Текст книги "Тайфун (Собрание рассказов)"

Автор книги: Виктор Ирецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 13 страниц)

Откровение

Николаю Лернериусу

Бернар, епископ Тулузский, приору Громмонского монастыря Амиэлю

«Во имя Отца и Сына.

Возлюбленному брату Амиэлю истинного блаженства и вечного спасения во Христе.

Трепетно поспешаем отправить сие послание и пишем его христианского спасения ради.

Известно тебе, Амиэль, какому поруганию предана ныне святая Церковь и как скорбят верующие о безумии нечестивых еретиков, кои множатся и поднимают головы и совращают в свою сторону немощных духом; водители же их (не буду называть дерзких, дабы не оскорблять зрака твоего) зубы имеют, как стрелы, а язык, как остро отточенный нож. Скорблю об этом и я, последний и ничтожный раб Спасителя нашего и трепещу от боли. Между тем непрерываемой струей течет кровь Церкви, пролитая мечом, языком и низким предательством. Неужели не остановим ее?

Так думал я и скорбел много дней и ночей, с сокрушением перебирая в уме святотатственные деяния презренных еретиков, о коих слышу каждодневно и тебе тоже ведомо не мало. Можно ли спокойно читать бревиарий и видеть, как растаптывают ногами Святые Дары и мощи разбрасывают по распутиям? Можно ли без ужаса помыслить, что при том ухищренно обнажаются тайны, знать каковые не должно до скончания века? Застывает рука моя, наносящая на пергамент эти страшные слова и никнет старое сердце.

Ведомо тебе, Амиэль, что некогда я священнослужительствовал в Турени, в том славном монастыре на берегу Луары, где покоятся мощи св. Мартына Турского, чудодейственные и всеисцеляющие. В недрах души моей, уже тяготеющей к вечеру жизни, я любовно сохранил много повествований о чудесах, мощами творимых, и для описания их потребовалась бы особая книга. Но одно из них выжгло в памяти моей неизгладимый знак твердой несокрушимой веры. Может быть, и ты, Амиэль, слышал про это повествование?

В те давние времена, когда в наказание за тяжкие грехи Господь насылал на нашу землю полчища языческих норманнов, святые отцы справедливо вздумали перенести мощи св. Мартына в Оксер, дабы предохранить их от вражеского осквернения. И было это сделано скоропоспешно, как случается при несчастиях, никем не предвиденных.

Между тем, недалеко от Оксера проживали двое калек, добывавшие обильную милостыню через убожество свое непоправимое. Узнав о том, что святые мощи приближаются, оба они, испугавшись возможного исцеления, каковое лишило бы их сладкого куска хлеба, оставили привычные им места и с наибольшей для них быстротой стали удаляться. Но скоропоспешная процессия с мощами нагнала нищих и, к прискорбию своему, означенные калеки были тут же исцелены. Вот какова благодать веры для немудрящих и простых сердцем, и ради их спасения не должны ли мы содеять все от нас возможное, дабы сохранить им верное прибежище?

В размышлениях об этом я провел долгие часы в моей убогой келье, призывая имя Божие в помощь своему слабому уму. Знаю, что недостоин; знаю, что многогрешен. Но я молил Его, Господа неведающих, ниспослать мне предвидящий дух ради утверждения основ святой религии и для утешения горестных душ. Не внял моей молитве Господь.

Тогда, предав себя трехдневному посту и молению, как это полагается по правилам, я удостоен был свыше внезапным откровением.

Было это на третий день после св. Варфоломея, в час предутренний. Я преклонил колени и шептал „Salve Regina“. Через решетку моей кельи я видел Млечный путь и ясно различал, как становится он все светлее и светлее. Я понял, что это предвещение чуда и возликовал. И тогда я узрел, как Млечный путь опустился до самой решетки и по нем, сверкая белыми ризами, шествовала Дева Мария. Голосом сладким и нежным сказала она мне с печалью: „Бернар, служитель мой возлюбленный! Совершаются злые деяния. Двуногие волки потрясают Мой храм. На распутиях лежат кости святых и засыпаются навозом. Скорблю об этом безмерно и потому приказываю тебе: укрывай святых, как находишь возможным; гробы же их оставляй только видимыми, дабы верующие имели утешение и не отчаивались. Я же беру все на Себя“.

Сказав это, Она молча удалилась по той же богошественной стезе, и я внятно слышал тихий шелест Ее риз.

Поставленный этим откровением на путь истинный, я, сколь могу, раскрою тебе, Амиэль, смысл сказанного, а ты, вникая в мои слова, не забывай, Кем продиктовано мое послание. Перо же, его писавшее, как видишь, было омочено в источнике благодати.

