Текст книги "Марцелл (СИ)"

Автор книги: Виктор Чигир

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

   Тут в палату вбежал Павел и заорал перехваченным голосом:

   – Он до меня дотронулся!

   Мы с Юмом настороженно переглянулись, а Павел все орал:

   – Он до меня дотронулся! Дотронулся! Марцелл до меня дотронулся!

   Первым делом мы его успокоили. Это нужно было прекратить немедленно, ведь только каким-то чудом сестры до сих пор не обратили на его побитую рожу внимания. Потом я усалил его на кровать и заставил говорить спокойно. Для этого его пришлось пару раз встряхнуть, чтобы он понял, что кричать незачем и мы его и так прекрасно слышим. Затем, запинаясь, он поведал нам о том, как до него дотронулся Марцелл.

   Это случилось в столовой десять минут назад. Марцелл и его ближайший друг Вано, видно, отстав от своего строя, появились вдруг в зале и немедля подсели к Павлу. Представились. Затем Марцелл очень искренне извинился за то, что Павла побили. Это, несомненно, было дикой ошибкой, оказывается Марцелл, даже не знал, что кто-то приходил к нему и просил о встрече. Вано, неприветливо косясь на Павла, тоже высказал свои сожаления, а затем попросил извиниться и перед парнем с опухшей рукой, приходившим к ним, в «травму», часа два назад. Павел смущенно пообещал, что все передаст. Он был немало ошарашен, так как совсем не готовился к подобной встрече. Не придумав ничего лучшего, он поспешно извинился за инцидент, произошедший два часа назад, и признался, что на самом деле долго уговаривал парня с опухшей рукой не делать того, что тот сделал. Вано, недобро ухмыльнувшись, хотел было что-то сказать, но Марцелл заговорил сам. Он сказал, что прекрасно понимает и Вано, и Павла, и парня с опухшей рукой, и очень не хочет, чтобы подобное повторилось, это совсем ни к чему. Вдобавок уже идет разбирательство, и сейчас ему и Вано надобно идти к начальству и подробно объясняться в том, что произошло. Но пусть парень с опухшей рукой не волнуется. По-своему он прав, и зла они на него не держат. Кроме того, Марцелл выказал желание заглянуть при случае в гости и лично все уладить.

   – ...А потом он улыбнулся, пожал мне лапу – и все прошло, – закончил Павел, таращась на меня огромными влажными глазищами. – Понимаете: всё! Больше ничего не болит. И синяков нет. Зырьте!

   Я пригляделся. Синяков действительно не наблюдалось. Или почти не наблюдалось. Обычно средненькие фингалы заживали в течение недели: сначала два-три дня зеленели, потом желтели и в конце концов расплывались и исчезали. У Павла они уже были грязно-желтые. И я мог поклясться, что когда он уходил на обед, они были свежие, с фиолетовым отливом.

   – Я и за тебя попросил, – сказал Павел, обращаясь к Юму. – Как есть сказал. Марцелл даже поинтересовался, что именно у тебя болит, прикинь?

   Юм, сидя на своей кровати, качнулся корпусом вперед и назад, словно его легонько толкнули в спину.

   – Он придет, – уверял Павел дрожащим голосом. – Как только разберется с начальством, он придет. Это не шутки. Он действительно дотронулся. Извинился, улыбнулся, а потом пожал мне лапу. И теперь нет синяков!

   Мне снова пришлось его успокаивать. Павел без конца что-то бубнил или вдруг начинал заливаться бессмысленным смехом. Мне это действовало на нервы. Вскоре я пришел к мысли, что смех этот вовсе не веселый и не бессмысленный, а какой-то зловещий. Мне даже страшно стало. Словно смеялась надо мной отрубленная человеческая голова.

   Ближе к ужину у Павла случился нервный срыв. Старшина не выдержал – позвал сестру Зою, и Павла забрали. Даже когда его уводили, он не переставал говорить о Марцелле – все не верил. Мы лежали в каком-то оцепенении, не решаясь поднять на него глаза, а когда его, наконец, увели, мы также не решились смотреть в глаза друг другу.

   Потом сестра Зоя вызвала старшину в коридор, он вышел и вскоре вернулся, объявив, что сейчас у нас случится проверка. Оказывается, нашу палату не без оснований заподозрили в распитии спиртных напитков, а возможно, и в употреблении наркотических средств.

