Текст книги "Роман 'Петровичъ'"

Автор книги: Виктор Заякин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 10 страниц)

—22—

… Он мгновенно достал свой обтрёпанный карандаш и начал натужно писать (ударение по желанию читателя) на бумажки… Исписав их до неузнаваемости, Толян спрятал огрызок карандаша и выскочил из-за при горка прямо перед вскипавшим Стёпкой…

Степан не очень любил, когда всякие козлы неожиданно выпрыгивают перед ним из-за пригорка и, на всякий случай, метнул кирпич в голову незнакомцу…

Толян как-то тоже был не особым любителем приёма кирпичей на голову, и увернулся. К несчастью при выполнении этого финта он вступил левой ногой в лужу, подскользнулся, и со всего размаху упал лицом в клумбу декоративных кактусов, которую Степан всегда носил с собой, чтобы успевать понюхать её в минуты опасности…

– От, блин, погодка, разломай твою кочерыжку! – вырвалось у Толяна, – третий раз в лужу наворачиваюсь…

Обомлевшая кучка руководства тупо выпучила умные глаза.

Толян выдернул десятисантиметровый шип из щеки и тихо, но очень отчётливо сказал: "Какой кретин тут поставил это вонючее фуфло!", подошёл к Сягайло и протянул ему листок бумаги.

Машинально взяв листок в руки, Сягайло попытался взять туда же и себя. Он был в шоке. Он встретил, наконец, человека, который не просто не упал, хватаясь за башку, а к тому же увернулся от кирпича, порадовался природе и понюхал цветок.

Дрожащими руками Стёпка развернул лист и невольный стон заполонил окрестности. Так он и знал – это была поэма. На листочке древними японскими иероглифами было написано:

– П О Э М А –

_____________Про Зиму____________

Вот началась опять зима, но это, блин, не так уж круто!

Ведь валенок моих нема – я их пропил. И нет тулупа,

Который б душу согревал ночами тёмными и в прорубь

Вчера я с бодуна попал. И весь промок до нитки. Бродит

Пурга… И Федька Лысый бродит деревней нашей – колобродит…

Такой уж он лихой породы, что как нажрётся – сразу бродит!

Как алкоголь с нево выходит, тогда домой приходит, входит

В избу и канитель заводит с женой Марусею… Уходит

Последний день осенний в небо. Вроде похолодало резко… Мне бы

Побить бы Федьку, так пасодют ментяры, блин, на хлеб на воду!

А эта сволочь снова ходит! Пойдёт налево – песнь заводит,

Направо – сказку говорит. Когда не пьян – мопед заводит,

Как упадёт – три дня лежит! На стороне – роман заводит,

Назад – уводит лошадей. Вперёд – опять коней уводит.

(уж очень любит их, злодей!) Он каждый месяц псов заводит

И продаёт их на завод. А тех, кто в гости не зовёт,

Он по ночам в кусты заводит, заводит с ними разговор,

И этим так он их заводит, что с них потов семнадцать сходит,

(пока не смоют свой позор…) Эх, за окном собаки воют!

Видать несладко тоже им… Мороз и мне, блин, лапы ломит,

Так я ж не вою громко, блин!!! Мешают, псы, писать поэму

Своим вокалом на луну! Возьму – и калом брошу в стену

Квартиры Федькиной. Как пну его спины пониже. Ножкой.

Он удивится, ну и пусть! Ведь как-то ж надо хоть немножко

Мне разгонять тоску и грусть!!!

– КОНЕЦ ПОЭМЫ –

– начало постскриптума –

Зловещие тучи сгущались над нами, тоску навевая

И жалость.

А мне так комфортно меж брёвен прогнивших сарая

Лежалось.

Смотрелось

Как звёзды, мелькают в загадочных пятнах земной стратосферы.

Хотелось

Заделать хотя-бы дыру в потолке надо мною фанерой.

Но перехотелось!

