Текст книги "Очень женская проза"
Автор книги: Виктория Беляева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)
Немного погодя я позвонил снова, сменив тон на льстивый и жалобный, – мне вновь разъяснили, что не дают такой информации. Я мог оказаться маньяком, выслеживающим жертву, или разъяренным мужем, разыскивающим гулящую женушку, – у них нет охоты встревать в такие дела. На этот раз трубку бросил я.
Совсем под вечер я позвонил в службу такси снова – диспетчер сменилась и простодушно ответила, что не может ничем мне помочь – в журнале учета не пишется, куда отвезли пассажира, фиксируется лишь стоимость поездки. Я ухватился за эту соломинку. Добрая девушка сообщила мне, что, судя по цене, речь шла либо о другом конце города, либо о ближайшем пригороде. Я молчал в трубку – информация не добавляла ясности.
«Что-то случилось?» – спросила девушка. Я рассказал ей про окно, про то, что минули сутки с того момента, как я ее оставил. Девушка охала, ахала, затем попросила подождать, я ждал, и получил ответ, и через двадцать минут в полной почти темноте подъезжал к дощатому садовому домику с покосившейся крышей на окраине дачного поселка. «Вот здесь она и вышла», – сказал таксист.
В единственной комнатке горел свет. На грязном полу стояло что-то вроде тахты без ножек, рядом – бутылка дрянной дешевой водки, ополовиненная. Я не помню, чтоб она пила. По крайней мере водку она не пила точно. Тем более – в одиночестве. Я стоял посреди комнаты, не зная, что предпринять, куда бросаться дальше – ее в домике не было. Со двора раздался вскрик. Я выскочил.
– Ох ты, Боже ж мой… ох ты, Боже… – Таксист стоял над чем-то возле калитки – над чем-то, чего я не заметил, входя.
Ничего нелепей нельзя было придумать, чем ее смерть.
Она не выбросилась из окна. Она спустилась с подоконника и, может быть, поплакала немного. Пролистала телефонный справочник и не нашла там никого, с кем могла бы поговорить. Нашла карточку такси.
Вызвала машину. Водитель краем глаза отметил, что женщина одета хорошо, наверное – дорого, но выглядит подавленной. По дороге она, не пившая ничего крепче мартини, купила водки – простой, дешевой, какой попало, – водитель удивился ее выбору. Удивился вновь, когда она остановила его у невзрачного домишки.
Она не собиралась умирать, она хотела впервые в жизни напиться в одиночестве, прогнать из головы неприятные мысли. Водка представлялась ей чем-то вроде наркоза.
На этой даче давней приятельницы она бывала раньше, еще до меня. Участок был запущен, домик редко навещали. Хранить там было нечего, и ключ от дощатой развалюхи всегда лежал под крылечком – она это знала. Другого места, где она могла бы остаться в одиночестве, у нее не было.
Водка оказалась суррогатом. Отравление было слишком сильным.
Смерть, достойная бомжа-забулдыги. Нелепая, фарсовая – такая же, как и вся ее жизнь. Такая же надуманная и неправильная, как она сама – в те дни, когда я ее встретил.
Я так и не узнал, любила ли она меня. Я так и не узнал, кем были ее родители, как она росла, к чему стремилась. О чем думала, выпивая глоток за глотком прямо из бутылки в грязном холодном доме, и потом, когда пыталась выбраться за калитку, позвать на помощь.
Я так и не смог всего этого себе представить. Глупая смерть не умещалась в голове, была оскорбительна. Она возвращала ее туда, откуда я насильно ее извлек, – в мир нелепых фантазий, безобидной в общем-то лжи, в мир ее многоликости, где она была сразу многими женщинами, оставаясь собой.
Но я предпочитаю помнить ее в раскрытом окне на фоне пронзительно-синего неба, за шаг до пустоты. Мгновение спустя я хлопну дверью – и ее не станет.
История любви. Таганско-Краснопресненская линия
Она попрощалась с клиенткой заученным тоном – жизнерадостным и немного заговорщицким: «между-нами-девочками». Клиенткам нравится видеть в ней заговорщицу, единомышленницу, соратницу в борьбе с капризами организма. Личная массажистка – это и прислуга, и подруга, знающая все интимные подробности твоего тела. И высшее существо, вроде врача или гадалки, владеющее секретами, недоступными простым смертным. Поэтому с большинством клиенток складываются такие странные отношения, смесь обоюдного превосходства и подобострастия.