   – Так что если у вас что-то имеется... – прошептал старшина и многозначительно умолк.

   Скрылев напряженно хихикнул и Быков не преминул его поддеть. Старшина натянуто улыбнулся, старясь скрыть тревогу. Видно, он с самого начала не был до конца уверен в том, что знает о происходящем в его палате все. Он воровато глянул на меня и шепотом сообщил, что синяки на Павле уже обнаружили. Я неприязненно отмахнулся. Он пожал здоровым плечом, буркнув: «Кто знает...»

   Вскоре нас попросили выйти в коридор и построиться. Только Юма оставили в палате. Мы построились, нас пересчитали, при этом придирчиво заглядывали в глаза, принюхивались и задавали наводящие вопросы. Проверял какой-то неизвестный капитан с жестокими прозрачными глазами. Скрылев, когда очередь дошла до него, весело поинтересовался, не будут ли брать мочу на анализ. «Дело в том, – признался он, – что я не хочу». Капитан, недолго думая, дал ему под дых. Скрылев пискнул, согнулся и закашлялся. Потирая кулак, капитан приказал нам раздеться до трусов и положить вещи на лавочку. Мы подчинились. Нас стали проверять на предмет свежих уколов. Сестра Зоя, стоящая неподалеку, высказалась в том смысле, что это бесполезно, так как почти всех каждый день колют антибиотиками. Помедлив, капитан рявкнул: «Кругом!» и «Спустить трусы!», усмехнулся и разрешил одеваться.

   Тем временем нашу палату обыскивали еще два офицера. Из-за приоткрытой двери мы видели, как они роются в тумбочках, вываливают содержимое на кровати, переворачивают матрасы, щупают подушки и вытряхивают из книг закладки.

   – Что с лицом? – рявкнул вдруг надо мной капитан. Я пропустил момент, когда он приблизился. – Я спрашиваю, что с лицом?

   – Н-не знаю, – выдавил я. – Флюс, наверно.

   – Флю-ус? – протянул капитан с жуткой усмешкой. Он вдруг цапнул мой подбородок двумя пальцами и рванул вверх. – Ты нашему торчку по чавке насовал? Говори!

   – Н-н... нет, – сказал я, заикаясь от волнения. – Он уже давно такой.

   – Чем вы тут занимаетесь? Отвечай!

   – Н-ничем.

   – Ах, ничем?! – взревел капитан. Я напрягся, ожидая удара.

   – Ничем, товарищ капитан, – сказал вдруг старшина. – Я – главный по палате и со всей ответственностью заявляю...

   – Ах, ты заявля-аешь? – перебил капитан. Он отпустил меня и приблизился к старшине. – Кто тебе дал право, солдат, говорить из строя без разрешения, у?

   – Виноват! – выпалил старшина.

   Капитан как-то незаметно дернул плечом, послышался хлопок и старшина, пытаясь поймать ртом воздух, сложился пополам.

   – Что вы делаете? – закричала сестра Зоя. – У него ж ключица сломана!

   – Ключица... – передразнил капитан брезгливо. – Начальника у него нет, а не ключица! Где Вакенад? Где этот эскулап недоделанный?

   – Он... – начала было сестра Зоя, но капитан перебил:

   – Пьет он! Уже третий день по кабакам ходит, не просыхая! А тут его молодцы не отстают! Что же вы, Зоя Михайловна, сразу здесь и организовывайте питейное заведение, чтобы муженек хотя бы при вас был.

   – Убирайтесь, – сказала сестра Зоя. На нее было страшно смотреть. – Убирайтесь немедленно!

   Капитан как-то сразу успокоился, выпрямился и крикнул в приоткрытую дверь: «Закругляемся!». Потом он зловеще посмотрел на наш строй, и мне показалось, что взгляд его проникает в самую душу.

   – Еще раз, – процедил он, – кого-нибудь из вас, сосунки, пьяным увижу, пеняйте на себя. Лечиться будете народными средствами: прорубью и муравейниками. Понятно?

   – Так точно! – взревели мы с надлежащим испугом.

   И он ушел. Следом за ним ушли и двое других.

   Когда двери на крыльце хлопнули в последний раз, сестра Зоя не выдержала – заплакала. Подружки начали ее успокаивать. Мы, не дожидаясь распоряжения, удалились к себе наводить порядок.