– конец постскриптума –

—23—

– Ты… хто??? – ошеломленно выдохнул Степка. Толян, всегда с определенной долей уважения относившийся к властям, с готовностью открыл рот, чтобы ответить, но в этот момент из-за пригорка донесся дикий, раздирающий душу рев:

– Встав… вв… ввай, пррррокллятьем закллейме – о – нный…

Заколыхались кусты на пригорке, зашатались молодые деревья, по дул ветер перемен и на поляну не вышла, не выползла, а, скорее, в ы в а л и л а с ь баба Ульяна, она же вождь пролетариата всей Галактики, она же непревзойденный духовный лидер всех времен и народов, она же… Окинув поляну хитрым, с прищуром, без проблеска мысли взглядом, она понимающе кивнула и основательно приложилась к большой бутыли с самогоном, которую держала в правой руке. Осушив ее содержимое в три больших глотка, предводитель пролетариата молодецки запустил ее в лысину Горбунковскому, который, видимо, не считал себя мастером: не пробуя писать и нюхать, он вульгарно плюхнулся в лужу, что-то запоздало бормоча по поводу дождливой погоды и чьей-то матери, причем на его лысине начало проявляться пятно, абсолютно идентичное предыдущему по форме и размерам. Удовлетворенно хмыкнув, гнусная бабка сосредоточенно икнула и приступила к делу:

– Ну шо, ик!…сплуататоры, идри вас за ногу? Козни супротив трудового народу строите? Ничо-ничо! Мы ишшо на вас усю деревню подымем, от тода я поглядю, шо вы за мимо… ми-мо-ары тут писать мне будете! Всех ик!…спропреирую! А шо, щас и подымем! От мои ребятишки подойдуть – и зачнем подымать!

За пригорком раздался какой-то шум и на поляну вылезла живописная толпа до синевы нетрезвых личностей, которую Толян идентифицировал, как злопукинскую сборную по гонке за лидером. Где они за селом успели до такой степени надраться, оставалось загадкой…

В воздухе запахло керосином. Степка дописывал белым стихом поэму; Жиряковский, от природы резвый и импульсивный, козленком скакал между членами народной дружины, для разминки отвешивая пинки и затрещины Лебединскому, который сосредоточенно нюхал кактусы, периодически выдергивая из носу иголки; Горбунковский медитировал, опустив лицо в лужу и громогласно, но несколько неразборчиво восхищаясь природой, а Елкин, в котором заговорили остатки организаторской жилки, озабоченно прохаживался между соратниками, проверяя степень подшитости воротничков, чистоту валенок и тулупов и повязывая сослуживцам повязки со зловещей надписью «ЗлопукОН» ("Злопукинский ОМОН!", – догадался Толян). Обнаружив, что у него остался невостребованным солидный запас повязок, Елкин, как рачительный хозяин, начал их повязывать потенциальному противнику, чему в дупель пьяные пролетарии особо и не сопротивлялись.

Ульяна, несколько минут понаблюдав за таким неординарным оживлением в стане классового врага, обалдело воскликнула:

– Степка, сатрап, ты шо ето ишшо, изверг, придумал? Нет шоб по-простому, как усе, народ угнетать, он ишшо и куражится! Ах ты ж гад такой! А ну, соколики, крой усех, хто в повязках…

Большего она высказать не успела, так как высоченный одноглазый мужик из числа ее восторженных поклонников углядел на рукаве Ульяниного пиджака пресловутую повязку (Елкин успел и тут побывать под шумок) и послушно размахнулся…

Уже полностью рассвело. По небу бежали легкие облачка, отбрасывая на землю короткие быстрокрылые тени. Природа проснулась и на всю катушку радовалась новому дню. Чирикали кабаны, примостившись в теньке под трещащими от их многопудовых туш соломенными крышами; где-то любовно ворковал, призывая подругу, мартовский кот; где-то в кустах проснулся заяц, и, свившись в кольца, зашипел во весь рост… Ульяна парила над поляной, как преждевременно полысевший, но еще полный положительного потенциала ангел; полы ее пиджака распахнулись и овевали толпу увлеченно молотящих друг друга повстанцев лозунгами, красными знаменами, адскими машинками и пачками тайных воззваний – они, как дождь, сыпались из 1917 лет назад прогнивших карманов. С благостным выражением лица, медленно вращаясь против часовой стрелки, она, выкрикивая революционные лозунги, со свистом пронеслась над остолбеневшим от такого взлета рейтинга оппозиции отрядом добровольных друженников, укоризненно погрозила пальцем застенчиво покрасневшему Елкину… и на исходе сил и траектории с шумом плюхнулась в речку. Мгновенно вынырнув, она со скоростью хорошего катера погребла на противоположный берег, что-то с увлечением распевая и время от времени имитируя гудок паровоза. Жабы, вылезшие погреться на солнышко, пропустили момент падения, и теперь, понимая, что бабулю не догнать, возмущенно гоготали и щелкали клешнями.

