есть социаламт.

 Директор должен заботиться о своей фирме. В конечном итоге всем сотрудникам от этого будет только лучше. Однако, к самооправданиям Хайнц никогда не прибегал, так как просто не испытывал угрызений совести. Он был слишком занят. Но, прощаясь с неудачливым сотрудником (а таких случаев за всё время было четыре), чтобы сгладить у всех остальных осадок, он всегда давал небольшую премию и делал подарок от фирмы. Последний раз – часы. Они всё равно не продавались.

 Но если Хайнц был жёстким и рациональным – некоторые, в том числе главный, считали его даже холодным (последний, правда, именно это качество больше всего и ценил), – то Анке Дриттлер была совсем не такой. Она была сентиментальна и чувствительна. Была ли она доброй? Хайнц Эверс никогда об этом не думал. Он о ней, по правде говоря, никогда не думал. Анке оставалась в сознании, только когда он её видел. Места в его жизни она не занимала.

 И вот теперь, слыша громкий голос у графистов, Хайнц замер, чувствуя, как толкнуло сердце в горле, сделал шаг назад и открыл дверь. Он сразу увидел потеющего Джино. С несчастным умоляющим лицом тот разглаживал какой-то отпечаток с большой фотографией, но, увидев Хайнца, почему-то порвал его пополам и положил в карман. Голос Анке дрожал:

 – Мне не нужны дизайнеры! Я вам сказала сразу, что ищу кого-то для верстки. Вы будете делать то, что я сказала, или уйдёте отсюда! – Потом она заметила Хайнца и начала быстрым голосом повторять его любимые тезисы: мы живём с презентаций, мы не можем себе этого позволить, мы продаём товары для мужчин.

 Дальше Хайнц услышал немного дрожащий, но негромкий голос Лоры:

 – А с чего вы взяли, что мужчинам нравятся мужественные формы? Фрау Дриттлер, мужчины любят женщин. И крупные дизайнеры это хорошо понимают. Посмотрите на любимые игрушки мужчин: все дорогие машины имеют женственные обводы. Вы же не думаете, что это только ради аэродинамики? – Потом она продолжила, всё ещё не видя Хайнца, заслоненного Анке:

 – У меня есть идея флакона для мужского одеколона...

 – Ваши идеи вы будете осуществлять в другом месте. И я об этом позабочусь! – Анке повернулась и вышла. Хайнц, не сказав ни слова, вышел за ней.

 Он видел, что она направилась в сторону главного офиса, но за ней не пошёл, давая себе время опомниться. Ему явно предстоял разговор с главным, и надо было подготовиться. Этого ещё не хватало. Этого ещё не хватало. Только этого ему и не хватало.

 Что там сделала Лора и почему взвилась старая курица, было неважно. Лору он в обиду не даст, даже если она взорвёт и разнесёт вдребезги всё, что он тут построил за последние восемь лет. Но надо было что-то сказать главному. И остаться в своём амплуа холодного рационалиста. Охотник сжался в комок, напрягая всё естество. Сейчас не нужна была сила. Нужна была хитрость. Но он был хороший охотник, готовый на всё.

 Через час он всё уладил: брать кого-то нового и учить – слишком долго. Объявления и новые интервью – время и деньги. Он и так откладывает Гонконг. Новый каталог – слишком спешное дело, рисковать им директор по маркетингу не будет. Новые идеи фирме нужны, и хоть они иногда выглядят парадоксальными – это свойство новых идей. (Тут он нагло, не моргнув и глазом, процитировал самого главного). С Дриттлер последнее время не всё ладно. Наверное, климакс.

 16

 Дома он мягко пожурил Лору:

 – Ты что, Малыш, решил разрушить основы немецкого делопроизводства?

 – Да это не немецкое. У нас тоже: "ты начальник – я дурак".

 Хайнц хмыкнул.

 – А твои рассуждения о том, какие формы нравятся мужчинам, я слышал. Ты у меня умный, Рыжий! Хочешь новый каталог? Только не этот, сейчас времени на изменения нет, но следующий можем обсудить. Если хочешь, давайте втроём с Джино. Я его вам поставлю главным. Он способный.

 – А Дриттлер?

 – Дриттлер уйдёт. Не знаю, как я это сделаю, но я её уберу. Я сегодня прямо вспотел, пока говорил с главным!

 – Хайнц, а ты что, бросил её, когда я пришла?

 – В каком смысле бросил?

 – В смысле, что ты с нею спал, а когда я пришла – перестал.

 – Да ну, глупости. Ничего серьёзного не было. Выходили несколько раз. Если она хотела, заходили к ней.

 – Она хотела или ты? Ты что, её каждый раз спрашивал?