   При виде того, что стало с моей кроватью, у меня вырвалось ругательство. Я посмотрел на Юма. Он лежал, беззаботно закинув руки за голову, и смотрел в потолок, однако было видно, насколько он подавлен. Мы все были подавлены. Этот странный страшный капитан ни у кого не выходил из головы. Кто он? Откуда? Раньше его никто в госпитале не видел. Скрылев то и дело вспоминал, как грубо капитан с ним обошелся, щупал ушибленное место и тихо стонал. Ринат, которому тоже досталось, просто лежал в кровати, массажировал плечо и даже не думал прибираться вокруг себя. Мне тоже быстро осточертело прибираться. С какой вообще стати я должен прибираться? У меня тоже, между прочим, рука больная! И наскоро поправив постель, я лег, отвернулся к стене и попытался заснуть.

   Вскоре прозвенел звонок на ужин, и я опять отказался идти в столовую. Жрать совершенно не хотелось. Впрочем, как и спать. Когда все ушли, я поднялся и растолкал Юма. До смерти тянуло поговорить. Но Юму было плохо, поэтому поначалу говорил я один.

   – Ты видел того капитана? – говорил я. – Нет? Или он не заходил в палату? Странный такой капитан. Должно быть, из разведки. Совсем не похож на наших хануриков. Нас ведь теперь тоже хануриками считают, а, Юм? Хануриками и торчками. Нам даже задницы проверяли на предмет уколов. Тебя не проверяли?

   Я пытался развеселить его, но Юм только слушал, морщился и держался за бок. Ему было больно.

   – Может, сестру крикнуть? – спросил я. – Нет? Ну смотри. Впрочем, когда со столовой вернутся, я все равно крикну, хорошо?

   Юм не ответил.

   – Могу Марцелла позвать, – предложил я.

   – Не смешно, – выдавил Юм.

   Я истерически захихикал. Не знаю, что на меня нашло. Я не мог ни о чем думать, кроме Марцелла и Павла, у которого за несколько часов исчезли синяки. Мне нужно было срочно поделиться с кем-нибудь этим знанием, иначе, я был уверен, голова моя лопнет.

   – Сейчас его, наверное, допрашивают, – говорил я. – А он, дурак, рассказывает, как Марцелл до него дотронулся. В дурку его посадят, вот что. Эх, Павел, Павел. И надо было ему идти к этому Марцеллу... Или это из-за меня? Как думаешь, Юм?

   Юм не ответил.

   – Или ты тоже поверил в силу исцеления?

   – Не смешно, – сказал Юм.

   – Конечно, не смешно! Одно дело не уметь плавать, но выбраться-таки на берег и совершенно другое – поверить в силу исцеления, увидев заживающие синяки. Сам подумай!

   – Я подумал, – сказал Юм.

   – Что ты подумал?

   – Что мне больно. И что мне совсем не помешает прикосновение целителя, даже если он не целитель.

   – Вот те на! – сказал я досадливо.

   – А еще я подумал, – добавил Юм, – что если ты не заткнешься, тебя заберут вместе с Павлом.

   – За меня не волнуйся, – сказал я успокоительным тоном. – Я здоров, если не считать руки и небольшого потрясения.

   – Вот именно – потрясения! – сказал Юм раздраженно. – Выпей, чтоб поскорей прошло. И мне притащи.

   – Обойдешься, – сказал я и встал. Разговаривать почему-то расхотелось. – Еще одной встречи с этим капитошкой я не вынесу.

   – Тогда иди помирись с Марцеллом, – предложил Юм.

   Я посмотрел на него как на ненормального.

   – А вот это даже глупее бутылки пива.

   – Отлично, – сказал Юм равнодушно. – Тогда давай просто поспим.

   Не успел я толком уснуть, как меня бесцеремонно растолкали. Это были Скрылев и Быков. Они только что вернулись из столовой и, перебивая друг друга, сообщили, что в городе назревает что-то нехорошее: во всех частях объявлена боевая готовность, а к нам в госпиталь вот уже час назад послано усиление.

   – Ну-ну, – сказал Юм спросонья.

   А я, если честно, даже не удивился. Было бы странно, если бы ничего больше не произошло. Насыщенный день обязан заканчиваться насыщенно.

