Текст книги "Дочь адмирала"

Автор книги: Виктория Федорова

Соавторы: Фрэнкл Гэскел
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 23 страниц)

Зоя представила Сашу сестре с того этажа, где лежала.

– Это мой муж. Он музыкант.

Губы сестры скривились в усмешке.

– Музыкант? А я решила, что он точильщик карандашей.

Саша коснулся рукой головы и сконфуженно вытащил из-за уха огрызок карандаша.

Когда сестра ушла, он спросил:

– Что, собственно, произошло, Зоечка? Почему они так с нами разговаривают?

Зоя пожала плечами.

– Наверно, они тут всласть посплетничали обо мне и моем ребенке. А твой приход положил сплетням конец. Да Бог с ними. Мне ведь с ними никогда больше не увидеться.

– Пошли? Если ты возьмешь у меня цветы, я с радостью понесу ребенка.

– Прелестные цветы, спасибо тебе за них, – сказала Зоя и тихим голосом продолжала: – Нагнись ко мне, как будто целуешь, но так, чтобы за твоим лицом не было видно моего рта.

Саша коснулся губами ее щеки.

– В чем дело? – спросил он, не отнимая лица от ее щеки.

– Наверно, тебе лучше оставить меня. За мной следят.

– Почему?

– Скорее всего, из-за Джексона. Да и какая разница?

– Как это какая? Но так или иначе, а меня уже видели с тобой, и я тебя не оставлю.

Саша взял у нее девочку.

– Какую прелестную дочку ты мне подарила, дорогая жена!

Он оглядел вестибюль в надежде, что кто-нибудь слышит его.

– Пошли, – сказала Зоя. – Ты замечательный друг, Саша, но никудышный актер.

Ребенок был зарегистрирован в книге записей рождений за 1946 год. В свидетельстве указывались имя и фамилия девочки – Виктория Федорова, а также отчество – Яковлевна, по имени Джексона. В графе о матери стояло – Зоя Алексеевна Федорова, в графе об отце был прочерк. Зоя не смогла заставить себя солгать. Это было бы оскорбительно для Джексона. К тому времени, когда ее Викуля увидит метрику, она уже будет достаточно взрослой, чтобы знать всю правду. И достаточно взрослой, чтобы ее попять. Так или иначе, когда придет время, Зоя будет знать, как поведать ей эту правду.

Едва оправившись от родов, Зоя приступила к съемкам нового фильма. Как и всегда, она играла в нем роль лирической героини, благородной женщины, с одинаковой преданностью любящей своего возлюбленного и свою родину. Потом Зоя уже и не вспомнит названия той картины. Как актриса, она всегда отличалась необычайной добросовестностью, но на этот раз соображения карьеры отодвинулись на второй план, уступив место крошечной девочке, которую она оставляла каждый день на попечение только что нанятой домработницы Шуры. Виктория полностью заполнила ту пустоту в ее жизни, которая образовалась с уходом из нее Джексона.

Поначалу Зое виделось большое сходство дочери с Джексоном. Такие же темные волосы, такие же, как у него, голубые глаза и, пожалуй; такой же упрямый подбородок, впрочем, насчет подбородка полной уверенности у нее не было. Со временем воспоминания о Джексоне претерпели некоторые изменения и он все больше и больше стал походить в них на Викторию.

С грустью она признавалась себе, что Джексон уходит из ее памяти. Да, конечно, она никогда не забудет, что было время, когда они любили друг друга, что же касается чувств, которые она тогда испытывала, то воспоминания о них постепенно тускнели. Она уже не помнила крепких объятий Джексона, не ощущала запаха одеколона, которым он пользовался после бритья, с трудом вспоминала его голос. Помнила лишь, что он был грубоватый и говорил Джексон с забавным американским акцентом – вот и все.

Наверно, и я ухожу из его памяти, размышляла она. Интересно, пытался ли он писать ей? За все это время она не получила от него ни строчки. Ну что ж, у нее, по крайней мере, есть его ребенок, а это уже немало. Она ни о чем не жалеет.

Джексон Роджерс Тэйт получил назначение на военно-морскую базу на Терминал-Айленде, неподалеку от Сан-Педро в Калифорнии. Ему было поручено расконсервировать базу.