– На Печкино пошла…,– Толян обернулся и увидел подошедшего к нему Степку. – Э-эх… Было село как село, а теперь классовая борьба и там начнется… Елкин! Ты скольким олухам из числа этих мятежников повязки нацепил?

– Дык… Ннууу… Половине где-то! – довольно улыбнулся Елкин.

– Молодец! Отвечаешь головой за каждую повязку! Шоб ни одна не пропала – а не то пристрою тебя, по блату, в сборную по десятиборью – будешь знать… В общем, нехай они тут друг друга колотят, а мы пошли Петровича искать – завтра олимпиада начинается, печкинцы приедут, да и что с энтим гостем делать, узнаем…

—24—

Лидеры партий власти мгновенно разбились по парам, взялись за руки и, молодецки распевая хит сезона – гимн австралийских архитекторов «Шумел камыш, деревья тоже…», начали тяжело маршировать на месте.

Маршировать легко у них не получалось, так как судя по Стёпкиному именному Роллексу (серебрянным песочным часам с золотым песком) было уже семь минут девятого, а согласно изданному Петровичем указу"… у вичернее время сутков апосля двацати нуль-нуль под страхом иврейскаво обряда заприщаитца гарланеть песни любыми всевазможными спосабами, окромя сурдапиреводу… "

Степан любовно оглядел стройные ряды сутулых хористов. Все, кроме Горбунковского синхронно махали конечностями и до режущего слух скрипа яростно разевали красивые, беззубые рты.

Степан громко нахмурился. Строй замер в ожидании команды. Сягайло ткнул пальцем в строй и сгорбился. На языке злопукинчан после восьми часов вечера это означало дикий вопль: "Горбунковский, твою дивизию!"

Мишка робко поднял на уровень головы правую ногу. (Я!!!)

Степан поманил к себе пальцем и два раза прегромко пукнул. (Выйти из строя на два шага!)

Горбунковский бодро вышел из строя, но тем самым попал в зону химического воздействия Стёпкиного гнева. Он скривился и прикрыл нос платочком.

Сягайло, видимо, воспринял это как факт неподчинения и эффектно подпрыгнув, зарядил ему в пятак. (Разговорчики в строю!)

Горбунковский быстро переложил пятак в другой карман и пятнадцать раз довольно-таки правдоподобно икнул. (Есть!)

Степан принял позу распевающегося Паваротти, сложил на груди ноги крестом, щёлкнул ногтями больших пальцев и вопросительно посмотрел на Горбунковского. (Шо ж ты опять слова путаешь, гнида??!!)

Михаил склонил на плечо голову, закрыл глаза и сладко захрапел. (Всё в трудах, Стёпочка, аки пчела – некогда…)

Сягайло, насколько позволял ему его тренированный организм, выпучил глаза, просвистел траурную мелодию и ударил кулаком правой по бицепсу согнутой в локте левой руки. (Смотри мне, шоб в последний раз, а не то..!!!)

Горбунковский сел в поперечный шпагат, показал всем карточный фокус, с минуту простоял на голове, укусил себя за локоть, скрутил парочку фляков и тройным с прогибом прыжком упал на своё место в строю.

Все понимали, что он нёс неуставщину, но желание исправиться нас только явно проступало на его изможденном психотропными грибками раскаявшемся фэйсе, что Степан махнул рукой и энергично дунул в специально извлечённую для этого из кармана дудку.

Застоявшиеся воротилы политических интриг бодро пошли в сторону леса. Еще долго в морозном воздухе слышалось пронзительное шипение Стёпкиного духового инструмента и тяжелые шаги идущих под его дудку пенсионеров развала Родины… Толян побрёл вслед за ними.

Поляна опустела. Ан нет, чу! Послышался хруст можжевельника и на экс-плацдарм попёрла всяческая живность, прятавшаяся в норах во время экзекуции. Да, врут эти мерзопакостные буржуи, что у нас в Расее зверушки с голоду помирают прямо в Красную Книгу! Кого тут только не было – и уссурийские черепашки, и сумчатые зайцы, и малоножки и тушканчики гималайские и… да и не счесть всего разнообразия природных форм, гурьбой выкатившегося на поляну! Минут десять вся эта разношерстная (а местами и вовсе безшерстная) тусовка весело хлопала панцирями и чистила бивни, пока из кустов не выбежал сурок синий арктический водонюхающий и не выставил на всеобщее обозрение заднюю лапу со сложенными в форме латинской буквы «V» когтями. В тот же миг вся шара, дико махая от радости головами, помчалась в деревню.