Захлопнулась тяжелая дверь, она спустилась вниз, вышла из добротного, сталинской постройки, дома и пошла к метро. Это был последний на сегодня визит, третий по счету, она устала. Все тело ныло, и она мечтала только об одном – побыстрей добраться до дивана и лечь.
Когда много работы, это хорошо, это значит, что денег хватит и можно будет наконец отложить что-то для поездки на море. Весной женщины просто сходят с ума, все стремятся немедленно привести себя в форму перед тем, как надеть легкие сарафанчики и показаться на людях в купальниках. Спасибо тебе, неизвестный человек, открывший целлюлит и объяснивший женщинам всего мира, как ужасен эффект апельсиновой корки. Целлюлит – золотое дно для массажистки.
Однако как она устала. И как ей надоели все эти бабы – молодые, молодящиеся и уже смирившиеся с возрастом. Время, может, и впрямь лучшее лекарство, но женщины ищут и будут искать лекарство против самого времени, пока стоит мир. Никто не хочет дряхлеть.
Сумка, с утра почти незаметная в руке, к вечеру наполнялась свинцовой тяжестью. Десяток пластиковых бутылок и баночек, полных тайн и надежд, становились почти неподъемными. Кремы, лосьоны, гели для обертывания – она выбирала косметику, по оформлению напоминающую лекарства. К такой упаковке относились с уважением – сразу видно, косметика для профессионалов, уж они-то знают, чем пользоваться…
Дошла до метро, успела вскочить в поезд, идущий в сторону центра. Час пик прошел, толпа схлынула, и на «Баррикадной», где многие делают пересадку, ей, возможно, удастся занять место на дерматиновом диванчике. Она вдруг подумала, что давно не видела когда-то привычного зрелища – разрезанных сидений, выломанных кусков пластиковых панелей. Подумав, решила, что так же давно, уже несколько лет, не видела разгромленных телефонных будок и перевернутых мусорных урн. Следов вандализма становилось все меньше. Может, страна успокаивалась, отходя от кошмаров голодных и тревожных лет?..
Место освободилось уже на «Улице 1905 года», и, воровато оглянувшись, не претендует ли на него кто постарше и позаслуженней, она плюхнулась на сиденье, с тревогой слушая гудящие ноги и прикидывая, сколько еще подобной нагрузки они способны выдержать, прежде чем начнутся стреляющие боли в коленях и голеностопе. Впереди, до «Выхина», было одиннадцать остановок. Она прислонилась к спинке и, сжимая сумку обеими руками, точно беременная – драгоценный живот, закрыла глаза.
Ждать ему не хотелось, и он оставил машину в мастерской, решив, что утром, перед работой, приедет и заберет. Не слишком-то удобно бросать машину на другом конце города, но он привык к этой мастерской, и у него тут был собственный автослесарь, который делал хоть и не слишком быстро, но честно, на совесть, и брал по-божески. С удовольствием подумал, что через месяц квартира на проспекте Мира будет уже окончательно отделана и больше не придется ездить к черту на кулички в дремучие Кузьминки, заполоненные приезжим кавказским людом. И можно будет чувствовать себя белым человеком, живущим вблизи Садового кольца, где и положено жить белому человеку.
В связи с этими мыслями было особенно странно спуститься в метро, он не ездил в метро с тех пор, как перешел с «жигуля» сначала на подержанный «опель», потом на новенький «ниссан» – они редко ломались. В особых ситуациях, вроде дружеской попойки, выручало такси.
Однако сейчас он решил ехать именно на метро. Теперь, в свете грядущего, окончательного и бесповоротного превращения в белого человека, поездка в метро представлялась ему почти приключением. Он с интересом спросил в окошечке кассы, почем нынче общественный транспорт. Кассирша, глянув равнодушно, указала на бумажку-прейскурант. Он заплатил за две поездки, замялся перед турникетом, раздумывая, каким боком совать в отверстие магнитную карту. Веселой трусцой сбежал по эскалатору, чувствуя себя молодым, упругим, ловким.
