Текст книги "Марцелл (СИ)"

Автор книги: Виктор Чигир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 7 страниц)

   Рядом с Марцеллом стоял мой старый знакомец Вано, и его тоже стоило видеть. Жалобно подвывая, он тянул Марцелла за рукав и шептал что-то неразборчивое, что-то вроде: «Ну, пойдем отсюда, ну, пожалуйста, ну, не надо...» И это, наверное, было самое главное: хрупкий лопоухий Марцелл и сильный волевой Вано, ныне согбенный и жалкий.

   Что-то во мне оборвалось. Я вдруг неуверенно подумал, что будет совсем неплохо, если Марцелл до меня дотронется. В том, что он пришел сюда дотрагиваться до кого-то, я нисколько не сомневался. Это было само собой разумеющееся. Зачем еще он сюда приперся? А представить, как это будет, было нетрудно. Это было даже приятно представить. И я с удовольствием себе это представил.

   Выражение лица у меня, наверное, сильно изменилось, так как я увидел, как Вано на меня глянул. Все понял, скотина. И заревновал.

   – Ну, пойдем отсюда, ну, зачем тебе, ну, не надо, – залепетал он еще отчаянней.

   А Марцелл задумчиво глянул на меня, глянул на Македонского, вежливо отмахнулся от Вано, посмотрел на светлые окна второго этажа, где находилась операционная, и, поправив ремень автомата, направился к крыльцу, и Вано, почтительно держащий его за рукав, потащился за ним, как песик на поводке.

   – Ну, пойдем отсюда, – лепетал он еле слышно. – Ну, зачем тебе, ну, не надо...

   Вскоре они исчезли в здании. Я осторожно глянул на Македонского и отвернулся. Никакой не ребенок, подумал я. Теперь, ребята, успокаивайте его сами...

   – Это кто был? – нерешительно спросил небритый гражданский.

   – Марцелл, – тихо ответил Скрылев.

   Тут Македонский болезненно медленно раскрыл пасть, болезненно медленно набрал полную грудь воздуха – и заорал. Это была истерика.

   Народ повернулся, чтобы успокоить его, и поэтому никто, кроме меня, не увидел давешнего капитана, обладателя жестокого прозрачного взгляда, забравшего Павла и обещавшего лечить нас прорубью и муравейником, если мы снова попадемся ему пьяными. Он выступил из темноты, как это обычно проделывают вампиры в старых фильмах – выплыл, точно на роликах приехал. Я даже вздрогнул, до того это было неожиданно.

   – Где они? – бросил он недовольно.

   – К-кто? – спросил я, обмирая.

   – Двое с кэ-пэ-пэ. Только что были здесь.

   Македонский вопил, как целое войско, но ни я, ни страшный капитан не обращали на него внимания.

   – Внутрь зашли, – сказал я, указывая на двери подъезда. – Второй этаж.

   Страшный капитан немедля двинулся к крыльцу.

   Я посмотрел на свою руку, обвязанную грязными бинтами, посмотрел на спину страшного капитана, который уже поднимался по ступенькам, и вдруг до меня дошло: его надо остановить. Немедленно. Потому что ничего он не понимает и никогда не поймет... Я кинулся вслед за ним и, холодея от ужаса, схватил за руку. Страшный капитан брезгливо скосил глаза:

   – Ты чё, крысеныш?

   Как же хорошо, что я был не в себе! Потому что если бы я был в себе, я бы моментально одумался и отпустил бы эту чертову руку. Но я не одумался и руку не отпустил.

   – Не надо вам туда, – пробормотал я.

   Брови страшного капитана полезли вверх.

   – Ты так считаешь, солдат? – спросил он с непонятным удовлетворением.

   В следующий момент он схватил мое запястье, рванул, и я, прикусив язык и хрустнув позвоночником, с размаху врезался в кирпичную стену. В глазах привычно потемнело. Я медленно осел на корточки, холодная острая ступенька уперлась мне в колено. Страшный капитан некоторое время стоял надо мной, блестя жестокими прозрачными глазами, потом повернулся и продолжил подъем. Ничего не соображая, я бросился на него сзади. Мне удалось схватить его за портупею и приостановить. Каким-то неестественно быстрым движением он небрежно стряхнул меня с портупеи. Тогда я схватил его за штанину, затем, дернувшись изо всех сил, смог повиснуть у него на руке, но это было последнее, на что меня хватило. «Стервец паршивый, – зашипел страшный капитан прямо над ухом. – Ну-ка перестань! Покалечу ведь!..»