Сурок упал на спинку и радостно засопел. Он был известным на всю округу приколистом. Вот и на этот раз он круто киданул всю компанию своим на первый и второй взгляды странным жестом, который означал, что в колхоз «Победа» завезли свежего перегноя. Протащившись с очередной своей хохмы в полной мере (в колхозе только что начался отстрел всех мутационных видов животных), сурок почистил жало и рванул в лес посмотреть, шо там опять затеяла правящая верхушка.

Смеркалось… Хлипкие сморчки ширялись по воде…

—25—

…И хрюкотали зелюки, как момзики… везде (это, чтобы залепить уважаемому соавтору в кассу. Кто сидел – тот поймет.)

А что же поделывает наш самый главный герой? Какое у него настроение? Как здоровье? Какие творческие, так сказать, планы? Или уже натворил чего и молчит? Все эти вопросы, несомненно, уже успели накопиться у наиболее интеллектуально развитой части нашей читательской аудитории (если, конечно, таковая сохранилась после перехода на макулатурно – рыночные отношения; ведь широко известно, что услуги интеллекта обходятся дорого, а исторический опыт нашего народа вкупе с его семидесятитрехлетним мИнталитетом убедительно показывает, что гораздо проще не подняться до чьего-то уровня, А ОПУСТИТЬ ЕВО, ГАДА, ДО СВОВО, ШОБ ЗНАЛ, ЗАРАЗА, КАК НОС ЗАДИРАТЬ, ****************************!) Ну, да ладно. Может, все не так уж плохо… Может, и выжил кто…

Петрович, безусловно, кое-что натворил, но отнюдь не молчал. Пять минут назад он прибил к воротам церкви большой транспарант, на коем, ввиду отсутствия соответствующих талантов у односельчан, самостоятельно изобразил нечто, напоминающее обросшего не существующими в природе мышцами кривоногого крокодила с хлебом – солью в передних лапах и надписью "Славной команде попандосов села Печкино – ФИЗКУЛЬТ ПРОТУХ!". Прибил, отошел, полюбовался на творение рук своих, подошел, по-хозяйски похлопал по воротам… После чего транспорант рухнул. На голову передвижнику.

Стараясь быть точными и достоверными, приводим речь Петровича в кратком изложении:

– Я * *** *** **** ****, ********! Вы * **** ***** ***** ******!

Щас *** ***** разнесу вдребезги пополам к ***** ******! Если

еще хоть раз * ******** **** ** **** ****…

Продемонстрировав в течении десяти минут недюжинные способности в разговорном русском языке и введя собравшихся на площади слушателей в ступор своей покосившейся от удара аурой, Петрович подобрел и отмяк. С наслаждением, до хруста, потянувшись, он подошел к Варламу Сосипатычу, который с утра с мегафоном в руках и повязкой «Старшой» на рукаве полосатого ватника наматывал по площади круги, поймал его пальцем за воротник и сказал:

– Ты… ето… тово!

– Чево – "тово"? – недоуменно переспросил смекалистый распорядитель.

– Не перебивай, зараза! – вспылил Петрович, раздраженно протыкая пальцем в жестяном рупоре дырку и вытряхивая из головы остатки воздействия наглядной агитации. Затем он сгреб продюсера за воротник, придвинул к себе поближе и начал излагать программу действий, досадливо отбросив ногой в сторону вывалившийся из ватника хлам: бутылку самогона, пачку самокруток с коноплей, связку тараньки килограммов на десять, брошюру о вреде гребли на пресных водах, старые, но еще крепкие валенки и набор пилочек для ногтей (старичок особым чистюлей не был, но мнение о себе имел высокое):

– Слушай сюда! Шо ты тут гасаешь, как наскипидаренный? Люди шляются, понимаешь, где попало, курят вместо работы – он уже хата с краю загорелась, говорил обалдуям – не бросать окурки куда ни попадя… Щас собирай этих бездельников и дуй по хатам собирать скамейки! Шоб завтра у меня все, которые не участники, сидели на них, причем массово! Останется хто на печке валяться – будешь молот на десять километров метать… Как десятиборцы, проследил?

