Текст книги "Очень женская проза"
Автор книги: Виктория Беляева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)
Вышивка крестом и гладью
Имя у нее было незатейливое, внешность заурядная, судьба незавидная. Было Маше Щербининой всего двадцать годочков, когда осталась она одна на всем белом свете.
Первой померла бабушка Даля, совсем давно. Потом по-женски занемогла мать. Долго сопротивлялась болезни, и когда, казалось бы, уже спаслась – оборвалась какая-то ниточка, что-то не сложилось в звездном небе, не сжалилось оно над бедной бабой. И остались в живых из всех Щербининых два женских сердечка – прабабушка Маша и Маша-маленькая, старая да малая, сирая да убогая. А мужчин в их семье никогда и не было.
Бабушка Маша поклялась: «Пока тебя на ноги не поставлю – не помру!» Слово сдержала – уснула тихонечко, чтобы не проснуться уже больше, когда Маша училище закончила и нашла себе первую работу.
С детского сада Маша рисовала – много, с упоением. Но все как-то бестолково, учителя в художественной школе криком кричали: «Ну чего ты цвет в воздухе распускаешь? Ты чугунок рисуешь, а не фарфор китайский – он же плотный такой, увесистый…»
А Маша вела по сырой бумаге кисточкой-нулевкой золотую нить и замирала с приоткрытым ртом, глядя, как пульсирует, живет, плывет, бледнея, нежное золото, как сказочным соком напитывается бумага…
В училище поступила на то отделение, где меньше всего конкурс был, – на художественную вышивку.
«Да что ж это за профессия, что за должность такая! – убивалась бабушка. – Вышивальщица! Ни денег, ни почету – кто ж за это деньги будет платить?» Когда бабушку хоронили, под голову ей Маша положила думку, что на последнем курсе вышивала – с вербными ветками и серенькими воробышками. Бабушке она больше всего нравилась.
Оставшись одна, Маша поплакала несколько дней, а потом пошла и уволилась из ателье, где перебивалась вышивкой глупых жирных цветов на платьях жирных заказчиц. Заказчицам не нужна была верба, и воробьи не нужны, и трепетные белые маки, и тончайший узор – а только что-нибудь поаляпистей, с блестками и бусинами. Блестки и бусины Маша ненавидела.
Ремесло ее никому не было нужно в маленьком городе, где она родилась и жила. Но помогла подруга Ольга – привела в гости человека, заинтересовавшегося ручной вышивкой. Взял пару готовых работ, а потом жену привел – она заказала столовое белье к свадьбе дочери.
За два месяца Маша работу закончила. Белоснежный лен в морозных узорах, нить из белого едва-едва в голубой переходит. Свадебные букет, лента по ветру развилась, а по углам в бледно цветущих зарослях хитро притаился вензель.
Ольга, увидев, ахнула:
– Теперь серебро столовое пусть покупают. На такое нержавейку класть или даже мельхиор – просто оскорбительно!
За вещицу заплатили тысячу долларов. Маша долго смотрела на незнакомые бумажки – не думала, что придется когда-то в руках подержать.
– А на наши это сколько?
– Год твоей работы в ателье, – вздохнула Ольга. – Мало запросили, да Ладно, что теперь. Первый опыт только, все впереди. Ты, Машка, цены себе еще не знаешь…
Еще пару месяцев Маша просидела за постельным комплектом. Нового клиента снова нашла Ольга и раскрутила по полной программе: заплатил вдвое больше прежнего.
Так и повелось – Ольга находила клиентов или сама отвозила готовые вещи в соседнюю Самару, где водились богатые люди. Маша платила ей комиссионные и была счастлива. Теперь денег хватало на самые лучшие нитки, на вкусную еду, на нарядные платья, на новый телевизор… Так прошло несколько лет.
В один из вечеров Ольга сидела у Маши, что-то рассказывала. Маша шила в этот момент яблоневые цветы, тающие в бледном небе, и на лице у нее было выражение, которое вкладывала она в прозрачные тона вышивки: нежность, ускользающая грусть, рождающаяся надежда и – бесконечная чистота.