   Минут десять спустя нас снова построили. Теперь уже весь этаж был в сборе, все хирургическое отделение, включая дежурных сестер. Шеренга наша, похожая на бубнящую сороконожку, растянулась на полкоридора. Лысые головы масляно блестели в свете ламп, крутились из стороны в сторону, пытаясь хоть в чем-нибудь разобраться. Запах стоял отменнейший. Зам Л. Вакенада (не знаю его имени), срочно вызванный из дому, без вступлений сообщил, что в наряд на КПП срочно требуются люди, и предложил вызваться добровольцам. Сороконожка на миг перестала бубнить, замерла, но, опомнившись, тут же запричитала, зашуршала всеми своими конечностями и пошла рябью.

   – Мы че, самые кучерявые?

   – Никуда я не пойду, у меня – аппендицит!

   – Я ваще хромой!

   – Пускай переломышей просят!

   Зам Л. Вакенада рыкнул что-то грозное и обидное, потом повторил, что на КПП немедленно требуются люди, и предупредил, что, если никто не вызовется, он сам выберет, кому идти.

   Никто, естественно, не вызвался, что послужило поводом для упреков. Нас начали обзывать трусами, а сестра Зоя, муж которой почему-то до сих пор не объявился, ходила вдоль строя и заглядывала каждому в глаза.

   Не дожидаясь, когда очередь дойдет до меня, я сделал шаг вперед. Зам Л. Вакенада смерил меня оценивающим взглядом, хмыкнул и послал обратно в строй, сославшись на то, что нужны люди, способные держать автомат. Я же остался при своем мнении: ничего серьезного ханурикам и торчкам поручать нельзя. Большое спасибо Павлу.

   – А может, пусть других назначат, – сказала одна из сестер по имени Ирма. – Почему чуть что – сразу хирургия?

   – У нас же не бесплатная рабсила, – поддержала сестра Зоя.

   – Девушки, – сказал зам Л. Вакенада. – У нас приказ. Кроме того, другие без дела не останутся.

   – Что вообще происходит? – спросил Скрылев.

   Зам Л. Вакенада посмотрел на него с неудовольствием, но увидев, что не один Скрылев ждет ответа, сказал:

   – Ничего ужасного. Просто в черте города обнаружена вооруженная банда, которую вот-вот поймают.

   Мы притихли, переваривая услышанное. Банда. Вооруженная. В черте города. Угу.

   Зам Л. Вакенада, казалось, был очень недоволен тем, что сообщил нам это.

   – Теперь, – сказал он, возвышая голос, – мне нужны двое с руками, ногами и желательно с мозгами!

   Вскоре вызвались двое парней, уже пошедших на поправку, и немедля были посланы переодеваться. Остальных попросили вернуться в свои палаты, наказав ни под каким предлогом не покидать стен хирургического отделения.

   Госпиталь ожил и забурлил, как гигантский муравейник. Уже давно стемнело и похолодело, и в похолодевшей темноте слышался непривычно многоголосый рев моторов, топот ботинок и резкие команды, требовавшие остановиться, оправиться, назваться, закрепиться – им отвечали так же резко, но очень уж тихо, так что ничего нельзя было разобрать. Окна во всех зданиях горели тревожным желтым, и там угадывались тонкие серые силуэты – негодные для обороны солдатики во все глаза пытались рассмотреть, что творилось у них под окнами, но под окнами была только темнота, а в темноте – рев, топот и резкие грубые команды.

   Нас пересчитывали чуть ли не каждые полчаса и все повторяли: «Ничего серьезного, ничего серьезного». Так бедные сестрички, наверное, успокаивали самих себя. Мы послушно строились и с готовностью якали, когда звучала нужная фамилия, и даже не ворчали, когда сестре Зое пришло в голову заново назначать пожарный расчет. Нам даже разрешили курить в палате при условии, что мы будем пресекать всякого, кому вздумается выйти подышать свежим воздухом. Однако эта вольность вскоре дошла до зама Л. Вакенада, и недокуренные сигареты пришлось спешно тушить и выкидывать в окно. Впрочем, курил не я.

   Вскоре прибыло и обещанное усиление. Через ворота КПП под веселый свист, доносившийся чуть ли не из каждого окна, въехали два грузовика и остановились неподалеку от нашего здания. Из кузовов сейчас же ссыпались солдатики – в касках, бронежилетах, с автоматами, перекинутыми через угловатые плечики, – и поспешно, но как-то неловко стали строиться перед двумя орущими на них командирами. Командиры, по-моему, были пьяны. С вялой небрежностью они махали руками, указывали, кому куда бежать, спотыкались, роняли сигареты – солдатики тянули им новые, но командиры даже не могли чиркнуть зажигалкой, чтобы появился огонь. А может, просто ветер мешал.

