Текст книги "Тайфун (Собрание рассказов)"

Автор книги: Виктор Ирецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 13 страниц)

То, что не забывается

Всякому известно: первый роман, прочитанный в юности кажется непревзойденным по своей красивой значительности и оставляет неизгладимый, ничем не вытравляемый след в памяти, особенно если еще героиня была прекрасна. Впрочем, кто же в прежние времена жалел красок для главной героини? Таких жестоких писателей, кажется, и не было.

Моей первинкой, запавшей мне глубоко в душу, была трагическая история о прекрасной маркизе де Ганж, супруге губернатора Лангедока. Где я про нее вычитал, совершенно но помню, – в журнале ли (может быть, в «Вестнике иностранной литературы»), в газете ли, – не знаю, не припомню. Знаю только, что я был потрясен, и если я не оплакивал судьбу героини настоящими слезами, то думаю, только потому, что было мне тогда 12 лет, когда плакать уже не полагается.

Помню еще, что это был не роман, не повесть, не рассказ, а нечто вроде исторического очерка, написанного не постыдно-равнодушной рукой торопливого переводчика или сухого компилятора, а человеком с чувствительной душой и нежным сердцем.

Начинался рассказ с того, что жизнь молодоженов – маркизе было всего 22 года – протекала счастливо, но внезапно омрачилась скрытной ревностью маркиза, потому что в замке вдруг появились его братья – аббат и шевалье, нисколько не скрывавшие своих нежных к маркизе чувств.

Но тут нужно сказать, что аббат по своей учености, уму и по своему пониманию жизни был гордостью всей семьи. И, конечно, он был во много раз занимательнее маркиза, в сущности, еще мальчика, получившего от короля высокую должность в Лангедоке лишь по настойчивой протекции. И поэтому у него не хватало смелости проявить перед старшим братом свое недовольство.

Однако любовные наступления аббата, беспрерывные и даже назойливые, не дали ему желанного успеха. Не столько, пожалуй, из любви к мужу, сколько из гордости, маркиза оставалась неприступной. Она охотно беседовала с умным и образованным аббатом, шутила, острила, но на тайное свидание с ним не соглашалась.

Настойчивый аббат был, однако, не только умен, образован и учтив, он обладал еще повышенным самолюбием. А как следствие этого, легко рождалась в нем мстительность. И не нужно забывать, что это был достаточно грубый 17-й век.

Однажды прекрасной маркизе какие-то поклонники доставили лечебный крем. Это был яд, но, по-видимому, слабый, потому что врачу удалось его нейтрализовать. С этого все и началось.

* * *

Помню, во время чтения этих строк меня позвали ужинать. Признаюсь, мне было не до еды. Судьба маркизы, которую осаждали, как крепость, интересовала меня значительно больше, чем ужин. Я явно страдал. Ревность смешалась во мне со злобой. Вступая в жизнь, я впервые видел, что существуют беспомощные люди и что муж не всегда является для жены защитой и опорой.

– Чем ты так расстроен? – спросили меня.

Мне неудобно было указать истинную причину, и я ответил:

– У меня что-то нога болит.

После ужина я узнал, что дед очаровательной маркизы, тоже, по-видимому, неравнодушный к ее красоте, оставил ей в наследство, обойдя более близких родственников, – обширнейшие владения, с условием, что все это будет принадлежать лично ей. Это, казалось бы, предоставляло ей большую независимость, но вышло иначе. Вероятно, чтобы как-нибудь избавиться от настойчивого аббата и молчаливого шевалье, который, подобно гиене, молча ходил за аббатом, очевидно, надеясь, что и ему что-нибудь перепадет, хотя бы с помощью угроз разоблачения, то есть шантажа – молодые супруги решили переселиться в городок, лежавший между Монпелье и Авиньоном.

Я рад был за маркизу и еще обрадовало меня, что она оставила завещание, по которому все ее имущество, в случае смерти, переходит к ее матери. Причем, если маркиза вздумает составить новое завещание, авиньонский магистрат будет поставлен об этом в известность. Мне почувствовался в этом поступке чей-то неглупый предусмотрительный и доброжелательный совет – стало быть, прекрасная маркиза была не в одиночестве, решил я.

Но опять-таки все вышло не так, как мне хотелось. Почему-то маркиза снова вернулась в замок, супруг ее неожиданно уехал по делам, и возле Красной Шапочки остался Серый Волк, лукавый аббат.