   – Вано! – заорал я не своим голосом. – Вано!

   Страшный капитан снова неестественно быстро дернулся, земля ушла у меня из-под ног, и тапочки куда-то улетели, но на этот раз я ни во что не ударился.

   На крыльце вдруг появился Вано, встревоженный и грозный. Упирающегося Марцелла он крепко держал за запястье. Теперь это был не песик на поводке. Теперь это был Цербер, почувствовавший угрозу для хозяина.

   – Вано! – заорал я в отчаянии. – Уводи его отсюда, Вано!

   Меня снова подбросило, но я изо всех сил напряг мускулы и никуда не полетел. Страшный капитан выматерился. Я услышал, как он приказал Вано остановиться, и как Марцелл тоже приказал Вано остановиться, потом меня ударило-таки о стену, и все вокруг начало стремительно скукоживаться и темнеть, но я все же успел увидеть, как Вано, не слушая ни страшного капитана, ни Марцелла, уводит своего хозяина прочь в темноту. Молодец, Цербер, подумал я, с облегчением закрывая глаза. Холодная острая ступенька снова упиралась мне в колено... В темноте, словно сквозь вату, я слышал сирену «скорой помощи», хриплый крик Македонского и чей-то голос, наверное, голос зама Л. Вакенада, который сердито осведомлялся, что у нас здесь происходит...

   Только-только начало светать, все еще спали, а я уже был в уборной за прикрытой дверью и боролся с дохлой зажигалкой. Сигарету я еще ночью выклянчил у старшины. Руки мои дрожали в предвкушении. Казалось, я делаю что-то нехорошее, но нужное.

   Когда зажигалка наконец ожила, а сигарета задымилась, я жадно вогнал в себя первую вязко-сладкую порцию никотина и сразу почувствовал себя лучше. Даже голова закружилась. Некоторое время я с увлечением приноравливался к забытому процессу, словно заново учился ездить на велосипеде.

   – Наркоман чертов, – пробормотал я спустя какое-то время.

   Я присел на подоконник у раскрытого окна и стал целенаправленно уничтожать сигарету с пугающей быстротой. Я уже знал, что она не последняя, что я снова закурил и теперь вряд ли брошу, но эту, первую мою сигарету после многомесячного воздержания, нужно было именно уничтожить, и чтобы никто о ней никогда не узнал. Это было очень важно.

   В уборную неслышно вошел Юм. Я так и замер с вытянутыми в трубочку губами, с сигаретой между пальцами. Юм протер сонные глаза и усмехнулся, чем-то неуловимо похожий на призрака.

   – Просыпаюсь, смотрю: тебя нет, – сказал он хрипло.

   – Испугался? – спросил я довольно неприветливо.

   – Еще б не испугаться... Лучше в окно посмотри.

   Я посмотрел.

   Сначала был только рев мотора, но потом появилась и машина. Темно-зеленый армейский «уазик» с затемненными стеклами ехал мимо нашего здания, быстро набирая скорость. За ним, теряя тапочки и все больше отставая, бежал Вано. Иногда он кричал, а иногда замолкал и хватался за бок. Он, видимо, хотел, чтобы «уазик» остановился, но «уазик» только набирал ход. Вскоре Вано споткнулся, по инерции пробежал несколько шагов, пытаясь поймать руками воздух, и упал. Я услышал противный стук, как может стучать только что-то живое обо что-то мертвое. «Уазик» исчез за поворотом, где были ворота КПП, а Вано все не поднимался. Фигура его как-то незаметно уменьшилась, и я не сразу понял, что он повернулся на бок и притянул колени к груди. Как эмбрион.

   Я посмотрел на Юма и сказал, что это тот самый Вано, с которым я дрался вчера. Про остальное пока не хотелось распространяться.

   – А в машине, наверное, Марцелл, – сказал Юм бесцветным голосом.

   Я промолчал, глядя на Вано. Кажется, он тихо плакал.

   – Павла они, наверное, тоже забрали, – продолжал Юм. – Хотя по большому счету нужен им только Марцелл. Иначе бы и этого, – он указал на Вано, – забрали.

   – Что же теперь будет? – спросил я.

   – С кем? С Павлом? Ничего страшного.

   – А с Марцеллом?