Вокруг было достаточно прилично одетых людей. Он, в замшевой рубашке, майке и джинсах, не выделялся из толпы. Из тех, кто ездит в метро, мало кто догадается, что простенькая рыжая рубаха стоит триста долларов, столько же и ничем не примечательные с виду джинсы. Внимание идущей навстречу женщины привлекли его туфли – тоже замшевые, ярко-рыжие, из последней коллекции Гуччи. Что ж, в прохладном холле какого-нибудь бизнес-центра они смотрелись бы еще более вызывающе со своими длинными носами и ностальгическим намеком на времена раннего рок-н-ролла. Женщина перевела глаза выше, скользнула взглядом по лицу, прошла мимо.
Он остановился, вглядываясь в темный туннель. Вспомнил, как несложно оказалось получить вожделенный заказ на сто пятьдесят тысяч, из каковых ровно треть осядет в его агентстве. Пятьдесят тысяч, пусть даже и за напряженную работу! Если дела так пойдут и дальше, то можно будет подумать о расширении бизнеса.
Туннель осветился золотым, через несколько секунд оттуда вырвался поезд, светя тремя огнями, вписанными в треугольник, еще секунда – и верхний огонь разделился на три отдельных светоносных точки. Он вошел в незабитый вагон, встал спиной ко входу. Две девчонки-школьницы, одинаково круглопопые и маленькие, почти повисшие на верхнем поручне, захихикали – недосягаемый для них поручень находился как раз на уровне бровей этого длинного дядьки в рыжей рубахе.
В юности у него была специальная штучка, чтоб смешить друзей, – сваренный из металлической ленты обруч, который надевался на голову, а от обруча – два загибающихся вперед отростка, как у божьей коровки. Эту странную конструкцию после настоятельных просьб ему соорудил отец. Он заходил с друзьями в вагон, надевал дурацкую придумку на голову, цеплялся загнутыми «рожками» за поручень, а свободными руками разворачивал газету и невозмутимо читал ее всю дорогу, пока прочие пассажиры с недоумением пялились на него, а друзья покатывались со смеху, пялясь на пассажиров.
Он усмехнулся, вспомнив свою тогдашнюю страсть к розыгрышам и мистификациям. Он был уверен, что всем, чего он добился, обязан вот этой своей легкости в отношении к жизни, тому, что никогда не требовал от нее слишком многого, предпочитая самостоятельно развлекать себя и окружающих, а не ждать у судьбы нечаянной радости.
ОСТОРОЖНО, ДВЕРИ ЗАКРЫВАЮТСЯ. СЛЕДУЮЩАЯ СТАНЦИЯ – «ПУШКИНСКАЯ».
Она открыла глаза. Нельзя их закрывать – немедленно клонит в сон. Надо продержаться до «Выхина», потом продержаться, дожидаясь маршрутку, потом еще минут десять пути, а там… Нет, сразу лечь в постель не удастся, надо еще забежать в магазин, взять хлеба, молока и кефира, да и картошка кончилась. Ну нет, у нее тяжелая сумка, картошку придется оставить на потом, но все равно сразу лечь не удастся, потому что надо покормить Маринку. Даром что девчонке пятнадцать, будет сидеть голодная, пока не придет мама и не положит ей в клювик чего-нибудь вкусного. Может, бывший муж и прав, она избаловала девочку, но ведь очень трудно провести грань между любовью и баловством, она просто любит свою дочь, и любовь взаимна, и бывший муж все-таки не прав. И вообще, раз он такой умный, надо было самому заниматься ее воспитанием, а не…
Мысли лениво текли по привычному руслу, она сидела, отрешенно глядя в одну точку, сжимая сумку на коленях. СТАНЦИЯ «ПУШКИНСКАЯ». ПЕРЕХОД НА СТАНЦИИ «ТВЕРСКАЯ» И «ЧЕХОВСКАЯ».