Как хороший проповедник, а главное, как изрядный негодяй, он убедил маркизу сделать своим наследником мужа. Почему, собственно, муж должен был пережить ее и стать наследником, этот вопрос ей, очевидно, не приходил в голову.

Я сжимал кулаки от злости и негодования, тем более, что очень скоро маркиза серьезно заболела, а лекарство, доставленное ей, показалось больной очень подозрительным. Она благоразумно не приняла его.

Это было днем. Больную маркизу пришли проведать окрестные дворяне, но, как я потом понял, это сделано было только для отвода глаз, потому что, не успели гости уйти, как внезапно появился шевалье со стаканом мутной черной жидкости и, не пускаясь в объяснения, злодейски-скрипучим голосом сказал ей:

– Мадам, вы должны умереть.

При этом он вынул кинжал и добавил:

– Выбирайте: кинжал или яд.

Господи, как я ненавидел этого подлого шевалье! К аббату я тоже питал достаточно враждебное чувство, но тот хоть действовал открыто, тонко домогался любви прекрасной маркизы и неизмеримо выше стоял ее мужа, безвольно-ничтожного человека, который при аббате впадал в чисто мальчишескую робость и терял дар речи. А шевалье – тот, еще раз привожу это сравнение, представлялся мне подленькой гиеной, не полагающейся на саму себя. Он не произнес ни одного умного слова, ни с какой стороны не высказал своей учтивости и сидел обычно, при беседе аббата с маркизой, мрачный, как сова. А сейчас он нашел в себе зверскую решимость отравить прекрасную, ни в чем не повинную женщину. За что?

К моему яростному изумлению, в комнату вошел аббат и произнес то же самое:

– Вам предстоит выбор, сударыня, – яд или кинжал.

Уже прошло много десятков лет, я не помню подробностей. Помню только, что маркиза в беспомощности предельного отчаяния, в бессилии одиночества глотнула яд, но на дне бокала оставался еще осадок и, по-видимому, шевалье считал, что в нем вся ядовитая суть.

– До дна, до самого дна! – прикрикнул на маркизу неумолимый палач.

Маркиза покорно послушалась, но не проглотила густой жижицы, а оставила ее во рту за щекой.

Решив, что дело сделано, оба брата вышли из комнаты, чтобы привести духовника.

Тогда маркиза, собрав все свои последние силы, выпрыгнула через окно замка и побежала по направлению к деревне.

Ну, разумеется, я мысленно бежал вместе с нею, подбадривал ее и торопливо говорил о том, что она тотчас же должна дать знать обо всем этом королю.

Увы, увы! Шевалье заметил ее бегство и, как ястреб, бросился за нею. В трехстах шагах от замка он нагнал ее и грубо втолкнул ее в первую попавшуюся избу. Приступы боли уже начались. Маркиза застонала. Стакан воды, который подала маркизе крестьянка, был выбит у нее из рук и, конечно, сделал это шевалье.

Тогда маркиза, поборов свою гордость, бросилась, моля о пощаде, к ногам шевалье, но тот безжалостно оттолкнул ее и в ответ нанес ей кинжалом несколько ударов в спину.

Но уже приближались люди. Братьям надо было бежать. Аббат, чтобы завершить начатое, выстрелил в маркизу из пистолета. Оружие дало осечку, что позволило маркизе прожить еще один день.

Все это не выдумано, а действительно случилось в 1667 году в царствование благочестивейшего короля Людовика XIII, одинаково справедливого ко всем своим подданным.

Помню отлично, что печальное повествование заканчивалось каким-то судебным процессом по поводу первого завещания, но меня уже это не интересовало.

Я целиком был во власти мыслей о несчастной, беспомощной, одинокой красавице – маркизе де Ганж, так рано погибшей исключительно из-за своей красоты и привлекательности. Целую неделю я мысленно оплакивал ее, из-за чего сильно страдала моя орфография при диктовке и задачи по арифметике оставались нерешенными.

Я только вступал в жизнь, и на много-много размышлений навела меня эта история. Прежде всего, я увидел, что такое произвол и безнаказанность, а затем стал понимать, что семейная тирания – страшная вещь, преодолеть которую может только очень сильный человек.