Когда бы он ни возвращался мыслями к Зое, его всякий раз охватывало беспокойство: что же с ней все-таки произошло? Получила ли она хоть одно его письмо? Пыталась ли ответить? Как же глупы мы были, размышлял он, поверив, что у нас есть будущее, что нам когда-нибудь позволят его иметь!

Он уже потерял счет письмам, которые написал ей, или тем, которые послал известным в России людям, на помощь которых рассчитывал. Ни на одно из них он не получил ответа. А в ответах на запросы, которые он направлял собственному правительству, не было ничего, кроме пустых фраз, смысл которых неизменно сводился к одному и тому же совету: «забыть».

Время шло, боль утраты мало-помалу притуплялась. Но он по-прежнему был одержим идеей узнать, не случилось ли с ней в России чего-нибудь плохого. Ее уверенность, что никто не посмеет ее тронуть, вовсе не обязательно была обоснованной. А он хотел знать наверняка.

Ответ пришел однажды ясным солнечным днем с утренней почтой, которую для него аккуратно складывали в правом углу письменного стола. Дешевый конверт, отправленный из Швеции, на нем чернилами печатными буквами были написаны его имя и адрес. Кто, черт возьми, может писать ему из Швеции?

Он вскрыл конверт, развернул лист дешевой белой бумаги и взглянул на подпись. Подпись ни о чем ему не говорила. Только инициалы и фамилия. Они могли принадлежать и мужчине, и женщине, как и записка, также написанная чернилами печатными буквами:

Зачем вы надоедаете Зое своими письмами? Недавно она вышла замуж за композитора. У них двое детей, мальчик и девочка, и они очень счастливы. Ей надоели ваши бесконечные домогательства. Будьте любезны, прекратите их.

Джек несколько раз перечитал письмо. Сначала он не поверил ни одному его слову. Та Зоя, которую он знал, не могла так быстро забыть его. Зоя не из тех, кто легко влюбляется. Но даже если письмо не обман и она действительно встретила человека и вышла за него замуж через несколько дней после его отъезда из Москвы, то уж во всяком случае она не могла успеть родить за это время двоих детей.

Впрочем, она могла родить сразу двойню. Для этого времени у нее было вполне достаточно. Да и композитор мог быть вдовцом с двумя детьми. И вполне естественно, что она вышла замуж за человека из мира искусств. Кто бы он ни был, он наверняка подходит ей больше, чем Джексон.

Скорее всего, письмо отправлено кем-нибудь из Зоиных приятелей, журналистов, – их у нее до черта; она попросила написать и отправить его, как только он или она окажутся за пределами России.

Джек снова перечитал письмо, потом разорвал его и выбросил в корзину.

Больше он ей писать не будет. Никогда. Прощай, Зоечка. Будь счастлива.

(Поскольку Зоя ничего не знала о письме, а Джек ничего не знал о Саше, никто из них не ведал о содержавшейся в нем крупице правды. Саша, который изредка аккомпанировал Зое на концертах, действительно был композитором, хотя отнюдь не знаменитым и удачливым. Весьма вероятно, что тот, кто был автором письма, знал о договоренности Зои с Сашей и его согласии «изобразить», по выражению Зои, отца ребенка. Нет сомнений, НКВД знало, что Зоя не была замужем за Сашей и не была от него беременна. Случайно ли автор письма выбрал Зое в мужья композитора или в основе его выбора были точные данные об их договоренности – останется тайной. Но цель письма очевидна: положить конец попыткам Джека установить связь с Зоей.)

Съемки фильма шли успешно. Зоя всегда умела взглянуть на свою работу со стороны и трезво оценить себя, а потому знала, что играет хорошо. Правда и то, что новая роль не ставила перед ней никаких новых задач. Ее героиня ни в малейшей степени не отличалась от тех героинь, которых она уже сыграла в других фильмах. И все же она выкладывалась на полную катушку.

