Текст книги "Дочь адмирала"

Автор книги: Виктория Федорова

Соавторы: Фрэнкл Гэскел
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 23 страниц)

Зоя понимала, что именно этого они и хотят добиться помрачения ее сознания. Именно эту цель они поставили перед собой, а она слишком устала, чтобы сопротивляться. Единственно, на что у нее хватало сил, это упорство, с каким она отказывалась признать свою вину. Как можно признаться в том, чего не знаешь?

Допрашивал ее полковник Лихачев. Вообще-то Зоя с трудом различала своих следователей. Основных, по очереди допрашивавших ее в течение дня, было четверо: Лихачев, Самарин, Соколов, Гневашев – их фамилий и лиц Зоя не забудет никогда. Разные люди, они были абсолютно одинаковы. Все они добивались от нее одного и того же. Но в тот день, в тот благословенный день Лихачев допустил промашку, чудесную промашку.

– Одного не могу понять, – сказал он, – как могли вы, такая актриса, унизить себя столь страшным преступлением?

Он обратился к ней как к актрисе. Ей почудилось, будто где-то растворилось окно и на нее дохнул прохладный свежий ветер, унеся из сознания ту чертовщину, которую они вколачивали в нее день за днем. Значит, кинозвезда Зоя Федорова вовсе не плод фантазии, а реальность, она действительно была ею до того, как начался этот кошмар. Все, в чем она уже начала было сомневаться, тоже было реальностью. Нереален лишь этот кошмар Лубянки. Да благословит вас за это Господь, полковник Лихачев. Она снова обрела жизнь.

– Чему вы улыбаетесь? Я не сказал ничего смешного.

А правда, что он сказал? Преступление?..

– Я никогда не совершала никакого преступления, у меня и в мыслях не было ничего подобного.

Он рассмеялся.

– Вы же не дура. Вы знаете, в чем ваше преступление. Не понимаю, чего вы пытаетесь добиться своей ложью. Все ведь происходило на глазах всей Москвы.

Ну наконец-то I Вот она и разгадка.

– Вы называете преступлением любовь? Если так, то я действительно совершила преступление. Я встретила американца и полюбила его. Я была с ним близка и не раскаиваюсь в этом. Если вы знаете еще о каких-то других преступлениях, вам следует сказать мне об этом.

Полковник горестно покачал головой:

– Ну уж нет, это вы сами расскажете нам о них. Что же касается любви, вы вправе заниматься ею когда вам только заблагорассудится. Это не преступление. Но влюбиться по-дурацки – это уже преступление. И родить потенциального врага нашей страны, вместо того чтобы сделать аборт, – тоже преступление. И не притворяйтесь, будто не знали, что ваш прекрасный американец шпион. Да, да. Нам это точно известно.

– Я не верю в это, – сказала Зоя.

– Вполне допускаю, что вы не знали об этом, хотя это мало вероятно. Вы стали его жертвой, но вы и помогали ему получать информацию.

– Это невозможно!

– В пуговицы на рукавах кителя у него были вмонтированы микрофон и фотоаппарат, и он сделал много ваших снимков в обнаженном виде. Это вам известно?

– Чушь! – взорвалась Зоя. – Если я была обнаженная, то зачем ему быть в кителе? И уж если говорить начистоту, так я вам скажу следующее: я по натуре своей застенчивая и скромная женщина. Это всегда мне очень мешало. Я никогда не расхаживала в обнаженном виде.

Полковник сунул руку в карман пиджака и, вытащив пять или шесть фотоснимков, бросил их на стол перед Зоей.

– В таком случае может, вы объясните мне, откуда взялись эти снимки?

Зоя протянула руку, чтобы взять их, но Лихачев с такой силой хлопнул кулаком по ее руке, что она закричала от боли. Быстро собрав фотографии, он убрал их со стола.

– Ну уж нет. Они не для вас. Они – вещественное доказательство.

Боль в руке постепенно утихала. Зоя пошевелила пальцами, проверяя, не сломаны ли они. Нет, все в порядке. Фотографии наверняка фальшивки. Иначе он дал бы на них взглянуть. Как бы то ни было, она никогда в жизни никому не показывалась голой. Да и Джексон никогда бы не стал делать такие снимки.