Отрезав последнюю ниточку, Маша торжественно понесла покрывало стирать, бережно полоскала его в пенной водице, что-то нашептывая, улыбаясь, словно купая младенца. Потом понесла гладить.
На готовую работу Ольга смотрела молча, сдвинув сурово брови. Маша едва закончила утюжить тонкое полотно, исходящее паром под утюгом. Махровая простыня, на которой она гладила, стала совсем влажной, утюжить следовало мокрую вышивку, класть на мохнатую поверхность лицевой стороной вниз и осторожно растягивать, прижимая утюгом – специальным, неподъемным, – чтобы ткань не морщила, вышивка оставалась выпуклой, гладкой, идеально ровной…
– Машка, ты ангел, – тихо сказала Ольга. – Грешному человеку такого не сделать… Слушай, может, ты и девственница еще?
Ольга спросила это с усмешкой – какая там девственность к двадцати четырем? – но Маша вдруг жарко покраснела и отвернулась.
– Эй, ты чего? – Ольга затормошила ее, пытаясь заглянуть в лицо. – Ты что, правда?.. Ох ты, Господи… Да как это тебе удалось-то?
– Интересно, – с чудовищным всхлипом отозвалась Маша. – Интересно, как бы мне удалось что-нибудь другое? В училище, в общаге – одни девчонки, в ателье – тоже, а потом я просто из дома не вылезала…
– Так вылезать надо! – всплеснула руками Ольга. – Или ты всю жизнь в девках просидеть хочешь? Надо же что-то делать!
Сама Ольга сбегала замуж в восемнадцать – не надолго, на год. Сейчас ей было уже под тридцать, и все это время у нее кто-нибудь был. Их много на Машиной памяти сменилось, но это не выглядело так, будто Ольга «таскается». Вот Машина соседка «таскалась» (так бабушка говорила) – то скандалила с кем-то во дворе, то в подъезде с чужим мужиком целовалась спьяну, а потом его жена ходила бить ей лицо и она пряталась в квартире, пока та орала на весь подъезд.
Ольга встречалась со своими тихо, красиво – с цветами, с поездками за город, с настоящими свиданиями, когда ходят в ресторан или на концерт, а не просто так…
– Маш, – она обняла ее, тихо смеясь, – перестань ты, дурочка, нашла из-за чего убиваться!
– А чего ж не убиваться-то? – сморкалась Маша. – Двадцать пятый год, а я никому абсолютно не нужна…
– Прям, никому, – не поверила Ольга. – А Колька Дрюкин за кем бегал?
– И что? Дрюкин, он и есть Дрюкин, тупой, сопливый и жадный. Это не ухаживание, а оскорбление сплошное – как нержавейку на свадебную скатерть класть…
– Господи, такое чувство, что у меня на лбу написано: хочу познакомиться! – задушенным шепотом пожаловалась Маша. – Что они все так пялятся?
– Ничего страшного, – тихо ответила Ольга, просматривая меню, – одинокие девушки в ресторане – это всегда немножко вызов. Это значит, что или нам никто не нужен и у нас свои разговоры, или что нужен, и поэтому мы сюда пришли. В любом случае интригует. А мы к тому же молодые и симпатичные – чего бы на нас не пялиться?
Они сидели в «Галатее» – новом и довольно уютном ресторанчике. Маша в ресторане была первый раз в жизни и чувствовала себя полной дурой. Начала с того, что дыбом накрахмаленную салфетку осторожно отставила с тарелки в сторону.
– Салфетку на колени, – почти беззвучно скомандовала Ольга. – Да нет, разверни сначала… Не волнуйся, ты прекрасно выглядишь.
– Представляю…
– Все в порядке. Расслабься. Руки положи на стол – только запястья, вот так, нечего им под скатертью ерзать. Сейчас долбанем шампанского – полегчает.
Выпили шампанского. Пузырьки защипали в носу и в глазах. Спустя несколько минут и вправду полегчало – туманный в полумраке зал прояснился. Маша наконец подняла глаза и огляделась. Вокруг было занято лишь несколько столиков – сплошь романтическими парочками.
В это время подошел официант в белой рубашке, спросил конфиденциальным шепотом, не возражают ли девушки, если к ним подсадят двух молодых людей? Молодые люди застенчиво салютовали им от входных дверей.