Однако времена для нее выдались не самые хорошие. Каждый день, собираясь на студию, она со щемящей болью отрывалась от своей крошки, Виктории, Викули, Вики, Викочки – вот сколько ласковых имен придумала она для нее. Но труднее всего было выносить непрекращавшуюся слежку – иногда это была женщина, иногда один мужчина, но чаще – двое. Они всегда поджидали ее на улице и следовали за ней даже тогда, когда она везла Вику на прогулку в парк. Она постоянно натыкалась взглядом на незнакомых ей людей, толокшихся по углам съемочной площадки. Или ей только казалось, что они следят за ней? Однажды нервы у нее не выдержали и она подошла к одному из них.

– Что вам тут нужно? Что вы уставились на меня?

Человек смешался.

– Простите, Зоя Алексеевна, но вы ведь знаменитая актриса. Я не думал, что вы заметите меня. Мне просто хотелось посмотреть, как вы играете, а потом рассказать об этом своим домашним.

Неплохо выкрутился, подумала Зоя. Она ни на секунду не усомнилась в своей правоте.

– Раз так, скажите им, что Зоя Федорова их не боится. За мной нет никакой вины.

Человек, казалось, сконфузился еще больше.

– Тысяча извинений, Зоя Алексеевна, но я понятия не имею, кого вы имеете в виду.

– Правда? Разрешите не поверить. Разве вы не знаете, что вход посторонним на съемочную площадку воспрещен? Но для сотрудников НКВД, конечно же, можно сделать исключение.

– Вы с кем-то меня путаете. Мы строим здесь декорации. Разве вы не видели дома, который возводится на соседней площадке?

Зоя почувствовала себя полной дурой, страдающей манией преследования. Ей уже повсюду мерещатся соглядатаи. Может, именно этого они и добиваются? Но зачем? Что они высматривают? И если они намереваются что-то предпринять, то когда?

Съемки шли уже несколько недель, как вдруг ей объявили, что ее роль передается другой актрисе.

– Что все это значит? – обратилась она к одному из руководителей студии. – Вы недовольны моей работой?

Он сделал вид, что всецело занят собственной зажигалкой.

– Я не уполномочен обсуждать этот вопрос.

– Но я хочу его обсудить. Вам не нравится, как я играю?

– Нравится.

– Тогда почему вы так со мной поступаете? Я знаю женщину, которой вы отдаете мою роль. Она посредственная актриса.

– Вполне вероятно. Но есть мнение, что она больше подходит для этой роли, чем вы.

Не верю этому.

– Не в моих силах заставить вас верить или не верить. Решение принято. Мы свяжемся с вами, как только у нас будет для вас работа.

И вышел из кабинета. Зоя осталась сидеть, стараясь успокоиться. Такого с ней еще никогда не случалось. Она была убеждена, что дело не в ее работе. Тогда в чем? Имеет ли это какое-нибудь отношение к той слежке, которая ведется за ней, или ее снова одолела мания преследования?

Она отправилась в костюмерную и стала собирать свои вещи. В комнату заглянула женщина, которую Зоя всегда считала своей доброй приятельницей, однако, увидев Зою, она пробормотала: «Ох, извините» – и, покраснев как рак, кинулась прочь.

То же самое повторилось в секретарской и вестибюле. Машинистка, у которой для Зои всегда была наготове любезная улыбка, оказалась вдруг так занята, что не подняла головы от машинки. А подметавший коридор старик уборщик при ее появлении тотчас заспешил со своей метлой в самый дальний угол. Они всё знают, подумала Зоя. Я подхватила какую-то страшную болезнь, и все в страхе меня сторонятся.

Из студии она вышла с высоко поднятой головой. К горлу подкатила тошнота. Господи, не дай мне проявить слабость, пока я у них на виду.

Добредя до парка, Зоя опустилась на скамейку. Она чувствовала слабость во всем теле, ее била дрожь. Вот оно, начинается. Уже совсем близко. Что бы ни вынюхивали о ней тайные агенты, слежка, очевидно, вступает в свою финальную стадию.

Зоя работала и в Театре киноактера. Этот театр был своеобразным филиалом ее киностудии, киноактеры имели возможность выступать между съемками на его сцене в театральных спектаклях, фойе театра было увешано огромными портретами всех кинозвезд, выступавших на его сцене. Зоин портрет уже давно висел на самом видном месте. И вот теперь его неожиданно убрали.