   – А с Марцеллом... – Юм помедлил. – А с Марцеллом наоборот. Понимаешь, это ведь как новое пришествие. Хотя, конечно, никакое это не пришествие... Представь, что будет, если Мария родит Иисуса в наше время. Куда он направится, когда вырастет? Наверное, туда, где больше всего нуждаются в утешении: в хосписы, госпиталя, лепрозории, психушки. И, как и в прошлый раз, он не удержится, увидев, что тут творится, и обязательно начнет читать лекции о любви к ближнему. Любите, мол, ближнего. Не возжелайте жены ближнего. Не желайте ближнему того, чего не пожелаете себе... С поправкой на декларацию прав человека его, конечно, не распнут, но побить – побьют. А что еще с таким делать? Далее, когда информация просочится в нужные департаменты, его заберут и посадят в ящик, а заодно и всех тех, кто успеет стать новыми Матфеями, Иоаннами и прочими... А может, и не заберут, кто их знает. Может, оставят. У нас и без них своих Иоаннов полно... Но Иисуса точно заберут. И будет он сидеть за тремя замками и без конца отвечать на глупые вопросы, типа: почему это его отец не может поднять такой-то камень?..

   – А может, он просто ненормальный, – проговорил я.

   Юм пожал плечами.

   – Кто знает этих целителей...

   Я посмотрел в окно. Вано так и лежал на асфальте, притянув колени к груди, и уже в голос рыдал. Я испытал некоторое сожаление. Желая, чтобы оно сейчас же исчезло, я зажал в зубах сигарету и, морщась от боли в ушибленных боках, выпрыгнул в окно.

   Трава под окном была мокрая, холодная и колючая. Вообще все за окном было мокрое, холодное и колючее. Даже воздух. Я побежал трусцой, вдыхая колючий воздух, огибая колючие кусты и колючие лавочки, и вскоре оказался на дороге. Бедный апостол все рыдал, лежа на боку. Цербер, подумал я. Да, пожалуй, скорее Цербер, чем апостол. Я дождался, когда у меня выровняется дыхание, потом протянул ему руку и сказал:

   – Пойдем, Вано.

МАРЦЕЛЛ

   – Разве вы единственный врач в Бриджтауне?

   – Зато я самый безвредный из них!

   Рафаэль Сабатини, «Одиссея капитана Блада»

   Утро в госпитале выдалось прекрасное – морозное и свежее. Облака напоминали взлохмаченную сахарно-белую вату – прямо как на моей руке; только моя вата была пропитана кровью, а на небе – новенькая, только из упаковки. За ночь госпиталь выветрил из себя запахи лекарств, разложения и тоски и стал похож на небогатый санаторий где-нибудь в тени под Машуком. До обеда еще можно было считать, что ты и вправду находишься в каком-нибудь санатории на казенном счету; но после обеда, после всевозможных процедур, перевязок и анализов, когда в очередной раз заноют все простреленные конечности, вырезанные аппендиксы и стертые до мяса ноги, а по аллеям и коридорам вновь разнесется запах лекарств и разложения, тогда госпиталь вновь станет собой – глухим приютом для списанных.

   Я сидел на сырой лавочке в тени дикой яблони и ждал звонка на завтрак. По обыкновению я пытался расшевелить пальцы правой руки, которые по утрам всегда были недвижны. Из-под бинтов вместо пальцев выглядывали опухшие, побуревшие от грязи сосиски с белесоватыми, как мокрый мел, ногтями. Зрелище, скажу вам, не из приятных, особенно если брать во внимание то, что назвать это пальцами пока было трудно. Поначалу мне даже смотреть на них не хотелось, но со временем пришлось свыкнуться, и теперь я тешился мыслью, что когда-нибудь пальцы вновь станут нормальными.

   Сестра Зоя сидела рядом, курила и искоса смотрела на мои попытки оживить непослушную плоть. Поутру она всегда была приветлива и даже разрешала пококетничать с ней. У меня это получалось неважно, да и не хотелось, если честно: во-первых, я вот уже полторы недели сидел на сильнейших антибиотиках, во-вторых – сестра Зоя была замужем, и не просто замужем, а замужем за моим лечащим врачом, спасителем моим, майором Л. Вакенадом. Судя по всему, майор был отличным мужиком и, наверное, прекрасным хирургом, но лично ко мне он относился с непонятной настороженностью, передавшейся, как грипп, сначала его жене, а потом и всему персоналу. Не знаю, в чем там было дело, однако ходили слухи, будто сразу после моей операции майор Л. Вакенад официально предупредил весь персонал насчет меня: с этим, мол, сержантиком повнимательнее. Что там я мог вытворить на операционном столе, совершенно не представляю. Наверное, что-то и впрямь нехорошее, раз повелось такое отношение. И хорошо, что не помню. Вот бы и впредь не вспоминать ничего такого... Правда, было в памяти одно воспоминание, неуловимое, но болезненное, как заноза: далекий пористый потолок, слепящая лампа справа, чье-то приглушенное объяснение, как лучше надрезать, и мой голос – сонный, влажный, пришибленный наркозом: «Отрежете руку – сожгу вас в этом же здании». Мог я такое ляпнуть? Думаю, нет. Но дело в том, что это я сейчас так думаю...