– Теперь вы убедились, как сильно любил вас ваш американец? Отныне вы опозорены, над вами смеется вся Америка. Вы помогали шпиону. Вас использовал шпион, и для чего? Чтобы опозорить вас.

Какая нелепица, подумала Зоя, но вслух ничего не сказала. Она думала о том, сколь чудовищно предъявленное ей обвинение. Ее обвиняют в том, что она шпионка, враг своего государства. Это намного страшнее, чем она предполагала.

– А посему, – продолжал полковник, – я еще раз советую вам рассказать всю правду. Мы знаем о всех ваших преступлениях, но для вас будет гораздо лучше, если вы добровольно в них признаетесь.

В какую же страшную игру они играют, подумала Зоя, и не в ее силах положить этому конец. Но и помощи от нее они не дождутся.

– Я могу снова повторить, что никаких преступлений не совершала.

Он позвонил в колокольчик.

– Уведите, – приказал он надзирателю – Пусть еще немного подумает.

Дни шли по раз и навсегда заведенному распорядку, неотличимые один от другого. Допросы, как правило, начинались около восьми утра, хотя Зоя могла лишь гадать о времени, поскольку вместе с другими вещами у нее отобрали и часы. Но если ее каждое утро будили в 5.30, то выходило, что на допрос вели около восьми. Он длился по меньшей мере шесть часов, только после этого ее отводили обратно в камеру. Это было время отдыха, но ложиться в постель было строго-настрого запрещено. Она засыпала сидя, выпрямившись на табуретке.

Второй раунд начинался где-то около девяти вечера и продолжался до четырех-пяти утра. На сон до побудки в 5.30 оставалось всего ничего.

Ей необходим был сон – резь в глазах не проходила, постоянно болело все тело, не отпускали головные боли.

Она похудела, что в общем-то было неудивительно. Чуть теплый чай и кусок черствого хлеба на завтрак, водянистый суп с какими-то овощными ошметками на обед и безвкусная каша с тем же тепловатым чаем на ужин. Она съедала все, хотя порой к горлу подкатывала тошнота от вида и запаха тронутых гнилью овощей. Она хотела выжить.

Однажды, забывшись на несколько кратких часов до утренней побудки, она увидела сон. Ей приснилось, что она находится в какой-то большой, странной комнате в здании суда. Вокруг нее много людей с отталкивающими, страшными лицами, которые забрасывают ее вопросами. Она не успевает на них отвечать. Если она отвечает недостаточно быстро, они хлещут ее ветками деревьев. «А зачем ты хочешь выжить?» – кричит ей один из них и со всего маху ударяет ее.

Когда она проснулась, в голове еще звучал последний вопрос. Почему она хочет выжить? Только ли ради того, чтобы не доставить им удовольствия своей смертью? Нет. Тогда почему? Ради Виктории. Ради ее Вики.

Да, ей необходимо выжить во имя ее ребенка. Это единственная причина. Зоя помнила дочь такой, какой видела в тот последний раз. У Вики уже был первый день рождения, а ее не было рядом. А больше уже никогда в жизни не повторится тот первый день рождения.

Зоя заплакала. Она повернулась спиной к маленькому оконцу, чтобы надзирательница не заметила ее слез. Сколько же еще дней рождения она проведет без нее, ее малышка? Увидит ли она ее когда-нибудь?

Усилием воли Зоя заставила себя не думать о Виктории. С минуты на минуту в камеру войдет надзирательница с чаем и хлебом. Начнется еще один день, точь-в-точь такой же, как все другие. Нужно беречь силы. Какая польза от жалости к самой себе?

Однако этот день начался не так, как обычно. Вошла надзирательница и приказала ей идти в душ. Зоя удивилась. Ей разрешали принимать душ раз в неделю, а судя по царапинкам, которые она незадолго до этого начала оставлять на стене камеры, с прошлого раза недели еще не прошло. Может, есть какая-то причина для внеочередной помывки? А может, она уже так плохо соображает, что даже такой пустяк, как нацарапать раз в день крошечную черточку на стене, ей не под силу?