Две девчонки напротив, невысокие, но вполне оформившиеся, покатывались со смеху и явно строили глазки стоящему рядом мужчине. Его лица она не видела, но он был довольно высок, неплохо, кажется, сложен. Одет, как молодой парень, в какую-то рыжую замшу, да и сам весь спортивный, подобранный, а вот волосы совсем седые. Красивая, благородная седина. Ей всегда нравились молодые лица, обрамленные сединой. А от таких девочек вечно пахнет потом. Им лет по четырнадцать, организм сходит с ума от переизбытка половых гормонов, отсюда этот особый удушающий запах, с которым они еще не научились справляться. Слава Богу, Маринку она приучила к абсолютной, медицинской чистоте.
Интересно, ее дочь тоже вот так разъезжает с подружками и вызывающе хохочет? И вот так же выставляет напоказ все свои прелести, грубовато заигрывая с незнакомыми мужчинами? Между прочим, это не их возрастная категория. Между прочим, ему уже хорошо к сорока, если судить по уверенной осанке, по крупным рукам с чуть увеличенными суставами. И даже со спины видно, что мужик красивый, ухоженный – так он держится. Неужели клюнет на заигрывание малолеток?
У обеих – длинные волосы, разделенные по моде прямым пробором. Не лучшая прическа для русских барышень с округлыми личиками, слишком простит, они теперь все как дуньки деревенские выглядят.
Она поняла, что созерцание жанровой сценки ее раздражает. Может, оттого, что просто устала и готова раздражаться по любому поводу. Может, потому, что ей тоже хотелось бы вот так запросто улыбаться понравившемуся человеку – ан нет, нельзя, голубушка, возраст не позволяет и тот особый взгляд, выработанный с годами, – прямой, братский, навеки расхолаживающий. Снова закрыла глаза.
ОСТОРОЖНО, ДВЕРИ ЗАКРЫВАЮТСЯ. СЛЕДУЮЩАЯ СТАНЦИЯ – «КУЗНЕЦКИЙ МОСТ».
В последний год ей часто вспоминалась юность. С тех пор как осталась совсем одна – сначала ушел Маринкин отец, с которым прожили вполне достойно без малого четырнадцать лет, потом и тот, другой, тоже растворился во времени и пространстве. И настоящее как будто кончилось, все интересное, теплое, нежное осталось в прошлом. В песне поется – «нам рано жить воспоминаньями». Так оно и есть, ей едва исполнилось сорок, и глупо изображать старушку Тортиллу, страдая по тому, что было «триста лет назад». А вот поди ж ты – в настоящем ничего не происходит, и мысли сами по себе обращаются назад, к событиям двадцатилетней давности, которые теперь кажутся почти невероятными, происходившими не с ней, с кем-то другим – с отчаянной, веселой девчонкой.
Ее первая любовь, пропахшая прохладной влагой бассейна. Молодые ребята-пловцы, про которых говорили, что все мозги у них давно вымыло водой и съело хлоркой. Здоровые жеребцы, вечно полуголые или голые вовсе, не стеснявшиеся выходить из душа в чем мать родила – какая разница, есть на тебе плавки или нет, все свои кругом… В первые дни ей все время хотелось закрыть глаза, хваленый медицинский цинизм никак в ней не приживался. Пугали их огромные твердые тела, вольно распластавшиеся на кушетке, их надо было трогать руками, это было ужасно неловко, да и сил в первое время не хватало. Над ней смеялись: скажи спасибо, что не к штангистам тебя определили, представляешь, какие груды мяса пришлось бы перелопатить!..
Долго все казались на одно лицо, тем более что и заглянуть этим дылдам в лица оказалось ей, не вышедшей ростом, довольно проблемно. А потом глаза как-то сами привыкли отыскивать среди одинаковых фигур на бортике или в воде одну, чем-то от прочих отличную. И глаза у него оказались такие, что освещали все вокруг, делая лицо, обезличенное глупой резиновой шапочкой, совсем особенным, непохожим на прочие…
В который раз она пыталась представить, что было бы, если б они не расстались. Если б вышла замуж не за Маринкиного отца, а за того, первого. Ничего не получалось – она не могла представить его постаревшим, остепенившимся, мирно сидящим у телевизора. В чемпионы он так и не вышел, не пришлось увидеть его на пьедестале. Вообще не пришлось увидеть с тех пор, как расстались по глупости, по чужому навету. Боже, ведь и лица его теперь, пожалуй, не узнала бы…
Хихикающие девчонки отвлекали его от нужных и дельных мыслей. Он пытался сосредоточиться, прикинуть, как следует в ближайшие дни распределить работу, чтоб быстро и с минимальными затратами выполнить заказ. Ландшафтный комплекс в дорогом загородном поселке – заказ хороший, сытный. Двадцать лет назад над ним смеялись, когда он взахлеб говорил о возможностях ландшафтного дизайна, о влиянии растений и рельефа местности на самочувствие человека. Тогда и жилье-то строили, не вкладывая ни души, ни стараний, куда там думать об окружающем пейзаже: горы строительного мусора, вырубленные деревья, пустырь с навеки уснувшим асфальтовым катком, так и не дошедшим до цели, – сойдет и так с новоселов.