Сосипатыч, который еще в начале разговора ввиду вредности характера и недостатка воздуха позеленел и хитро вывалил язык на плечо, при прямом обращении сеньора к вассалу не смог не отреагировать и бодро отрапортовал:

– Просмотрено двадцать шесть кандидатов! Из них: отобрано основных – десять, запасных – два, похоронено за счет оргкомитета – одиннадцать…

Петрович, ничего не поняв (коварный долгожитель забыл засунуть ранее вываленный язык на свое природное место), но не желая в этом признаваться, довольно кивнул, и, отирая брызги с лица, строго добавил:

– Шоб завтра в шесть – ноль-ноль все уже на площади стояли! Да, еще: начерпаешь жижи из пруда им. Герасима, ближе к концу вытянешь из Дэвицовского коровника какую-нибудь там дохлятину, обольешь жижей да подпалишь – нехай жрут, как обгорит. Надо ж народное гулянье по случаю победы устроить! Щас пойду, на это дело из Дэвица выжму пяток ведер самогону…

Петрович хотел еще что-то сказать, но заметил входящую на площадь толпу в составе народных дружинников во главе со Степкой и вчерашним пареньком. Степка имел вид человека, которому объявили о гибели всего его имущества, а потом сердобольно двинули по башке лопатой; новичок, с красной физиономией и неестественно блестящими глазами о чем-то оживленно разглагольствовал, обращаясь исключительно к блюстителю порядка, а народная дружина за спинами обоих выла и стонала от смеха.

Помещик озабоченно отпустил воротник Сосипатыча, дав, наконец, бойкому деду вздохнуть, и пружинистой походкой недодавленного таракана двинулся сразу в нескольких направлениях, втайне желая подобраться поближе к веселой компании. Но чем больше он вслушивался в монолог гостя, тем сильнее у него вытягивалось лицо:

– Слышь, Степка, ты ж кореш все – таки, скажи: у вас в каком месяце озимые буряки всходят? А заволачиваете вы их чем? А сколько в ваших краях от курицы – несушки тонн клевера заготовить можно? Мой батяня, тоже крутой фермер был, всегда дома на сносях гусака держал. Под праздник обмолотит его, бывало, да как следует – и, глядишь, опять – таки, свежая икра на столе… А сеял он их всегда в грязь: как щас помню – только первые петухи из – под снега проклюнутся, так он за яйца – и на поле… Обработает пашню, отсеется, а потом еще позовет деда, возьмет его за ноги да заволочит все как следует. А, вообще – то, жизнь в деревне, конечно, не сахар – здесь пахать надо! Утром – покос, вечером – удой, ночью – отел… А в городе тунеядцы только жрать и умеют, не знают, и на каком дереве та капуста растет… А чужие кизяки на огород заберутся? А козлы капусту повыклевывают? А дикая репа у петрушки корни жрать начнет – пропал ведь урожай!…

Потерявший сознание Степка рухнул прямо под ноги Петровичу, который успел вплотную подобраться к разухабистому коллективу и щелчком по кадыку из школы ниндзюцу отключить Толяну на время голосовые связки, причем тот, радостно улыбаясь, продолжал что-то излагать. Судя по отвисшей челюсти и стеклянным глазам, ему было очень хорошо. Подняв за шиворот катающегося по траве Жиряковского, Петрович строго спросил:

– Вы шо тут, подурели?

– Шеф, я тут не при чем, однозначно! Ну, шли из-за села, ну, зашли к Дэвицу, ну, приняли по стакашке – так Степка сам начал, сказал этому козлу, что он козел и в деревенской жизни не гребется ваще, а тот обиделся и начал грузить, слушай, начальник, я не могу, отпусти в сортир, а?

Под потрескивание собственной крыши Петрович отпустил Жиряковского, который вприпрыжку побежал за кусты. "С парнем надо серьезно заниматься!", – мелькнула мысль. "Пропадет! Не кто другой, так сам такого наслушаюсь – и пошлю к раку зимовать…"

—26—

Кое-как связав портянками разбушевавшегося Толяна, народ под руководством Петровича понёс его на птичий двор отлежаться. Лишённый возможности говорить, Толян, тем не менее, не прекращал своей лекции, и бешено вращал тазом и смешно подрыгивал правой ногой, видимо изображая покос грецких помидоров во время их утреннего клёва. От созерцания этой изощрённой пантомимы не смешно было лишь одному человеку. Варлам Сосипатыч, волею судеб назначенный нести правую ногу, через каждые пять метров с ужасающим постоянством получал натренированной пяткой лектора мощнейший удар в пах. Паху это очень не нравилось… Сосипатыч, соответственно, тоже особого кайфа по этому поводу не испытывал, и методично морщась, копил на Толяна обиду и злость…

Но оказаться на птичем дворе Толяну в этот знаменательный день не удалось… Не пройдя и половины пути, делегация местных антлантов попала в пробку. Поперёк дороги плотной стеной стояли злопукинцы. Стояли плотно. Многие пришли семьями. Большинство привело с собой всех ещё стоящих на ногах домашних животных – мужей, коней, свиней, курей, гусей, козей и лошадей. Вся тусовка стояла в очереди и очень нервничала.