   Через несколько минут все разбежались. У грузовиков остались только два крикливых радиста, безуспешно пытающихся включить друг у друга рации. Кто-то из соседнего окна немедленно крикнул: «Эй, камрады! Что слышно?» – «А хрен его! – ответил один из радистов. – Одни говорят – нападение, другие – учения». Мы уже было вздохнули с облегчением, как второй радист сказал: «Ага, учения! А че у меня патроны боевые?..»

   Мимо грузовиков по направлению к КПП пробегали двое с автоматами. В свете фар я сразу узнал Марцелла, а затем и Вано. Каким-то образом они меня тоже разглядели и узнали: Марцелл приостановился, Вано, бежавший следом, с треском на него налетел и громко выругался.

   Я дернулся. Захотелось немедленно отойти от окна, но я подавил этот порыв и стал глядеть на них в ответ.

   Вано смотрелся впечатляюще: высокий, ладный, в бронежилете, в каске, с автоматом. Я даже засомневался – с ним ли я дрался? А Марцелл...

   Марцелл же, взяв в руки оружие и надев форму, стал похож на пугало. Каска на голове, как полевой котелок на палке, тонкая шея жердью торчит из бронежилета – вот-вот обломится, а автомат и боеприпасы, прикрепленные к поясу, заставляют его неестественно кособочиться на правый бок. Да уж, кисло подумал я. Целитель... Его место было явно не здесь и явно не с боксером Вано. Рядом с Вано он был как котенок рядом с Цербером. Полнейшее несоответствие.

   Однако, несмотря на это, оба, как старые добрые друзья, помахали мне руками и побежали дальше, тряся тяжелыми бронежилетами.

   Я обалдел. Я обалдел настолько, что не отходил от окна до самого отбоя и все ждал, когда эта парочка покажется снова. Но они не показывались. Наверное, на КПП посылали не только из нашего отделения. Я представил, как Марцелл, добрая душа, со слезами на глазах упрашивал своего начальника отпустить его на КПП, и как ему добродушно хмыкали, так же, наверное, как и мне, только более унизительно, и как он подошел к Вано и поставил ультиматум: либо мне сейчас выдают оружие, либо хрен когда еще я тебя вылечу. И если Вано такой же ненормальный, как и Павел, то именно он пошел и выпросил у начальства оружие... Интересно, как там Голиаф поживает? Если челюсть у него снова треснула, и если Марцелл по каким-либо причинам к нему не «притронулся», то, наверное, очень плохо поживает. В этом случае имеет смысл располагать некоторыми мерами предосторожности. Такими, как, например, кастет. Или крепкий боевой товарищ... Зачем я вообще это сделал? Неужели действительно чувство справедливости? Даже странно как-то... С другой стороны, случись что-то серьезное, меня б давно нашли, скрутили и показали страшному капитану, и он-то сразу понял бы, что никакая это не справедливость, а самая что ни на есть агрессивная агрессивность – от избытка молодецких сил...

   Далеко в городе послышались хлопки, словно кто-то начал истерично дубасить молотком по деревянному полу.

   – Стреляют, – равнодушно сказал Юм, а сестра в коридоре громко объявила:

   – Отбой!

   Поздно за полночь мы проснулись от крика. Кричала сестра Зоя. Мы еще глаза не успели открыть, а Быков уже был на ногах и с удивительным проворством бежал на цыпочках к двери. Когда он выглянул в коридор, крик сестры Зои усилился. Быков, выругавшись, вышел и прикрыл за собой дверь.

   Я отбросил одеяло и резко сел, силясь прогнать остатки сна. На секунду мне показалось, что и крик сестры Зои и бегущий на цыпочках Быков мне приснились, но с соседних кроватей на меня глядели блестящие, выпученные от страха глаза, и я понял, что это не совсем сон.

   Сестра Зоя снова закричала.