– Хорошо, – величественно согласилась Ольга, – подсаживайте.
– Это идиотизм, – зашептала Маша, – тут полно пустых столиков…
– Значит, заказаны.
Молодые люди повели себя вежливо. Не развязные, не приставучие какие-то – словом, непохожие на тех, кого Маша представляла себе в качестве посетителей ресторанов. Вполне даже милые парни, Артем и Костя. Очень быстро завязался общий разговор, тихая музыка не мешала. Обсудили интерьер нового зала.
– Здесь симпатично, – заметила Маша светским, как ей казалось, тоном. – Но я бы сменила портьеры. Вишневый бархат – это все-таки пошло.
– Машенька у нас художник, – пояснила Ольга.
– Какой там художник! – Маша махнула рукой, задев бокал. Бокал попытался упасть, его подхватил сидевший рядом Костя, но Маша не заметила. – Вышивальщица я. Вы такую профессию вообще встречали когда-нибудь?
– Вышивальщица? – оживился Артем. – Надо же, как трогательно. Что-то прям такое старинное, романтичное – вышивальщица, кружевница, белошвейка…
– Ничего романтичного. Довольно муторное занятие. Ужасно болит спина. – Маша повела лопатками. – И пальцы, вот эти, четыре, – она продемонстрировала и пальцы, – не умею шить в наперстке. Натыкаю их иголками – они и болят. Потом появляются толстые мозоли… Ольга пнула ее под столом ногой и, улыбнувшись, извинилась – мол, девушкам пора посмотреться в зеркало. Они вышли в прохладный холл, нашли уборную.
– Ну чего ты несешь? Какие мозоли, какая спина? Доставай пудру и приводи себя в порядок. Надо же так упиться с трех бокалов шампанского!
Маша пожала плечами и достала пудреницу. В зеркале отражалась женщина с чугунным взглядом и свекольным румянцем во всю щеку.
– Ну и ладно! – сказала Маша отражению.
Когда они вернулись, на маленькой сцене коренастая черноволосая девушка, ритмично извиваясь, пела грустную песню. Все пошли танцевать.
– Странно, – сказала Маша, тихо покачиваясь рядом с Костей. – Такое впечатление, что они танцуют вместе не первый раз, Ольга с Артемом. Правда?
– Да, – сказал Костя.
Потом они танцевали еще много танцев. Маша выпила лишнего, ее покачивало, голова кружилась. Домой ее провожал Костя.
Уже на подходе к дому с Маши слетел весь хмель. Она поняла, что идет одна с Костей по пустому двору. Дома тоже пусто. Можно подняться, и…
Ночи в июне короткие, душные. Костя вполне симпатичный парень – впрочем, это не имеет никакого значения. Это как хирург: не важно, красивый он или нет, главное, чтобы грамотно оперировал.
Первый Машин мужчина будет хирургом, удаляющим ненужный кусочек плоти, вроде аппендикса. Маска, резиновые перчатки, стерильные инструменты… Бр-р-р!..
Потом он, конечно, удивится и спросит – как же так, неужели ты раньше ни с кем… И скорее всего ему это не понравится – мол, если ты до сих пор никому была не нужна, что-то с тобой не так.
Но в глубине души Маше очень хотелось, чтобы на самом деле он удивился и растрогался, и сказал – Боже мой, неужели такое бывает? А она ему: просто я всю жизнь ждала только тебя. И чтобы он полюбил ее – чистую, ласковую, как цветок яблони, тающий в майском небе.
– Мы пришли, – сказала Маша.
Сердце билось в самом горле. Сейчас он напросится на чашку кофе, они поднимутся наверх, и…
– Уже? – спросил Костя. Посмотрел вверх, на окна, помолчал, открыл рот, чтобы что-то сказать, передумал, снова открыл рот. – Ну, пока.
Сердце упало из горла в самый низ живота, как большая мятная конфета, оставляя за собой ледяную дорожку. Это было не по правилам, но не могла же Маша сама приглашать его на дурацкий кофе. И она сказала:
– Пока! – и вошла в подъезд.