А сегодня даже при типовых застройках как-то пытаются облагородить территорию, хотя бы банальные газончики разбить, что ли. Еще бы – нынче народ жилье покупает за свои кровные, а потому склонен привередничать… Предварительную концепцию заказчик заглотил как миленький вместе с дорогостоящей туей вдоль центральной аллеи и сложной системой аквасада. Теперь надо быстро добыть технику, рассаду, зарядить рабочих – и дальше останется только контролировать процесс.
Хихикающие девицы осмелели и поинтересовались, который час. Он глянул на часы, проинформировал. Попутчицы залились смехом. В годы его юности девушки не носили прямой пробор, и выщипанные брови дугой были не модными, и юбки-мини. Он помнил только одну, которая вот так же просто носила волосы, и ей это действительно шло – строгое точеное лицо с грустными глазами, медлительные движения, неистощимая женственность, фантастическая грация спящей красавицы. Странно, что при всей его профессиональной зрительной памяти ее портрет вспоминался только вот так, в словесном описании. Интересно, узнал бы ее, увидев случайно на улице?
Ему иногда хотелось ее увидеть. Ведь бывают же случайные встречи? Кто-то подсчитал, что по закону вероятности в огромной Москве люди могут случайно встретиться раз в двадцать лет. Ровно столько уже прошло. И именно сегодня он оказался в метро, где лет десять уже не ездил, и кто знает, может, она теперь живет на этой же ветке или едет куда-то в гости, и почему бы ей не оказаться в этом же поезде, в этом же вагоне… Ему захотелось обернуться и найти ее взгляд. Он едва удержался, чтоб не завертеть головой, лихорадочно оглядываясь.
СТАНЦИЯ «КУЗНЕЦКИЙ МОСТ». ПЕРЕХОД НА СТАНЦИЮ «ЛУБЯНКА».
Тогда эта станция называлась «Дзержинская». В громадном «Детском мире», где было не протолкнуться от москвичей и гостей столицы, они покупали елочные игрушки к Новому году. Шарики, какие-то стеклянные фигурки, определенным образом относившиеся к счастливой советской действительности. По нынешним меркам – довольно убогие вещицы, неряшливо покрашенные и грубые. Несколько стеклянных уродцев у нее до сих пор сохранилось.
Это был их единственный совместный Новый год, когда им страшно хотелось остаться вдвоем, но какие-то понятия о дружбе держали их в чужой квартире, среди людей, и так ежедневно мозоливших им глаза, – по традиции он все праздники отмечал с командой. Она, вторая массажистка, тоже была немножко членом команды, но теперь еще и девушкой одного из пловцов – может, и не самого способного, но самого прекрасного – несомненно. И ничего такого насчет размытых мозгов не было, это все были враки завистниц.
Они торчали в чужой квартире, а когда совсем было невмоготу, выбегали на площадку целоваться. Нарядное платье оказывалось где-то под мышками, она полуголая стояла в подъезде, а горячие суматошные руки шарили по ее коже – холодной, покрытой пупырышками от подъездных сквозняков. Одна его ладонь была размером в две ее. Брассисты пользовались собственными ладонями как веслами, отталкиваясь от толщи воды, каждым гребком выбрасывая тело вперед и вверх, к размывчатой радужной поверхности, к глотку воздуха. Пальцы были жесткими и твердыми от железа – он по утрам тягал штангу, блестя сухими мышцами, и красивей этого было, пожалуй, лишь короткое движение вытянутого тела, когда он нырял в бассейн и тут же выныривал, вздымая фонтаны брызг.