   – Чешется? – спросила сестра Зоя.

   – Нет, – ответил я.

   – Плохо. Надо, чтобы чесалась.

   – Могу почесать, чтобы зачесалась.

   – Лучше поработай, – сказала сестра Зоя. – Труд – первейшее лекарство. Именно он сделал из обезьяны человека.

   – Ага, потом увлекся и переделал обратно.

   Глянув на часы, сестра Зоя неторопливо затянулась, прикрывая от удовольствия глаза.

   – И все же почему ты не работаешь? – спросила она. – Даже постель не застилаешь.

   – Трудно.

   – Тебе трудно застелись постель?

   Вместо ответа я потряс перебинтованной кистью, со стороны похожей на надутую резиновую перчатку. Сестра Зоя отмахнулась.

   – Ничего страшного. Нужно просто не лениться.

   – Ты пробовала застилать постель одной рукой? – спросил я недовольно.

   – Не «ты», а «вы», молодой человек, – поправила она.

   – Постель я застилать не буду, – заявил я неожиданно запальчиво. – И воротнички подшивать тоже. Я не левша и не могу работать одной рукой.

   – Можешь попросить товарищей.

   – Я б попросил. Но, слышал, гауптвахта у вас сырая, совсем не для моего здоровья.

   Сестра Зоя ухмыльнулась.

   – Неженка, – сказала она почти ласково. – А каким был? В проем еле вмещался, кровати двигал. Мы думали поле на тебе вспахать.

   – Я и сейчас в форме, – сказал я и подмигнул.

   Сестра Зоя сразу посерьезнела и рефлекторно сжала ноги. Я не отводил от нее нагловатого взгляда. Конечно, я был слишком молод для нее, но временами это забывалось. Не докурив, она выкинула сигарету в бетонную урну, поднялась и, не говоря ни слова, взбежала на крыльцо хирургического отделения, только дверь хлопнула. Я так и не понял, обиделась она или сделала вид, что обиделась.

   Через несколько минут раздался звонок на завтрак, и из здания немедля повалил народ, на ходу стреляя друг у друга сигареты, выпрашивая зажигалки, договариваясь покурить вместе и зарекаясь поделиться в следующий раз. Дворик наполнился говором, руготней и дымом, лавки прогнулись под тяжестью исколотых антибиотиками задниц, а асфальт в две минуты покрылся мерзкими мутными плевками. Мне были противны эти бледнокожие, мандражные солдатики, бежавшие сюда от тягот службы и получившие здесь некое подобие воли. Их самостоятельность была хрупкой, уверенность – анемичной, а озлобленность – жалкой, как будто выдернули из стада всех вожаков и заводил и оставили распоряжаться самых сильных слабаков.

   Я встал и прошелся, чтобы размять ноги, и ко мне сейчас же подошел Павел. Я намеренно не относил его к «сильнейшим из слабейших», однако с каждым днем нравился он мне все меньше. Не знаю, в чем было дело, но подсознательно я склонялся к мысли, что дело в его подозрительном диагнозе – «пониженное артериальное давление». И это в хирургическом отделении, среди пулевых ранений, ампутаций, аппендицитов, геморроев и флегмон...

   – Сёдня я к нему пойду, – сообщил он мне доверительным шепотом. – А если че – меня прикроют.

   Я нахмурился. Как всегда, если меня трогали, когда я этого не хотел, на меня накатывало раздражение. Я спросил, что он там бормочет и нельзя ли погромче.

   – К Марцеллу, к Марцеллу я иду! – пояснил Павел взволнованно. – Сёдня, понимаешь?