«Дурак, дурак, дурак… – Она прыгала через две ступеньки, глотая слезы то ли стыда, то ли обиды. – А я-то, сама-то, дура, дура, дура…» Пинком открыла дверь, пинком закрыла, кулаком шарахнула по выключателю, яростно сорвала с себя новенькое, специально для этого вечера купленное платье, задержалась у зеркала.
На этот раз отражение было всклокоченным, злым, с зареванными глазами – и странно красивым. Она сдернула с вешалки халат и накинула его так, чтобы не закрывать плечи. Это ей шло: Снежная королева или безумная Офелия. Хорошо бы купить такое платье, или лучше сшить, и в ресторан можно сходить просто так, ни с кем не знакомясь – чтобы не дрожать, не краснеть, а просто поесть вкусно, послушать грустную песню.
«А потом я стану богатой и красивой», – подумала она. В комнате было душно. Она подошла к окну, сладко потянулась, вспоминая, как болит спина, если просидишь за пяльцами шесть часов кряду. Распахнула шторы и открыла окно.
Во дворе было почти совсем темно. Редкий свет из окон украшал асфальт и кусты в палисаднике золотыми пятнами. Она легла грудью на подоконник, глядя вниз. И увидела Костю.
– Ты чего? – спросила она, свесившись вниз посильнее.
– Ничего, – так же тихо ответил он, – курю.
– А что ты куришь? – спросила она. – У тебя сигареты такие вонючие…
– «Бонд», – ответил он, и по голосу было понятно, что он пожал плечами. – Не такие уж и вонючие.
Они помолчали. Где-то далеко проехала машина.
– Спать пора, – заметила Маша.
– Ага, – согласился Костя. – Спокойной ночи! И ушел.
Маша еще полежала грудью на подоконнике, тоже пожала плечами, выключила свет, упала в кровать и уснула.
Разбудил ее дверной звонок. Звонили настойчиво, как к себе домой. Маша еле отодрала голову от подушки – в ушах раздался низкий басовой «бом-м-м!», и перед глазами покачнулась комната. Часы идиотски-радостно отщелкивали воскресный полдень.
На пороге стоял Костя с полиэтиленовым пакетом в руках. В пакете оказалась двухлитровая бутыль пива и пара громадных вяленых лещей.
– Пиво? Утром? – в ужасе вскричала Маша. – Я не алкоголик, я не буду опохмеляться…
Но Маше было плохо, и пиво было кстати.
– Здорово у тебя, – отметил Костя, озираясь по сторонам.
Домом своим Маша гордилась.
Стояла здесь совсем простая мебель, но много было такого, чего не найдешь ни в каких других домах. Были розами расшитые занавески, было много хитро связанных кружев. Постель с подзором, который давным-давно, в юности, вязала баба Валя, с доброй дюжиной думок, вышитых четырьмя поколениями Щербининых, с покрывалом, над которым Маша просидела всю зиму.
Были иконы бабушки Маши, убранные полотенцами Маши-маленькой, был шелком шитый на стене ковер – натюрморт с пионами, словно засвеченный избытком солнца: белые лепестки шевелились от ветра. Было много цветов, много старого фарфора, которого давно не отыщешь ни в продаже, ни в домах, шкатулки, безделушки, фигурки мускулистых спортсменок…
– Кукольный домик, – заключил Костя. Маша обиделась.
– Слишком белый, – пояснил Костя. – Непонятно, как здесь можно жить. Любая пылинка на виду.
– У меня нет пылинок, – буркнула Маша. Когда Машина голова перестала кружиться, Костя повел ее не улицу. Маша шла рядом с ним и внимательно себя слушала – что она чувствует, идя по улице рядом с симпатичным парнем? Чувствовалось что-то вполне приятное. Оба были в белых брюках и голубых футболках и гармонировали друг с другом. И было бы совсем хорошо, кабы не думать, что придет вечер и надо будет что-то решать.
А вечер пришел незаметно. Засветло вернулись домой, сели смотреть детективный сериал. Не досмотрели.
Маша все время ждала, что вот сейчас он спросит: ты что, до сих пор целоваться не умеешь? Целовалась Маша отвратительно, не говоря уже о чем-то большем.
Но Костя ни о чем не спрашивал. Он так самозабвенно сопел, что было ясно – его вполне устраивало, как целуется Маша. Его устроило и все остальное.