ОСТОРОЖНО, ДВЕРИ ЗАКРЫВАЮТСЯ. СЛЕДУЮЩАЯ СТАНЦИЯ – «КИТАЙ-ГОРОД».
Раньше это называлось «Площадь Ногина». На площади Ногина они ели мороженое и целовались – прямо у входа в здание ЦК ВЛКСМ. Еще десятью годами раньше их, пожалуй, остановил бы патруль комсомольской дружины за неподобающие занятия прямо перед носом у главных комсомольцев страны. Но в восьмидесятых целоваться уже было можно, даже дружинники смирились с тем, что, хотя секса в Стране Советов нет, но есть «любовь, комсомол, и весна», и никуда от этого не денешься.
Тогда действительно была весна, и он покупал ей хрупкие головастые тюльпаны. Голландских сортов еще не завозили в Москву, и местные, низкорослые, держались в вазах недолго. Все одного колера – красные с желто-черным дном. Но это было все-таки лучше гвоздик, навеки окрашенных революционной кровью и ставших уже не цветами, а патриотическими символами, дарить которые любимой девушке было просто неприлично.
Отец, сварщик, всю жизнь проработавший в строительстве, рад был его поступлению в архитектурный, но увлечения цветами и прочей живой красотой не разделял. Считал это занятие бабским, недостойным мужика-созидателя. Она же понимала, как понимала все, происходившее с ним, и разделяла его мечты, в которых белые, почти прозрачные здания всеми тысячами своих окон выходили на цветущие, каменистые или наполненные светлой водой пространства, по-разному прекрасные. Через четыре года здесь будет город-сад.
Какого цвета были ее глаза? Словесная память подсказывает – темно-синие. Практический опыт утверждает, что таких глаз в природе нет. Значит, они были темно-серые с синеватой подсветкой изнутри и сложным двухцветным рисунком радужки, выдающим неожиданные цветосветовые эффекты. И темная окантовка по краю радужки, оттеняющая незамутненный белок. И ультрамариновый отсвет появлялся, когда на свету совсем сужался зрачок, обнажая не заштрихованную серым сердцевину.
Малорослые школьницы двинулись к выходу. Господи, откуда в эти годы такая зрелость форм? Зачем четырнадцатилетним дурочкам в средних широтах такие мощные бедра и тяжелая грудь, кого они должны вынашивать и выкармливать, инфантильные хохотушки, которые еще лет десять не решатся стать матерями, боясь расстаться с собственным детством? Природа слишком рано определяет их в разряд репродуктивных особей. А может, это человеческое общество не успевает за природой, затягивая период взросления, отодвигая момент, когда придется принимать самостоятельные решения и в одиночку сражаться с недружественной средой обитания…
СТАНЦИЯ «КИТАЙ-ГОРОД». ПЛАТФОРМА СПРАВА. ПЕРЕХОД НА КАЛУЖСКО-РИЖСКУЮ ЛИНИЮ.
Сколько времени прошло, прежде чем она перестала думать о нем каждую минуту, ложась и вставая с его именем, разговаривая с ним, отсутствующим, когда про себя, когда и вслух, пугая окружающих? Как скоро она перестала вспоминать о нем каждый день, вздрагивая сердцем и глотая слезы, которые все равно выливались наружу? Сколько раз весна сменилась летом, а осень – зимой, прежде чем она привыкла думать о нем как о чем-то прошедшем?
ОСТОРОЖНО, ДВЕРИ ЗАКРЫВАЮТСЯ. СЛЕДУЮЩАЯ СТАНЦИЯ – «ТАГАНСКАЯ».
Они расстались так глупо и так несправедливо, что память отказывалась воскрешать этот день и короткие, обидные фразы, брошенные друг другу. Помнилось совсем другое – как он держал ее ладошку в своих руках, бережно и неуклюже трогая пальчики, восторгаясь их мягкостью. Кожа рук и сегодня удивительно гладкая, молодая от постоянного контакта с кремами и питательными маслами. Но и тогда уже у нее были очень сильные руки, способные размять до блаженной легкости каменные мышцы долготелых подопечных, некоторые из которых панически боялись щекотки и вели себя на массажной кушетке, как недоразвитые дети.