Но зато надо всем этим возвышался прекрасный образ. Мне то и дело мерещилось бегство отравленной маркизы из замка в деревню, со смертельным ужасом на лице и, признаюсь, что образ этот, хотя и созданный юношеским воображением, живет во мне и по сей день и, вероятно, исчезнет только с последним моим вздохом.

Приключения шевалье

I

Господин де Корберон по старческой надменности и упрямству долго крепился, а затем не выдержал и торжественно сообщил своей дочери Марселине, что на днях должен приехать из Парижа ее троюродный брат шевалье де Ляндаль. С этого момента в замке началась предпраздничная суматоха, которой больше всего опасался престарелый де Корберон.

Уже с самого раннего утра слышался шорох граблей, равномерно скользивших по аллеям, и звучанье садовых ножниц, торопливо обстригавших кусты. Рабочие снимали паутину с лепного фронтона. Жена садовника тщательно убирала сухие листья из бассейна. На кухне приступали к приготовлению гусиных паштетов.

Зато первой заботой предусмотрительной Марселины было призвать к себе камеристку Луизу и объявить ей, что она немедленно должна удалиться в предназначенный для челяди флигель и не показываться, пока ее не позовут. Луиза задрожала от обиды, поклонилась и вышла.

Соображения девицы де Корберон были безукоризненно логичны. Она была некрасива и достаточно немолода, и сравнение ее с молоденькой камеристкой, чье тонкое лицо и умные живые глаза пленяли мгновенно, – говорило не в пользу госпожи. К тому же Марселина догадывалась, что приезд шевалье де Ляндаля связан с давним желанием всей родни выдать ее за него замуж, и поэтому ничего странного не было в том, что она решила обезопасить себя от невыгодного сравнения.

II

Шевалье де Ляндаль был встречен с родственной теплотой. Но, увидев некрасивую Марселину, предназначавшуюся ему в жены, он сразу же заскучал и с горечью подумал о том, что богатство старика де Корберона требует слишком большой жертвы от его утонченного вкуса, развивавшегося в Париже. В дальнейшем молодой шевалье убедился еще и в том, что Марселина посредственна и нисколько не занимательна: в неустанном старании показать гостю, что разносторонность ума с избытком может покрыть недостаток красоты, де Корберон, хотя и говорила с лихорадочным увлечением, но зато отчетливо проявляла себя умничавшей провинциалкой.

Паштеты были превосходны. Жаркие возбуждали аппетит одним своим видом. Фрукты и вина соперничали своими красками с цветами, лежавшими на глыбе синеющего льда. Ветвистые канделябры из позолоченного серебра поражали своей затейливой архитектурой. Но Марселина неспособна была вызвать в шевалье ни одной притягательной мысли, и этого было вполне достаточно, чтобы он окончательно отказался назвать ее своей женой.

Он продолжал быть с ней внимательно учтивым, но пользовался каждым удобным случаем, чтобы уединяться в парке и думать о божественном Париже, где наслаждение, красота и умственные бесчинства живут в неразрывном согласии.

III

На четвертый день, в сумерках блуждая по аллеям, шевалье встретил юношу, притаившегося за боскетом.

– Господин шевалье! – услышал он взволнованный шепот. – Я не посмел бы тревожить вашего уединения, если бы не почувствовал, что вы посланы мне самой судьбой.

Насколько было возможно разглядеть в сумерках лицо говорившего, он был совсем молод, изящен, с тонким, почти девичьим лицом.

Шевалье остановился и дал понять, что готов внимательно слушать. И юноша объяснился.

Его звали Бертран Оливье. Он смущенно рассказал, что его положение в доме господ де Корберон стало невыносимым. Ни для кого здесь не секрет, что он является незаконным сыном владельца замка, некогда соблазнившего дочь лесника. Ему дали образование, и некоторое время он состоял при старике де Корбероне в качестве переписчика и секретаря, но затем ему приказали не показываться в замке. Этого добилась девица де Корберон, не желавшая делить с ним отцовского расположения.

– Я изнываю от безделья и незаслуженной обиды, – с дрожью в голосе говорил юноша. – И умоляю вас: возьмите меня с собой в Париж. В пути я готов быть вашим преданным слугой, а когда мы доберемся до Парижа, я попытаюсь найти там себе работу или службу в королевских войсках и в тягость вам не буду.

Шевалье задумался. Он вспомнил, что ему еще предстоит заехать на обратном пути к графу де Лярже и решил, что иметь с собой слугу вполне соответствует его положению.