«Не может быть, – не верила себе Маша, – он просто делает вид, что не замечает…» Но в конце концов пришлось признать: Костя не ждал, что окажется у Маши первым мужчиной, а потому так этого и не заметил.
Маша довольно ловко выдернула из-под себя испорченную думку и убежала с ней в ванную. «И это все? – недоумевала она, глядя на несколько жалких капель на вышитой васильками наволочке. – И этого я боялась?»
Ей стало смешно и легко, несмотря на то что там, внизу, все с непривычки ныло. Она стояла под горячим душем и улыбалась сама себе. Приятно было сознавать себя женщиной и знать, что за стенкой, на белой кровати с крахмальным подзором, лежит и смотрит в потолок блаженными глазами твой мужчина.
Они встречались несколько месяцев. Спустя неделю после похода в ресторан Ольга созналась, что «подсадка» ребят за столик была спланирована заранее, что об этом позаботились они с Артемом, которым пришлось прикидываться незнакомыми, чтобы не смущать Костю и Машу.
Костя приходил почти каждый вечер, возвращаясь с работы. Иногда забегал ненадолго, иногда оставался ночевать.
Как-то у него случился день рождения. Маша долго искала подходящий подарок и нашла – отличную грушевую трубку и запас табаку. Когда Костя раскуривал трубку, в комнате пахло горячим деревом, травой, душистым летом. И запах этот удивительно шел к Машиной квартирке, к кукольной чистоте белого полотна, к наивности льняного кружева.
А лето между тем кончилось. Рано начинало темнеть. Приходил Костя, заставал Машу за работой. Она вставала из-за пялец, разогревала ужин, смотрела, как он ест, потом смотрела, как он аккуратно набивает табаком рыжий чубук, как вырываются из-под руки первые клубы дыма… Костя часто молчал, но Машу, привыкшую к одиночеству, это не тяготило: молчать с Костей было совсем не то, что молчать без Кости.
В конце сентября Маша засела за очередной заказ, постельный комплект. Довольно долго возилась с эскизом. Она рисовала то, что чувствовала в эти дни. Рисовала то, что ей снилось, когда она прижималась во сне к горячему Костиному плечу. Рисовала то, о чем думала по утрам, рассматривая безмятежный Костин профиль и улыбаясь себе.
Она начала воплощать это в ткани, соединяя несоединимое – изысканную гладь со шведским кружевом, аристократичный орнамент – с простонародной мережкой.
Через неделю поняла: с этим комплектом она не расстанется. Люди пишут про свою любовь песни, романы, картины, ваяют и творят, посвящают ей походы и подвиги. А Машина любовь расцветала на простынях и наволочках – белых, прохладных, сказочно красивых, но все-таки тех, на которые ляжет кто-то безнадежно чужим телом, потом скомкает и бросит в грязное белье, потом крутить будет в машинке, потом все это поблекнет, застирается, придет в негодность…
Для заказчика она тогда сделала что-то другое – без сердца, без души, в спешке. Даже Ольга, посмотрев, вздохнула: «Да, Костя сделал свое черное дело. Пока ты счастлива – ты не художник». Ольга, конечно, шутила.
А Маша тем временем продолжала отложенную работу. Она шила, и лицо ее было лицом ангела, а под пальцами расцветал райским перламутром идеально простой вензель – М и К.
В конце декабря работа подходила к завершению. Костя исчез куда-то на целую неделю, и это было кстати – Маша почти закончила пододеяльник. Работы оставалось на неделю, не больше. Костя видел только самое начало, спросил, что это будет. «Свадебная постель», – ответила Маша.
Костя о свадьбе ничего не говорил, и Маша его не торопила. Но решила про себя – загадала, что ли, – когда готова будет вышивка, она постелит сказочное это белье, и Костя сам все поймет, без слов.
Костя появился незадолго до Нового года. Отказался от ужина, раскурил трубку, долго молчал. Потом сказал, глядя куда-то вбок и вниз, что надо бы попрощаться, он не вернется больше, жизнь изменилась, прости.