Укрывать святых – означает прятать мощи их от взоров нечестивцев в места невзрачные или далекие; оставлять гробы только видимыми должно понимать так, что надобно класть всякую всякую ветошь для заполнения, дабы верующие могли думать, что мощи под покровом пребывают в полном благополучии. Последние же слова Богоматери понимаю я так, что учинившим все это никакой порухи по совести не будет, а когда наступят сроки, святые сами вернутся на свои места.

К этому говорю тебе, Амиэль, что слушающий меня Ее слушает, почерпнув для себя вечной мудрости.

И еще говорю: зорко смотри за теми, что живут с тобою в Господней овчарне, дабы не обманывали Господа своею тонзурой. Не мешает им часто напоминать слова св. Григория: „Кто страшится исповедовать истину на земле перед людьми, того постигнет гнев самой истины на небе“.

Призывая на тебя, сколько в силах, святое благословение, мысленно и явно, – смиренно прошу, чтобы ты не упрекал меня за то, что я не украшаю своего послания благоуханными цветами Святого Писания: перед глазами моими висит Распятие Господа нашего Иисуса Христа, который Сам есть мудрость и лучший цветок. Аминь».

На маленьком клочке пергамента той же рукой, но торопливо и небрежно написано:

«Если желаешь приобрести нашу благосклонность, это послание положи в раку св. Стефана под покрывало и без промедления отправь такое же послание от своего имени в Сен-Жиль, дабы положено оно было в киворий св. Эгидия. Такое же послание с верным апокризиарием отправь ко всем подчиненным тебе монастырям и по другим монастырям. И да будет ведомо всем вам, в том числе и тебе, что никаких возражений на сказанное мы, епископ Тулузский, не потерпим. И еще твердо помни, что ныне, когда еретическая ржавчина, с одобрения его святейшества папы Гонория, уничтожается огнем, ныне – смерть и жизнь во власти языка».

Короткая сказка

1

Хаит, царице всей Нагаранны, шел у тридцать второй год, когда в сражении с одним из беспокойных племен, населявших Гаулан, погиб ее отважный супруг. О Хаит говорили в народе, что она добра и сострадательна к бедным, и потому вся Нагаранна с радостью признала ее правительницей, хотя в обычаях того времени редки были случаи добровольного вручения царской власти слабой женщине.

Два года ее царствования протекли мирно и благополучно. Путем торговых договоров удалось заключить мир с Мидией, Ликией и Педазосом, беспрерывные войны прекратились. Но в третий год дыханием восточного ветра занесло в Нагаранну неведомую болезнь, от которой погибло множество народа. С того времени царица Хаит охладела к делам государства, замкнувшись в размышлениях о суетности жизни. Страной же стал управлять ее маг Умбадара.

Печальная и тоскующая, бродила Хаит по своему дворцу, и ничто не могло заполнить пустоту, выжженную в ее сердце холодом рассудочности. Перестали ее занимать и дворцовые интриги, к которым чувствовала склонность еще с одиннадцати лет, когда сделалась супругой покойного царя.

Тщетно старался маг Умбадара развлечь ее разными зрелищами, для чего из далеких стран приглашал людей, обученных искусству смешить. Маски фигляров очень быстро наскучили ей, и неизбывная тоска давила ее по-прежнему.

Преданный маг напрягал все усилия своего старого мозга, чтобы найти интерес для нее в жизни, и пробовал даже посвятить ее в тайны сложной науки о влиянии планет на судьбы людей. Но первые же уроки еще более убедили Хаит в непостоянстве вещественного мира и, изнемогая под тяжестью мыслей, жаливших, как скорпионы, она затосковала сильнее прежнего.

– Не послать ли, госпожа моя, – спрашивал ее Умбадара, – быстроногих гонцов в страну Ароматов или страну Пунит, чтобы привезли они благовонных курений?

– Нет, добрый Умбадара, – отвечала Хаит, – не надо. Благовонные курения не излечат тоски моей.

Маг скорбно опускал седую голову и огорченно вздыхал.

2

Случилось так, что прислуживавшая Хаит рабыня-эфиопка заговорила однажды о живых радостях материнства и замечталась о будущих своих детях. Хаит жадно выслушала ее и вдруг затрепетала от восторженного безумия: никогда она не была матерью. В ту же ночь рабыня тайком привела к ней в опочивальню стройного юношу. До самого утра пробыл он у царицы и покорно, как женщина, делал то, что она приказывала.