   Ага, подумал я. К Марцеллу... Ходила у нас такая легенда. Будто лежит в травматологическом некий Марцелл, знахарь, целитель и костоправ в одном лице. Никто его, естественно, не видел, но это не является доказательством его несуществования. Парни, лежащие в «травме», на вопрос, знают ли они Марцелла, многозначительно молчат или же многозначительно жмут плечами. У отдельных персонажей романтического склада ума это вызывает ненужные ассоциации, а иногда и совершенно неприличные надежды с безумным блеском в глазах и невнятным щебетанием об избавлении. Я не сужу этих бедняг, кому-то, наверное, и в самом деле хуже, чем мне, однако видится мне во всем этом нечто позорное и недостойное мужчины. Вроде гонореи накануне свадьбы.

   – Сдался мне твой Марцелл, – буркнул я и добавил: – Как триппер пионерке.

   – Да лечит он, лечит! – воскликнул Павел и отчаянно затеребил мой рукав. – Мне Веселый рассказал! Он со мной в одной части куковал. Три дня назад привезли с выбитой коленной чашечкой. А теперь – ходит, да так, что врачи не верят. Спрашиваю: кто? Марцелл, грит. Покаж, грю. И показал! Теперь я знаю его в лицо!

   Павел был не на шутку взволнован. Его, как наркомана, била мелкая дрожь, глаза влажно блестели, а болезненная худоба добавляла в этот образ долю сумасшедшинки.

   – Слушай, – сказал я, осторожно отстраняясь. – Не принимай все так близко к сердцу. Я психов того... опасаюсь.

   – Гос-споди! – воскликнул Павел. – Ну, почему в друзьях у меня одни болваны!

   – Ты это... полегче, – сказал я строго. – На себя позырь.

   Павел кисло сморщился и стал похож на битую дворнягу.

   – Да не могу я, понимаешь? – сказал он жалобно. – Спать не могу, учиться не могу, думать не могу. Уже пять лет как проклятый. А тут еще армия, мать ее так. Башка по швам трещит, будто ее тисками сдавливают.

   – Будем надеяться, не сдавят, – отозвался я и попытался отойти в сторонку, но Павел не отставал.

   – Марцелл и тебя вылечит, если попросишь, – сказал он деловито. – А можешь меня попросить – я за тебя слово скажу.

   – Лучше вон за Быкова попроси, – посоветовал я. – Или за Юма.

   – За Юма я и так попрошу, – отмахнулся Павел. – Но ты...

   – Что – я?

   – Почему не хочешь?

   Я посмотрел на свою кисть, похожую на надутую резиновую перчатку, и заявил:

   – А мне и так нравится.

   Павел в сердцах сплюнул.

   – Слушай, – сказал я. – Что ты прилип ко мне с этим Марцеллом? Мало мне головняка? Или своего языка нет? – И вдруг меня осенило. – А-а, понял! Тебе одному идти страшно.

   Павел сейчас же сморщился, отвернулся и буркнул:

   – Вот еще!

   Значит, угадал. Я был очень доволен собой, а в особенности – своей сообразительностью. Криво улыбаясь, я спросил:

   – Зачем вообще все это затеваешь, если страшно?

   Павел слабо отмахнулся.

   – Мне не это страшно.

   – А что?

   – Его телохранители.

   – Телохранители?

   – Да. У него телохранители. Никого к нему не подпускают.

   Я почесал в затылке. Умгу. Еще одна глава в легенду о целителе Марцелле. Телохранители. Большие, хмурые и тупые. Два драбанта и один кавалергард. Наверняка целитель Марцелл вылечил их от смертельных ран, и они на крови поклялись охранять его покой.

   – И что ты от меня хочешь? – спросил я.

   – Сходишь со мной.

   – И пока я буду отбиваться от телохранителей, Марцелл вылечит тебя от твоего давления?

   Павел поспешно закивал, потом, подумав, отрицательно помотал головой. Он был взвинчен до предела. Я молчал, и поэтому он решил, что я почти согласился.

   – Я и за тебя попрошу, – заверил он лихорадочно. – И за Юма. За вас обоих.

   – А что не за всех? – иронически поинтересовался я.

   Павел раскрыл было рот, чтобы ответить, но я его перебил:

   – Нет, не пойду. Я и без того на заметке. Да и тебе не советую. Посадят в подвальчик, что за баней – и баста. А за Марцелла забудь. Чушь все это.

   Павел упрашивал меня минут пять, потом обиделся, отстал и больше не подходил, и даже не взял сигарету, когда ему по дружбе предложили разок затянуться.