Маше, наверное, было, что ответить на это. Она могла бы сказать, что так не делается, он должен объяснить, что происходит, и тогда, возможно, все окажется не так серьезно, как он думает. Что она понимает, как боится Костя расстаться со своей свободой, но она на нее и не претендует, и все такое.
Но Маша ничего говорить не стала. Она стояла в розовом халатике у белой стены своей чистой, душистой, кукольной, цветами расшитой квартирки, а Костя в свитере цвета хаки сидел за кухонным столом, и одного рукава его толстого свитера было достаточно, чтобы закрыть полкухни. Он был тяжелый и грубый.
Она закрыла за ним дверь своего мира, включила пластинку с журчащей, цвета подснежников, музыкой, села за пяльцы. Можно было аккуратно срезать жемчужную К, закрыть поврежденную ткань другим рисунком. Но тогда точная, выверенная гармония, ангельская чистота линий была бы утеряна.
«И это все? – думала Маша, глядя на несколько жалких капель, расплывающихся на девственной белизне полотна. – И это вся любовь?»
Но это было не все – слезы еще продолжали капать.
Рассказ про любовь
На улице горячилась весна, спешила, захлебывалась голубыми потоками, лилась солнечным золотом и прорастала травой. Она кричала о своей власти и радости, она смеялась и клокотала как бесноватая. Мне было двадцать семь – горячка юности прошла, но скучать от жизни я пока не научилась. И вот еще что – я была одинока.
Эти обстоятельства толкала на самые разные поступки. Можно было выброситься из окна, прямо в солнечный ливень, застилающий тротуары. Можно было сойти с ума или отдаться первому встречному. Я предпочла снять чехол с пишущей машинки и быстро нашлепала заголовок: «Рассказ про любовь». Это должно было спасти хотя бы на несколько дней.
Сначала я подумала о трогательной истории секретарши, старой девы, безответно влюбленной в собственного шефа. Но это было как-то банально, несвежо как-то, и даже если сделать шефа старым, больным и некрасивым, все равно выходила преснятина.
Потом я решила развить тему любви одинокой женщины к женатому мужчине. Но и здесь ничего оригинального не получалось: все мои знакомые женщины, влюбленные в женатых мужчин, вели себя так, словно с младенчества затвердили наизусть памятку «Как испоганить жизнь себе и ближнему» и действовали строго по ее правилам.
Крайне заманчивой казалась история какой-нибудь однополой любви, и не просто так, а с психологическими вывертами. Но и с этой мыслью, к сожалению, приходилось расстаться за недостатком сведений о том, на что же похожа эта самая однополая любовь.
В отчаянии я ринулась в собственное прошлое, бегло просматривая многочисленные и бурные, но унизительно короткие романчики. И что же? Все это уже где-то было, было не раз, все описано, препарировано и заспиртовано навеки.
Кому интересна первая связь семнадцатилетней дурочки с подвернувшимся мужланом? Связь со строго научной целью – определить, что же это такое, что такое это ЭТО, о чем хихикают одноклассницы, что яростно клеймят врачи, выступающие в школе с лекциями, о чем упорно молчит мать и о чем так сладко мурлычет старшая подруга? И вот оно, горькое разочарование: земля не сдвинулась со своей оси, , никто ничего не заметил, и в жизни – надо же! – ничего не изменилось, когда ЭТО наконец произошло.
Кому интересен и непременный первый в жизни мерзавец?.. Нет, об этом не хочу. Может быть, эта история была бы и забавна, и поучительна, и при всей своей обязательности не так уж банальна. Ведь зло многолико. Повторяясь миллионы раз, оно все же остается всегда неожиданным, новым, будоражащим чувства и воображение… Но пусть эта дрянная история останется где-нибудь далеко. Опустим ее, и я замечу только, что она надолго отбила у меня охоту верить и ждать, и стоило лишь допустить мысль, что жизнь не кончилась, и надо как-то ее продолжать, что рядом всегда найдется кто-нибудь, с кем можно ее продолжить, – как к горлу тотчас подкатывала неудержимая дурнота, тело сковывала судорога ужаса, и я ретировалась.
А потом появился доктор, которому суждено было спасти меня от этой болезни. Доктора звали Илья, он курил наркотики, регулярно напивался, ссорился и мирился со своей девушкой и был самым лучшим другом на свете.