   Я поднялся, намереваясь выяснить, что произошло, но тут в палату ввалился Быков. Точнее, его попросту впихнули. Чтобы не упасть, он схватился за спинку моей кровати и выгнулся, приняв какую-то неестественно болезненную позу. Вслед за ним в комнату вошел зам Л. Вакенада, приглушенно зашипел: «Чтобы носа твоего не видел!» – и сразу же вышел. Дверь за ним хлопнула, и я окончательно проснулся. Быков все еще стоял возле моей кровати, прижимая нос ладонью. Я включил свет и увидел, что из-под ладони у него течет кровь.

   – Что там? – спросил старшина, щурясь от света.

   – Вакенада привезли, – ответил Быков из-под ладони. – И Македонского. Их кто-то покоцал.

   В коридоре снова послышался крик сестры Зои, а незнакомый мужской голос виновато сказал: «Я тут при чем?»

   – Они при смерти, – добавил Быков. – Вакенад вроде не дышит.

   – Так ему и надо, – пробормотал Скрылев, не отрываясь от подушки.

   Я кинул в него «Анной Карениной».

   – Слушайте, может, попросим, пусть нам оружие выдадут, – сказал Быков, оглядывая нас. – Мы ж совершенно беззащитные.

   – У тебя – полгоспиталя в охранении, – заметил Юм.

   – Так то – они. А мы? Тут через забор перелезть – как два пальца обоссать.

   – Брось, – сказал старшина. – В патруле человек двадцать, плюс засады и прочее. А в случае чего – еще приедут.

   – Ты меня не слушаешь! – сказал Быков запальчиво. – Твои патрули – на улице. Первым делом они себя защищать будут. А мы – у забора. Прям как на ладони. Что будешь делать, когда к нам полезут?

   – Заткнись, – сказал Юм. – Ляг и успокойся.

   Я вдруг почувствовал себя слабым и незащищенным. Даже холодок по спине пробежал. Очень не хотелось, чтобы кто-то увидел меня в эту минуту, поэтому я поспешно выключил свет и прогнал Быкова подальше от своей кровати.

   Быков лег, но не затих. Он продолжил распространяться о том, насколько опасно нам здесь находиться, без охраны, без оружия, в здании с хлипкими деревянными дверями, с окнами без решеток, до которых только ребенок не дотянется. Мы почти не слушали, но и не перебивали, так как иногда он говорил очень разумные вещи. Например, он сказал, что может получиться прекрасный акт устрашения: минимум сопротивления, максимум заложников, вдобавок все как один – жалкие, увечные, не способные на побег. Новый Беслан... Он говорил это таким отчаявшимся тоном, что мы невольно представляли, будто все уже произошло на самом деле, и мы не у себя в палате, а на полу в каком-нибудь актовом зале под прицелом автоматов, и раз в час одного из нас поднимают и куда-то уводят. Насильно.

   Когда я уже был готов наорать на этого нытика, в палату вошел зам Л. Вакенада. Он включил свет, и мы увидели его белое обеспокоенное лицо. Таким я его еще не видел. Точнее, видел, но не совсем таким. Как-то раз к нам в госпиталь нагрянула проверка из областного центра, и единственного из всех офицеров, которого застали пьяным, был как раз зам Л. Вакенада. Так вот, тогда он выглядел почти так же.

   – Старшина, – позвал он хрипло. – Кто у тебя более-менее здоров?

   Старшина, щурясь от света, немедленно показал на меня, затем на Быкова, затем, подумав, на Скрылева. Зам Л. Вакенада кисло поморщился.

   – И всё? А в других палатах?

   – Руднев в двенадцатой и Чернышев в одиннадцатой, – ответил старшина.

   – Отлично, – сказал зам Л. Вакенада. Он неприязненно посмотрел на Быкова. – Вставай, захвати Руднева с Чернышевым – и бегом к машине. Только не трепись!

   Быков встал, надел штаны, рубашку, тапочки и, утирая нос платком, выскочил вон. Напоследок он задел зама Л. Вакенада рахитичным плечиком. Зам Л. Вакенада тем временем медленно переводил хмурый взгляд с меня на Скрылева и обратно. Мы спешно натягивали штаны.

   – А что нужно делать, товарищ лейтенант? – подал голос Скрылев.

   Зам Л. Вакенада молчал. Он думал, стоит ли вообще брать нас с собой. Похоже, он вот-вот должен был передумать.

   – Ты как, сможешь нести? – спросил он меня.

   – Да, – сказал я почти уверенно.

   Еще некоторое время зам Л. Вакенада молчал.