Судьба, однако, не была благосклонна к Хаит и ни этот юноша, ни все остальные, кого выбирала для нее рабыня-эфиопка, не дали ей изведать сладкого счастья стать матерью: бесплодие ее было отмечено роком.

Зато тайные встречи, тревога ожиданий и опьяняющая власть первых слов разбудили в ее сердце неутолимую жажду настоящей любви, которой Хаит еще не знала. И вот, почувствовала она, что долго отыскиваемый смысл жизни был, наконец, найден: полюбить и быть любимой.

– Добрый Умбадара, – сказала она однажды магу, – добрый Умбадара, я хочу узнать настоящую любовь.

Умбадара был стар, и любовные утехи уже казались ему ненужным пережитком прошлого. Но, как опытный царедворец, он соразмыслил, что лучше ему подыскать ей любовника, нежели ждать, пока она это сделает сама.

Он радостно кивнул ей головой и торопливо ушел от нее, точно сейчас же хотел исполнить ее пожелание.

Но не так понял тоскующую Хаит старый маг. Он уже забыл, что такое настоящая любовь, и думал, что, окружив Хаит красивыми юношами, даст ее томлению верный исход. Он упустил из виду, что хоть и пахли губы Хаит миррой, нарумянены были кончики ее пальцев и благоуханны были следы ее сандалий, но время отняло у нее безжалостно то, что одинаково ценно и для царей и для смертных. Как и все женщины ее страны, в тридцать семь лет она уже была стара, и никакие снадобья не могли сгладить ее морщин. Не загорались у юношей глаза при ее появлении, и хотя избирала она для любви наиболее достойных из них, но скоро убедилась, что одни любили ее из страха, другие по долгу, третьи – ради карьеры и богатства.

И в тиши душных ночей, когда воздух был недвижен и напоен зноем, неслышно выходила Хаит из своей опочивальни и прокрадывалась на маленький дворик, где журчали водометы.

Тут, предаваясь пышным мечтам, вслух называла она себя голубой птичкой, зарей утренней и предвечерней звездочкой. Никогда никто так ее не называл, и уху ее было приятно слушать, как звучат ласковые слова.

3

Случилось далее так, что маг Умбадара в тщетных поисках развлечений для Хаит задумал, как это делалось многими из властителей, созвать из разных стран опытнейших и лучших рассказчиков. К тому времени умом царицы Хаит от неустанных мечтаний овладели украшающие жизнь вымыслы, и план Умбадары показался ей занятным. Она дозволила ему отправить гонцов во все страны к северу и востоку, чтобы объявить о своем желании, а в посланиях, которые были даны гонцам, повелела указать, что тому, кто расскажет самую короткую сказку, будет щедрая дана награда: яшмовый ларец, покрытый рубинами, в нем 24 золотых кольца, семь лазоревых камней, что привозятся купцами из страны Элам, и драгоценный скарабей, предохраняющий от злых сил. Так говорилось от имени Хаит, царицы всей Нагаранны.

Много месяцев спустя прибыли гонцы, а вместе с ними и рассказчики. Было их семь.

Окруженная свитой и прекрасными юношами, ласково принимала их царица Хаит, сидя на троне из золота и слоновой кости, как это было предписано обычаем.

Первый рассказывал об одном муже, который прежде, чем стать человеком, был растением, рыбой, птицей и, наконец, зверем. Предчувствуя близкую смерть, ибо уже был насыщен днями, он все же возроптал, и в молитве, обращенной к богам, напомнил им о том, что еще не был насекомым.

Выслушав сказку, Хаит улыбнулась. Прочие же выразили одобрение неудержимым смехом, который перепугал всю рыбу, находившуюся в водоемах.

Второй говорил об одном философе из города Феста, внезапно уснувшем в то время, когда поучал своих многочисленных учеников вечным истинам. Он проспал шестьдесят семь лет, и, когда проснулся, продолжал свою речь с того самого слова, на котором остановился. Слушатели встретили его речь насмешками, а его самого назвали обманщиком. Нашелся даже такой, который занес над ним нож. До самой смерти философ не мог понять перемены, происшедшей в людях, и упорно продолжал учить своей истине, не догадываясь, что за шестьдесят семь лет она превратилась в ложь.

Третий, четвертый, пятый и шестой рассказали истории не менее поучительные. Слушая их, царица Хаит забывала о своей запоздалой жажде любви и улыбалась.

4

Седьмой сказал так:

– Был я на острове Ази, пробирался к Родосу, был в стране ахеян и данайцев, доходил даже до далекого Гадира, где много свинца и серебра. Всюду имеются люди, искусно умеющие рассказывать, и множество чудесных историй узнал я от них и мог бы тебе передать, повелительница. Но ты непременно хочешь самую короткую, а, стало быть, самую значительную историю. Изволь.