Нет-нет, никакой любви не было. Мы слушали музыку и разговаривали о том, что можно было бы сделать в жизни хорошего и интересного. Он подарил мне молоток из мягкой пластмассы – если стукнуть им кого-нибудь по лбу, молоток отчаянно пищал. «Вы с Ильей просто созданы друг для друга», – сказала мне одна приятельница. «Идеальная пара», – подтвердила другая. Я смеялась и не обращала внимания, а когда обратила, выяснилось, что все вокруг были уверены, что мы с Ильей любовники, и притом любовники счастливые.
Это было неправдой, но дело шло к тому. Я запаниковала и вызвала себя на откровенный разговор. Я долго отпиралась, но в конце концов созналась себе, что абсолютно не понимаю, почему бы мне и не сойтись с Ильей.
И однажды мы с Ильей победили страх, живущий во мне, изгнали бесов и на весь мир протрубили победу.
Это длилось недолго – настолько недолго, что Илья вообще вряд ли заметил тот клочок времени, те несколько недель, на протяжении которых я стремительно возвращалась к жизни, радостно узнавала ее запах, цвет и вкус. Я училась быть счастливой и свободной, училась смеяться, петь лихие песни, танцевать так, как подсказывало мое тело, ставшее родным, милым и бесконечно мудрым.
В сущности, Илья стал моим первым мужчиной – не объектом эксперимента, не учителем жизни, обучающим самой нехитрой науке, науке горя, – он стал первым, с кем оказалось так сладко делить постель и просто идти рядом по заснеженной улице. У нас не было никаких целей, мы не загадывали о будущем, мы были вместе, только и всего.
Илья исчезал и появлялся. Как-то незаметно он переспал со всеми моими дальними знакомыми, а потом и с хорошими знакомыми… Круг сужался, и я видела это, но я любила дурацкого Илью.
Однажды на вечеринке мы повздорили. Я пошла в ванную красить обиженные губы, моя подруга зашла следом. «Поругались?» – спросила она. Я кивнула. «Сильно?» – спросила она. Я кивнула. «Навсегда?» – И я, не задумываясь, кивнула снова.
«Послушай, – сказала моя подруга. – Тогда, может быть, ты не возражаешь, если я… если он…» Я закончила красить губы и твердо сказала: «Валяй!»
У нее все получилось. У нее получилось увести Илью в тот же вечер и накрепко привязать его к почти семейному очагу. Мой буйный, мой неуправляемый Илья был стреножен, спеленат, накормлен и убаюкан.
…Однажды, совсем еще маленькая, где-то на южном пляже я радостно неслась к маме, протягивая ей чудесную, только что найденную перламутровую раковину. Мама стояла в ярком сарафане, в лучах яркого солнца, распахнув руки, чтобы поймать меня на бегу. Это было похоже на глянцевую открытку, это была картинка о счастье, и я бежала со всех ног, чтобы соединить свое и мамино счастье и чтобы обе мы стали счастливыми окончательно. Я не заметила бетонной лестницы, чьи навесные пролеты, причудливо изламываясь, вздымались к набережной. И со всего лету впечаталась лбом в это навесное чудовище, которое оказалось лишь на два пальца выше моих глаз, – я не заметила преграды.
Вокруг меня сразу же стало белым-бело и тихо-тихо. Потом свет перед глазами стал красным и оглушительно зазвенел. Хор взбесившихся колокольчиков взрезал мне череп, потом замер – и вот тут-то стало так больно, так больно, что все почернело вокруг…
Примерно то же самое я испытала, когда Илья ушел к Зойке. Больно стало потом – через месяц, может быть, через год, это не важно. Еще долго я по инерции продолжала говорить с ним, спрашивать у него советов, смеяться его шуткам, бывать там, где бывал он. Пока не увидела, как Зойкина рука, лежавшая на его шее, тихо так, привычно, лениво ворошила жесткие густые волосы. И после, столкнувшись с ним на улице (он шел навстречу, улыбаясь – тоже, наверное, по инерции), задушенным шепотом попросила никогда больше не подходить, не здороваться, не улыбаться и делать вид, что не замечает меня. Мне хотелось разорвать его не кусочки.