   На крыльцо вышла сестра Зоя и спросила, уходили ли на завтрак с венерологического. Солдатики, на ходу кидая окурки в урны, в один голос заорали: «Уходили, уходили!» Тогда сестра Зоя посмотрела на меня и сказала, чтобы я вел людей в столовую. Мне это не понравилось: ответственности за свою службу я хлебнул достаточно. Я поинтересовался, где старшина. Сестра Зоя ответила в том смысле, что старшине нездоровится, а солдатики пояснили: «Понос у него!» Это ничего не объясняло, так как на завтраке, помимо старшины, должна была присутствовать одна из сестер. Я поинтересовался и на этот счет. Сестра Зоя заявила, что ей надо отлучиться и ни на кого, кроме меня, она положиться не может. Солдатики стали меня упрашивать (поутру они всегда были зверски голодны), но я намеренно упрямился, стараясь приучить всех и сестру Зою в частности к мысли, что ответственности совершенно не терплю, несмотря на сержантские лычки и прочие аксессуары военной пригодности.

   Когда определенный результат в этом деле был достигнут и сестра Зоя вот-вот должна была махнуть рукой и сама повести строй в столовую, я сдался. Набрав в грудь воздуха, рявкнул: «Стройся!» Солдатики уже построились, и мой рык лишь привел их в некое подобие готовности. Потом я приказал: «Равняйсь!», приказал: «Смирно!», отпустил пару затрещин двум тонкошеим болтунам, рявкнул: «Марш!» – и два десятка бледных, обросших от отсутствия дисциплины солдатиков, блестя мозолистыми пятками в резиновых тапочках, зашаркали вниз по темной аллее.

   И стало мне так хорошо, и легко, и свежо, будто признались мне в любви сразу несколько девиц, а я прошел мимо и сделал вид, что ни одной из них не заметил... Все же хорошая эта штука – нужность. Вот веду я двадцать солдатиков в столовую, и если не приведу, хрен их кто запустит, и останутся они голодными, злыми и отчаявшимися, а может, даже сляжет кто в порыве безысходности, прямо на крылечке столовой. Это, конечно, не мой первый минометный с безнадежно неисправными минометами, и уж точно не ночная смена в секрете, но что-то родственное все же есть.

   У столовой была давка. Парни с венерологического еще не заходили, потому что столовая и без них была переполнена. Я остановил своих недалеко от крыльца и шепотом, через плечо предупредил всех и каждого, чтобы сейчас же замолчали. Были на то веские причины.

   На крыльце, скрестив руки на груди, стояла Роза, толстая немолодая повариха в белом сальном халате, туго обтягивающем ее крупные овальные формы, и пыталась никого без очереди не пустить. Впрочем, никто и не рвался, так как около нее, грузно подперев перила, расположился зам начальника госпиталя, полковник Македов, в миру: Македонский. Рядом с ним, как бы в довесок, но ступенькой ниже, стоял спаситель мой, майор Л. Вакенад.

   Оба товарища офицера были, что называется, в подпитии.

   Македонский обводил голодный строй парней из венерологического и мой, из хирургического, мутным взглядом, бесшумно икал и, казалось, пытался собраться с мыслями, чтобы сообщить нам что-то важное. Взгляд Л. Вакенада был немногим осмысленнее, и видно было, что он готов при необходимости заткнуть товарища полковника, если тому, не дай бог, вздумается выдавать какую-нибудь военную тайну.

   – Э-э, товарищ майор, – сказал наконец Македонский.

   – Да, товарищ полковник, – отозвался Л. Вакенад.

   – А почему это солдаты не поют, когда идут в строю?

   – Некоторым из них противопоказано петь, товарищ полковник.

   – О как! – удивился Македонский. – А те, кому не противопоказано, почему не поют?

   – Таких мало, товарищ полковник, – сказал Л. Вакенад. – Песня получится слабой. К тому же они учили разные песни.

   – О как, – повторил Македонский и вдруг остановил взгляд на мне. Я замер и вытянулся. – Ты – ко мне! – сказал он коротко.

   Проклиная ту минуту, когда согласился вести строй, я почтенно приблизился к товарищу полковнику, хотел было отдать воинское приветствие, но вспомнил, что головного убора не имею, поэтому просто вытянулся по струнке, рявкнул свое звание, а также цель прибытия к столовой и замер, на все готовый.

   Казалось, товарищ полковник удивился, по крайней мере, ожидал он чего-то другого.

   – Что с рукой, боец? – спросил он по-отечески участливо.

   – Флегмона, товарищ полковник! – выпалил я.