Испустив глубокий вздох, он сказал:

– Известно ли тебе, царица, что до нас жили на земле Атланты, до них Лемуры, до Лемуров Гиперборейцы? Знаешь ли, что с ними стало? Гиперборейцы были поглощены землей. Лемуры были поглощены огнем. Атланты – водой. Известно ли тебе, что предстоит нам?

И, обведя глазами всех присутствовавших, которые от его слов были объяты великим смущением, произнес:

– Мудрецы утверждают, что мы погибнем от четвертой стихии – от воздуха. И, кто знает, может быть, это случится завтра. Так вот, повелительница, не есть ли это по справедливости самая короткая сказка?

В это время Хаит заметила, что некий юноша, находившийся в числе ее свиты, один из тех, которые предназначались ей в возлюбленные, внезапно побледнел и умоляюще протягивал руки.

– Что с ним? – спросила Хаит.

– Госпожа моя, – вскричал юноша при общем смятении, – ты слышала, этот мудрец говорит, что мы завтра погибнем.

– Что же из того? – улыбнулась Хаит.

– В саду у реки, – задыхаясь, продолжал юноша, – меня ждет возлюбленная. Пока я нахожусь здесь, быстро уходят мгновения, потерянные для любви. Госпожа моя! Дозволь мне тотчас же покинуть твой дворец и побежать к девушке. Рядом с нею я хочу встретить смерть, которую готовит нам стихия. Я умоляю тебя, госпожа!

Жадным взором окинула царица Хаит говорившего юношу, и прошептали ее уста:

– Так вот какой должна быть настоящая любовь!

Потом заплакала и, ломая руки, быстро покинула свой трон, устремившись в опочивальню. Здесь дала она волю своим слезам и проплакала до вечера.

Когда же на небосклоне задрожали пурпуровые пятна, к ней был допущен Умбадара.

– Госпожа моя, – робко сказал маг, показавшись в дверях. – Я бы не посмел тревожить твоего царственного покоя, но чужестранные гости ждут. Не укажешь ли ты, кому из них выдать награду?

Не отрывая головы от подушек, Хаит сквозь слезы тихо прошептала:

– Юноше.

Затем прибавила:

– Тому, я не знаю как его зовут, которому была дорога каждая минута любви.

– Повелительница! – с тихим ужасом в потухающих глазах произнес маг и затрясся, как в лихорадке. – Посуди сама, – продолжал он, – своим неслыханным поведением этот дерзкий расстроил тебя и нарушил порядок. Чужестранцы могут разнести о нас дурную славу. К тому же он был самый красивый из юношей, и я полагал, ты отметишь его своим милостивым вниманием, а он осмелился полюбить смертную.

– Не спорь, добрый Умбадара, – с печальной усмешкой сказала Хаит. – Я знаю, что делаю. Самую короткую сказку рассказал он. Не спорь.

– Поистине короткую! – глухо прошептал маг, падая ниц перед плачущей Хаит. – Поистине короткую, потому что я приказал его казнить.

Поэт

Фил написал уже двадцать семь сочинений, не считая дистихов и эпиграмм, а его все еще не признавали великим и упорно не давали никакой придворной должности. Он злился, негодовал и возмущался людской глупостью, которая не умеет быть справедливой. Кроме того, он проклинал судьбу, одновременно с ним возрастившую Максима Плануда, который забрал себе всю писательскую славу, отпущенную на Византию. Фил пытался написать на него донос, но, изощренный в искусстве сочинять только хвалебные гимны и панегирики, остался недоволен своим двадцать восьмым произведением и разорвал его в клочки.

В такие минуты, то есть когда внутри его клокотала ненависть, а на зов ее сбегались слова, бессильные дать ей исход, он вспоминал, что занимается еще агиографией, и начинал прославлять апостолов, пророков и святых, а особенно иконы. Эти бескорыстные гимны, исполненные пафоса, утверждали перед ним самим его поэтическое священно-служение, которое возвышало дух. И, так как ненависть – к счастью для поэзии – посещала его часто, он написал множество звучных гимнов, в которых огонь мелочной злобы, помимо его воли, превращался в молитву.

Но агиография, будучи весьма почтенной отраслью поэзии, нисколько не увеличивала его славы, ибо кому же неизвестно, что таковая создается людьми, имеющими власть и влияние.

Поэтому Фил, считая себя призванным к высокому назначению, отбросил в сторону святых и апостолов и устремил свой необузданный талант на дело прославления пинкернов, коноставлов, протостраторов, екклесиархов, синкелариев и других вельмож, с тайным намерением достучаться словесным стуком до их неприступных сердец. Это были эпиграммы, сложенные в виде акафистов и расцвеченные трижды крашеным пурпуром красноречия. На пергаменте они были начертаны киноварью.