Потом было много чего. Я наверстывала упущенное за два года, и каждый, кого я брала за руку и целовала, был моей маленькой местью Илье. Знаю, что это глупо, знаю, но тогда я не сомневалась в том, что Илье известны все мои подвиги и он умирает от ревности.
Потом я едва не вышла замуж за человека старше меня на восемнадцать лет, но испугалась и снова осталась одна. Потом наши с Ильей пути вновь пересеклись, теперь уже мы виделись по долгу службы, все чаще и чаще. Он все еще был с Зойкой, но уже переспал со всеми ее дальними знакомыми, а потом и с хорошими знакомыми…
Я не знаю, понравится ли кому-нибудь такая история. Любовь ли это? Думаю, да. По крайней мере другой у меня не было. По крайней мере до сих пор у меня не было другого такого нежного, взбалмошного, невыразимо родного, такого единственного человека.
Прошло лет семь, как мы расстались. Мы встречаемся случайно в скучной чопорной компании, идет тихий приличный разговор о чем-то серьезном. Входит женщина. Женщина как женщина, но мне она кажется смешной. Я скашиваю глаза и вижу Илью, жадно следящего за моей реакцией. С каменным лицом я едва приподнимаю левую бровь, и Илья заливается хохотом, от которого все вздрагивают. То, о чем мы смеемся, по-прежнему понятно только нам двоим.
Я звоню подруге и кратко пересказываю ей содержание нового рассказа. «Ничего, – говорит она. – Но нет никакого финала. Что-то должно произойти с героями, а то непонятно, чем там у них кончилось».
Она права. Мне и самой непонятно, чем это должно кончиться. Но ничего не происходит, мы просто живем каждый своей жизнью, и еще какая-то маленькая жизнь теплится между нами, едва тлеет, так что не разберешь, гаснет она или разгорается.
«Не будь дурой, – говорит подруга. – У тебя на руках приглашение к N. На двоих. Бери Илью, а там разберетесь».
Я кричу ей, что это непрофессионально, что мне вовсе незачем продолжать встречи, чтобы понять, чем кончится дело. У меня на это есть фантазия, я же рассказ пишу, а не репортаж с места событий!..
N отмечает тридцатипятилетие. Народу изрядно, все в основном знакомы друг с другом, но это мой круг, и Илью здесь воспринимают как приложение ко мне. Очень хорошо, пусть наконец поймет, кто из нас хозяин положения. Откуплен небольшой, но дорогой и модный ресторанчик с отличной кухней, N известный весельчак и затейник, и гости намерены повеселиться в полный рост.
Илья спокоен и полон достоинства. Он сильно переменился за эти годы. Повзрослел, стал солидней, уверенней, нашел себе хорошее дело, и трудно узнать в нем бестолкового разгильдяя, каким он был, когда…
Я как на иголках, я тысячу раз пожалела, что пригласила его, я не знаю, что с ним делать, как говорить. Я вежливо спрашиваю о Зойке. «В данный момент, – говорит Илья, взглядывая на часы, – сидит дома и ждет меня». – «А ты?» – «А я здесь и с тобой».
Будь что будет, решаю я и в течение получаса напиваюсь шампанским до состояния полета.
Мне весело. Я начинаю отпускать язвительные замечания. Спустя еще полчаса большая часть собравшихся, включая хозяина, смотрит мне в рот и заливается хохотом. Потом все идут танцевать, и Илья выводит меня под локоток на свободное пространство. Я обращаю внимание, что брюки у него выглажены кое-как, по две стрелки на брючине, пиджак помялся, волосы начинают редеть ото лба. Я потихоньку вздыхаю, видя, что на Илью поглядывают с легким недоумением – кого это она себе нашла?
Мне только двадцать семь. У меня отличная должность и репутация хозяйки собственной жизни. На мне безукоризненно сидящий костюм стоимостью в две Илюшиных зарплаты, у меня безупречная прическа и глаза влюбленной женщины. Все это я вижу мельком в большом зеркале. И уже понимаю, что цель достигнута, я знаю финал своего рассказа, конечно, он мог бы быть более оригинальным, но ничего не поделаешь. В сущности, мне уже нечего здесь делать, надо идти домой и писать.