Узнав об этом, Зоя не поверила и отправилась туда сама. Портрета не было. Ее охватил ужас. Она смотрела на то место, где еще совсем недавно висел портрет и с которого сейчас на нее глядело чужое лицо, и ее охватило ощущение, что исчез не портрет, а она сама. Она вступает в пору своего небытия. Сначала исчез ее портрет, потом – когда они подготовятся – исчезнет она сама. И никто никогда не узнает, что ее нет.

Она вышла из театра и огляделась по сторонам. Никого не было видно, но они все равно откуда-нибудь следят за ней – из подъезда, из-за утла, откуда угодно. И с этим уже ничего не поделаешь. Бежать некуда, спрятаться негде. Впервые ей пришла в голову мысль, в реальность которой она никогда прежде не верила: в ближайшее время ее арестуют.

27 декабря 1946 года. В доме у английского журналиста Александра Верта и его жены Марии только что закончился удивительно славный рождественский вечер. Было приятно провести время в обществе интересных людей, работавших во многих странах за пределами Советского Союза и так много знавших о них.

Зоя решила пройтись до дома пешком. Идти было всего-то несколько кварталов, а улицы Москвы даже в час ночи абсолютно безопасны. Она плотнее запахнула свою меховую шубку – все еще теплую, хотя и здорово поизносившуюся, – и пошла домой.

Морозный воздух приятно холодил лицо, словно выбивая из головы густой сигаретный дым. Она огляделась в поисках, как она их стала называть, «стражей», но ни одного не заметила. Зоя тихонько засмеялась. Не иначе как до смерти продрогли в ожидании конца вечера.

Квартира встретила ее полной тишиной. Шура уже спала. Сняв шубку и шапочку, Зоя прошла к дочке. Виктория тоже спала, лежа на животике. Зоя подоткнула вокруг нее одеяльце и, склонившись над малышкой, поцеловала ее в головку. Потом глубоко вздохнула. Запах детского талька и тельца ребенка – есть ли в мире аромат чудесней?

Зоя смотрела на спящую дочку. Подумать только, ей почти годик. Какой же замечательный день рождения ждет тебя, моя дорогая Вика. Я осыплю тебя подарками, сколько бы они ни стоили!

Нагнувшись над кроваткой, она снова поцеловала девочку и на цыпочках вышла из комнаты. Бедный Джексон – теперь она уже могла думать о нем без боли, – как многого ты лишился!

Она пошла на кухню выпить немного соку. От шампанского ей всегда было не по себе, даже от маленького глотка, который она выпила на вечере у Александра. Оно всегда вызывало тупую головную боль и ощущение сухости во рту. Она протянула руку к дверце буфета, где стояли стаканы, и тут раздался резкий нетерпеливый стук в дверь квартиры.

Зоя оцепенела. Ужас был столь велик, что она не могла шелохнуться. Она знала, кто стучит. Вся Москва знала, что означает этот стук в ночи, когда все спят и никто ничего не видит.

Она не двинулась с места, пока стук не повторился, теперь уже более громкий и настойчивый. Надо ответить, иначе они выломают дверь.

Подойдя к двери, она открыла ее. В квартиру ввалились шесть мужчин и одна женщина. Зоя узнала только одного из них – их дворника. Он не глядел на нее. Не осмеливается, подумала она. Должно быть, стыдно выступать понятым против тех, кто всегда к тебе хорошо относился.

Зое казалось, что все происходящее – сон, в котором участвуют две Зои: с одной Зоей все это происходит, а другая стоит в сторонке и внимательно за всем наблюдает, подмечая всякие мелочи: на женщине меховая шуба, у мужчин темно-зеленая форма. У одного на плечах красные погоны. Все эти мелочи абсолютно несущественны, сказала одна Зоя другой. Прекрати. Соберись с мыслями. Решается твоя судьба.

Мужчина с красными погонами вытащил какую-то бумагу и сунул Зое в лицо. Она разобрала только два слова: «преступление» и «арест».

Зоя затрясла головой.

– Это ошибка. Я ни в чем не виновата. Я не совершила никакого преступления.

Лицо мужчины оставалось бесстрастным.