Зоя стеснялась раздеваться на глазах у своей странной надзирательницы, но выбора не было. Она старалась повернуться к ней спиной, спрятать свое тело под узеньким полотенцем. Стоило только вспомнить о том, что за ее спиной стоит, не спуская с нее глаз, надзирательница, как лицо заливала краска.

Но куда мучительнее было идти в душевую, прихватив на груди полотенце, по бесконечным коридорам под издевательские выкрики и смех надзирательниц.

В этот раз, когда пустили воду, Зоя закричала благим матом. Сверху из крана лился крутой кипяток. Она прижалась к стене, но это не спасало от обжигающих водяных струй. Ей показалось, что к ее телу подключили миллион электрических проводков. Душевая наполнилась густым горячим паром, каждая капля кипятка, падая на голое тело, причиняла мучительную боль. Она потеряла сознание.

Очнулась она на постели в своей камере. Одежды на ней не было, но кто-то накинул на нее одеяло. Зоя коснулась рукой лица, потом груди. Они были покрыты волдырями. На руке остались какие-то липкие следы. Кто-то, быть может врач, смазал обожженные места мазью.

Зою начала бить дрожь, из груди вырывались сдавленные рыдания.

– Я больше не могу, не могу...

В тот вечер ее снова привели в кабинет полковника Лихачева.

– Я слышал, в душевой с вами произошел несчастный случай, – сказал он.

– Я не верю, что это был случай, – ответила Зоя.

Полковник рассмеялся.

– Моя дорогая, мы ведь здесь не чудовища, которые пытают беззащитных женщин.

Зоя промолчала.

Достав откуда-то из-за спины толстую, набитую бумагами папку, он положил ее перед собой. Поверх лежал маленький американский флажок.

– Знаете, что в этой папке?

– Бумаги, американский флаг, что еще?

Наклонившись вперед он резко отчеканил:

– Это досье, содержащее доказательства ваших многочисленных преступлений. Вы намерены и дальше упорствовать в своем неведении?

– Не представляю, о каких преступлениях идет речь.

Он вытащил из папки флажок.

– А это? Узнаете? Его нашли в вашей квартире.

Зоя задумалась. Его действительно нашли у нее в квартире или это сфабрикованная улика? И тут она вспомнила: это один из тех флажков, что были установлены на передних крыльях машины Джексона. Он подарил его ей как сувенир, как знак их любви. Она сказала об этом Лихачеву.

Он улыбнулся.

– И ради вашей любви вы хранили этот флажок? А может, все-таки он – доказательство вашей преданности иностранной державе?

Зоя почувствовала злость.

– Это настолько глупо, что не хочется отвечать. Я положила его в ящик стола и напрочь о нем забыла. Как я могу испытывать преданность стране, которую никогда в жизни не видела?

Полковник открыл досье и, достав какую-то фотографию, положил перед ней.

– А это? Как по-вашему, это русская форма?

На фотографии она была снята в американском военном кителе и военной фуражке Она даже представления не имела, к какому роду войск относилась эта форма.

– Вы, наверное, шутите, – сказала она. – Если вам все обо мне известно, значит, вам известно и то, что эта фотография сделана на одном из званых обедов.

– В самом деле? Форма так хорошо смотрится вместе с флажком. А эта?

Он положил перед ней еще один фотоснимок. На нем она была снята танцующей на одном из посольских приемов с Авереллом Гарриманом.

– Да, я была приглашена на какой-то прием в американское посольство, и посол пригласил меня на танец, не более того. Это произошло по крайней мере за год до моей встречи с Джексоном. Ну и что этот снимок доказывает?

Лихачев закурил сигарету и, выпустив в потолок струйку дыма, задумчиво следил за уплывающими вверх колечками.

– Сам по себе – ничего, но в совокупности с другими уликами, он дает представление об очень недалекой женщине, которая большую часть своей жизни провела не с советскими людьми, а с теми, чьи интересы противоречат интересам Советского государства.

Зоя наклонилась к нему через стол.