– Чево стоим, словяне, – попробовал завести ненавязчивый разговор Петрович.

– Да пошёл ты! – дружно ответили человек триста.

Нисколько не обидившись на столь своеобразную форму приветствия, Петрович действительно пошёл к голове очереди. Народ зашумел, но боялся. Изрядно поработав локтями и головой, президент независимого Злопукино продрался-таки к дверям старого склада спецодежды, на которых было прибито распечатанное на принтере объявление:

???????????????????????????????????????????????????

? Сиводня в шесть часов вечера будит?

? расдаваца гоманитарная помосчь из америки!?

? Кажный желаюсщий палучет денежный перивод?

? в залог личново иммущиства!?

? – ПриветБанк – ?

???????????????????????????????????????????????????

"Опять Мойша чесной народ облапошить удумал!", – догадался Петрович (лазерный принтер имелся в наличии только у этого слишком уж предприимчивого Ломбардиста).

– Так, кацапы в очереди есть? – громко и грозно крикнул Петрович.

– Та яки кацапы, шановный пану!! Звычайно ж ни!– крикнули из середины толпы семейства Подгардинни и Хвигушвили.

– Нэма москалив!! Нэма поганцив!!! – загудели все во всё горло.

– Ну тогда расходитесь по домам, шановнэ панство, денежек не получите, – заключил Петрович и на многотысячный немой вопрос, тяжело повисший в вечернем воздухе, отчётливо крикнул:

– Козацькому роду – Нэма пэрэводу!!!!!! Даааа-ааа-моооооой!!! кричал Петрович, раздавая тумаки направо и налево, а сам в уме прикидывал, что Мойша Ломбардист, этот прапрадед лейтенанта Шмидта, на этот раз легко не отделается…

Огорчённый народ расходился. И до того разошёлся, что в расход чуть не пошла заведующая начальником управления помощником второго дворника, Амбразура Филимоновна Шприц-Взадницман, тоже коренная хохлушка…

Ситуация разрядилась лишь после того, как Стёпка зарядил именной кольт и, как бы случайно, пять раз пальнул в темнеющие небеса…

– Всем спать! – кричал Петрович, – на ночь больше литру первача не принимать! Завтра зачинаем Олимпиаду!!! Пафнутий!! До Феньки, Петькиной жены, ночью не ходи!!!!! Ты мне поутряни свежой нужон!!! Фенька!!!! А ты, перламутрина китайская, ищо раз оглоблей Пафнутия накажешь – заставлю вместо нево марафонить!! Даа-аа-мооооой!!!

В этом поучительном месте мною будет сделано небольшое, но очень душевное отступление. Ну, во-первых, мне немножко обидно – все уже делали его, а я ещё ни разу, во-вторых, детальная мотивация этого проступка будет дана в третьем пункте объяснения, и, наконец, в-третьих, по-моему достаточно и предыдущих двух пунктов.

Так вот на чём я хотел отступиться. Я хотел заявить всем интересующимся литераторам, что поступки действующих героев данного манускрипта где-то в 16-й главе торжественно вышли из-под моего контроля. Не в силах обуздать анормальность вышеназванных личностей, я вынужден оставаться простым констататором уже случившихся событий. Поэтому все коллективные претензии просьба отсылать непосредственно участникам описанных в сей копилке человеческой мудрости событий. В противном случае мне придётся денёк попыхтеть над созданием не менее откровенного приложения N 2.

Вот. Ну да ладно, на чём я там остановился?

– Мааа-лаааааакоо-ооо! – кричал Петрович не щадя лёгких. Лёгкие затыкали уши и убега…

СТОП! КАКОЕ МОЛОКО???? От, блин, вот и пиши после этого красивые отступления!!! Покорно прошу меня простить. А кто простит меня непокорно, я Вам ещё покажу Петровича мать!!!

– Даааа-моо-оой! – кричал Петрович не щадя на сей раз ни лёгких, ни тяжёлых (я рассердился!).