– Если вы невиновны, вам не о чем беспокоиться. Вы поедете с нами, и мы ознакомимся с вашим делом. Невиновны – все быстро выяснится и вас доставят обратно. Вам не следует ничего с собой брать.

С обеих сторон от Зои встали двое и взяли ее за руки.

– Мне же надо надеть пальто, – сказала Зоя.

Человек в погонах кивнул тем двоим, что держали ее за руки. Они отпустили ее. Зоя подошла к шкафу, из которого женщина вытаскивала вещи, бросая их на пол. Чтобы найти свое пальто, Зое пришлось рыться в лежащем на полу ворохе вещей. Она оделась. Женщина даже не повернулась в ее сторону.

И тут Зоя увидела Шуру – она стояла, прижавшись к стене, в ночной сорочке, скрестив руки на груди, с застывшими от ужаса глазами. В квартире уже царил полный хаос. Один из мужчин вытаскивал ящички из бюро, выкидывая их содержимое прямо на пол. Другой освобождал ящик обеденного стола, выкладывая все, что вытаскивал, на стол и пристально изучая каждый предмет.

– Зачем вы это делаете? – спросила Зоя.

– Раз вы невиновны, это не имеет никакого значения, – ответил человек с погонами. – Пора идти.

Двое мужчин вновь взяли ее за руки. Зоя вырвалась.

– Мой ребенок! Ей только одиннадцать месяцев! Ее нельзя оставлять одну!

– У вас есть домработница. Она сообщит обо всем вашей сестре. Если ваша сестра захочет взять ребенка, ради Бога. Если же нет, он будет воспитываться в детском доме. Пошли!

– Я хочу последний раз взглянуть на ребенка!

– Нельзя! – Он отрицательно покачал головой.

– Я должна взглянуть на свою дочь, иначе я никуда не пойду.

– У вас нет никакого права говорить о том, чего вы хотите и чего не хотите, – раздраженно произнес он.

Откинув голову назад, Зоя пронзительно закричала. Один из держащих ее мужчин зажал ей рот рукой в перчатке. Человек с погонами был явно обескуражен.

– Хорошо, можете посмотреть на нее, но не дотрагивайтесь до ребенка.

Они провели ее в комнату, где спала Вика, а сами остановились в дверях, не сводя с нее глаз. Зоя кинулась к кроватке и упала на колени. Слава Богу, девочка лежала на спинке и Зоя видела ее личико. Одну ручонку малышка сжала в кулачок, подложив его под щечку.

Зое безумно хотелось потрогать этот сжатый кулачок, коснуться щечки, поцеловать девочку. Слезы застилали глаза, она вытерла их. Нужно как следует вглядеться в детское личико, запомнить каждую его черточку, чтобы оно навсегда сохранилось в памяти. Быть может, она видит свою дочку в последний раз.

Она уже не просто плакала, а, зайдясь в рыданиях, захлебывалась слезами. Услышав непривычные звуки, девочка отвернула от Зои головку. Не отворачивайся от меня, мысленно взмолилась Зоя.

– Пошли, пора! – приказал стоявший в дверях человек.

Зоя придвинулась к ребенку.

– Прощай, моя Вика. Мне уже никогда не увидеть тебя вновь!

Им пришлось поднять ее на ноги и силой вывести из комнаты.

Машина с включенным мотором ждала на улице. Зою вели трое; еще трое и женщина остались в квартире. Ее втолкнули на заднее сиденье, двое уселись по бокам, третий сидел на откидном сиденье, лицом к ней. Он постучал в стеклянную перегородку, и машина тронулась.

– Куда вы меня везете? – спросила Зоя.

– На Лубянку, – ответил главный.

– Но почему? В чем моя вина? Почему вы меня туда везете?

– Лубянка – это не обязательно тюрьма. Если вы ни в чем не виновны, ответите на некоторые вопросы и вернетесь домой. Вот все, что я вправе сказать.

Не обязательно тюрьма... Может, и так, подумала Зоя. Но она никогда не слышала, чтобы людей, попавших на Лубянку, отпускали домой.

Машина бесшумно, словно черная тень, неслась по пустынным улицам Москвы. «Какое-то безумие, – думала Зоя. – На мне вечернее платье, нарядные туфли, а я еду в тюрьму».