– Вы же знаете, что это неправда. Я актриса и потому встречаюсь со многими людьми из разных стран. Меня приглашают и на наши приемы, где тоже присутствуют иностранцы. Неужели вы думаете, что, будь я фабричной работницей, меня позвали бы в американское посольство? Что мне было ответить послу? «Благодарю вас за оказанную честь, но нет, я не могу танцевать с вами, потому что вы американец?» Мне что, обязательно надо было выбросить этот флажок, так? И только потому, что он американский? Да ведь он – то немногое, что осталось у меня на память об отце моего ребенка! Мне надо было сообщить на студию, что...

Полковник открыл ящик стола и положил на стол пистолет.

– А что вы скажете об этом?

Она остолбенела.

– Я не разбираюсь в оружии.

– Да? – улыбнулся он. – А ведь он тоже из вашей квартиры. ,

Зоя в испуге и недоумении уставилась на пистолет.

– Можете взять его, он не заряжен, – сказал полковник.

Она взяла его в руку и по его легкости сразу все вспомнила. Это был кожух пистолета с вынутым механизмом.

– Да, помню. Один летчик подарил мне его, когда я выступала с концертом на фронте. Он сказал, что взял его у немцев.

Полковник усмехнулся.

– Это браунинг. Скорее всего, американский.

– Вы же слышали, я не разбираюсь в оружии. Я знаю только то, что сказал мне тот летчик. Если пистолет американский, значит, летчик отобрал его у немца, а немец в свою очередь отобрал у американца. Что еще я помню? Я тогда сказала летчику, что до смерти боюсь таких штучек, а он показал, что он внутри пустой, из него нельзя стрелять.

– Вы так считаете? Но ведь даже пустой пистолет можно весьма ловко использовать, чтобы куда-нибудь проникнуть, ну, скажем, в Кремль.

– Это какое-то безумие! Просто безумие! – закричала Зоя. – Неужели вы действительно можете представить, как я пробиваюсь в Кремль с этим игрушечным пистолетом? И что мне в Кремле делать?

Его ответ поразил ее, как удар грома.

– То же, что и всякому другому врагу Советского государства. Убить нашего великого вождя, Иосифа Сталина.

Зоя в ужасе прижала руку ко рту. Только теперь она осознала всю чудовищность предъявленных ей обвинений. В отчаянии откинувшись на спинку стула, она сидела, дрожа всем телом и горестно качая головой. Весь тот ужас, который она пыталась перебороть в себе с первой секунды пребывания на Лубянке, всколыхнулся вновь. Боже всемогущий, взмолилась она, помоги. С ней случится удар. Она потеряет сознание. Предъявленное обвинение грозило ей расстрелом.

Полковник усмехнулся.

– Наконец-то вы испугались. Еще бы. Я же сказал, что нам все известно.

– Нет, нет, нет! – крикнула Зоя. – У меня и в мыслях никогда не было кого-нибудь убивать. Я даже не умею обращаться с оружием. Клянусь вам!

– Вы знаете, что у вас нет никаких законных прав на владение оружием? И только полный идиот—а вы, на мой взгляд, отнюдь не глупы – станет хранить у себя оружие, не умея им пользоваться.

– Клянусь, не умею. Да это и выстрелить-то не могло, это же пустой корпус, сувенир.

Полковник изо всех сил хватил кулаком по столу.

– Хватит! С вашими лживыми утверждениями мы только топчемся на месте. Мы располагаем сделанным вами заявлением. Оно зафиксировано в письменном виде. Вы произнесли его в присутствии всей вашей группы. Вы сказали: «Я хочу освободить мир от тирана». Теперь вспомнили?

– Я не убийца, – сказала Зоя.

– Вы думали, что все члены вашей маленькой ячейки верны вам, да? Вы заблуждались. Среди них нашелся один честный советский гражданин, который сообщил нам о вашем предательстве.

Но к этому моменту паника уже улеглась. Ладно, сказала она себе, меня расстреляют. Ладно. Больше мне этого не вынести. Лучше пусть расстреляют, чем переживать день за днем этот кошмар. Надо с этим кончать. Они хотят моей смерти. Они ее получат. Но помощи от меня не дождутся.

– Я никогда не делала такого заявления. Что касается ячейки, то единственная ячейка, о которой я знаю, это та камера-ячейка, в которую вы меня упрятали.

– Да что вы? Тогда позвольте привести вам имена людей, вместе с которыми вы готовили заговор.