 – Я никогда не спрашивал, просто иногда заходил. Ну конечно, когда я хотел...

 – И часто ты хотел?

 – Не знаю. Что ты напала? Раза четыре. За три месяца. Малыш, перестань.

 – Такая у тебя была скромная потенция!

 – Вредный Рыжий, придушу сейчас!

 – Ты даже не считаешь, что бросил её. Как это по-мужски!

 – Я – мужчина, это большая новость? – Он начал раздеваться. – Доказательства последуют незамедлительно.

 – Она – женщина... – начала Лора.

 – Вот это ты преувеличиваешь!

 – Бедная Анке!

 – Что ты хочешь? Чтобы я к ней вернулся?

 – Замолчи, я убью тебя!

 Они любили друг друга долго. Потом она медленно гладила его по лицу.

 – Синие. Даже не голубые. Синие-синие. У тебя такой редкий цвет глаз. Как я в первый раз не заметила! Ты щурился; наверное, поэтому. От выражения зависит. Странно. А имя у табя такое нежное, как будто сосулькой легонько ударили по стеклу, и звенит на конце: Хайнц.

 Он прижал Лору к себе и почувствовал её губы между ключиц. А потом – на сгибе руки и до самой ладони.

 – Я обожаю твои руки. С ума схожу. Я ревную, когда ты ходишь в рубашке с коротким рукавом. Ты как голый. Все женщины смотрят на них. Как я бы ходила с открытой грудью. Неприлично.

 – Никогда не замечал, чтобы кто-нибудь обращал внимание.

 – Тогда они ничего не понимают. Фригидные дуры.

 – Я так рад!

 – Этому?

 – Нет. Что у меня такие глаза. И руки. Что я красивый.

 – Ты ещё очень скромный!

 – Правда, Малыш, – тихо и задумчиво продолжил он. – Подумай: ведь это могло быть не так. Я мог быть толстым, уродливым. Я любил бы тебя точно так же. До смерти. И у меня не было бы никаких шансов! – Он чуть не добавил: "Бедный Джино!"

 К концу сентября его отношения с Джино наладились. Любовь не разъёдинила, а, напротив, объединила их общей  тайной. Такой ли уж тайной?

17

 В воскресенье вечером они пошли в кино. На Cust Away в «Синемакс». А днем была хорошая погода, и Лора хотела пойти погулять на Бланкенезе. Это место на Эльбе она любила больше всего в Гамбурге, даже больше, чем Альстер. К тому же сейчас там было полно ежевики. Кусты с огромными и необычайно сладкими – из-за тёплой, солнечной осени – ягодами тянулись далеко вдоль реки.

 – Поедем к ежевике?

 – О, Малыш, не лишай! Сегодня гонка. И вчера квалификацию взял Микки. Неужели он не выиграет этот сезон?

 – А ты что, не за Шумахера болеешь?

 – Как тебе сказать. Во-первых, я люблю драматизм. Когда всё решается задолго до конца сезона – неинтересно. И для рекламы это плохо. А болею... Микки симпатичен мне, но болею я всё равно за Шумми. Да. Конечно. Но это не выбираешь!

 – Боление я не понимаю. Какое-то добровольное помешательство. Массовое. В мире столько проблем: смерть, голод, там бездомных детей отстреливают, как собак. Помнишь эту статью? Сочувствие есть, я не хочу сказать. Но вдруг футбол, гонка – и всё забыто. Ведь ни англичане, ни немцы по другим поводам не проявляют чувства так открыто.

 – Ты слишком строго судишь. Не может же быть, чтобы миллионы людей во всём мире были идиотами. Просто из общих соображений.

 – Так что это за феномен?

 – Спорт – драма. Заметь, не трагедия, но очень хорошая драма, происходящая в реальном масштабе времени. Всё – чистая правда и происходит сейчас. Это очень сильно, но не опасно. Я уже думал об этом раньше. Опасности нет, можно расслабиться и не стыдиться проявлять свои эмоции на стадионе. Ты же не зря упомянула немцев и англичан. Среди нас-то менее всего принято выражать свои чувства открыто. Но стресс нужно снимать. Это как американское кино.

 – Ты скажи ещё, что там всё правда! Эти Happy ends! – Она сморщилась.

 – Тут немного другое. Голливудское кино доставляет чисто физиологическое удовольствие. Как хорошая еда. А что касается Happy ends – ты же не пойдёшь в ресторан, заранее зная, что ничем хорошим это не кончится. Потом придётся всё отдать назад.

 Она расхохоталась:

 – Очень образно.