И это помогло. Отправляя посольство в Тавроскифию, Базилевс Андроник, по напоминанию Великого Доместика, за день до того превознесенного в пышной оде поэта, подумал о Филе и приказал ему быть апокризиарием для столь важного дела, как заключение брака между ханом Золотой Орды и дочерью Автократора Востока.

Путь корабля лежал в Фасис. Дул легкий попутный ветер. Невдалеке задумчиво скользили зеленые и желтые паруса рыбачьих лодок. Вокруг корабля резвились и фыркали веселые дельфины, напоминавшие безмятежных детей. Было тихо и прекрасно. И поэт Фил, упоенный величавым морским простором, ощутил в себе нежный трепет спокойной мысли, которая сама для себя находила нужные слова.

Так, вдохновленный морским простором, он тут же на палубе сочинил поэтическое рассуждение о человеке, беседующем со своей душой. Закончив творение, он самодовольно улыбнулся и злостно высунул язык в сторону Девяти глав Святой Премудрости, где суетливо копошились те, перед которыми он еще недавно расточал пышные слова.

Его посольство было удачно, но в придворной суете тотчас же забыли о поэте. Он снова негодовал, возмущался и в тиши своего дома, прикрытого платанами, измышлял злые упреки и доносы, которые, однако, падали на пергамент в виде льстивых панегириков.

В это время от неведомого поветрия умерла его жена, оставив ему полный дом детей. Чистую скорбь по ней он испытывал четыре дня, а на пятый подумал о том, почему бы ему не воспользоваться удобным случаем, дабы напомнить о себе лишний раз и в совершенно иной форме. Его жалобное, смиренное и скорбное послание к императору, написанное шестистопным ямбом, вышло удачным. Оно звучало трогательно и прекрасно, особенно в той части, где поэт говорил о своем убожестве и называл себя безукоризненным рабом.

После торжественных гимнов, звучавших как пасхальные симандры, ему так понравился смиренный тон его новых произведений, что он решил изощряться в них ежедневно и ежедневно отправлял такое послание всем тем, кому он прежде подносил свои оды и получал за это золотой семисис.

Однажды он написал молодому деспоту Константину:

«Ты прекрасный господин, а я твоя собака. Я громко лаю, но это потому, что мне хочется мяса. Вседерзающий львенок, накорми собаку».

Львенку понравилось необычное обращение, и он приказал выдать голодному поэту целого быка. Вместе с тем великодушному деспоту захотелось узнать, как выглядит поэт, и он велел его позвать.

Фил явился немедленно.

Его далматика была туго стянута поясом. Он учтиво поклонился и сказал:

– Подобно скифам, которые от голода стягивают живот широким поясом, я поступаю так же. Об этом писал еще Ересистрат. Я же видел это своими глазами.

Деспот посмотрел на его мохнатую бородавку у носа и с омерзением спросил:

– Неужели ты голодаешь, несчастный?

– О, человеколюбец! – плаксиво воскликнул Фил. – Судьба более милостива к творениям, нежели к их творцам: в то время как свитки с моими стихами пребывают в золотых шкатулках, я пребываю в нищете и забвении. И, видя меня нагого, неужели ты, золотой благодетель, не уделишь частички одежды для моего зябкого тела? Блуждая мыслями в небесах, я не умею думать о земном.

Деспот, утомленный его плаксивостью, приказал выдать ему шерстяной материи и заметил окружающим:

– Он мне противен. Неужели таковы все поэты?

Фил же, радостно принимая дар, думал:

– Древний софист Зиновий утверждал, что фиссагеты, приносившие в жертву богам кости, сами съедали мясо. Это было неглупо с их стороны. Боги же, приемлющие столь дешевую жертву, глупы несомненно.

Так он жил, унижаясь и попрошайничая, ученейший поэт, ритор, агиограф, связанный родством с славным и знатным родом Мелиссинов, и прожил долго. После внезапной смерти его от несварения желудка, в шкатулке с рукописями и золотыми солидами был найден написанный его рукою анонимный донос на Анему, императорского зятя. Почитая поэзию и будучи покровителем Фила, Анема без всякой огласки уничтожил неизданное произведение поэта и, вознося псалмы смерти перед осьмиглавым Крестом, горячо молил Иисуса и Приснодеву отпустить почившему все его грехи.

По его же настоянию симандры близлежащих храмов в день похорон гулко изливали неподдельную печаль.