   – Хорошо, – сказал он наконец. Чем-то мой ответ его удовлетворил. – Тогда следи, пожалуйста, за ним. – Он показал на Скрылева.

   Потом мы вышли. В пустом коридоре гулял сквозняк, и ноги мои тотчас напомнили о том, что я забыл надеть носки. Скрылев изо всех сил пытался идти прямо и не хромать – получалось довольно комично. Мы молча дошли до приемной и столкнулись с каким-то небритым пожилым гражданским в кожаной куртке.

   – Наконец-то! – воскликнул он, увидев нас.

   Зам Л. Вакенада нетерпеливо отмахнулся, и тут я заметил, что руки у небритого гражданского в крови. Скрылев, заметив то же самое, приглушенно ойкнул. Зам Л. Вакенада презрительно скривился, буркнул: «Пошли» – и вчетвером мы вышли на крыльцо.

   Сырой ночной ветер коснулся лица. В свете лампочки, висящей на козырьке подъезда, я увидел большой неуклюжий фургон, заполнивший наш дворик полностью. Фургон работал на холостых оборотах и еле заметно подрагивал, как пережившая свое время стиралка. Задние дверцы фургона были распахнуты, у подножки, ссутулившись, стояла сестра Зоя. Она, кажется, плакала. Я не видел ее лица, она стояла спиной, но и этого было достаточно – в груди у меня что-то неприятно заныло то ли от жалости, то ли от страха. Я вдруг совершенно отчетливо понял, что не хочу приближаться к фургону. Однако нужно нам было именно туда.

   Мы торопливо спустились с крыльца и приблизились вплотную к фургону. Зам Л. Вакенада отстранил сестру Зою, и я увидел, что в салоне на дощатом полу плечом к плечу лежат два тела. Я не сразу понял, что это товарищ полковник Македонский и спаситель мой, майор Л. Вакенад. Люди вообще очень сильно меняются, когда умирают. Впрочем, эти были еще живы. Македонский, например, сверлил нас мутным обозленным взглядом и вид имел такой, будто изо всех сил тужился задержать дыхание. Если бы не его мокрый от крови китель, не плач сестры Зои, не это чертово усиление посреди ночи, ей богу, я бы засмеялся.

   – Ну, что встали? – осведомился зам Л. Вакенада, выводя всех из ступора. – Зоя, почему не в операционной? Сейчас же наверх.

   Сестра Зоя не пошевелилась. Она смотрела на своего мужа, глаза у которого были закрыты. Вообще Л. Вакенад выглядел неважно. Насколько я мог судить, по нему прошлись длинной очередью и только каким-то чудом он мог еще дышать.

   – Зоя! – крикнул зам Л. Вакенада и потряс ее за плечо. – Бегом наверх! Слышишь?

   Сестра Зоя раскрыла рот, хотела что-то сказать, но не смогла.

   – Послушай, – сказал зам Л. Вакенада. – Все будет хорошо. Слышишь? Иди наверх и помоги Ирме.

   – Д-да, – пролепетала сестра Зоя и закивала. – Да, да. Сейчас.

   Она, наконец, сделала первый неуверенный шаг назад, споткнулась, пискнула, потом повернулась и побежала. Проводив ее взглядом, зам Л. Вакенада посмотрел на меня и раздраженно спросил:

   – Где эти олухи?

   Я покачал головой. Я понятия не имел, где эти олухи.

   – Олухи, – сказал вдруг Македонский отчетливым басом. Мы ошеломлено замерли. – Олухи! – заорал он во все горло. – Свиньи! Скоты! Посреди улицы! Перестреляю!

   – Давай носилки, – сказал зам Л. Вакенада.

   Я сначала не понял, где мне их брать, но потом увидел – носилки лежали у ступенек, именно о них споткнулась сестра Зоя. Я кинулся за носилками.

   – Рвань! – кричал Македонский, брызжа красной слюной. – Дикари вшивые! Щ-щенки!

   – Заткнись! – прикрикнул зам Л. Вакенада.

   Но и без этого Македонский зашелся кашлем. Он кашлял, пытаясь поднять отяжелевшие руки, сжимал кулаки, морщился, ворочался, сгибал ноги в коленях, задевал неподвижного Л. Вакенада и размазывал кровь по дощатому полу... Я поднес носилки. Скрылев взялся за ручки с одного краю, я – с другого. Наблюдая за всем этим, зам Л. Вакенада выматерился.