– Я согласен, – сказал шевалье. – Но я не хотел бы вызвать неудовольствия со стороны господ де Корберон, и поэтому вы должны проявить сугубую осторожность при своем исчезновении.

– Будьте спокойны, господин шевалье. Я исчезну за день до вашего отъезда и затем подкараулю вас за мельницей у опушки леса.

IV

Граф де Лярже долго не хотел лишать себя чувственных прихотей, и поэтому до сорока лет безвыездно проживал в Париже. Ночи, свободные от любовных приключений, он проводил за игрой в фараон. Последняя страсть и заставила его внезапно покинуть веселый Париж, жениться <…>[1]1
  В оригинальной публ. пропуск строки (Прим. сост.).


[Закрыть] и деньги тестя давали ему возможность проявлять свой столичный вкус. Это выражалось в планировке парка, в устройстве замысловатых бассейнов, окруженных пирамидами остролистника, и в установке задумчивых мраморных статуй.

Уже четыре года предавался он бестревожным радостям идиллической сельской жизни. Красивая графиня дополняла эти радости нескучной любовью. Но появление шевалье оживило старые воспоминания о веселых проделках и об утонченной любовной игре. Граф встрепенулся и, не столько ради гостя, сколько из желания показать своей молодой жене изысканность парижской жизни, он пренебрег простотой сельского уединения и точно распределил часы для приятных развлечений, обедов, ужинов и интимных собеседований. Это отлично удалось ему, и он ощутил извращенную радость, когда убедился, что столичный щеголь, всего только пятнадцать дней отсутствовавший из Парижа, как мальчик влюбился в его супругу и изнывал от скрываемой к ней страсти. И, лукаво усмехаясь, граф не оставлял их наедине ни на одну минуту, стараясь безотлучно сидеть между ними.

– Эта провинциалка меня заколдовала, – доверчиво признавался шевалье молодому Бертрану, когда укладывался в постель. – И невозможность овладеть ею бесит меня до чрезвычайности. Неужели же мне так и не удастся наставить графу рога?

Бертран, краснея, опускал свои длинные ресницы и вздыхал.

Так проходили дни. На седьмой день, утром, помогая шевалье одеваться, Бертран сказал ему задыхающимся голосом:

– Господин шевалье! Из подслушанных в людской разговоров я узнал, что графиня к вам неравнодушна, и мне кажется, что, если вы попросите ее о ночном свидании, она не решится отказать вам.

– Ты думаешь? – вспыхнув, спросил шевалье.

– Я уверен, – ответил Бертран и, точно глотая судорогу, шепотом добавил:

– Только не откладывайте этого, господин шевалье. Я же берусь еще сегодня передать ей вашу записку.

V

В ответном письме, которое Бертран принес от графини, торопливым почерком было написано:

«Мы встретимся в час ночи в голубой беседке. Но я ставлю условием, что это случится не ранее кануна вашего отъезда. При этом умоляю вас – будьте осторожны и не выдавайте себя ни взглядами, ни словами! С не меньшей осторожностью ведите себя и в беседке, потому что ночью по парку бродят сторожа».

– Бертран! – вскричал шевалье, в восторге обхватив своего слугу за талию. – Это больше, чем я мог ожидать. Браво, Бертран! Браво! Из тебя выйдет толк. А я, в свою очередь, не останусь перед тобой в долгу. Но почему ты так краснеешь?

С этими словами шевалье посмотрел на себя в зеркало, затем схватил трость и поспешил в парк, к голубой беседке, чтобы тщательно осмотреть место предстоящего любовного поединка.

Вернувшись, он мечтательно сказал Бертрану:

– Конечно, я предпочел бы нежность графини впервые изведать в широкой кровати эпохи покойного короля. Но приходится мириться с обыкновенной садовой скамейкой. Ах, Бертран, Бертран! Чувственные образы – самые запоминающиеся образы. Ты поймешь это только впоследствии. Но перестань так краснеть. Меня это порядком начинает раздражать!

VI

Нетерпеливо выжидая приближающийся час своего вступления в блаженный Элевзис, шевалье подготовлял про себя подобающие слова, с которыми он думал обратиться к графине, когда она войдет в беседку.

В этом обращении он называл ее целомудренной Дианой, с трудом склонившейся на его горячую просьбу, и просил простить ему дерзость неожиданного вызова в полунощный час.