Шофер свернул на площадь Дзержинского, и перед ней выросла Лубянка – огромный серый каменный призрак, посреди которого просматривались еще более мрачные железные ворота. Даже в самый яркий солнечный день от Лубянки веяло зловещей безнадежностью, рассеять которую было не под силу даже пышной листве деревьев. Сейчас же ей казалось, что голые, гнущиеся на холодном ветру ветви пытаются дотянуться до нее. Стража открыла железные ворота, пропуская машину. «Проглотили меня», – мелькнуло в голове.

Никто не сказал ей ни слова. Зою провели в комнату, где ее уже поджидала толстая женщина в форме. Увидев Зою, она встала и подошла к ней. Голос у нее был сухой, безразличный. Она выполняла привычную работу.

– Я заберу вашу одежду – она будет храниться здесь до вашего освобождения, – а вы идите в душ.

Зоя покачала головой:

– Я не хочу в душ. Я хочу кого-нибудь увидеть. Произошла ужасная ошибка.

Женщина бросила на нее равнодушный взгляд.

– Снимите вашу одежду и отдайте ее мне. Вам же самой будет лучше, если будете делать, что вам говорят.

Зоя разделась. Ей дали грубое, тоненькое полотенце, едва прикрывавшее ее наготу. Надзирательница открыла ключом дверь и толкнула Зою вперед.

Зое ничего не оставалось, как быстрым шагом пройти по каким-то бесконечным коридорам, сворачивавшим то вправо, то влево и казавшимся абсолютно одинаковыми. К тому времени, как они дошли наконец до душевой, она была окончательно сбита с толку. Душевая походила на тесный ящик. Кранов для регулировки воды не было, в крошечное оконце за ней следила надзирательница. Как только Зоя вошла в душевую, включили воду. Она была очень горячей, Зоя к такой не привыкла. Задыхаясь, она прислонилась к стене. Немного погодя, осмотревшись, она поискала глазами мыло. Его не было.

Да и какое это имело значение. Через несколько минут воду выключили. Дверь открылась, надзирательница бросила Зое полотенце. Оно было такое ветхое, что вытереться им было невозможно. Зоя попыталась высушить им волосы – прическа, которую она сделала накануне специально для вечера у Александра, была безнадежно испорчена. Она завернулась в полотенце, и они отправились обратно, в ту комнату, откуда пришли.

Зоя поискала глазами свою одежду, но она исчезла. Надзирательница протянула ей юбку военного образца, кофту и нижнее белье, темное, какого-то тускло-зеленого цвета и абсолютно изношенное после многолетнего использования. Зоя почувствовала, как по коже, от одного прикосновения этого белья, побежали мурашки. Оно отдавало крепким запахом хозяйственного мыла, в котором его кипятили в прачечной, и, конечно же, было неглаженым.

На глаза навернулись слезы, но усилием воли она сдержала их. Это тюремная одежда. Она уже не ощущала себя Зоей Федоровой – некое безымянное существо, которого лишили всех примет.

Женщина знаком указала ей на дверь, открыла ее ключом и распахнула. За дверью оказался надзиратель-мужчина. Женщина жестом приказала Зое следовать за ним.

Он привел ее к лифту, они поднялись на третий этаж и там снова пошли по коридору. В конце коридора надзиратель постучал в какую-то дверь и открыл ее. Дверь за ней закрылась.

Кабинет был большой, с огромным, заваленным бумагами письменным столом. Позади стола на стене висел портрет Сталина. За столом сидел человек в штатском. У одной из стен сидели еще двое в форме НКВД. Скорее всего, человек в штатском тоже был из НКВД: Лубянка являлась тюрьмой НКВД и, судя по всему, именно он и был здесь начальником.

Его фамилия, как она потом узнает, была Абакумов. Плотного телосложения, с темно-каштановыми волосами и изрытым оспинами лицом, жестким и равнодушным. Он оглядел ее с ног до головы, словно изучая редкостную диковину.

Поначалу все хранили молчание. Все трое неотрывно глядели на нее, пока ей не захотелось закричать. Она не привыкла, чтобы ее вот так разглядывали, словно зачумленную. Наконец один из сидящих у стены захохотал.