 – Но это так. Закон жанра. Не нужно требовать то, что жанру не принадлежит. Мы все знаем, что идём смотреть. Action – это же цирк. Профессионализм. Когда добротно сделано. Но это больше, чем цирк. Эмоция заражает. Ты отождествляешь себя с героем. Переживаешь с ним, прорываешься. Чистая физиология. Опасности реалистичны! Но они почти как живые. Почти! Я знаю заранее, что всё кончится хорошо. Мне не нужен лишний стресс. Его мне в жизни достаточно. Нам всем. Всем этим миллионам. Здесь я хочу победить. И мне это потом поможет в жизни. Оптимизм этих фильмов, которые снобы называют кичем, помогает нам жить. Мне ещё в кино плакать не хватало! За свои собственные деньги. Малыш, никогда не принимай простых людей за идиотов. Это очень вредно для бизнеса. Как директор по маркетингу тебе говорю.

 – Гимн голливудскому кино. Никогда не слышала. Интересно, я подумаю об этом. Тогда пойдём в кино.

 Хайнц не раздумывал долго. Тут же позвонил в "Синемакс" и заказал билеты.

 Тема, однако, себя не исчерпала.

 – Ты говоришь с таким напором, Хайнц, что я сразу даже не нахожу, что ответить. Но я не совсем с тобой согласна. Особенно по поводу "плакать за свои деньги". Тогда получается, что настоящей жизни, трагедии нет места в кино.

 – Конечно, я утрирую. Излагаю в доступной форме.

 – Бессовестный! Потом ещё не доволен суфражистками.

 – Но если серьёзно, таланту всюду есть место. В любом жанре. Только законы жанра надо соблюдать. Таланты это могут. Всё просто, – он увидел, что она хочет ответить, но перебил: – Малыш, есть вещи, которые я не переношу в кино. Отсутствие темпа. Это не живые картины, это – другой вид искусства. Извини, но ваш, русский кинематограф заражен этим больше, чем другие. Меня тягучесть раздражает. Как камень в ботинке. Я не могу реагировать на пейзажи, когда у меня в ботинке камень.

 – Такой кинематограф просто не соответствует твоему темпераменту.

 – Ах, оставь. Я не южанин. Я очень сдержан в отношениях с людьми. Ты – другое дело. С тобою я сам себя не узнаю. Знаешь, ты изменила меня. Нет. Не возражай. Я никогда себя так не вёл с женщиной. И не мог так себя вести. Я был другим.

 – Нет, Хайнц. Не бывает. Такого не бывает. Всё в тебе было. Кто-то должен был только открыть этот ящичек. Темперамент у тебя всегда был, иначе чего бы ты добился в жизни?

18

 Вышли они немного раньше, чтобы за полчаса забрать заказанные по телефону билеты.

 – Тебе нравится Том Хэнкс? Кто твой любимый актёр? – Хайнц ожидал, что она будет думать, но Лора ответила сразу:

 – Джон Траволта.

 – Этого ещё не хватало! И так быстро отвечаешь! Что в нём такого? После Pulp Fiction ни одного хорошего фильма.

 – Это неправда. Ты из ревности так говоришь.

 – Я смотрел до того. И мне не понравилось.

 – Наверное, он на тебя немного похож.

 – Он на меня ни капли не похож. Это возмутительная и наглая ложь! Ни в чём. Я даже и близко не такой толстый.

 – Хорошо-хорошо. Ты – между Saturday Night Fever и Pulp Fiction. Но тот же тип. Я всегда чувствовала, что мне нужно.

 – Я намного ближе к Saturday Night Fever, – примирительно пробурчал Хайнц, потом хмыкнул: – Джон Траволта. Мне так никто не нравится, даже и не снится.

 – Правда?

 – Иногда снятся две. Но обе – ты. А тебе снятся эротические сны?

 – Нет. Уже давно.

 – А фантазии? Есть у тебя какие-нибудь фантазии? Что-нибудь такое, что даже себе не говоришь. Не формулируешь.

 Она помолчала, думая.

 – Да.

 – Скажи.

 – Нет.

 – Ну, Рыжий! Я тебе всё говорю.

 – Я хочу, чтобы нас с тобою кто-то увидел, – она смущенно уткнулась ему в грудь.

 – Никогда. Никогда! Если узнают, что ты мне... прямо в рот, я тебя не уберегу. Будут же просто бегать табунами.

 Возле желтого "порша" они остановились. Потом Лора медленно обошла его:

 – Какой он красивый. Обводы, как у животного. И цвет не металлический. Надо его как-нибудь назвать. Ты читал "Трёх товарищей"?

 – Это кто?

 – Это Ремарк, немец. Ты не мог не читать, это все читали.