   Македонский тупо нахмурился.

   – Э-это что такое?

   – Гнойное воспаление клетчатки, – пояснил майор Л. Вакенад. Он был чем-то крайне недоволен. – Еле-еле спасли парню руку. Потихоньку идет на поправку.

   – О как, – бросил Македонский. – В зуб, значит, кому-то заехал?

   – Никак нет! – ответствовал я.

   Македонский не поверил – заулыбался хитро и понимающе. Я не удержался – тоже начал скалиться. Такая версия мне даже нравилась, по крайней мере, она была лучше случайного пореза на полигоне и обыкновенного заражения какой-то дрянью.

   Тут из столовой начали выходить ковыряющиеся в зубах солдатики из неизвестного мне отделения, и Македонскому пришлось спуститься с крыльца, освобождая им дорогу. Л. Вакенад незаметно показал мне на строй: убирайся, мол, от греха подальше, и я, мысленно смахивая пот со лба, подчинился. Что-что, а разговоры с начальством никогда не любил.

   Тем временем позавтракавшие, завидев товарища полковника, стали строиться с неестественной поспешностью. Сестра, следившая за ними, сконфуженно поторапливала отстающих. Македонский неподвижно стоял у крыльца и глядел на весь этот спектакль с ленивым офицерским достоинством.

   Вдруг Павел дернул меня за рукав и нервно зашептал: «Вон он, тот с краю, третий, видишь?» Я как-то сразу понял, кто имеется в виду. Это строились парни с травматологического, переломыши, как их еще называли, а показывал мне Павел Марцелла, знахаря, целителя и прочее.

   Марцеллом оказался восемнадцатилетний паренек, веснушчатый, тонкий, с болезненно белой лысиной и гусиной шеей, с острым кадыком и оттопыренными, почти прозрачными ушами, совсем не солдатик и даже не паренек – шкет, хрупкий, безобидный и невинный. На нем не было ни бинтов, ни гипса, ни жгутов, и казалось, находится он здесь по причине своей безобидности и хрупкости. Возможно, так оно и было. Есть же в медицинской терминологии что-то вроде врожденного недовеса? Но я почему-то сразу решил, что под рубахой у него обвязанное бинтами в несколько слоев хрупкое белое туловище, покрытое серыми гематомами, и даже не туловище – тельце, с торчащими ребрами и кривыми ключицами, с животом, прилипшим к позвоночнику, и что били его нещадно по этому животу, и по ключицам, и по ребрам, и отбили там все что можно и все что нельзя, и возможно, нет у него больше селезенки, а может, и чего поважнее.

   – Марцелл... – пробормотал я, стараясь не смотреть на ошалелого Павла. Тот без остановки дергал меня на рукав и все повторял: «Он, он, он, видишь?»

   Тут заговорил Македонский.

   – Вы все сопляки! – объявил он нам. – Вам очень повезло, что кроме радикально настроенных местных нет у вас никакого реального противника. Иначе опозорились бы на всю страну. Профессионалы, говорите, должны заниматься военным делом? Но ведь раньше все были профессионалами. И любой почитал за честь служить своей стране. А вы – позор своих родителей.

   – Товарищ полковник, – сказала Роза. – Вам уже накрыли.

   Македонский пьяно отмахнулся.

   – Товарищ майор, – сказал он. – Вы голодны? Нет? Вот и я что-то передумал. Скажите тогда товарищу... ум-м... поварихе, чтоб не перебивала... О чем это я? А! О сопляках. Так вот. Был в девятнадцатом веке ротмистр при боевых действиях. Бой, значит. Фронтальная атака. Ротмистр – что сейчас ротный – наблюдает за ходом сражения. Первый эшелон в бою. Резервы стоят. Почему? Потому что если они полезут в бой, ротмистр уничтожит и врагов и резерв. Так вот. Капитан взвода резерва подбегает к ротмистру и кричит: «Вот, товарищ ротмистр, наших на правом фланге бьют, пошлите меня туда, я им наваляю!» – «Нет, – говорит ротмистр. – Вернуться в строй». Не отпускает. – Македонский помедлил и вдруг заорал: – Так этот капитан пошел и застрелился под предлогом, что ротмистр ему не доверяет!.. Вы понимаете, до чего было развито это... это самое...

   – Патриотическое самосознание! – подсказали из строя переломышей. Я не сразу понял, что подсказывал Марцелл.