– Вы можете назвать их, помешать вам не в моих силах. Скорее всего, вы их придумали – так же, как придумали и мою революционную группу.

Он покачал головой.

– Уверен, что вы хорошо знаете каждого из этих предателей. Вы ведь знаете Марину Вигошину, костюмершу с вашей студии? И композитора Сашу Мирчева? А певца Синицына? А журналистку Пятакову, которая докатилась до того, что перевела свою фамилию на английский язык и стала подписываться «Пенни»? А Елену Терашович, вашу давнюю приятельницу?

– Да я не видела ее со школы!

– И еще одно имя Мария Федорова, или вы будете отрицать, что знакомы с собственной сестрой?

Зоя чувствовала, что вот-вот потеряет сознание.

– Я всех их знаю, но, клянусь жизнью дочери, – никто из них не виновен.

– Мы выясним это, потому что все они арестованы. Они признаются, как признаетесь и вы, и будут наказаны за то, что по глупости стали вашими сообщниками в подготовке заговора.

Из ее глаз хлынули слезы. Пускай видит, подумала она. Это слезы моего горя и его позора.

– Я не знаю, почему вы так со мной поступаете, и мне это уже безразлично. Но арестовать людей, вина которых только в том, что они мне дороги, – это так чудовищно, что не поддается человеческому разумению.

– А ваш заговор против Сталина? Он поддается человеческому разумению?

– Я никогда не встречалась со Сталиным Я даже не знаю, где его искать. И что бы я могла сделать с этим пустым пистолетом?

Полковник жестом приказал ей замолчать.

– Я хочу от вас одного – назовите ваше имя.

Зоя поглядела на него словно на сумасшедшего. Ее имя?

– Вы знаете мое имя – Зоя Алексеевна Федорова.

– Вы отлично понимаете, какое имя я имею в виду. То имя, которым вы пользовались, готовя свой предательский заговор. Каким именем называли вас ваши друзья, заговорщики? Какое имя увез с собой в Соединенные Штаты ваш любовник? Под каким именем вы поддерживали с ним связь?

Все бесполезно, мелькнуло у нее в голове. Ей не пробить этого человека. Он отлично все знает, но никогда в том не признается.

– Моя фамилия Федорова. Другой у меня никогда не было.

Полковник поднялся из-за стола.

– Советую вам еще раз как следует обдумать свое положение. Теперь вы знаете, какие против вас выдвинуты обвинения. Они подпадают под статьи 58/10, 58/11, 58/1 а, 58/8/17 и 182. За них полагается самое суровое наказание. Но если вы сообщите нам свое настоящее имя, возможно, наказание будет несколько смягчено. Подумайте над этим! Подумайте со всей серьезностью!

Он вызвал надзирательницу и приказал отвести Зою в камеру.

Она легла на постель, вновь почувствовав мучительную боль в обожженных местах. Скоро явится надзирательница с хлебом и чаем, и начнется новый день, еще один день допросов. Ей бы поспать, но на это не стоит и надеяться. Перед глазами неотрывно стояло лицо Марии. Почему Мария, всегда всем довольная и веселая? Ее здоровье не выдержит таких страшных испытаний. Бедный Саша. Она так и видит его виноватые глаза. Он даже не поймет, о чем речь, когда они начнут его донимать.

Зоя отчетливо видела перед собой лицо каждого, кого перечислил полковник, и, не будь это так печально и страшно, можно было бы только посмеяться. Ее ячейка! Все вместе они вряд ли смогли бы убить мышь.

Зоя сидела на жестком деревянном стуле и ждала, когда за ней придет надзирательница. Она прождала весь день, но никто не пришел. Ощущение времени возникало лишь тогда, когда приносили жидкий суп на обед или вечером вели в умывальную.

Весь этот долгий день и весь вечер она думала о тех, кого арестовали, и о Виктории. О себе и о том, что ее ждет, она не думала Это уже не ее проблемы. От нее самой уже ничего больше не зависит. Что будет, то будет. Что они решат, то она и примет. Ей не хотелось умирать, но она устала, к тому же смерть, представлявшаяся неизбежной, казалась избавлением.