«Я бы хотел (так собирался он сказать ей), чтобы наша первая встреча произошла в сталактитовом гроте под мягкий ропот освещенных фонтанов или чтобы я нашел вас в большой перламутровой раковине, из которой сверкала бы ваша розовая нагота. Но безжалостные обстоятельства пожелали избрать местом нашей встречи деревянную беседку. Минуты нашего свидания ограничены. Вас терзает естественная при вашей неопытности тревога опасности. А между тем, перед моим внутренним зрением уже мелькает красная тень Эрота, мешающего мне быть рассудительно спокойным. Графиня! Вы видите перед собой человека, с первого же мгновения вами обольщенного. Подарите же – не рассуждая – ему свою нежность, и тогда эта встреча навсегда останется в моей памяти, как единственно прекрасная и счастливая. О, не призывайте меня к благоразумию и к осторожности. Я умышленно не взял с собой шпаги, ибо даже не намерен защищаться, если бы кто-нибудь помешал мне: Любовь и Смерть нередко целуют друг друга в уста, и я готов это испытать, если так будет угодно Судьбе».

Но шевалье не довелось произнести этих слов. Когда он вошел в беседку, графиня уже ждала его. В темноте он угадывал ее нежное розовое и улыбающееся лицо. В неистовстве желания он быстро приблизился к ней, притронулся к ее плащу и тотчас же ощутил, как ее тонкие холодные руки судорожно замкнулись на его затылке.

VII

Через час колокол на башне прозвучал два раза. Графиня вскочила.

– Тише! – произнесла она шепотом и замерла, точно к чему-то прислушиваясь. Затем она бросилась к выходу.

– Сударыня, – с мягким упреком сказал шевалье. – Напрасная тревога. Мой слуга Бертран ловок и умен. Еще задолго до нашего свидания он спустился в парк, чтобы отвлечь ночного сторожа подальше от беседки.

И, так как графиня ничего не ответила, шевалье сделал несколько шагов вперед, ощупывая вокруг себя немое пространство. Никого не было. Кругом стояла оцепенелая тишина. Над беседкой ярко сверкали звезды Кассиопеи. Шевалье подождал еще несколько минут, осторожно обошел беседку и понял, что графиня, чего-то смертельно испугавшись, убежала домой. Тогда шевалье плотно завернулся в плащ и медленными шагами, вдыхая холодный воздух, направился к себе, волнуемый сладостными воспоминаниями о только что происшедшем.

– Бертран! – сказал он ликующим тоном, сбрасывая с себя плащ. – Графиня очаровательна. Она любит наслаждение и умеет доставлять его. А главное, она отказалась, – чтобы не терять времени, – от всякого жеманства, отлично понимая, что в таких условиях оно неуместно. И какое у нее прекрасное тело! Но представь себе! Она явилась в одной сорочке, прикрытая одним только плащом. Ты понимаешь? Нет, ты еще ничего не понимаешь. Ты слишком молод для этого. Но честное слово, если бы я не знал, что она четыре года замужем, я бы подумал… Боже мой, она, очевидно, поранила себя о скамейку. Вот следы крови. Бедняжка!

Бертран умоляюще сказал:

– Разрешите мне, господин шевалье, пойти спать. Я сильно продрог, гуляя с ночным сторожем. К тому же мы завтра уезжаем достаточно рано.

VIII

Колыхаясь в карете, шевалье мечтательным голосом продолжал говорить все о том же – о вчерашнем своем приключении с графиней де Лярже. Он был восхищен быстротой одержанной им победы и испытывал потребность посвятить молодого Бертрана в тонкости своих переживаний. Вдобавок он смотрел на юношу, как на Телемака, а на себя, как на Ментора, умудренного опытом сложной жизни.