   – Да-а! – взревел Македонский. – И мы видим полный упадок этих чертовых норм! Нужна, ребятки мои, хор-рошая новая война, чтобы смахнуть пыль с мозгов.

   Он внезапно замолк, оглядел нас, притихших и состроивших деловитые рожи, потом с горечью махнул рукой и, подхватив под локоть майора Л. Вакенада, двинулся прочь. Вскоре оба офицера исчезли за углом барака.

   – Посмотрел бы я, как он с геморроем повоюет, – буркнул из глубины строя геморройный долгомученик Быков.

   Это вызвало взрыв хохота. Я не удержался – тоже засмеялся, однако сейчас же успокоился и заставил успокоиться остальных. Не хватало еще, чтобы товарищи офицеры нас услышали.

   – Так, – сказала Роза. – Не толпимся, заходим по одному.

   В 10.00, через час после завтрака, у нас начиналась ежедневная перевязка. Я ненавидел эту процедуру, потому что было чертовски больно, а временами – невыносимо. Порой я ловил себя на мысли, что хожу в перевязочную сам и никто меня не заставляет туда ходить. Сознательность сего поступка должна была бы снизить степень моих мучений, но этого почему-то не происходило. Наверное, потому, что мучения начинались сразу, как только я оказывался за дверью с табличкой «ПЕРЕВЯЗОЧНАЯ».

   А было так: я снимал тапочки, старшая сестра (которую я называл про себя «доктор Менгеле») снимала бинты, сдирала прилипшую вату, и я тут же покрывался холодным потом – кисти своей я не узнавал, это была не моя кисть, это даже кистью не являлось – опухший желто-багровый шарик с пятью торчащими в разные стороны сосисками-пальцами, и скальпельные надрезы, похожие на сонные азиатские глазки, а вместо белков и зрачков – человеческое мясо, один, два, три, четыре надреза на тыльной стороне кисти и один – на ладони, между большим и указательным пальцами, и из каждого надреза торчит хвостик жгута, по которому по идее должно за ночь выходить определенное количество гноя, засевшего под кожей, но по идее, конечно, не выходит, и доктору Менгеле приходится выдавливать, выжимать, выгонять гной собственноручно, я отворачиваюсь и до крови кусаю губы, это еще можно стерпеть, главное вовремя подавить приступ тошноты, но потом доктор Менгеле берет в руки шприц – шприц без иглы – набирает в него какой-то желтой дряни и начинает впрыскивать ее в один, во второй, в третий, в четвертый, в пятый сонный азиатский глазик, да так, что желтая дрянь бьет фонтанчиком из соседнего надреза, они у меня там сообщающиеся, эти надрезы, потом желтая дрянь заканчивается, и доктор Менгеле набирает прозрачной дряни, это самое неприятное, что-то вроде спирта или жидкой соли, мир сужается до размеров одной маленькой клетки, которую жгут паяльной лампой, я начинаю тихо выть, а иногда – кричать, руку сводит судорогой, но я не шевелю ею, потому что доктору Менгеле я не нравлюсь, сколько бы ласковых слов она ни говорила, она в любой момент может позвать майора Л. Вакенада или его зама, и тогда процедура повторится заново, такое уже бывало, и вот, когда я уже ничего перед собой не вижу, а только чувствую, процедура вдруг заканчивается, доктор Менгеле, ласково улыбаясь одними глазами, обмазывает мою кисть зеленкой, которую я не чувствую, кладет на раны кусок бинта, смазанный какой-то пахучей мазью, поверх кладет влажный комок ваты, обматывает все новыми бинтами и говорит свою коронную фразу: «До свадьбы заживет!», ага, думаю, заживет, я выхожу из перевязочной, согбенный, опьяненный пережитым ужасом, за дверью меня встречают солдатики, ждущие своей очереди, и смотрят на меня со странным выражением: помесь жалости и уважения, я молчу и медленно прохожу мимо них и мимо соседнего кабинета, где сидит сестра Зоя, которая тоже все слышала и которая уже знает, что сейчас я войду и попрошу вколоть обезболивающее, но я прохожу мимо, потому что обезболивающее дарует спасение лишь на час, потом рука начинает мстить как обманутая жена, я этого не хочу, поэтому иду дальше, никого вокруг не видя, прижав руку к животу, и глаза у меня наполняются слезами, потому что я жалею себя, и вскоре добредаю до своей палаты, падаю на кровать, и после того, как до отвращения знакомый запах подушки проникает в ноздри, я просыпаюсь, потому что это единственное спасение – считать пережитое сном...