Наконец надзирательница, просунув голову в дверь, разрешила ей лечь. Зоя легла, закрыв глаза, чтобы ее не слепил свет лампочки над головой. Если они, как и днем, оставят ее в покое в этот вечер, то она проспит целиком всю ночь – впервые с того дня, как попала на Лубянку.

Но сон не шел. Перед закрытыми глазами неотступно стояли две цифры – 58, чередой проходили слова: антисоветчица, предательница, враг народа, заговорщица, шпионка, потенциальная убийца. Ее ждет верная смерть. Какая остается надежда, если улики фабрикуются, если людей держат в заключении до тех пор, пока не выбьют из них нужных показаний?

Она умрет, и никто даже не узнает об этом. Исчезнет, как исчез ее портрет из фойе Театра киноактера. Внезапно и без всяких объяснений. И ее ребенок вырастет, называя мамой кого-то другого.

Зоя тряхнула головой, пытаясь избавиться от мыслей, которые наверняка сведут ее с ума. Если уж ей суждено умереть, то нужно хотя бы как следует выспаться. Но прошло, как ей показалось, несколько часов, а сон так и не шел.

Начиналась бессонница, которая стала ее мучением на многие годы.

Проходили дни, потом недели. Зоя не видела ни одной живой души, кроме надзирательницы, которая приносила еду и водила ее в умывальную. Надзирательнице было строго-настрого запрещено вступать с ней в разговоры. Столь длительное, день за днем, молчание было чревато не меньшей опасностью, чем бесконечные допросы. Ей стали чудиться звуки. То ей казалось, что она слышит едва уловимое поскрипыванье, словно по стене позади нее бегает мышка. Но, оглянувшись, она видела пустую стену.

В другой раз ей померещилось, что она явственно слышит в камере чье-то покашливание – то ли мужчины, то ли женщины – кто-то собирался с ней заговорить. И снова – никого.

Когда она начинала напряженно вслушиваться в тишину, до нее каждый раз доносился слабый, едва различимый гул электрических проводов, будто кто-то где-то поигрывал на них. Все это путало ее, поскольку Зоя знала – таких звуков в камере быть не может. Значит, это верный признак того, что ее разум слабеет.

И все же самым страшным испытанием для нее стало хождение в душевую, хотя; казалось бы, это событие могло скрасить монотонность ее повседневного бытия. Она приходила в ужас от одной только мысли, что они снова пустят кипяток. В первый раз после того, как ее ошпарили, она храбро прошла по всем коридорам, прижимая к груди полотенце и повторяя себе, что ничуть не боится. В конце концов, если уж ей суждено умереть, неужели не все равно, какая ее ждет смерть?

Но, открыв дверь кабинки, она застыла, не в силах двинуться с места. Дрожь сотрясала все ее тело, коленки подгибались. Только усилиями двух надзирательниц удалось запихнуть ее в кабинку. Она кричала, цеплялась руками за дверь. Включили воду. Вода была чуть тепловатая.

Позже, уже в камере, Зоя сама себе подивилась. Ей казалось, она смирилась с мыслью о смерти. Чего же тогда она так испугалась душевой? Выходит, она все же хочет жить.

Теперь она целыми днями повторяла по памяти сценки из своих фильмов. Надо было хоть чем-то заняться, услышать человеческий голос, хотя бы свой собственный. Ее аудиторией стали два глаза, неотрывно следящие за ней сквозь оконце в двери. Она играла для этих двух глаз, стараясь достучаться до чувств зрительницы. Сможет ли она заставить ее засмеяться? Или заплакать? Нет, глаза неизменно оставались бесстрастными.

Когда Зою в очередной раз повели в душ, ее снова охватила дрожь, но все же она заставила себя войти в кабинку. Температура воды опять оказалась вполне приемлемой.

Однако на третий раз из душа полился крутой кипяток. Зоя кричала, не умолкая, пока воду не выключили. Когда открыли дверь, она билась в истерике.

К вечеру все ее тело покрылось огромными волдырями. Врач не пришел. О сне не могло быть и речи.

Наутро за ней явилась надзирательница. Зоя шла по коридорам, испытывая невыносимую боль от прикосновения к ожогам грубой тюремной одежды.