   – Что встали? – осведомился небритый гражданский. – Мне ехать надо, а там патрули по всему городу.

   – Как они понесут? – недовольно отозвался зам Л. Вакенада. – Ты его руку видел? – Он показал на мою пухлую кисть. – Где эти олухи? – снова спросил он меня.

   – Не знаю, – сказал я виновато.

   – Олухи, – сказал Македонский с натугой. – Именно олухи. Профукали. Профукали, свиньи! Прямо под носом. Теперь расхлебывайте! – Он снова закашлялся.

   – Я понесу, – сказал небритый гражданский. – И ты, – сказал он заму Л. Вакенада. – А они помогут.

   Зам Л. Вакенада покачал головой и с отвращением сплюнул.

   Он был прав. Вдвоем здесь не справиться. Ступеньки на второй этаж, где находилась операционная, очень крутые. Необходимо четыре человека как минимум. И желательно, очень здоровых человека... Я представил, как буду нести носилки, и как моя пухлая кисть затрещит от напряжения, и как долго потом все это будет заживать. Господи, подумал я. Мне стало плохо. Нет уж, обойдусь. Калечиться из-за какого-то труса я больше не намерен. Хватит одного Павла... Я был просто уверен, что Быков струсил. И двое других – как их там?.. – Руднев и Чернышев. Тоже мне, бойцы. Защитники Родины. Солдатики...

   На крыльце вдруг появился Быков. Один. Никаких объяснений больше не требовалось.

   – Бегом сюда! – скомандовал зам Л. Вакенада.

   Я, Скрылев и Быков с готовностью распределились вокруг носилок, а зам Л. Вакенада и небритый гражданский принялись тащить из фургона тело товарища майора. «М-м-м», – слабеющим голосом выдавил Скрылев и отвернулся. Вслед за ним отвернулся и Быков. Я отвернуться не смог. К горлу немедленно подкатило, в ушах зазвенело, и сквозь этот звон до меня вдруг дошло, что никогда еще такого я не видел. Всякое видел: и кровь, и грязь, и мертвецов, но не такое. Такое вообще не стоит видеть. Никому. Абсолютно никакого опыта. Даже наоборот: ты будто чувствуешь, как из тебя медленно вытекает что-то важное, жизненно необходимое, что оно, несомненно, понадобилось бы тебе в дальнейшем, а сейчас, увы, уже не понадобится. Никогда.

   Я ощущал, как от тела товарища майора исходит плотный запах перегара, и запах крепкого офицерского одеколона, и еще что-то неуловимое, а когда тело, наконец, уложили на носилки, и я почувствовал его тяжесть, и услышал тяжелый влажный хрип, выпушенный из простреленных легких, в лицо мне, как оплеухой, ударило запахом человеческой крови.

   Я отвернулся. С облегчением. Какой-то частью себя я понял и Руднева, и Чернышева, которые отказались выходить. Затем меня грубо оттолкнули. Зам Л. Вакенада, закряхтев от натуги, сам взялся за ручки, а мне приказал взяться сбоку, за борт. То же самое сделали Скрылев и Быков. На ручках их сменил небритый гражданский. «Пошли», – сказал зам Л. Вакенада, и мы стали неуклюже, как стреноженная лошадь, продвигаться к крыльцу. Зам Л. Вакенада споткнулся, крикнул что-то, мы дернулись и вдруг пошли более осмысленно.

   Потом была приемная, коридор, и лысые головы, опасливо выглядывающие из палат, и скользкий кафель, и жадное сопение прямо над ухом. А потом и лестница на второй этаж. Ох, и зараза! Кажется, я повторял один из подвигов Геракла. Л. Вакенаду вдруг вздумалось съехать с носилок в объятия небритого гражданского, и мне с Быковым пришлось брать липкое от крови тело под мышками. Успели, удержали. Кровь у товарища майора была отвратительно теплая. Мы пронесли его на одном дыхании, сопя, ругаясь, проклиная все на свете и наступая друг другу на пятки, но все же донесли его, и внесли в неестественно светлую операционную, и переложили на так называемый операционный стол, больше похожий на операционную кровать, и сестра Зоя со спокойным, неестественно сосредоточенным лицом немедля принялась расстегивать окровавленный китель на груди мужа.