 – Наверное, тогда и я, если все. Но не помню. А что там?

 – Не могу поверить. Вот что меня на Западе поражает. Вы почти не читаете. Во всяком случае, не сравнить с нами.

 – Во-первых, ты теперь тоже "мы". Россия вас всех давно потеряла. Так что средняя начитанность Запада сильно возросла за последнее время. А во-вторых, у вас просто не было никаких других возможностей для досуга. Где ты была в своей жизни до того, как уехала на Запад?

 – Ты прав. Но в нашем досуге что-то было... С тех пор, как я стала ездить, я почувствовала, что не так уж много теряла до того.

 – Так что там было в "Товарищах"? Что-нибудь коммунистическое?

 – Ничего похожего. Это о дружбе, любви. Трагической. И там был Карл, Призрак Дорог. Спортивная машина.

 – "Спортивная машина" – звучит хорошо, но против трагической любви я категорически возражаю. А Карл – хорошее имя. Подходит.

 – Нет, это плагиат. Нельзя.

 – Неважно. Зарегистрируем его Карл Второй. Маленькая добавка сразу всё меняет, поверь специалисту. А дома будем называть просто Карл.

 – Да. Однажды профи – профи всегда.

 – Кто-нибудь против? Тебе ведь тоже нравится имя. А я просто превращаю желаемое в действительное. Слово "нельзя" мне не известно.

 Уже по дороге он вернулся к задевшей его теме:

 – По поводу чтения и элитарного кино. Понимаешь, я столько в жизни всякого знаю и понимаю, что позволяю себе что-то не знать и не воспринимать. Налоги на образованность я не плачу. Кафка, например...

 – Ты что же, и Кафку не читал?

 – Наоборот. Читал, оторваться не мог. Взял в руки и не мог оторваться, но больше не буду никогда. Это его насекомое! Бр! Я себе настолько ясно всё представлял. Стать насекомым! Такое извращение. Омерзительно. Это противно моей натуре.

 – Ты очень впечатлительный. И всегда был. Я права.

 – Или возьми Шопенгауэра. Мне очень понравились его "Две основные проблемы этики". Особенно "Об основе морали". Многое: что касается личной чести, особенности её понимания европейцами, разных аспектов супружества, общественной морали. Очень многое – именно из-за простоты и ясности – оказалось настолько точным и всё ставящим на место, что у меня возникла просто какая-то благодарность человеку за его ум. Но при этом очень многое у него мне претит. По-настоящему претит. Это против меня. Чего стоят, например, высказывания, что прощать – это всё равно что выбрасывать в окно накопленный капитал. Что человек никогда не меняется. Не только это. Я заметил, что после того, как я его читаю, у меня потом несколько дней испорчено настроение. Это писал экстремальный интроверт. Человек, проживший жизнь в одиночестве и любивший только себя и свою собаку. Ты читала его?

 – Нет. Мне ещё слишком сложно читать немецких философов в подлиннике. Я читала Освальда Шпенглера в переводе, но как-то он у меня не пошёл. Может быть, перевод...

 – Между прочим, Шпенглер из Гамбурга. Может быть, дело и не в переводе. Я его тоже до конца не дочитал. "Закат Европы" я имею в виду. Начало мне очень понравилось. Мысль о повторяемости, цикличности развития цивилизаций мне очень понравилась. Но потом он ушёл в сравнение культурных периодов: греческих, египетских, западноевропейских. Я не такой большой эрудит. Мне нужно было просто ему поверить, что дорическая капитель является в Греции тем, чем в Европе – готические формы или фуга в музыке. Я, честно, даже уже не помню, что там чему соответствует. И был готов принять на веру его постулаты. Но только до определённого момента. До того момента, как он стал говорить о современности, о вещах, которые я понимаю. Когда мне говорят, что современная физика отражает некое иллюзорное состояние умов учёных, я в это не верю. Вся современная техника стоит на теоретическом знании. Если бы теоретическое познание было иллюзией, не было бы атомной бомбы. Дальше я не стал читать, инвестировать своё время. Для того, чтобы я поверил каким-то умственным построениям, нужна, как минимум, точность в деталях, которые мне известны.

 Они приехали на Эспланаде и оставили Карла на длинной стоянке напротив Колоннаден штрассе. Когда проходили мимо огромной рекламы сигарет, Лора сказала:

 – Знаешь, как это называется? Германия, пожирающая своих детей.

 – Ты драматизируешь. Хотя, конечно, курить вредно.

 – Можешь бросить? Не укорачивай мою часть твоей жизни.

 – Уже бросил.

 – Когда?

 – Сейчас. На этом месте. – Он вынул сигареты и бросил в урну.