– Вы только посмотрите на нее в этой мятой одежде и со спутанными волосами. Неужто вы и впрямь находите ее красивой?

– Я слышал, что ее считали хорошенькой, не понимаю. Такую уродину?

Зое захотелось поправить волосы и застегнуть расстегнувшуюся пуговицу, но она не решилась пошевельнуться. Они во что бы то ни стало хотят унизить ее. Это их игра, но она в нее играть не будет.

– Кто-то говорил, будто она снималась в кино. Неужели это возможно?

– Нет, конечно. Разве что давным-давно.

Первый снова засмеялся:

– Думаю, после того, как откроются ее преступления, пройдет очень много лет, прежде чем она снова увидит киностудию.

Разговор в этом роде продолжался, как ей показалось, целую вечность. Все это время Абакумов хранил молчание, продолжая пристально вглядываться в нее.

Зоя устала. Наверняка на улице уже светает, хотя окно на третьем этаже по-прежнему оставалось темным. Если бы только они разрешили ей сесть. Прямо перед ней стоял пустой стул, но она не решалась опуститься на него.

Наконец Абакумов нарушил молчание. Голос у него оказался грубым и резким. Голос крестьянина, подумала Зоя, голос страшного человека.

– Ну что ж, мне кажется, пришел ваш черед поговорить с нами. Если вы будете совершенно искренни и расскажете нам всю правду, раскроете все свои преступления, тогда, может быть, у вас останется надежда.

Зоя переводила взгляд с одного на другого.

– Я не понимаю, о чем вы говорите. Произошла какая-то чудовищная ошибка. Какие преступления? Я не знаю за собой никакой вины.

Абакумов сокрушенно покачал головой.

– Я стараюсь помочь вам. Скажите правду. Признайтесь. Могу вас заверить, если вы попытаетесь скрыть что-то от нас, вам же будет хуже.

Зоя с мольбой протянула к нему руки.

– Клянусь, я ни в чем не виновата. Как могу я признаться в том, чего даже не знаю?

Абакумов кивнул.

– Ну что ж, если вы этого хотите, то, могу вас уверить, мы можем и подождать. Если понадобится, мы будем ждать всю вашу жизнь. Но вам все равно придется сознаться в своих преступлениях следователю. Это вам не кинофильм с обязательным счастливым концом. Если вы хотите, чтобы конец был счастливый, вам лучше сознаться в своих преступлениях.

Это какое-то безумие, мелькнуло у нее в голове, совершеннейшее безумие, чудовищная игра, ставка в которой – ее жизнь.

– Если вы хотите, чтобы я призналась, скажите, в чем меня обвиняют. Если то, что вы скажете, окажется правдой, я признаю ее Но сначала вы должны объяснить мне, в чем заключается моя вина.

Абакумов встал из-за стола, собираясь уйти.

– Ваш визит подошел к концу. До свидания. Советую вам более основательно обдумать свою жизнь. Надеюсь, вы припомните все свои преступления.

Он позвонил в колокольчик, и на пороге появилась надзирательница.

– Уведите заключенную в камеру.

Миновав несколько коридоров, они остановились перед дверью, которая, как оказалось, вела в Зоину камеру. В двери было крошечное зарешеченное оконце. Надзирательница обыскала Зою и, открыв дверь, пропустила ее внутрь.

Камера была крошечная. Окон не было, если не считать маленького оконца в двери, в котором она видела глаза надзирательницы, неусыпно следящей за ней. С потолка свешивалась голая электрическая лампочка. Зоя поискала выключатель, чтобы выключить свет, но его не оказалось.

Осматривать в камере было нечего: деревянный паркетный пол – кто мог представить паркетный пол в тюремной камере! – стул, маленький столик, кровать с тонким, скатанным матрасом, потертое одеяло и подушка. Зоя огляделась в надежде увидеть туалет или раковину, но ни того ни другого не было. В этот момент дверь отворилась и вошла надзирательница.

– Можете отдохнуть. Сейчас почти пять часов утра. Подъем у нас в пять тридцать.

– А где уборная? – спросила Зоя.

– Дважды в день заключенных водят в умывальную. Придется вам как-то приспособиться.

И ушла.