Войдя в кабинет, где проводили допросы, она увидела за письменным столом Абакумова, того самого человека, который допрашивал ее в первую ночь на Лубянке. Не поднимая головы от стола, он продолжал что-то писать. Зоя ждала стоя.

Наконец он посмотрел на нее.

– Ну как, теперь вы готовы разговаривать с нами?

– Я всегда была готова. Просто мне нечего было вам сказать.

– Ваше имя? Согласны ли вы назвать имя, под которым работали?

Зоя посмотрела в глаза на бесформенном и бесстрастном лице. Есть ли в них хоть какой-то интеллект? Неужели он и вправду верит в справедливость обвинений, предъявленных ей, или он сам же их и сфабриковал? Ей никогда не узнать этого.

– Нет никакого имени, – сказала Зоя, – потому что я никогда не была ни шпионкой, ни заговорщицей, ни кем другим. Мне неизвестно, из каких высоких инстанций исходят эти обвинения, но если вы занимаете достаточно большой пост, то знаете, что все они ложные. Знаете так же хорошо, как и я!

Абакумов бросил на нее презрительный взгляд.

– Ваш актерский талант и красноречие нам тут вовсе ни к чему. Нам от вас нужно только одно: имя, под которым вы работали.

– Сколько же раз мне повторять: у меня не было зашифрованного имени, потому что я никогда не была...

Абакумов поднялся и наклонился к ней через стол:

– Вы хоть понимаете, какую глупую ведете игру? Вы изменница родины. Вас могут расстрелять. Я предлагаю вам маленькую надежду.

Зоя кивнула:

– И я бы воспользовалась ею, если бы могла. Но у меня нет другого имени, поэтому я не могу.

Он снова сел.

– Тогда запомните – запомните, прежде чем умрете: во всем виноваты только вы сами.

– Наверно, я в любом случае умру, но по крайней мере знаю, что умру не солгав.

Абакумов вызвал надзирателя.

Судя по крошечным царапинкам на стене, с того дня, как ее водили к Абакумову, прошло две недели. Постоянное молчание и бессонница пагубно сказывались на ее нервах. Только этим Зоя много лет спустя объясняла то решение, которое она совершенно неожиданно для себя приняла.

Однажды утром она подошла к двери и изо всех сил забарабанила по ней. Она стучала не переставая, пока не появилась надзирательница.

– Я хочу видеть своего следователя, – заявила Зоя.

– Когда вы понадобитесь, за вами пришлют, – покачала головой надзирательница.

– Нет! – крикнула Зоя так громко, что надзирательница обернулась, не успев закрыть дверь камеры – Скажите ему, мне надо что-то сообщить ему. Что-то для него важное.

Через несколько минут надзирательница вернулась. Зою привели в кабинет Лихачева. Он кивнул ей:

– Вы что-то хотите мне сказать?

–Да.

– Имя?

– Да, имя. Но только пригласите сюда стенографиста, пусть запишет. Я хочу, чтобы то, что я вам сообщу и что для вас представляет несомненный интерес, было зафиксировано.

Позвонив, полковник вызвал надзирателя и послал его за стенографистом. Когда тот явился и занял свое место, Лихачев кивнул Зое:

– Начинайте.

Зоя глубоко вздохнула.

– Имя, под которым меня знали все шпионы, – Чан Кайши. Ну вот, теперь оно известно и вам.

Лихачев поднял на нее глаза.

– Вы что, принимаете меня за дурака?

– Почему? Я назвала вам свое имя. Вы мне не верите? Вы ожидали, что я назовусь Мата Хари?

– Вот уж не думал услышать от вас такую глупую ложь.

Зоя улыбнулась.

– Раз вы считаете это ложью, значит, вам известно мое имя. Так назовите его.

Он пришел в ярость.

– Кажется, моему терпению приходит конец. Вы просто сами напрашиваетесь на расстрел.

Зою внезапно охватила страшная усталость. Угроза расстрела больше не пугала ее. Она уже так сжилась с мыслью о нем, что угроза эта потеряла для нее всякий смысл.

Она посмотрела ему прямо в глаза и почувствовала полное безразличие к тому, что происходит. Игра окончена – во всяком случае, для нее.