В той жизни все было проще и симпатичнее. Ее ребята были спортсменами, собственное тело служило им орудием труда, и она вместе с первым массажистом, врачом и тренером следила за тем, чтобы эти орудия всегда оставались исправны, здоровы, послушны импульсу мозга, чтобы мышцы напитывались драгоценным кислородом, сохраняя тонус, эластичность и силу, чтобы связки и сухожилия оставляли максимальную возможность движения, чтобы не ныли от чрезмерных перегрузок плечевые суставы. Тогда она не была прислугой капризных теток, колыхающих перед ней обвислыми телесами и пытающихся навести внешний лоск на тело, прогнившее изнутри от простуд и инфекций, изуродованное абортами, прокопченное никотином. Тогда ее работа была осмысленна, красива, а жизнь – пропитана любовью, как солнечным светом.
Иногда они любили друг друга прямо в крошечном кабинетике на административных задворках бассейна, где всегда немножко пахло курортной безмятежностью – чистотой, холодной водой, едким духом дешевых кремов и целебных мазей и еще непременно эвкалиптом. И всегда был риск, что кто-то войдет, и от этого было не страшно, а почему-то ужасно смешно.
В зарубежные поездки с командой ездил только один массажист, ее, как младшую и наименее заслуженную, не брали. И она заполняла дни незаконной подработкой, растирая и разминая чужие тела на той же кушетке, что неделю назад скрипела под ней, распластанной и задыхающейся от любовного напряжения. И это тоже было смешно, и тучный пациент говорил ей – ах как с вами приятно общаться, вы как солнышко, всегда светитесь. В благодарность за простенький комплимент она продлевала время сеанса на целую минуту.
Господи, да что ж это за мука такая! Она помнит даже то обрюзглое лицо с выпуклыми глазами, которое ей это говорило, а его лица, которое она столько раз целовала, вспомнить не может. Высокий лоб, темные глаза, жестко очерченные губы…
СТАНЦИЯ «ТАГАНСКАЯ». ПЕРЕХОД НА СТАНЦИЮ «МАРКСИСТСКАЯ» И КОЛЬЦЕВУЮ ЛИНИЮ.
И – совсем уж интимно, доверительно: УВАЖАЕМЫЕ ПАССАЖИРЫ! ВЫХОДЯ ИЗ ПОЕЗДА, НЕ ЗАБЫВАЙТЕ СВОИ ВЕЩИ!
На «Таганской» освободилось место, и, неуверенно потоптавшись, он сел. Привычная поза – вольно вытянутые ноги, раскинутые колени – для метро, пожалуй, не годилась. Ноги доставали почти до середины прохода. Он подобрался, сел ровнее, постарался спрятать рыжие остроносые ботинки под сиденье. Рядом расположившийся старичок сердито посмотрел – громоздкий попутчик задел его локтем. Извинившись, он подобрал и руки, сложил их, как паинька, на коленях, поверх сумки с бумагами. Жена давно настаивает, что пора перейти с сумки на элегантный портфель, но портфель хорош со строгим костюмом, а костюмов он не носит. С подвижной, спортивной юности осталась привычка к просторной одежде, оставляющей свободу и телу, и мыслям.
ОСТОРОЖНО, ДВЕРИ ЗАКРЫВАЮТСЯ. СЛЕДУЮЩАЯ СТАНЦИЯ – «ПРОЛЕТАРСКАЯ».
Здесь, кажется, довольно долгий перегон. Еще минут двенадцать езды, потом десять минут пешочком – и он дома. Супруга, наверное, иззвонилась на мобильник – откуда ей знать, что муж трясется в метро, где его телефон нем и беспомощен? Странно, за столько лет он ни разу не вспомнил, что под землей все так же течет своя подземная жизнь с мимолетными склоками, неудобствами, встречами…
На мысленно произнесенное слово «встреча» организм среагировал – глаза быстро метнулись вправо, влево. Он даже не успел осмыслить, что ищет глазами шелковистый пробор в темных волосах, особый излом линий, обозначивших ключицу, предплечье, локоть, линий изящных, как рисунок японского иероглифа.