– Как жаль, – говорил шевалье, – что это случилось в потемках, а не в освещенной спальне с зеркалами, которые умножают позы и этим усиливают наслаждение. Впрочем, ты этого не можешь понять, мой милый Бертран, раз ты еще не изведал любовной страсти. Но какая притворщица, эта графиня! Прощаясь с нею, я улучил момент, когда граф отошел в сторону, и напомнил ей о голубой беседке и спросил, зажила ли у нее царапина. Представь себе! Она сделала такое удивленное лицо, точно впервые слышит об этом, и нисколько не смутилась. Кстати, в награду за твою ловкость я в Париже представлю тебя маркизе де Бельфейль. Она, правда, стара, но любит мальчиков и щедро вознаграждает их. Не смущайся, Бертран! Молодые люди твоего положения только так и могут сделать себе карьеру. Маркиза оценит твое нетронутое целомудрие, а минуты отвращения к ее дряблому телу ты возместишь занятной интрижкой с какой-нибудь из ее смазливых камеристок. Ах, Бертран, Бертран! Чувственные наслаждения – это самое главное в жизни, и поэтому ярче всего они запоминаются. Вот сейчас я вспоминаю, как три года назад в усадьбе господина де Мержера я имел любовную схватку с босоногой пятнадцатилетней крестьянкой. Она отчаянно сопротивлялась, но тщетно… От девушки пахло крестьянским потом. Колени ее были грязны. Я вспоминаю об этом с восхищением! Но чего ты дрожишь, глупый Бертран! Слушай и запоминай. Впоследствии ты вспомнишь о моих словах. Но может быть, я зажег в тебе любовное томление? Потерпи немного. На ближайшем ночлеге я найду для тебя любовницу.

Карета остановилась. Открылась дверца, и в шляпе с желтыми перьями показался кучер. Подобострастным тоном он просил у своего господина милостивого разрешения на два часа задержаться на постоялом дворе, чтобы покормить и напоить уставших лошадей.

Шевалье дал свое согласие и приказал Бертрану сбегать наверх и посмотреть, найдется ли там сносная комната с приличной кроватью.

IX

Сносная комната нашлась. Приняв важную осанку, шевалье поднялся по кривой лестнице и остановился на пороге. Комната была небольшая. На окнах висели ситцевые занавески. Спинка широкой кровати упиралась в приземистый шкаф.

Но шевалье интересовался не обстановкой. С улыбкой он смотрел на оробевшую служанку, которая торопливо смахивала пыль. Молодая женщина была низенького роста, широкозадая, босая, но все же миловидная. Шевалье пристально смотрел на ее голые ноги и усмехался, точно что-то припоминая. Потом он быстро сбросил с себя плащ и с яростью охотника ринулся на служанку. Женщина завизжала.

Бертран был тут же. В сильнейшем смущении он спрятался за шкаф, судорожно сжимая пальцы, и настежь раскрыл глаза. Женщина продолжала визжать.

Вдруг шевалье крикнул:

– Бертран, отстегни шпагу, мешает!

Бертран вздрогнул, зашатался, неслышными шагами подошел к своему господину и, отстегнув шпагу, вместе с нею отскочил обратно за шкаф. Его трясло, точно он голым стоял на морозе. Блуждающим взором смотре он на острие шпаги, которая колебалась в его руках. Он в яростном ожесточении взмахнул шпагой и острием ее рассек розовый затылок шевалье. Брызнула кровь и прозвучал хрип, похожий на гусиное шипение. Женщина ахнула и начала барахтаться, пытаясь скинуть отяжелевшее тело шевалье. Бертран бросился бежать.

Он бежал не оглядываясь, словно одержимый, сначала вдоль улицы, потом через огороды, поля, мимо болотца, окруженного ивами, и наконец добежал до берега реки. На мгновение Бертран остановился, посмотрел назад и бросился головой вниз.

X

Три дня спустя пастух Жано, приведя свое стадо к водопою, увидел в зарослях реки труп Бертрана. Он вытащил его на берег. Зеленый камзол с серебряными галунами навел его на мысль, что это знатный господин и что, стало быть, имеет смысл осмотреть его карманы. В брюках он действительно нашел кошелек, но там оказалась только жалкая медь. Тогда Жано решил забраться в боковой карман Бертрана, но для этого надо было расстегнуть жилет. Жано сделал и это, но вдруг в испуге отшатнулся, потому что Бертран оказался… женщиной.

* * *

Впоследствии было точно установлено, что это Луиза, сбежавшая камеристка девицы де Корберон, находившаяся, очевидно, в связи с покойным шевалье. Единственно непонятным осталось лишь то, каким образом шпага шевалье оказалась у нее в руках и почему удар пришелся сзади.

Показания кучера ничего не разъяснили.

Служанка же рассказывала, что когда она, убрав комнату, спускалась по лестнице, то внезапно услышала крик шевалье, а затем увидела, как мимо нее промчался бледный Бертран. Больше она ничего не видела.