Зоя развернула матрас и легла. Верхний свет бил прямо в глаза. Она натянула на лицо тонкое вонючее одеяло. Как ни была она измучена, сон не шел. Надо заснуть, уговаривала она себя. Скоро опять начнется допрос, они сведут тебя с ума, если ты не используешь каждое мгновение для сна.

Она вспомнила о Виктории и заплакала. Шура, конечно же, сразу пойдет к Александре или Марии, и кто-то из них обязательно возьмет девочку к себе. Господи, взмолилась она, даже если мне не дано снова увидеть мою дочку, дай мне знать, что она у моих сестер, которые будут заботиться о ней и расскажут ей, как горячо мать любит ее.

Она бы не поняла, что заснула, если б не услышала, как у нее под ухом кто-то рявкнул: «Встать»! – и тут же почувствовала острый толчок в бок. Это надзирательница ткнула ее ключом. Зоя в ужасе вскочила, незнакомый голос до смерти перепугал ее. И моментально поняла, где находится.

Положив на стол маленький ломтик черного хлеба, ложку, в которой лежал кусочек сахара, и поставив кружку водянистого чая, надзирательница вышла из камеры.

Зоя через силу дотащилась до столика. Все тело болело, воспаленные глаза слезились. Если бы только поспать... Она поглядела на дверь и снова увидела глаза, неотрывно следившие за ней через то же оконце. Нет, поспать ей не дадут.

Подвинув стул к столу, она села. Жидкость в кружке была какого-то непонятного цвета, так что невозможно было определить, чай это или вода. Какой-то вкус она почувствовала, лишь взяв в рот маленький кусочек сахара. Хлеб оказался черствым, но она размочила его в тепловатой воде и заставила себя проглотить. Кто знает, когда ей дадут есть в следующий раз?

Ее поразила царящая вокруг тишина, но она тут же вспомнила, что все коридоры, по которым она шла, были застланы ковровыми дорожками. Ни одного живого звука не доносилось до нее. Только глаза в оконце означали, что она не одна.

Зоя съела завтрак и теперь ей оставалось лишь сидеть и ждать, что же будет дальше. Снова пришла мысль о Виктории, но она заставила себя вытеснить из сознания ее личико. Они не увидят ее плачущей! Никогда! Она будет думать только об их ужасной ошибке, о том, сколько им понадобится времени, чтобы понять: она всего лишь актриса, и ничего более. Какое же серьезное преступление нужно совершить, чтобы попасть сюда? Они должны осознать свою ошибку. И это произойдет сегодня же, а вечером она уже снова будет дома, с Викторией.

Дверь открылась, и вошла надзирательница с револьвером в руке.

– Сейчас вы пойдете в умывальную. Усвойте с первого раза одно правило, иначе вам придется плохо. Если вам случится встретиться с кем-нибудь в коридоре – будь то заключенный, надзиратель или кто другой, – вам следует тут же повернуться лицом к стене и смотреть только в стену, пока он не пройдет мимо. Понятно?

Зоя кивнула. Они снова пошли вдоль того же коридора.

Со временем Зоя поняла, что все коридоры на Лубянке одинаковы. Ковровые дорожки, приглушающие все звуки, блеклые стены, определить цвет которых при тусклом освещении было невозможно. Очень скоро она потеряла способность ориентироваться, так никогда и не узнав, на каком этаже находится ее камера. Надзирательница сообщила ей только, что допрашивали ее на седьмом.

– На этом этаже допрашивают самых опасных политических заключенных.

Оставаться одной в уборной тоже не полагалось, даже там нельзя было избавиться от неусыпного глаза надзирательницы, и какое-то время она страдала от запоров. Ее человеческое достоинство было окончательно растоптано. Ей так необходимо было услышать ласковые, участливые слова, но вместо этого ее день за днем водили на допросы; когда же наконец она оставалась одна, на нее наваливалась тишина. Сколько прошло времени? – пыталась она понять. Дни, месяцы, сколько? Воспоминания о себе как о кинозвезде становились все более нереальными. Наверное, вся та жизнь ей только пригрезилась. Чем дальше, тем становилось яснее: ее настоящей жизнью становилась Лубянка, а воспоминания о солнечном свете, о смехе казались лишь плодом фантазии.