Это глупо. Спустя двадцать лет она не может носить ту же прическу – столько раз сменилась мода, взгляды на красоту. И время вряд ли пощадило ее хрупкость. Впрочем, она и тогда была вне времени, плевать хотела на моду, чутко следуя собственному глубинному чувству стиля. И такие, как она, никогда не толстеют, не теряют былых очертаний. Такие женщины стареют благородно и некрасиво, ссыхаясь и мумифицируясь, и еще лет двадцать спустя будет страшно взглянуть на тело, сохранившее юную осанку и покрытое сетью безжалостных сухих морщин.
Вот, наискосок, у дверей, сидит пожилая мадама. Именно мадама – надменное номенклатурное лицо, мясистые щеки, строго поджатые губы. Девушка, нежная, как фиалка, не может стать такой. Эта произошла скорее всего от безжалостной стервы отличницы с суровыми бровями. Прожила свою жизнь, никого не любив по-настоящему.
Вот рядом с ней другая, привычно сгорбленная, с безвольно повисшими волосами. Поймала взгляд и быстро опустила глаза, суетливо оправила вязаную кофточку, расправила на коленях скучную юбку. Бывшая лимитчица, вероятно, привыкшая быть всегда немножко ущербной. Никогда не поверит в то, что взгляд мужчины, сидящего напротив, может быть заинтересованным и дружелюбным. Или просто не признается, что может в это поверить. Не жди от жизни многого – тогда не разочаруешься. Жизненный девиз для привычно несчастных женщин.
Вот совсем юная, с коротким ежиком хитро крашенных волос. Клоунские ботинки на платформе стоят носками внутрь – ей нравится чувствовать себя ребенком. Модная стрижка, модная одежда цвета асфальта, обескровившего лицо, коллекция дешевых браслетиков на запястьях. Браслетиков много, часы с ними не наденешь. Чувство времени приносится в жертву подростковой моде. Она всюду опаздывает, но зато выглядит не как все. Думает, что выглядит не как все, а на самом деле – именно как все ее сверстницы. И так она будет всю жизнь опаздывать и сливаться с толпой, стремясь из толпы выделиться, и когда-нибудь опоздает-таки окончательно, пропустит самое главное в жизни, и ангел-хранитель просто не узнает ее, пройдет мимо, не различив среди прочих.
А вот еще одна, спокойная, почти незаметная. Стрижка аккуратная, но без претензий. Живые волосы. Руки устало обнимают вместительную сумку. Глаза за чуть дымчатыми очками закрыты, лицо расслаблено, и есть какой-то намек на улыбку. Улыбка блуждает по лицу, как солнечный зайчик, трогая уголки губ, брови, переносье, которое, должно быть, смешно морщится, когда она смеется. Ему кажется, что женщина думает сейчас о чем-то хорошем. Пожалуй, ей есть о чем вспомнить. Она похожа на тех, кто знает о настоящей любви, кого эта любовь сопровождает всю жизнь, как охранный пояс, делая неуязвимым для больших и маленьких бед.
СТАНЦИЯ «ПРОЛЕТАРСКАЯ». ПЕРЕХОД НА СТАНЦИЮ «КРЕСТЬЯНСКАЯ ЗАСТАВА».
Женщина напротив открывает глаза и смотрит на него.
В первый момент подумалось, что она окончательно уснула и видит необычайно яркий и реалистичный, но все же сон. Лицо мужчины в рыжей замшевой рубахе: высокий лоб, темные глаза, жестко очерченные губы. Он смотрит на нее, прямо в глаза.
Неужели это правда, что искреннее сильное желание может материализоваться? Этого не может быть, она точно знает. По крайней мере такого не случается с ней. Когда она умоляла сгустившийся вокруг воздух – позвони, позвони, пожалуйста! – когда, проснувшись среди ночи, представляла себе его, спящего, представляла, как он тоже просыпается, подходит к телефону, набирает семь цифр, – но телефон все не звонил, – когда ее пустые усилия сказать ему что-то через километры ночных дорог, сквозь толщу спящих кварталов не привели ни к чему, она разуверилась в существовании невидимых нитей, средства связи влюбленных.