– Вы можете расстрелять меня. Сила на вашей стороне. Но запомните одну вещь: рано или поздно все умирают. Если я умру здесь, я умру как ваша жертва. А когда придет ваш черед умирать, вы умрете как мой убийца. И настанет день, когда правда откроется. И тогда все узнают, что сделали вы, и...

Лихачев поднял руку, останавливая ее. Он улыбался:

– Прекрасная речь, жаль только, что аудитория маловата.

Вызвав надзирательницу, он подозвал ее к столу. Надзирательница вышла и через несколько минут вернулась с двумя мужчинами, одного из которых Зоя, как ей показалось, узнала – он присутствовал на ее первом допросе у Абакумова.

– Мне кажется, вам следует выслушать ее, – обратился к ним полковник. – Эта изменница обвиняет нас в совершении преступлений.

Он повернулся к Зое:

– Можете продолжать.

Зоя почувствовала себя уязвленной.

– Вам представляется весьма забавным играть людскими судьбами, не так ли?

Полковник покачал головой.

– Вовсе нет, мы относимся к этому самым серьезным образом. А теперь продолжайте.

– Собственно, мне все равно, как вы к этому относитесь. Я уже сказала, что в один прекрасный день вся Россия узнает, как вы, все вы тут, обращались с такими, как я. Мы невинные жертвы, а вы наши преследователи. Я жертва этого режима, а вы – мои палачи.

Мужчины переглянулись. Зоя понимала, что сказала лишнее. Скорее всего, она уже подписала себе смертный приговор, но страха не ощущала. К своему удивлению, она испытывала какую-то легкость, даже беспечность, словно избавилась от затаившейся внутри ее мерзости.

Полковник Лихачев встал.

– Вот что я вам скажу. Вы смелая женщина. Но вы и невероятно глупая женщина, раз наговорили такое. Разве только вы действительно хотите умереть.

Он вызвал надзирательницу и приказал ей отвести Зою в камеру.

На следующий день ее привели к Абакумову. Он, как обычно, сидел за столом. На углу стола Зоя увидела свое досье, поверх по-прежнему лежал американский флажок. Коротко кивнув ей, Абакумов взял со стола листок бумаги.

– Вы, конечно, понимаете, что у нас достаточно улик, чтобы расстрелять вас? Но наше правительство – гуманное правительство. А потому вам оставили жизнь, чтобы вы могли на досуге подумать о своих преступлениях. Вы приговариваетесь к двадцати пяти годам тюремного заключения.

Конвоир отвел Зою обратно в камеру. Она ощущала какую-то пустоту во всем теле. Только много позже до нее дошло, что никакого судебного процесса не было, что она не подписывала своих признаний. А сейчас в голове крутилась одна-единственная мысль: выйдет из тюрьмы она уже старухой, с Виктория будет взрослой женщиной, которой уже не нужна мать.

В камеру вошла надзирательница с одеждой, которая была на ней в день ареста.

– Соберите свои вещи. Вас переводят в другое место.

Надевая свою одежду, Зоя поразилась непривычной мягкости материалов. Она медленно водила рукой по шелку платья и меху шубки. От нахлынувших воспоминаний по щекам покатились слезы. Какой же легкой и приятной была ее жизнь, а она этого и не понимала.

Ночью ее вывели из камеры в тюремный двор. На улице было холодно. Стояла зима. Значит, она провела на Лубянке целый год. У нее отняли целый год жизни, который ей уже никогда не вернуть назад.

Но об этом она подумает позже. А сейчас она упивалась чудесным запахом ночного воздуха, прикосновением к коже легкого зимнего ветерка, ослепительной красотой ночного неба. Неужели мир всегда был так прекрасен?

Конвоир ткнул ее в спину.

– Пошли!

Впереди Зоя рассмотрела фургон, прозванный москвичами «черным вороном», возле него стояли семь-восемь человек. Заключенные медленно забирались внутрь. Когда подошла ее очередь подняться в фургон, ей пришлось пробираться на ощупь. Внутри была кромешная темнота. Посредине фургона шел узкий проход, с обеих сторон огороженный толстыми решетками.